Сложный диагноз

– Эй, Генка! Позови  мне сюда деда! – Кричит  автослесарь  Похалюк,  высовывая голову из пропахшей моторным маслом бетонной «ямы», над которой повисла на чурбаках старенькая «Нива», – мне тормоза прокачать надо. Пусть дед сядет в салон, понажимает на педаль.
    – Дед в третьем боксе  пол моет.  Там ребята масло отработанное  разлили, – отзывается Генка, продолжая аккуратно наносить шпаклёвку на мятое крыло серебристого «Форда»
     – Ну, так сходи,   позови. Не вылезать же мне из «ямы»? – Не унимается Похалюк.
    Действительно, выбраться из-под автомобиля с его полутора центнерами веса   непросто.
    – Ща, погодь, – Генка Петров, высовывает набок язык, делая  ещё несколько движений шпателем, внимательно осматривает свою работу и, довольный результатом, отправляется звать деда.
    Вообще-то, дед – это я. Это они меня зовут. Правда, я вовсе не дед, потому что внуков у меня нет, да и лет мне всего пятьдесят четыре. Привязалась ко мне эта кличка с незапамятных времён. Видимо, внешность у меня такая. Бывают, такие лица, что с юности кажутся стариковскими. Наверное, у меня как раз такое. Да и статью я не вышел. Росточка небольшого, сухой, жилистый, и немного сутулый. Может быть, из-за сутулости меня дедом и прозвали, я уж и не помню.
     – Слышь, дед, садись в кабину, давай тормоза прокачаем, – раздаётся из ямы голос Похалюка, – только не как в прошлый раз. Педаль тормоза посередине. На неё жми.
      Да. Теперь-то я запомнил. А в прошлый раз я по рассеянности на педаль сцепления всё давил. Похалюк под машиной добрых полчаса мучался. Не прокачать тормоза и всё тут. Потом как увидел, что я не на ту педаль жму – сердился, ругал меня идиотом и грозился Аркадию Михайловичу на меня пожаловаться. Вообще-то, Похалюк незлопамятный. Поругается и забудет. Да и директору нашему, Аркадию Михайловичу до таких пустяков дела нет.
 Аркадий Михайлович меня никогда не ругает, потому что я в этой мастерской дольше всех работаю. Должность моя правда никак не называется, потому что профессии у меня нет. В детстве я болел много и не выучился толком. Поэтому, с тех пор как покойный мой дядя сюда меня устроил,  я работаю здесь, при всех директорах и хозяевах, что были за тридцать лет. А делаю я всё, что просят.  Убираюсь, полы мою, если что поднести надо или разгрузить, это тоже ко мне. Зимой снег чищу, лёд долблю, а летом подметаю двор, и асфальт поливаю в жару.
    Аркадий Михайлович, пожалуй, единственный, если не считать администратора Катерины, кто знает, что меня зовут Толик, потому что он мне на карту зарплату переводит. Маленькая у меня очень зарплата, но  всегда вовремя приходит. Хороший  человек Аркадий Михайлович.
    Катерина тоже очень хорошая. Одна троих пацанов растит без мужа. А ещё она за меня всегда заступается, когда ребята с автомойки надо мной подшучивают. Однажды они меня даже водой с ног до головы окатили.
    – Зачем же вы так?  – говорю, – у меня и спецовки-то запасной нет. Теперь до вечера в мокром буду ходить. Благо, что лето на дворе. Вот вы сорванцы.
    А Катерина пошла в подвал, и воду им перекрыла. Пока они разбирались, что к чему у них очередь скопилась. Клиенты ругаются. А Катерина им выговаривает, – не будете деда обижать олухи. Катерина добрая.
    Однажды прихожу на работу, а Катерина сидит, плачет.
    – Что ты? – спрашиваю, – Катя.
    – Сына на второй год в пятом классе оставили. Совсем учиться не хочет.
    – Разве же это беда, Катенька? Я вот вообще школу не закончил и ничего. Живу помаленьку.
    – А что же хорошего, Толик? Ты ж на себя-то посмотри. Горе ты наше.
    – Я Катерина свой кусок хлеба честно зарабатываю. Людям помогаю. Не пропиваю ни копейки.  И вообще, если хочешь знать, есть у меня одно большое дело. Только рассказывать о нём рановато ещё.
    – Дело? – Катерина вопросительно смотрит на меня  и грустно улыбается, вытирая  платком  размазанную на левом глазу тушь, – какое ж у тебя может быть дело? Ты бы хоть семью себе под старость завёл. Всю жизнь бобылём, ни кола, ни двора.
    – Бывает, Катя, по-всякому у людей. Важно, чтобы человек добро преумножал, а не жил как паразит, без толку и пользы.
    – Чудной ты дед, ей-богу.
    Катерина достаёт из тумбочки своего стола сосиску в тесте.
     – На вот, Толик, поешь. А то, небось, ещё и не завтракал. Вон худющий какой.
    Катерина знает, что я очень люблю сосиски в тесте, и иногда приносит мне их. Почему-то ей нравится смотреть, как я их ем. Вроде нет в этом ничего особенного, а она смотрит всегда с умилением. А я смотрю на неё с благодарностью. Хорошая она женщина.
    У нас вообще коллектив неплохой. Только шутки у людей бывают иногда грубые. Вот моторист Гришка любит на публике обнять меня грязными руками, демонстративно вытирая их о мою спину. Ему кажется это смешным.
     – Гриша, ну это же дурацкая шутка, не надо так Гриша, – говорю я ему всегда и пытаюсь вырваться из крепких объятий моториста.
    А он лишь улыбается. Ну что же с ним поделать. Пусть ему будет хорошо. Я тоже начинаю улыбаться вместе с ним. А Катерина однажды влепила мокрой тряпкой по затылку  Гришке, когда тот в очередной раз проделал свою шутку.
    – Ты чё? Катька! – таращит недоумевающие глаза Гришка.
    – Пыль протёрла с твоего дурного затылка, – злобно бросает Катерина и уходит.
    – Выпившая, что ли? – интересуется  у окружающих Григорий, но все только удивлённо пожимают плечами. А мне от чего-то становится неловко. Я вообще очень не люблю, когда люди ссорятся.
    Ещё у нас есть электрик Дергачёв. Он любит задавать мне один и тот же вопрос, – Какой у тебя размер ноги дед? – И, услышав неизменный  ответ – тридцать девятый, советует покупать обувь в «Детском мире»  в целях экономии. Дергачёв особенно любит повторять эту шутку в присутствии клиентов. Ему кажется  очень  остроумным  дать мне такой ценный совет. Но я привык и не обижаюсь. 
    Что поделаешь? Люди добрых слов чураются. Всё лихость свою показывают. А сами в душе меня любят. 
    Вот и Похалюк, тоже любит меня по-своему. Всё учить пытается.
    В день зарплаты он обычно выпивает в обед полбанки с электриком Дергачёвым и настраивается на философский лад.
    – Зачем ты живёшь дед? Вот что ты за человек? На кой тебе жизнь?
    – Как это зачем?  Меня мать с отцом родили. А раз я родился, значит, нужен на белом свете. 
     – Да кому ты нафиг нужен! –  хохочет  Похалюк, – вот, например, пацаны с автомойки, они молодые  симпатичные, они бабам нужны. Дергачёв – рыбак заядлый, у него дело в жизни есть. Как только минута свободная появится он на рыбалку. И летом, и зимой.  А Генка кузовщик? На гитаре слышал как лабает? Вот это талант. Аркадий Михайлович бизнес ведёт. Он вообще голова! Катька  – мать многодетная. Она детей растит, хоть и без мужика. Я вот, к примеру, механик. С большой буквы «М», потому что высшего разряда. А ты вот, на кой хрен существуешь?
     – Я всем людям помогаю, меня люди любят. И вообще, у меня тоже одно дело важное есть. Только говорить о нём пока рано.
     – Да какое у тебя может быть дело? Ты же не слесарь, не мастер. Профессии нет. Семью не создал. Денег не скопил. Увлечений не имеешь. Да ещё туповат, чёрт тебя подери.
     – Я людям помощник. Значит, и я тоже на белом свете пригожусь.
     – Болван ты никчёмный, дед, – вздыхая, произносит Похалюк и уходит  переодеваться.
    Я не сержусь на Похалюка. Вон он, какой тучный. Гипертония у него говорят, а он ещё и водкой балуется. Я всегда сочувствовал тем, кто выпивает. Несчастные они люди. Плохо им живётся. Они думают, что им от чего-то другого плохо. Оттого, что денег мало, что жильё тесное или жена плохая. А я думаю, что им как раз от водки и плохо. Поэтому и жизнь кажется никудышной.  Если бы не выпивали, так и денег побольше было бы и во всём остальном получше, а главное, мир они видят совсем другим.
    Мутный он для них и серый. Как будто пакет полиэтиленовый на лицо натянут. Мир-то он другой совсем. Яркий и красочный, даже когда дождь идёт. В нём времена года есть, а не только четыре  квартала. Добрых людей полно, а не одни спины в очереди в кассу. А главное, небо есть. Они же небо совсем не видят, потому что смотрят всегда под ноги. А я небо очень люблю. Если бы я жил в пустыне, где ничего кроме неба нет, всё равно счастлив был бы. Ведь небо всегда разное. И ещё небо – это мой  главный друг.
    У меня много друзей. Вот, например, клён на трамвайной остановке у метро Чёрная речка. Когда я с ним познакомился, он был совсем небольшой. А я был такой же, как сейчас. А теперь клён огромный, он вырос и часто укрывает меня летом от дождя. Однажды он заболел, и на его листьях появились чёрные точки. Я очень переживал и даже стал узнавать, как лечат деревья. На следующий год клён поправился. Но я по-прежнему слежу за его листьями. Каждый день я здороваюсь с клёном, когда жду трамвай. Однажды я запрыгнул в уходящий трамвай и забыл  поздоровается со своим другом. Мне сразу стало как-то не по себе.  Наверное, клён смотрит вслед трамваю и думает, что я его разлюбил.
    На следующей остановке я вышел и вернулся, чтобы сказать клёну прости. И на душе сразу стало хорошо. Только домой я уже пошёл пешком, потому что заплатить второй раз за трамвай я не могу. Но это же не беда, ведь это ради друга.
    Некоторые люди говорят, что я чокнутый. Особенно часто так говорили, когда я носил с собой на работу красный воздушный шарик. Он улетел с какого-то праздника и запутался в ветках дерева. Мне показалось, что ему там плохо и я спас его. Привязав шарик к своей сумке, я носил его с собой везде. Шарик тоже был моим другом. К сожалению, шарики не живут долго. Когда он умер, я похоронил его в сквере на Петроградской стороне.
    Может я и вправду ненормальный. Наверно это так и есть, по тому, что в детстве я тяжело болел, и раньше у меня иногда отказывала память. В таких случаях я не знал, куда мне идти и где мой дом. Меня находили голодного и мокрого где ни будь на скамейке в парке, и приводили домой. Потом память ко мне возвращалась, и я узнавал свою комнату и соседей. Мой дядя говорил, что рано или поздно это плохо кончится. Врачи говорили, что это неизлечимо. Какой-то сложный диагноз, я не помню. Да я и сам понимаю, что смерть моя наступит именно так. Человек в беспамятстве почти обречён на улицах огромного города. Просить помощи я в таком состоянии не могу, потому что не знаю, что она мне нужна. Я всё вижу, всё понимаю, но не знаю, кто я и что должен делать. К счастью, теперь со мной такое случается крайне редко и продолжается недолго. 
     Сегодня день зарплаты.  Похалюк с Дергачёвым собираются выпить. Катерина убежала покупать детям учебники к первому сентября. Аркадий Михайлович с утра уехал в банк и больше не возвращался. В городе стоит ужасная жара. А я, как всегда в день зарплаты, поеду не домой, а в центр города.  Но это мой секрет. Может быть, я тоже сделаю в жизни одно важное дело. Только говорить об этом ещё рано. И вообще, хвастаться хорошими поступками нехорошо. Так мой дядя покойный всегда говорил.
    Город задыхается от жары, многократно усиленной асфальтом и  пыльными стенами зданий.  С самого утра духота. Я уже добрался на трамвае до Литейного проспекта и теперь мне надо пересесть на маршрутку.  Ещё немного и мой родной город замрёт в непроходимых пробках. На мосту грохочет трамвай. Из подворотни запахло дымом горящей помойки. Я жду маршрутку.  Мечтаю о чуде. Например, о стакане холодной газировки за три копейки, как  в детстве. Впрочем,  Пепси-кола тоже сгодилась бы.
     А вот прямо напротив меня в плотном горячем воздухе неспешно пролетает огромный  шмель.  Откуда же он тут взялся? Первое, что приходит в голову – вылетел из салона Билайн, что через дорогу.  Интересно, кто же мне так замусорил голову? Но, и вправду, откуда? Никогда не видел здесь шмелей.
     Шмель  завис над мостовой, как будто размышляя,  стоит ли ему продолжать этот бессмысленный полёт  в пространстве, где нет ни единой травинки, ни одного цветка.  Я люблю рассматривать насекомых.  Шмель необычайно красив.  Его чёрно-жёлтая спина кажется самой яркой и контрастной точкой  в окружении блёклых и пыльных стен. Но что-то ещё отличает его от однообразной городской палитры. Кажется, понимаю. Шмель абсолютно чист, он сияет чистотой и свежестью как новенький  автомобиль. Жужжа и подрагивая своим грузным телом, он медленно колышется из стороны в сторону, пытаясь уловить  какие-то неведомые нам запахи.   
    Боже, что это? Сильный щелчок от удара лобового стекла,  пролетавшего мимо автомобиля, подбросил его вверх.  Он закружился в воздухе и рухнул на тёмный асфальт.  Некоторое время он сосредоточенно ползёт по асфальту, как будто оценивая  свои силы, но затем  с усилием поднимается в воздух сантиметров на тридцать  и тут новый удар.  Его отбросило на край дороги в придорожную пыль. Теперь тело лежит неподвижно, лапы не шевелятся, но полоски на его спине по-прежнему ярки и красивы.
    Через минуту  струя поливальной машины перемешивает  чёрно-желтый комочек с песком и грязью в однородную массу, исчезнувшую под решёткой канализационного люка.  Город, как дышащая жаром преисподняя, поглотил инородное тело.  Из подворотни всё ещё тянет тлеющей помойкой.  В подъехавшую маршрутку стали втискиваться люди. Наверное, в эту маршрутку я не влезу, не умею толкаться. Поеду на следующей.  Я люблю мой Питер. Но иногда мне кажется, что это любовь лягушки, зачарованно глядящей в глаза огромного удава. Мне кажется, что когда-нибудь он поглотит и меня. Может быть, мне приходят такие  мысли по тому, что я не здоров.  А может, так оно и есть.
    Теперь мне страшно от этой мысли. Но больше всего я боюсь, что забуду, куда мне надо ехать. Тогда конец. Надо во что бы то ни стало добраться до цели. Может быть, и в последний раз. Вот ещё одна  маршрутка подошла. Пожалуй, не влезу и в эту. Пойду пешком. Мне надо дойти до Казанской улицы, это не очень далеко.
    Если идти пешком, то можно пройти мимо цирка и полюбоваться им. В детстве дядя водил меня в цирк и мне это очень нравилось. А с тех пор как дядя умер, я там не был. Только снаружи иногда смотрю и вспоминаю.
    В цирке могут быть на арене одновременно хищники и люди. Никто никого не убивает. Люди не стреляют в зверей, а звери не бросаются на людей. В жизни так не бывает. Значит, цирк – это очень хорошее место.
    А ещё около цирка есть скамейка в сквере, где можно посидеть и отдохнуть. Вот я уже и почти дошёл до неё. Надо немного посидеть. Что-то я сильно разволновался из-за гибели шмеля. Очень не люблю, когда живое вдруг становится мёртвым. Теперь у меня в висках сильно стучит и рябь какая-то в глазах.
    На скамейке хорошо. Над ней растут каштаны, и от широких листьев образуется прохладная тень. Дышать здесь легче. Только вот теперь в ушах у меня будто бы вода. Почти ничего не слышу. Люди мимо идут и разговаривают, а я не слышу. Только вижу, как они рты открывают. И листва не шумит, лишь покачивается беззвучно. Наверное, мне лучше прилечь на скамейку.
    Две птицы кружатся высоко в небе.  Крыльями не машут, а просто парят и кружатся. Наверное, чайки. Как им там хорошо. Так просторно и легко. Никто их там не обидит в небе. Никто не сделает больно. Как бы я хотел тоже так кружиться. Может, я когда ни будь смогу? Не сейчас. Потом. Теперь-то мне даже не пошевелиться. Тело как будто связано мокрыми простынями и в груди сильно колит. Наверное, я не дойду сегодня до Казанской улицы. А что делать? Пойти обратно? А если мне не встать?
    Вот какие-то два парня склонились надомной. Курят мне в лицо прямо. Как неприятно. Один присел рядом и смотрит по сторонам. А другой вытащил из моего кармана кошелёк и паспорт. Повертел в руках. Паспорт положил обратно, а кошелёк забрал. О чём-то поговорили между собой и ушли.
    А теперь девушка подошла. Смотрит на меня внимательно и трогает моё запястье. Я это чувствую. Рука у неё холодная и пальчики тонкие. Достала телефон. Звонит куда-то. Ещё несколько прохожих остановились рядом. Поговорили о чём-то и пошли дальше. А меня что-то сильно ударило. Будто кулаком в грудь и потемнело всё на мгновение. Что это? Никто ведь ко мне не прикасался.
    Зато сразу легко стало. Нет больше мокрых тряпок, сковывающих тело. Нет шума в ушах. И ряби в глазах нет. Легко так и свободно. Я всё вижу. Вон он я лежу на скамейке, и девушка рядом стоит. Жёлтая машина подъехала с синим маячком. Как он неприятно сверкает, этот маячок. Два доктора из машины вышли. Что-то делают со мной. А почему я всё это сверху вижу? Как странно.
    Я кружусь вместе с чайками над сквером. Могу, как и они, улететь, куда захочу. Как здорово! Теперь можно и на Казанскую улицу слетать и обратно в мастерскую вернуться, не садясь в маршрутку. А из жёлтой машины водитель вышел. Вынимает носилки. Вот они уже втроём меня со скамейки стащили на носилки, и в машину кладут. Странно. Может быть, там внизу на носилках не я? А девушка заплакала. Вытирает платочком глаза.
    Не люблю, когда люди плачут. Не хочу смотреть. Куда мне теперь? На Казанскую или в автомастерские? Или может быть сначала домой? А как красив город с высоты птичьего полёта! Никогда такого не видел. Раз уж я могу двигаться свободно в любую сторону, почему бы немного не полетать? А чтобы мне и вправду не покружиться вместе с чайками над Невой? Посмотреть на закат. Всю жизнь мечтал подлететь близко к золотому ангелу на шпиле Петропавловского собора. А потом вернусь в автомастерские. Как же они там без меня? Я их не оставлю. Иногда мне кажется, что это не я, а они все они очень больны, и я должен им помочь.
 
 
    Не могу сказать точно, сколько прошло времени, пока я летал, но в автомастерскую я всё-таки  вернулся. Там было всё, как прежде, только стало очень грязно без меня. Некому теперь у них убираться, а мусорить они мастера. Теперь я смотрю на них сверху, и мне их немного жалко.
    Рабочий день подошёл к концу. Похалюк с Дергачёвым и парнем с автомойки разливают  по пластиковым стаканчикам пол-литра, спрятавшись на всякий случай за стойкой оформления заказов.  Тучное тело Похалюка не помещается в этом ограниченном пространстве и его шарообразная спина, перетянутая подтяжками  крест-накрест в виде буквы икс, и коротко стриженый колючий затылок, торчат из-за стойки администратора.  Генка побежал в соседний магазин за колбасой и собравшиеся уже тихонько матерятся по поводу его медлительности.   
    –  Здравствуйте.
    У стойки оформления заказов автомастерской, как из воздуха,  появляется невысокая, хрупкая девушка.  Никто не слышал, как она вошла, и казалось, что незнакомка  возникла по волшебству.  За её плечами виднеется огромный чёрный футляр с виолончелью.
     – Здравствуйте, – тихо повторяет девушка.  Её мягкие серые глаза с некоторой тревогой смотрят сквозь огромные линзы очков. Она переминается с ноги на ногу,и старенькие туфельки её не находят себе места на холодном бетонном полу мастерской.
    – Мы закрыты, девушка! – С раздражением произносит Дергачёв, выглядывая из-за стойки приёма заказов.
    – Все консультации по ремонту завтра – не поднимая головы, бурчит Похалюк. Парень из автомойки выпивает содержимое пластикового стаканчика и смачно крякает.
    – Мне бы дядю Толю найти, – тихо шепчет девушка.
    – Вы ошиблись. Тут нет никакого дяди Толи, – наигранно вежливо отвечает парень с автомойки, засовывая в рот пальцами квашеную капусту.
    – Он же у вас работает, – робко возражает девушка, – странно.
    – Мадам, в нашей организации нет, и не было сотрудников с именем Анатолий, – развязано вмешивается Похалюк, которому после выпитого вдруг нестерпимо захотелось общаться, – вы, видимо, перепутали адрес. Это Большой проспект Василевского острова, а есть ещё Большой проспект Петроградской стороны, вы знаете об этом? Слово «большой» встречается в нашем городе достаточно часто. Как вы вообще относитесь к понятию «большой»? – свинячие глазки слесаря при этом лукаво заблестели.
    Дергачёв разражается неприличным хохотом.
    – Дядя Толя говорил мне, что работает здесь, – чуть не плача повторяет девушка,  нервно вцепившись тонкими пальчиками в круглую чёрную пуговицу на  своём плаще.
    – Кем?
    – Он, – девушка затрудняется вспомнить, – я не знаю, наверное, разнорабочий.
    – У нас нет разнорабочих, –  сухо подытоживает Дергачёв, которому уже хочется  закончить диалог и накатить по второй, – наливайте мужики, что застыли, всё тут ясно, девушка ошиблась.
    В этот момент в дверях появляется Аркадий Михайлович.
    – Вам кого девушка?
    – Михалыч, мы тут не пьянствуем. Мы чисто символический. На ход ноги бахнули и разбегаемся, – тут же вмешивается Похалюк с оправдательной речью.
    Аркадий Михайлович брезгливо берёт двумя пальцами за горлышко начатую бутылку водки и отставляет её на пол рядом с мусорным контейнером.
    – Колбасу свою доедайте и марш отсюда, – тихо и скороговоркой бросает он в сторону работников и поворачивается  лицом к девушке, – так вы кого-то ищете?
    – Дядю Толю, – уже совсем шмыгая носом, отвечает девушка и вытирает глаз рукавом, – он всегда приезжал двадцатого, а в этом месяце не приехал и не позвонил даже. И телефон выключен.   
    – Постойте-постойте, дядя Толя? Анатолий Петрович? Кузнецов?
    Девушка утвердительно кивает головой. Шмыгает носом и перестаёт плакать.  Трое  выпивох, почуяв неладное, застывают в удивлённом ожидании.
    – А вы кем ему приходитесь? – стараясь говорить как можно мягче, спрашивает  Аркадий Михайлович.
    – Я? Никем. Я сирота из интерната. Когда я была маленькая, дядя Толя проходил мимо нашей детской площадки и увидел, как  я на качелях качаюсь. Я тогда сама раскачиваться ещё не умела, а он подошёл и меня научил. Так и познакомились. Он мне всю жизнь помогает. Приезжает каждый месяц и привозит одежду, вещи, продукты.  А когда я из интерната вышла, дядя Толя помог мне в музыкальное училище поступить и за учёбу платил.  А теперь я в консерватории учусь на бюджетном отделении, и платить не надо, поэтому дядя Толя мне помогал на виолончель накопить.  Где он? Может быть, опять заболел?
    Мужики удивлённо переглядываются. Аркадий Михайлович глубоко вздыхает и трёт ладонью лоб.
    – У него знаете, как бывает? – продолжает девушка, – память иногда отказывает. Он пока в себя не придёт, ходит по улице долго и может замёрзнуть, а потом болеет.  Сейчас-то он не замёрзнет, а вот зимой простужался.  Я уж ему и носков тёплых, и шарфов навязала. Нянечка в интернате меня вязать научила. У дяди Толи все свитера мною связаны. Вы, наверное, их видели. Так, где же он мой дядя Толечка?
    Дергачёв нервно барабанит  пальцами по столу, хмель его улетучился и от чего-то продолжать пьянку не хочется. Похалюк удивлённо хлопает глазами. Парень с автомойки, склонив голову, уставился в пол, как нашкодивший школьник.
    Аркадий Михайлович бережно берёт девушку под руку и ведёт к своей машине. Через полчаса они уже  в крематории на Шафировском проспекте. Тёплый вечерний ветерок ласкает овальное фото, возле которого склонились и слегка колышутся ромашки.
    – Вот, – тихо произносит Аркадий Михайлович, – я сделал всё что мог. Чёрный мрамор, надпись, всё как положено. Фото вот другого не нашёл только.
    Они помолчали.
    – А знаешь, я ведь ему всю жизнь недоплачивал, – выдавливает с трудом Аркадий Михайлович и садится на скамейку рядом с мраморной плиткой.
    – Я знаю, спокойно отвечает девушка и присаживается  рядом, сняв со спины виолончель.
    Полевые ромашки трутся  о глянцевый чёрный мрамор, словно ласкаясь  о тёплый камень, с которого, улыбаясь, смотрю на них я  –  дядя Толя.