Ливонская война

При Иване Васильевиче нашла своё историческое завершение борьба Руси против немецких рыцарей. Грозному царю выпало стереть с лица земли Ливонский орден — давнего мучителя прибалтийских народов.

Начиная Ливонскую войну, Москва тем самым как бы принимала политическое наследство Новгорода и Пскова, заканчивала дело Александра Невского. Для людей Средневековья исключительную важность имели понятия исторического права, традиций, преемственности. Ливония для Грозного была ни чем иным, как прародительской вотчиной, ибо в ХII;ХIII веках в Юрьеве (Дерпте) и некоторых других ливонских городах сидели русские князья, Рюриковичи. С этой точки зрения Ливонский орден был всего лишь узурпатором, похитителем древнего русского достояния.

В данном случае, как видим, историческая преемственность прослеживалась на субъективном уровне, то есть была следствием сознательной установки. Никаких объективно-исторических причин добиваться прибалтийских земель у России во времена Грозного не было. Во-первых, потому, что «брега Невы» — предмет мечтаний Петра I — были ещё русскими берегами и, следовательно, выход к Балтийскому морю у России имелся. Во-вторых, потому, что Иван Грозный отнюдь не придавал войне за море того цивилизаторского значения, которое имел в виду Пётр. Речь шла, повторяю, только о возвращении утраченной вотчины под государеву руку или (при замене политических понятий религиозными) о торжестве православия над «латынством». Морская торговля обслуживала тогда не народные и даже не столько государственные, сколько государские потребности и нужды. Лекари и лекарства для царской семьи, забавные штуковины для придворных потех, мастера и ремесленники для устройства дворцового быта, наёмники для царской гвардии, воинские снаряды и припасы — вот, собственно, и все, чего ждали в Москве от заморской торговли. Правда, Грозный, судя по всему, смотрел на неё несколько шире, но суть дела от этого не менялась: Ливония была для него не окном в Европу, а тучной дойной коровой. Ливонская война была вызвана не объективной потребностью, а личной прихотью Грозного, который направил агрессивность молодой формирующейся нации в ту сторону, куда влекли его личные вкусы (другое дело, что в случае успеха войны Ливония со временем могла бы стать окном в Европу — даже помимо воли царя, в силу одних объективных исторических процессов); начавшись как государское дело, она так и не стала делом земским, что во многом и обусловило её неудачный исход.

Ливонский орден был историческим преемником своих предшественников — ордена Меченосцев и Тевтонского ордена. В середине XVI века он уже не представлял непосредственной военной опасности для России. Однако ливонские рыцари осуществляли намеренную культурно-экономическую блокаду Московского государства, не допуская проезда через свою территорию различных мастеров и инженеров, в которых нуждались при московском дворе.

В 1539 году епископ Дерптский сослал «неведомо куды» пушечного мастера, который хотел устроиться на службу в Москву. А десять лет спустя ливонские власти прямо и недвусмысленно показали своё недружелюбие по отношению к России в так называемом деле Иоганна Шлитте.
 
Шлитте был родом саксонец. В 1549 году он предложил Ивану, готовившемуся тогда воевать с Казанью, набрать в европейских странах мастеров, главным образом оружейников, пушкарей и сапёров. Император Карл V дозволил провести набор в имперских землях, так как тешил себя надеждой на водворение в России католичества: в императорской грамоте было прямо сказано, что Иван Грозный склонен принять римскую веру, как и дед его, подразумевая обращение Ивана III к посредничеству Ватикана при заключении брака с Софьей Палеолог. Видимо, Шлитте несколько превысил свои полномочия, ибо, помимо авансов в пользу Католической церкви, он обещал императору от имени царя денежные субсидии и военную помощь в войне с турками.

Деятельный саксонец повёл в Москву целую колонну 123 человека, желавших послужить щедрому московскому государю: строителей церквей и крепостей, оружейных мастеров, литейщиков, живописцев, ваятелей и даже четырёх богословов, которые должны были просветить царя и его бояр в истинах католической веры. Однако в Любеке колонна Шлитте была задержана по наущению ливонских властей. Одновременно ливонские города обратились к императору Священной Римской империи с разъяснением, как опасно снабжать Москву учёными людьми. Карл V остался недоволен действиями ливонцев и подтвердил право Шлитте ехать в Московию, мотивировав своё решение тем, что государь московский нуждается в учёных людях как для утверждения истинной веры, так и для защиты своего государства от неверных. Но когда Шлитте проезжал Ливонию, рыцари вместе с советами городов вновь задержали его, отправив императору просьбу ликвидировать данное саксонцу дозволение, ввиду опасности, исходящей от царя для всего христианского мира. На этот раз Карл внял просьбе и велел отослать Шлитте и его волонтёров назад, а магистру ордена отправил свой указ: «Сим повелеваем твоему благочестию... не пропускать никого едущего из нашей священной империи в Москву».

«Лукавое намерение москвитян распалось во прах!» — ликовал по этому поводу один ливонский историк.

Неудача, постигшая Шлитте, привела Грозного в такую ярость, что он распорядился продать татарам и туркам всех европейских наёмников, взятых в плен в предыдущих войнах Москвы с Польшей.

В дальнейшем некий пушечный мастер Ганс все-таки попытался на свой страх и риск пробраться в московские владения, но его поймали на границе и отрубили голову как изменнику.

Подобное положение дел не могло устроить Ивана Грозного, желавшего наладить широкие и равноправные связи России с Западной Европой. В 1557 году он объявил Ливонскому ордену войну.

Ливония была беззащитна. Ливонский историк Руссов описывает общество того времени изнеженным и растленным (правда, надо учитывать, что это взгляд протестанта-пуританина, для которого даже танцы и прочие невинные увеселения суть дьявольские игрища). Между рыцарями и коренным населением, бессильным и забитым, питавшим неистребимую ненависть к чужеземцам-господам, пролегала огромная пропасть. На протяжении веков, кажется, не бывало случая, чтобы немец женился на эстонке или латышке (имеются в виду бюргеры, ибо рыцари соблюдали обет безбрачия, по крайней мере формально). Благодаря господству ордена ливонское общество строилось на военно-сословных, а не гражданских отношениях. Между тем сам орден находился в состоянии глубокого упадка. Религиозный энтузиазм меченосцев давно угас. Вот уже больше полутораста лет не было и речи о проповеди веры посредством священного меча. Рыцари вынимали меч из ножен только на турнире или в пьяной драке. Высшее духовенство — сплошь уроженцы Германии — имело мало привязанности к краю и смотрело на свои должности как на временную обязанность. И монашествующие рыцари, и прелаты не находили нужным сохранять хотя бы видимость былого благочестия и в открытую вели вполне светскую жизнь. Тяготясь обетом безбрачия, они жили с любовницами, обрюхатив которых выдавали их впоследствии за какого-нибудь бедняка: мельница или кусок земли были ценой сделки. Богатые мещане подражали дворянству; семейные узы слабели. Из-за множества внебрачных детей, которых любвеобильные папаши стремились обеспечить по мере сил или по степени любви к их матерям, терялась разница между законно- и незаконнорождёнными, вследствие чего возникала невероятная путаница при наследовании имущества.

Если католицизм ещё кое-как скреплял общество, то с проникновением в Ливонию Реформации оно затрещало по всем швам. Католицизм всеми ощущался как тяжёлая узда, которую необходимо как можно скорее сбросить: бюргеры принимали лютеранство, чтобы не платить за церковные обряды, монахи уходили из монастырей в поисках мирских удовольствий. Дворянство ещё сохраняло верность Риму, но, занятое только собой, проявляло мало интереса к тому, во что верят горожане. Простой народ, не искушённый в тонкостях церковных догматов, проявлял полное равнодушие к вере, которая накрепко связалась в его памяти с национальным порабощением. Как некогда предки эстонцев и латышей — эсты и ливы — толпами бросались в волны Двины, чтобы смыть с себя крещение, так теперь крестьяне покидали костёл и шли в протестантскую кирку, где с них брали меньше денег и не требовали соблюдения постов и других церковных обрядов.
Протестантские пасторы в нравственном отношении мало чем отличались от католических патеров, точно так же содержали любовниц и шатались от замка к замку, где им устраивали пиры. Впрочем, прихожане и не требовали от них безупречного поведения. Если пастор не уступал гулякам в умении пить, то он немедленно приобретал славу превосходного проповедника. И поскольку пасторы предпочитали этот вид красноречия любому другому, находилось мало желающих регулярно посещать церковь. Религиозность выражалась главным образом в соблюдении христианских праздников, да и то своеобразным способом: горожане оставляли свою работу, ходили со двора во двор, пьянствовали и веселились; вдобавок к праздникам бурно отмечали крестины и свадьбы, стараясь перещеголять друг друга в пышности семейных торжеств. После Михайлова дня (отмечаемый в католической традиции 29 сентября), в который крестьяне вносили арендную плату за землю, и до самого Рождества в замках наступала череда свадеб и пиров: рыцари испивали пиво такими чашами, в которых можно было «детей крестить». Тут же дрались, увечили и убивали друг друга, — без этого радость была не в радость, пир не в пир. В городах шёл такой же разгул — Рождество, Крещение, Пасху отмечали шумным весельем. В ночь на Иванов день вся Ливония горела потешными огнями, зимой на святках праздновалась ёлка. Ливонские женщины вообще приобрели славу весёлых и доступных потаскух (вспомним хотя бы Марту Скавронскую — императрицу Екатерину I, супругу нашего Петра). Для волокит всего света Ливония была землёй обетованной.

Протестантизм, обновивший в других странах силы народов, в Ливонии, наоборот, способствовал распространению сибаритства и эпикурейства самого дурного пошиба. Весёлая и роскошная жизнь требовала денег, и бароны все увеличивали и увеличивали поборы с крестьян. В то время как у рыцарей и горожан рекой разливалось пиво, бедная чухна в деревнях питалась толокном, а в неурожайные годы крестьяне грызли древесную кору и собирали в лесу коренья.

Внешняя весёлость и хлебосольство ливонского общества имели обратной стороной зверскую жестокость. В XVIII–XIX веках в ливонских городах и замках было обнаружено множество скелетов людей, замурованных заживо, — эти погребения относятся главным образом к XVI столетию. В 1774 году в Риге, в церкви Святого Иакова, внутри церковной стены нашли сидячий скелет мужчины; подобный же скелет был найден в 1775 году на острове Эзеле, в Аренсбургском замке, — на маленьком столике рядом с заключённым стоял сосуд для питья и лежали окаменевшие крошки хлеба. В замках Гансальском, Вейсеншейнском, Асском обнаружили скелеты не только взрослых, но и детей. Наконец, в Рижском замке под землёй была найдена целая яма с детскими костями, а под воротами святого Иакова вскрыли склеп, в котором оказался скелет с тяжёлыми цепями на руках и ногах.

Ливонский орден, спаянный одними совместными попойками и построивший своё благополучие на жесточайшем угнетении коренного населения, был обречён. В этом смысле война с Московским государством стала для него историческим возмездием.

Итак, царские войска, подкреплённые татарской конницей, дотла разорили Ливонию и захватили важнейшие города — Нарву, Дерпт и др. Решающее сражение с армией ордена произошло неподалёку от города Вейсенштейна, в 1559 году. Пятитысячная московская рать под предводительством двух воевод — князя Андрея Курбского и Данилы Адашева — под покровом ночи внезапно ударила на лагерь магистра Ливонского ордена Готхарда фон Кетлера. Орденское войско имело значительное численное превосходство, однако серьёзного сопротивления не оказало. После непродолжительной схватки рыцари бросились врассыпную, ища спасения в бегстве. Их гнали до глубокой реки, где и произошёл окончательный разгром орденского войска. Под тяжестью людей и лошадей единственный мост через реку обрушился, и рыцарям пришлось выбирать между смертью и пленом. Большинство выбрало смерть — «до конца погибли», как пишет князь Курбский. Когда блеснула заря, орденского войска уже не существовало: вместе с магистром спаслись немногие. А у русских было убито всего 15 «боярских детей» и несколько десятков простых воинов.

Оглушительная победа русского войска вызвала повсеместное восстание местного населения против немцев. «Угнетённый эстонец скорее покорится русскому, чем немцу», — с горечью писал один ливонский современник.
После этой победы царь приказал воеводам идти на столицу ордена — Феллин. Феллинский замок являлся одним из самых мощных в Ливонии. Оборонял его бывший магистр ордена Фирстенберг.

Около города Эрмса ландмаршал Филипп Бель и 11 комтуров (предводителей небольших отрядов) решили устроить засаду на русских. С ними было всего 500 рыцарей, но они думали, что и русских немного. Нападение произошло днём, когда, по замечанию Курбского, рыцари редко бывали трезвы. Немцы атаковали лагерь русских, но тут выяснилось, что в засаду попались они сами, ибо местные жители накануне предупредили Курбского и провели часть русского войска через лес в тыл отряду Беля. Мало кто ушёл из кольца: русские взяли живыми самого ландмаршала, всех 11 комтуров и 120 рыцарей.

В начале августа 1560 года московское войско осадило Феллин. Возведя валы и укрепив на них пушки, русские три недели палили по городу. Фирстенберг не сдавался, так как получил известие, что литовцы наконец оказали помощь Ливонии — гетман Ходкевич и новый орденский ландмаршал идут выручать Феллин. Навстречу им воеводы отрядили Курбского, который блестяще исполнил дело: разбил нового ландмаршала под Вольмаром, рассеял войско гетмана и с победой возвратился под Феллин.

21 августа русские пушкари удачными выстрелами произвели в городе пожар. Фирстенберг выразил готовность сдать Феллин, если ему будет позволено выйти из города. Однако воеводы, видя безвыходность его положения, за явили: «Войско и жителей всех выпустим вместе с их добром, а тебя не выпустим. Обещаем тебе только милость от государя».

Фирстенберг вынужден был ценой своей свободы предотвратить дальнейшее кровопролитие. Городские ворота открылись, и русские бросились тушить пожар. Курбский пишет, что когда воеводы вошли в город и увидели тройную каменную стену, глубокие, выведенные гладкими камнями рвы, толстые свинцовые кровли на церквях и домах, когда они сняли со стен 18 больших пушек и 450 малых орудий и обнаружили изобилие припасов в подвалах и погребах, то безмерно удивлялись, как это немцы, имея такие силы и запасы, надумали сдаваться.

Дни Ливонского ордена были сочтены. Осенью 1561 года собрание рыцарей официально заявило, что считает невозможным дальнейшее существование ордена. Но побитые русскими ливонцы готовы были покориться любому европейскому государю, только не московскому царю. Поэтому 5 марта 1562 года, на собрании всех командоров ордена, магистр Кетлер, сняв с себя рыцарский крест и мантию, передал орденскую печать польскому послу, признав тем самым вассальную зависимость от Польши. Впоследствии часть ливонских земель отошла к Швеции.

С исторической точки зрения ирония судьбы состояла в том, что орден пал под ударами славян и подчинился славянам, то есть тем самым презираемым «язычникам» и «еретикам», для борьбы против которых он и был некогда создан.
Трудность борьбы за Ливонию для Московского государства состояла в том, что здесь его агрессивность сталкивалась с агрессивностью двух других государств: убывающей — Речи Посполитой и нарастающей — Швеции. И с момента ликвидации Ливонского ордена война превратилась в столкновение двух мощнейших держав Восточной Европы: Московского государства и Речи Посполитой, которую поддержали ряд других государств. Этому противоборству было суждено затянуться на 20 лет.

Мы рассмотрим только ключевые этапы этой затяжной войны.

Иван Грозный был довольно удачливым полководцем. Военные походы, которые он возглавлял лично, как правило, оканчивались громким успехом. К числу наиболее знаменательных побед царского оружия принадлежит и взятие Полоцка.

В 1562 году истекал срок перемирия между Россией и Речью Посполитой. Польский король Сигизмунд соглашался заключить вечный мир только при условии передачи Польше Новгорода, Пскова, Северской земли и Смоленска. В подкрепление этих требований войска литовского гетмана Радзивилла вторглись в русскую Ливонию и осадили город Тарваст. Осада длилась пять недель; все это время московские воеводы не шевельнули пальцем, чтобы помочь гарнизону, ибо были заняты более важным делом — местническими спорами. Тарваст и несколько других крепостей были взяты литовцами, но затем князья Василий Глинский и Петр Серебряный разбили отряд Радзивилла около Пернау. Одновременно казаки перехватили грамоту Сигизмунда к крымскому хану, в которой король звал татар воевать московские земли.

Иван призвал Сигизмунда не возноситься и вспомнить, что и Литва есть древняя отчина московских государей, платившая дань сыновьям Владимира Мономаха! Но польские послы, приезда которых требовал царь, так не появились. Тогда в Москве решили начать войну и, чтобы обезопасить русские владения в Ливонии, нанести удар Литве.

В декабре 1562 года московское войско сосредоточилось на литовской границе, в Великих Луках. Целью похода был Полоцк —сильнейшая пограничная крепость, закрывавшая дорогу на Вильну, столицу Литовского великого княжества.

Царь лично возглавил московскую рать. Силы собрались огромные: современники пишут о 300 000 воинов. Это, конечно, преувеличение, но цифру в 60 000 или 80 000 человек можно считать вполне вероятной. Собственно русских людей в этом войске вряд ли могло быть больше 60 000, так как ещё примерно такое же количество ратников нужно было постоянно держать на границе с Диким полем. Однако на этот раз Иван вёл с собой всех своих татарских родственников и вассалов с их ордами.

В начале января все это огромное войско потянулось к Полоцку; в обозе везли 200 пушек. Из-за плохих дорог «путное шествие» было «трудным и тихим» — за две недели удалось преодолеть всего полтораста верст. Полки и телеги не умещались на узкой Полоцкой дороге, застревали в лесах и среди болот; под конец пехота, конница, обозы — все перемешалось, движение застопорилось. Царь с воеводами разъезжал туда-сюда и «разбирал» людей по полкам. Наведению порядка особенно порадел расторопный обозный воевода князь Афанасий Иванович Вяземский, который с этих пор вошёл в особую милость при государе.

Как ни медленно двигалась московская рать, все же её вступление в Литву оказалось полной неожиданностью для Сигизмунда; король не поверил первому известию о вторжении. Никакой помощи Полоцку оказано не было. Литовский гетман Радзивилл с незначительными силами остановился неподалёку от города, но вступить в бой с царским войском не решился. Полоцкий комендант Довойна был вынужден обороняться, имея под началом всего 2000 воинов и 20 орудий.

Довойна сразу совершил важную ошибку. Заметив, вероятно, в посадском населении Полоцка сочувствие к москвичам (большинство полочан было русскими), он велел зажечь посад и не пускать в город посадских людей. Погорельцы побежали в русский лагерь и указали воеводам запасы хлеба, укрытого под городом в глубоких ямах. Завладев спрятанными припасами, русские в конце января приступили к осаде. В первых числах февраля 200 русских орудий открыли канонаду; некоторые тяжёлые стенобитные пушки стреляли двадцатипудовыми ядрами. Разрушение городских укреплений вынудило гарнизон отойти в Bepxний замок; вылазка осаждённых закончилась неудачей. С 11 февраля огонь стенобитных русских батарей сосредоточился на главной крепостной башне под названием «Tёмные ворота»; лёгкие пушки били по всему городу с целью произвести пожар. Бомбардировка продолжалась двое суток, днём и ночью, «без опочиванья». На рассвете 15 февраля полоцкий замок загорелся во многих местах. Довойна с благословения епископа Полоцкого Гарабурды объявил царю, что сдаёт город. Польская часть гарнизона сопротивлялась ещё некоторое время и выговорила себе право выйти из города с оружием и войсковым имуществом. В тот же день Полоцк был занят русскими войсками.

Три дня спустя Иван вступил в покорённый город. На побеждённых посыпались милости и опалы. Пятьсот гарнизонных поляков, с жёнами и детьми, были не только отпущены согласно обещанию, но и щедро награждены за храбрость собольими шубами. Совсем другая участь ждала литовское население Полоцка. Довойна и Гарабурда лишились всего имущества и вместе с другими литовцами-католиками были уведены пленными в Россию; татары по приказу царя изрубили саблями монахов-бернардинцев; католические монастыри были разрушены. По-видимому, поляки в глазах Ивана были всего лишь врагами, честно служившими своему государю, в то время как литовцы, подобно ливонцам, стали изменниками, поднявшими руку на своего вотчинника.

Ещё более жестокая расправа была совершена над еврейской общиной Полоцка: царь велел всех «людей жидовских» с их семьями утопить в реке. Иван не был, так сказать, природным юдофобом. Долгое время при нем еврейские купцы имели свободный въезд в пределы Московского государства. По свидетельству одного современника (итальянца Тедальди), предубеждение царя против евреев возникло после того, как у каких-то еврейских торговцев среди прочих товаров была обнаружена мумия. Надо сказать, что в то время обычай мумифицирования был весьма распространён в Европе, мумиями даже торговали — многие богатые люди приобретали их в коллекционных целях, как другие редкие вещи. Но Ивану дело было представлено таким образом, что евреи приготавливают из мумии «отравные зелья» и вообще отводят людей от христианства. С тех пор царь запретил евреям торговать в России. Подобные обвинения были весьма характерны для той эпохи. Между тем, как явствует из рассказа Тедальди, подлинной причиной Московского процесса против евреев была конкуренция польских и еврейских торговцев пряностями: все дело было сфабриковано неким польским купцом.

В Польше и Литве поначалу отказывались верить сообщениям о столь бедственной участи Полоцка. Иван же в своих поступках видел только справедливое возмездие. С удовольствием величаясь «великим князем Полоцким», он писал митрополиту Макарию, что «ныне исполнилось пророчество дивного Петра митрополита, сказавшего, что Москва вознесёт руки свои на плечи врагов её!».

После полоцкой победы Иван окончательно усвоил в дипломатической переписке тон вселенского царя православия. Шведскому королю Эрику XIV, обнаружившему тогда первые признаки сумасшествия, царь послал письмо, содержащее «многие бранные и подсмеятельные слова на укоризну его безумию»; кроме того, Иван не преминул подчеркнуть, что «мужицкий» трон Ваза отстоит от благородного престола Рюриковичей так же далеко, «яко же небо от земли». Подобное же «грубое, нескладное, излишнее писание» было отправлено датскому королю. Что касается Сигизмунда, с некоторым сомнением спросившего царя, примет ли он его послов, то Иван насмешливо обронил, что посла ни секут, ни рубят, и согласился начать мирные переговоры. Было достигнуто решение о шестимесячном перемирии.

К сожалению, удержать город в русских руках не удалось. Спустя 17 лет Полоцк вновь был захвачен поляками. Русским городом он сделался лишь во времена Екатерины II. При ней же польско-литовские евреи впервые стали подданными Российской короны.

На вопрос, кто первый завёл в России военный флот, каждый россиянин, разумеется, назовёт имя Петра I. И это, в общем, правильно. Однако неплохо ещё и помнить, что первую в истории России морскую войну провёл не славный шкипер Питер, а Иван Грозный, хотя и чужими руками.
Мысль о том, чтобы перенести военные действия на море, созрела у грозного царя во время Ливонской войны, в которой противниками России выступили не только сухопутная Польша, но также и две морские державы — Швеция и Дания. И в 1569 году у России появился нарвский флот. Во главе его стоял датчанин Карстен Роде, капитанами и штурманами были русские и иноземные моряки, команды набирались смешанные. Русские мастеровые оборудовали в Нарве пристани, расширили гавань и наладили кораблестроение. Русские торговые суда, пройдя через Зундский пролив, появлялись в Любеке, Копенгагене, Лондоне, в то время как Роде с эскадрой из нескольких кораблей вёл на Балтике каперную войну с Данией и Швецией. Царская казна должна была получать с захваченных им судов самую большую пушку и лучшую часть добычи. Это не считалось зазорным — точно так же тогда поступала и Елизавета Английская, и многие другие европейские государи.

Имперский посол граф Кобенцель отмечал в своих записках, что московский царь «намеревался сделать соляные склады, из коих снабжать солью за дешёвую цену Ливонию, Курляндию, Пруссию, Швецию и другие прилегающие земли». На замечание Кобенцеля, что это может вызвать неудовольствие Испании и Франции, державших в своих руках торговлю солью в Европе, Грозный отвечал, что это его не волнует, так как он торгует своей солью, а не чужой.

Роде вёл на Балтике пиратскую войну, грабя и топя датские и шведские суда. К сожалению, нарвская навигация продолжалась недолго. Морские успехи русского флота взволновали Европу, так как, по словам одного иностранного дипломата, «никогда раньше не было слышно о московитах на море». Вскоре датчане сумели захватить Карстена Роде и засадили в тюрьму. В следующий раз русские корабли на Балтике появились лишь 130 лет спустя, зато теперь — уже навсегда.

Но, несмотря на потерю флота, Иван Грозный сумел продолжить морскую войну путём привлечения к ней… Англии. Английские купцы были чрезвычайно заинтересованы в российском рынке. Ведь Англия готовилась вступить в морскую схватку с Непобедимой Армадой Испании. А для победы потребны были московский лес и пенька.

И вот в Лондон отправился царский посол Андрей Григорьевич Савин с предложением о военном союзе взамен на различные привилегии для английской торговли. Королева Елизавета I с большим вниманием отнеслась к царским словам. Савин был принят в Лондоне с необыкновенной честью; он диктовал условия, которые безоговорочно принимались. Когда московский посол заметил, что негоже писать договор на языке одной страны — английском, — так как в России это не принято со времён подписания князем Олегом знаменитой грамоты в Царьграде, второй экземпляр договора — на русском языке — был изготовлен незамедлительно. Королева приняла и требование Савина впредь писать грамоты к царю на русском языке (причем именуя царя «самым великим и могущественным князем, нашим дорогим братом, Beликим лордом, императором и великим князем», сама она довольствовалась званием «любезной сестры»). Вообще Савин зарекомендовал себя отличным дипломатом. Дэвид Юм в своей «Истории Англии» заметил, что в письме Ивана Грозного и действиях его посла он обнаружил больше такта и политического смысла, чем в документах и действиях министров Елизаветы.

Вслед за отъездом Савина берега Англии покинула военная эскадра, которая произвела бомбардировку польского Данцига, между тем как английский десант ограбил и поджёг склады польских товаров под городом. Напрасно польский король Сигизмунд II просил Елизавету прекратить торговлю «с врагом всякой свободы», напрасно он убеждал её, что царь «ежедневно умножает силы свои от выгод торговли и сообщения с образованными странами европейскими». «Мы, — взывал король к европейской совести Елизаветы, — надеялись единственно на своё превосходство в искусствах и знаниях, но скоро он (царь. — С. Ц.) всё узнает... и в безумной гордости устремится на христианство... Дозволить плавание в Московию воспрещают нам важнейшие причины, не только наши частные, но всего христианского мира и религии. От общения неприятель просвещается, и что ещё важнее, снабжается оружием... Всего же важнее, как мы полагаем, снабжается самими мастерами... Он снабжается сведениями о наших даже сокровеннейших намерениях, чтобы потом воспользоваться ими, чего не дай Бог, на погибель всем нам».

Однако Елизавету больше беспокоила приближавшаяся решительная морская схватка с Испанией, а для победного исхода этой схватки были необходимы московский лес и пенька. И на Балтику продолжали идти английские военные эскадры с приказом топить «суда врагов России». Елизавета помогала, чем могла, «дорогому брату»...

Россия в свою очередь исправно поставляла в Англию необходимые ей товары. Несколько лет спустя победитель Непобедимой Армады адмирал Френсис Дрейк специально просил английского посла в Москве благодарить русского царя за отличную оснастку своих кораблей, позволившую отстоять независимость Англии.

Ливонская война положила начало западной идеологии русофобии. После присоединения к Москве Казани и Астрахани идеологи русофобии уже отдавали себе отчёт в евразийском характере возникающей Российской империи. Со второй половины XVI в. для Европы русские — иные.
Но для утверждения русофобии в европейской культуре требовалось масштабное событие, а именно прямое и продолжительное военное столкновение. Таковой стала 25-летняя Ливонская война – фактически, первое столь масштабное противоборство России и Запада. Война с Ливонией и Великим княжеством Литовским переросла в войну с Польшей, Швецией и Данией, однако именно польская шляхта сыграла главную роль в её информационном обеспечении и идеологическом обосновании на Западе.
На Западе было объявлено, что цель России в Ливонской войне — «окончательное разрушение и опустошение всего христианского мира». Был выдвинут лозунг «Священной войны» Европы против России. Тогда же была создана развитая технология психологической войны. Было широко использовано книгопечатание и изобретён жанр «летучих листков» (листовок).

Для создания в листках черного образа русских были применены все художественные средства описания зла в понимании той эпохи.
Прямо или косвенно русских представляли через образы Ветхого Завета. Спасение Ливонии сравнивалось с избавлением Израиля от фараона. Утверждалось, что русские — это и есть легендарный библейский народ мосох, с нашествием которого связывались предсказания о конце света.
Другая тема — «азиатская» природа русских. При изображении зверств московитов использовались те же эпитеты и метафоры, что и при описании турок, их и рисовали одинаково.

Особо надо сказать о чёрном мифе об Иване Грозном, который создавался с ХVI века. Его устойчиво определяли как тирана, жестоким и беспощадным мучителем, так что слово «тиран» стало нарицательным для определения всех правителей России в принципе. Масштаб этого мифа и его идеологического применения таковы, что он с ХVI века по наши дни составляет нерв русской истории — Россией всегда правили тираны. Его главные черты: многократное преувеличение жертв и красочное описание личной жестокости и зверств.

Изложение «мифа Грозного» часто завершалось планами военной интервенции в Московию. Первым «окончательное решение русского вопроса» предложил бывший опричник Генрих Штаден. Представляя императору «План обращения Московии в имперскую провинцию», он концентрировал внимание на «жестокой и ужасной тирании великого князя», предполагая, что присоединение «к величайшей и высочайшей славе и богатству, а всему христианству, главой которого являетесь вы, ваше римско-кесарское величество, пошло… в пользу и назидание». Результат же «цивилизаторской миссии» Штаден определял так: «Монастыри и церкви должны быть закрыты. Города и деревни должны стать свободной добычей воинских людей».

Тяжёлая Ливонская война, растянувшаяся на четверть века, завершилась героической обороной Пскова от поляков.

В 1576 году на польский престол был избран венгр Стефан Баторий, один из лучших полководцев своего времени. Он поклялся отобрать Ливонию у московского царя и присоединить к Польше. Но воевать в Ливонии он не хотел — по его мнению, это означало пустую трату времени и сил. Его целью были Псков и Смоленск.

Во исполнение своего обещания в 1581 году Баторий двинул на Россию 47-тысячную армию, состоявшую из отборных европейских наёмников. В этом он превзошёл самого Наполеона: если французский император привёл в Россию армию «двунадесяти языков» (то есть 12-ти народов), то армия Батория, по словам летописца, состояла из «четырнадцати орд» — поляков, литовцев, венгров, немцев, датчан, шотландцев, итальянцев, французов и прочих. Вся эта силища двинулась на Псков, потому что Баторий придерживался принципа: бери, что ближе.

Псков представлял собой чрезвычайно мощную крепость. В то время он превосходил по площади и населению даже Москву, которую английские путешественники находили крупнее Лондона: в Пскове насчитывалось 7000 дворов против 6000 московских — и это без посада. В городе находилось 300 церквей и 150 монастырей. Поляки были поражены размерами и красотой Пскова. Королевский секретарь Пиотровский восторженно восклицал: «Можно подумать, что это второй Париж!»

В XVI веке стены Пскова были уже каменными и выглядели весьма внушительно: они достигали 4-5 метров в толщину и 6-6,5 метров в высоту; наружная стена протянулась в длину на девять с половиной верст. Из 37 двадцатиметровых городских башен особую роль играли две: Покровская и Свиная (Свинузская) — обе имели пять-шесть ярусов и были покрыты деревянными крышами; деревянные навесы прикрывали и амбразуры в стенах.
Псков XVI в. на иконе Покрова Пресвятой Богородицы, 1585 г.

Псковский гарнизон был невелик ; всего около пяти с половиной тысяч стрельцов и казаков под началом князя Ивана Васильевича Шуйского. Однако все 30-тысячное население Пскова, не исключая и женщин, приняло участие в обороне города. Ратники и жители постановили защищаться до последней крайности и дали друг другу клятву: «Братия мужи псковичи, не посрамим отцов своих и дедов, потягнем за Святую Троицу, и за святые церкви, и за своё отечество». Этой клятве они остались верны до конца.

Поляки подвергли город артиллерийскому обстрелу и даже сделали пролом в стене, но все их приступы один за другим заканчивались неудачей. Во время одного штурма поляки захватили Свиную башню, которую псковичи нашпиговали порохом и взорвали вместе с пятью тысячами нападавших. Поляки, в свою очередь, пробовали устранить высшее военное руководство Пскова при помощи террористических методов. Однажды польский перебежчик вручил князю Шуйскому ящик, в котором оказалась заложена бомба. Посылка была вскрыта на военном совете. Взрыв унёс жизни нескольких русских воевод, но сам Шуйский каким-то чудом остался цел и невредим.
Дабы облегчить доставку в лагерь продовольствия, Баторий решил перед отъездом овладеть Печорским монастырём, чей гарнизон сильно мешал польским фуражирам: 200 стрельцов под началом головы Юрия Нечаева и набившийся в обитель простой люд истребляли фуражные отряды численностью до 300 человек.

Монастырь был хорошо укреплён каменными стенами с башнями. 28 октября сюда прибыл авангард королевской армии, состоявший из немецких наёмников и польских всадников, под началом Георгия Фаренсбаха. Ему удалось отразить вылазку осаждённых, положив на месте около 80 стрельцов. Вскоре на помощь Фаренсбаху подошла пехота с тремя орудиями. От канонады монастырские стены в некоторых местах обрушились, однако приступ закончился неудачей. Стрельцы, священники, иноки и крестьяне, подняв над головой образ Богородицы, грудью отбили немецкую пехоту, причем в плен к русским попал племянник курляндского герцога Кетлера (бывшего орденского магистра), который во время штурма упал за монастырскую стену.

Баторий прислал в подкрепление Фаренсбаху венгров с семью пушками. Спустя два дня артиллерия осаждавших сделала в стенах новую брешь, но второй приступ окончился так же неудачно, как и первый. Псковская «Повесть» приписывает успех обороны вмешательству небесных сил. В военном отношении оборону Печорского монастыря действительно можно признать чудом.

Так и не решив продовольственный вопрос, Баторий 1 декабря уехал из лагеря. Вслед за ним, в одиночку и целыми отрядами, потянулись дезертиры.

Однако трудности в польском лагере возрастали с каждым днем. 20 декабря морозы достигли такой силы, что караульные падали замертво с лошадей. Почти треть польской армии страдала от простуды и лихорадки; заболевшие большей частью уже не выздоравливали. В эскадронах оставалось едва ли по 40 лошадей.

Платить солдатам было нечем — «разве лишь венгерскими усами», — как издевательски писал Грозный в своей грамоте к псковичам, в которой призывал их держаться. И они держались. Жители города наравне с воинами проявляли невиданное мужество. Очевидец с польской стороны свидетельствует, что «даже женщины часто выполняют обязанности солдат: приносят воду, заливают начавшийся пожар, бросают со стен собранные в кучу камни или скатывают бревна... В конце концов никто не щадит ни сил, ни жизни».

А в Литву в это время вторглось московское войско под предводительством князей Михаила Катыревского и Дмитрия Хворостинина, громя окрестности Орши, Могилева, Шклова. Направленное Баторием под Смоленск войско литовского воеводы Филона Кмиты было разгромлено и истреблено в преследовании.

Грозный между тем не сидел сложа руки и постоянно слал в Псков подкрепления, порох и съестные припасы. Простояв под псковскими стенами всю осень и зиму и понапрасну переморозив армию, Баторий 6 января 1582 года, при посредстве папского посла Антонио Поссевино, заключил с Грозным мир. Царь признал права Речи Посполитой на занятую ею русскую Ливонию. Договор носил характер перемирия, а не «вечного мира». Грозный отнюдь не считал, что отныне путь в Ливонию ему заказан.

Солдаты Батория, стоявшие под Псковом, со слезами на глазах благодарили короля за окончание их мучений.

Не меньше радости заключение мира вызвало во Пскове, чьи жители бросились целовать ноги гонца, который привёз долгожданное известие. В то же время власти города предписали не пускать в Псков купцов тех государств, чьи наёмники бесчинствовали на псковской земле: «В Пскове, кроме англичан и немцев (ганзейских купцов. — С. Ц.), ни один народ не может вести торговлю».

Воеводы, ратники и простые жители приняли решение в честь победы соорудить первого в России «медного всадника» — скульптурное изображение Ивана Грозного, восседающего на коне. До наших дней он не сохранился, но австрийский посол Вундерер в 1590 году восхищался этим памятником. Он также оставил описание изготовленного псковичами для Ивана Грозного царского трона из золота и слоновой кости, на котором можно было прочитать: «Русскому царю и государю от благодарного отечества».

Заключив мир с Речью Посполитой, царь легко отразил шведское нашествие. Князь Дмитрий Хворостинин нанёс поражение шведскому полководцу Делагарди, слывшему в Европе непобедимым; а осенью 1582 года шведские войска обломали зубы о русский Орешек и отступили с большим уроном. Однако вспыхнувшее в казанской земле крупное восстание местного населения помешало закрепить достигнутые успехи. Для подавления восстания правительству пришлось привлечь основные силы московского войска. Война в Поволжье не затихала три года и закончилась уже после смерти Грозного. Поэтому на мирных переговорах летом 1583 года шведам удалось удержать за собой захваченные ими русские города Корелу, Ивангород, Ям и Копорье, но требуемое ими устье Невы царь не уступил.

Так закончилась 25;летняя Ливонская война. Грозному не удалось закрепиться на балтийских берегах, однако он устранил возникшую на последнем этапе войны угрозу потери территориальной целостности и политической независимости Московского государства. Борьба за Ливонию потребовала от России огромного напряжения, но силы её не были истощены. Можно сказать, что война кормила сама себя. Один иностранный посланник свидетельствовал, что «Василий III и Грозный на все свои войны не истратили ни копейки из своей собственной казны или доходов». Грабежи, конфискации, выкупы с лихвой возмещали затраченные средства. Когда поляки заняли по условиям мира русские крепости в Ливонии, они обнаружили в них громадные запасы военных средств и материалов. «Мы все были поражены, пишет польский очевидец, — найдя в каждой крепости множество пушек, пороха и пуль, — столько, сколько мы не могли бы собрать во всей нашей стране». Между тем три русские кампании Батория совершенно истощили казну Речи Посполитой, а осада Пскова убедительно показала, что следующая кампания была бы для королевской армии роковой.

Ливонская война надломила не могущество России, а самого царя. Незадолго до заключения мира царский двор погрузился в траур. Умер царевич Иван. Но это уже другая история.