Джек

На поселок при исправительной колонии я вышел после двух лет проведенных сначала в СИЗО, а потом на зоне, где настолько привык к запертым дверям, что за открывшимися воротами колонии на меня навалилась просто сумасшедшая, пахнущая мокрой зеленью свобода. Однако, при всём этом, я по-прежнему находился в пространственно-временном континууме своего заключения, где исправительная колония является непрерывной совокупностью зоны и поселка, различия между которыми носят ступенчатую комфортность, а прошлое, настоящее и будущее неразрывно связаны друг с другом.

Хрустально-влажная атмосфера августовского поселка так размывала очертания домов и людей, что я будто умывался собственными слезами, ощущая во всем этом очарование восторга. Первое, что я увидел, придя в барак осужденных поселенцев - это чугунную сковородку с остатками оранжевых островов подсохшей глазуньи. Рядом, в выпуклых лужицах молока, ноздревато мок забытый белый хлеб. На зоне все было иначе, там еда и табак имели экзистенциальный смысл, за которым впритык шли теплая одежда и горячая вода.

Где-то через неделю новой жизни в поселке я, наконец, перестал удивляться доступности белого хлеба и щедрости куска копченой колбасы. Но в горячий черный кофе я по-прежнему клал полные ложки сахара с горкой и кладу до сих пор, уже много лет спустя, не могу убедить сознание, что сахарница не закончится. А потом я пошел на работу, как и положено поселковым заключенным, и каждый день заглядывал в маленькое кафе напротив комнаты семейных свиданий, садился на стул у освещаемой холодом витрины, и рассматривал продукты, читал яркие этикетки, мысленно взвешивал куски сыра, невольно шептал названия баночных паштетов. Мне не нужны были эти продукты, мне вообще ничего не было нужно, я был в порядке, если бы не здоровье, которое напоминало о себе болью загнанных суставов, особенно по ночам. Я просто сидел на стуле и пялился сквозь витрину на всю эту городскую волю вольную, блестевшую серебряным ореолом на изломанной фольге упаковок.

Человеку всегда нужны приметы воли. Когда в СИЗО тебя выводят на часовую прогулку во внутренний дворик, первое, что ты ищешь взглядом, это краешек неба, не перехваченный решеткой. Я отвык от вида снега и очень обрадовался, когда случайно в окне тюремного продола, увидел снаружи подоконника облизанный дождем карамельный снег. Одной из главных примет этой самой вольной воли на поселке стал для меня и старый Джек, подслеповатый ничейный пёс. Он умел любить там, где никто никого не любил.

У Джека было много хозяев, но зэки освобождались и уходили, а Джек так и оставался при колонии. Он ходил за мной по поселку, всегда немного сзади, но никогда не теряя мой след. Ждал меня у штаба, куда я ходил за разрешениями на свидание. Ждал возле барака, где я ночевал. Ждал под дверями моей работы. Ждал на перекличках на плацу. Он все время меня ждал, и мне казалось, что это вовсе не старый Джек, а моя терпеливая свобода, которая всегда маячит где-то рядом. Я кормил Джека, защищал от черного пса Цыгана, подкладывал теплые подстилки под его старые бока, разговаривал с ним. С ним можно было говорить не опасаясь, что он сдаст тебя с потрохами, потому что любой проступок в колонии имеет тяжелые последствия: отменят свидания с семьей или лишат права на УДО, а проступок можно найти во всем, даже в ношении зажигалки, вместо положенных зэку спичек.

Но иногда были исключения.  Помню, однажды нас построили на плацу и пришел хозяин (начальник колонии). А Джек, потеряв меня в суматохе построения, разгуливал перед замершим строем, из которого я не мог его окликнуть. Хозяин смотрел на подслеповатого Джека и терпеливо ждал, пока тот определится с тем, кого он ищет.  Джек наконец-то вынюхал меня в строю и замер рядом, а хозяин приступил к воспитательной беседе о нарушениях в правилах ношения одежды. На поселке мы старательно избавлялись от курток с отрядными бирками, обязательными на зоне, избавлялись от бумажных зэковских ботинок, от черных фесок с козырьками. А хозяин требовал дисциплины, и мы делали вид, что каемся! Но насчет Джека он не сказал ни слова. И такое было не раз. 

А тогда, после проверки, мы быстро перекурили и стали расходиться по рабочим местам.  Уже у ворот, обернувшись на Джека, я заметил на крыльце дневального, шагнувшего из нашего барака. Он весело щурился на солнце и держал в руках полдюжины котят, родившихся третьего дня. У нас в бараке жила черная кошка. И вот её котята, крохотные, слепые, едва пищащие. Джек голову поднял, прислушался.  А дневальный, круглолицый и рябой, хвастливо подбрасывал котят и делился со мной новостями.

- Отрядник велел всех утопить. К хозяину комиссия из области приедет, он говорит, чтобы духа кошачьего в бараке не было!

- Унеси их отсюда на время, - говорю, - сейчас лето, не пропадут.

- Утоплю, не впервой! - говорит дневальный. – Жаль вот ведра свободного нет! А я их в люк побросаю, там глубоко.
 
- Унеси, - говорю, - слышишь, меня?

- Так она их обратно притащит, - сказал дневальный, - а если комиссия их учует - мне кабзда, хозяин озвереет! Или в изолятор посадит, или на зону вернёт! Я за котят впрягаться не буду! Отойди!

Я медлил с решением.  У меня скоро суд и любой кипиш, дошедший до администрации, лишит меня права на пересмотр дела и тогда два оставшихся года мне не скостят.

Дневальный сходил за ломом и подковырнул им крышку люка. На крышку положил котят. Они лежали на первом и последнем в их жизни солнце и ждали пока их бросят в колодец, а колодец глубокий, внизу трубы. Джек подошел к котятам, обнюхал. Они громче запищали, может думали, что мать подошла.

- Сожри их, Джек, - зауськал дневальный, и пихнул котят носком ботинка - такой случай выпал, они же сладенькие!

Котята пискнули от тычка ботинком и старого Джека разорвало! Клёкотно всхрапнув, он впился стертыми клыками в худую ногу дневального. Брючная ткань треснула, и в прореху вынырнула голая нога в черном навакшенном ботинке. Не успел я оттащить Джека, как он, глухо рыча, резко попятился для нового броска и сослепу провалился в открытый колодец.

- Вот скотина, - сказал дневальный, прикладывая кусок штанины к ноге, - а если он бешеный?

- Не больше тебя, - сказал я, заглядывая в колодец. Джек лежал на боку, глаза его были открыты, и он дышал. В колодце было темно и где-то капала вода.
 
- Джек, - сказал я, - я тебя вытащу! Потерпи!

Джек поднял голову, посмотрел вверх и шумно втянул воздух, он привычно проверял мир на запах.

- Послушай, - сказал мне дневальный, - только ты в бараке никому, а? Мужики меня в люк самого засунут. По-людски прошу!

- Неси лестницу! – сказал я. - И рукав пожарный размотай, мы на них Джека поднимем. Если он живой - жить будешь. Или не будешь.

- Хватит тебе, - сказал дневальный, - и так руки трясутся. Уже бегу!

Потом мы с Джеком ушли, он хромал, но твердо держался сзади меня, на своем привычном расстоянии.

Вскоре состоялся суд и мне, как вставшему на путь исправления и не имевшему взысканий, оставшийся срок заменили штрафом. Я уехал домой на два года раньше.

Впоследствии я звонил в поселок, в тот магазин с витриной, и знакомая продавщица говорила, что Джек жив, приходит к ней и ищет меня, внюхиваясь в воздух. И в этот момент моя попискивающая совесть, так похожая на беспомощного и испуганного котенка, снова пряталась за преданность слепого Джека, заслоняющего  собою колодец.