Бледность прозрачная-поступь библейская

Возвращение. Или молитва маме Рэнд.

Уходят из памяти серые лица и ватная белокожесть.
Вокруг янтарные лики.
Бледность прозрачная-поступь библейская.

Возвращаюсь к себе…
В город огней и мистического порока.
Ашкеназской еды.
Белоснежных двориков.
Таинственных парков, полных апельсинов, попугаев и кошек.
Тель-Авив, так похож на Нью-Йорк…
Неуловимо.
Призрачно-ненавязчивой структурной экспрессией.

Море близко, но брызги не обдают шею.
Лишь чувствуешь его дыхание.
Как большого, вкусного зверя.
Капли дождя скатываются по скулам.
Так бесконечно-прекрасно, что это уже не радость, а новое качество энергии.

И память становится объемно-звонкой.
Свободной.
Залитой мягким светом.
Ненужные воспоминания проглотит утренний туман скалы Андромеды.
Останутся только строчки на экране.
Как торжество идеальной пустоты, в которую превращается все, кроме близких тебе моментов.
Строчки, и джемовое послевкусие возвращения.
В места Вечного карнавала.
Иногда смеха, а иногда смерти.
Где все отражения— зеркала, летящие с небес.

Опускаясь в невесомые кресла Дизенгофф-отель, или лобби Савой…
Дальше вы помните?

«Ломая халу, в оливковое озеро на блюдце.
Посыпая солнечный лик булки, грубой малдонской солью и горчичной рукколой.
Запивая огромными глотками Блан дю Кастель, душистым Маунт Хермоном или фруктово-цветочным Ярденом...»

Новая, прохладная атараксия, в лучшем невозмутимо-гедонистическом смысле...

И слово опять будет иным.
Точным, как швейцарские часы Набокова.
Уникальным, словно из депривационной камеры.

«И море опять брызжет на шею.
Брызги эротичнее любых символов.
В брызгах свежесть дыхания, сладость пощечин юности, новизна боли пылающей щеки и пульсирующего виска.»

Уходят из памяти серые лица и ватная белокожесть.
Вокруг янтарные лики.
Бледность прозрачная, поступь библейская.