Рядом

                Диане Ахмеровой

Маленькие капельки цеплялись за тонкие ветки, в которых отражалось мартовское утро. Еле дрожа от легкого дуновения, боясь соскользнуть с нежной кожи дерева, эти хрупкие шарики хранили память города о последней весенней буре: тяжелом снегопаде, порыве ветра, человеке в желании тепла и солнца. Но сейчас солнце пряталось за затянувшей небо белой скатертью. День начинался робко, когда город плескался в своей свежести: умывался чистой капелью, переливался белыми красками потухших сугробов, дышал мартовской влагой. Было спокойно, тихо, по-весеннему прозрачно.
Динара заваривала чай, грела треугольники, доставала чак-чак – и всё для одной Веры.
- Из меня, конечно, тот ещё экскурсовод: вчера на метро катались, на Хади Такташ потащила, сегодня на кладбище идём. …Но там правда интересно. На Архангельском кладбище похоронены расстрелянные репрессированные, нашли их массовые захоронения. Тогда было принято решение о создании мемориала.. А знаешь, откуда я это узнала? Из лекции. Нас на это кладбище водил препод по истории. Он тогда провёл единственную для нас пару и ушёл на следующий день на пенсию, потому что уже был в возрасте. Да, он так тогда и сказал, что хочет последнее своё занятие перед уходом провести хорошо… Ещё чаю? Да, как ты уже поняла, татары любят чай; у меня отец купил пятилитровый чайник, не думала, что такие существуют… Кстати, может, голодная? Лапши разогреть?
Динара всё болтала и болтала, а Вера была в восторге от этого татарского гостеприимства. Она улыбалась и не жалела, что так внезапно сорвалась в Казань, оставив кошек на мужа, прилетев из Петербурга на три коротких дня. Сюда Вере нужно было непременно. Зачем? Вера не знала.
Нет, знала. Жизнь ее стала жгучей и больной: как она ни старалась, работать в школе после второй потери Вера не хотела, не могла, но всей душой заставляла своё сердце работать на чужих детей. Она срывалась, злилась, но проводила уроки, все классные часы, отвечала на все звонки родителей и планировала экскурсии. А ещё пела с 7 «А», рисовала плакаты и дежурила на этажах. А потом проверяла тетради, заполняла журнал и ваяла план воспитательной работы. А приходя домой – душила подушку слезами, но так, чтобы не слышал муж. Он с дежурства, с суток.
Над Верой будто клубился раскаленный туман из обиды и горя; он опалял её учительские крылья и спускал на уровень злости и ненависти. Горько. Жалко. Вера задыхалась каждый день от бездумного, темного препровождения там, где она была просто работником, но не женщиной. Не матерью.
Вера винила школу, винила детей, их родителей. Потом перестала плеваться спесью – пошла по врачам, а ей снова: «Кем работаете?.. Ну ясно. Хотите ребёнка – меняйте профессию». И как это у них, у врачей, всё просто… А жить на что?.. Порочный круг какой-то: жить – чтобы, работать, не работать – чтобы иметь ребёнка, иметь ребёнка – чтобы жить. И Вере казалось, что выхода из него нет. Уйти? А что она может? Она десять лет после института ходит в школу – куда она уйдёт. Нет, надо как-то потерпеть.  А потом станет лучше. Потом.
И как-то вечером стало действительно всё просто – нужно улететь в Казань. Как когда-то – сбежать в добрый прекрасный Татарстан. Тем более, что нетерпеливая до гостей Динара давно звала подругу…, родственную по горю.
И вот Вера в Казани. Пьёт чай на маленькой кухне, ждёт приключений в этом лучезарном городе, который уже подарил ей свою любовь и который она любила всей душой.
- Мама говорит, что водить человека из другого города по могилам – ненормально, но ведь я на адекватность и не претендую, - смеялась Динара.
- Слушай, мне в общем-то было всё равно, куда идти: Баумана, зоопарк, кладбище… Неважно.
Они всё же собрались на кладбище. Сначала срезали путь в тихих дворах, потом шли по какому-то шоссе вдоль высокого бетонного забора, сверху которого по всей его длине была приколочена сетка, похожая на пружину советских железных кроватей. За стеной было здание - то ли завод, то ли детский сад - когда-то, видимо, бросавшееся кирпичами, арматурой, гвоздями и палками. …И рядом с ним росло дерево, аккуратное в своей весне, ещё не распустившееся, ещё даже не давшее начало почкам, но опрятное в начинавшейся в нём жизни. Дерево было крепкое, упругое и сильное, оно тянуло ветки к свободе через сетку; возможно, когда-то ломалось, путалось в ячейках злой сетки, но оно продолжало проситься наружу, а никто его не замечал. И оно было не одно. Столько сиротливых деревьев стояло за этой каменной стеной, а мимо проезжали машины, проходили люди, пролетали птицы, пробегали собаки. И Вера тоже бы не обратила внимание, если бы Динара не восхитилась этим деревом, если бы она в своей доброй татарской суетливости не была так внимательно к миру. «Даже деревья сильнее людей», - подумала Вера и пожалела, что не она первая увидела это маленькое смелое чудо.
- …Вот это всё, конечно уже промзона, - продолжала болтать Динара, - в зоопарк я тебя не поведу, потому что там сейчас не очень, но вечером мы обязательно пойдём есть перемячи…
- Снова кушать?!
- Конечно. Знаешь, какие они вкусные? Мы с другом после пар столько их съедали. Нужно будет посмотреть, где их продают. Вообще они в масле готовятся, как пончики, но мама у меня печёт их в духовке…
Так они дошли до Архангельского кладбища.  У входа они остановились перед монументом репрессированным: на каменных глыбах были высечены имена тех, чья судьба будет навечно связана со страшной историей, колесо которой так часто превращается в мясорубку.
- Наш преподаватель тогда сказал: «Попробуйте найти свою фамилию», - поделилась Динара, стоя у памятника репрессированным. - И действительно, каждый нашел однофамильца или родственника. И я тоже.
Они пошли дальше – по тропинке, не беспокоя тех, кто остался здесь лежать.
- Смотрю, крестов много, это кладбище русское?
- Да, но, может, и будет кто из мусульман. Я даже как-то еврейское надгробие видела.
- Ты тут часто гуляешь?
- Сейчас, конечно, нет, но раньше – да. Пару раз свидание назначала. Мы читали эпитафии, знаешь, какие они красивые тут. Парень тогда даже не сбежал.
Вере было странно идти вдоль оград с облупившей краской, видеть умерших, но как ни странно, в этом вечном покое она находила своё умиротворение. Да и к Динаре она уже привыкла – к озорной, болтливой, доброй. Странной – нет, удивительной. Вера шла мимо и поймала себя на мысли, что давно ей так не были интересны чужие люди: кто они были, чем занимались, как окончили свой земной путь. Почему-то Вера только тут поняла известную и понятную вещь – да, человеческая  жизнь ограничена лишь тире между датой рождения и датой смерти.
- Отчего молодые умирают? Или ОПГ, или война…, - вдохнула Динара.
-  А дети? Ты видишь, как много здесь детей?
И горько стало обеим.
Дойдя до края кладбища, они увидели женщину, отчаянно пытавшуюся пробраться к кому-то. Снега было ещё много, но сугробы были рыхлыми, даже наста не было.
- Занесло как... И не пройдёшь, - отчаянно сетовала она, - а вы, девочки, к кому пришли?
В голове Веры вдруг пронеслось - "к детям", и она испугалась этой мысли.
- Да я тут захоронение репрессированных показываю, - ответила Динара.
- Ааа, - протянула собеседница, - а я вот к маме пришла, а пробраться не могу. Девочки, я прошу прощения, а вы водку не пьёте? …Нет? Молодцы. А я вот выпью. Хоть и нельзя сегодня.
И слезы покатились из её глаз.
- У меня дочь с 87-го года, а мне вот 62. Четверо внуков, а я к маме пришла... А вы, девочки с какого года? – делилась новая знакомая.
- 92-ой.
- 2002-ой. Вам 62? Вы прекрасно выглядите!
- Говорят, что у кого жизнь тяжёлая, тот не стареет.... Родители только уходят.
Вере стало жаль незнакомку. Начала душить едкая тоска по дому, где мама, которой она опять не позвонила.
- …Девочки, вот возьмите, пожалуйста, - дама подала пачку печенья. - Помяните Антонину, Анну и Юлию.
Отказывать они не стали, но обе решили, что печенье разделят между детьми. Лежавших здесь.
И они повернули обратно.
Динара вдруг стала серьёзной.
- Ты слышишь, сказал она, -  каждый раз, когда мы кладём кому-то печенье, то ворона прокричит то собака гавкнет, то дерево затрещит…
- Если честно, нет.
- Наверно, я слишком много придаю значения символам, но после смерти Амины мне кажется, что вокруг меня столько необычных знаков. Наверно, я выгляжу как женщина, обезумевшая от горя, но... мне так легче. Я будто знаю, что дочке передадут привет от меня, и ей там светло. Я слышу подтверждение этому во всём. Знаешь, ты приехала, и я начала дышать по-другому: мне стало хорошо. Знаешь, будто я была в той клетке, наблюдала из неё за жизнью, которую ведут другие люди, которые рожают живых детей, которые работают на любимой богатой работе, которые могут путешествовать и ощущать эту жизнь свободными лёгкими... А я будто те деревья, которые через сетку рвутся к воздуху, чтобы расти, чтобы цвести, чтобы быть каждый год молодым, но не могут, потому что железная сетка не даёт этого сделать, и она разрезает тёплые живые ветки.
- Но дерево ведь не сдаётся, продолжает расти и даже цвести.
- Да. Будто груз с плечей упал, вот даже сейчас я говорю и  понимаю, что я не загнанный зверь, который чувствует свою гибель, а я человек. Живой человек.
- Открылась дверь клетки.
- Именно.
- …Ты знаешь... Я тоже поделюсь… Меня не покидает одно чувство. Я со всем смирилась: я приняла даже вторую потерю, простила себя, но не плакать я не могу, и у меня постоянное чувство, что я должна что-то сделать. Оно сидит у меня под коркой, не даёт покоя. И это не банальное "привести себя в порядок, заняться телом, здоровьем". Что-то другое, я пока не знаю что. Я так была обижена на жизнь, на всё, что с нами произошло, вертелись одни и те же вопросы: за что? почему мы? почему у всех есть, а мы с тобой что, недоженщины?.. Всё прошло. Я пережила. Но вот это «но» остаётся.
- Скоро разрешится. Вот увидишь. Жизнь - удивительно складывается, она выводит человека на истинный путь...
- Или нет.
- Но это не наш случай. У нас уже всё будет хорошо... Смотри вон, тоже маленький совсем... 81ый-82ой.
Вера взглянула на плиту: на ней была фотография годовалого ребёнка - мальчика - Серёженьки. Круглолицый, как всё дети, светленький, кудрявый, и так же, как у многих на этом кладбище, глаза у мальчика были кем-то стёрты.  И Веру обдало жаром. По всему телу пробежал ток, а потом нервная дрожь. Её будто взяли под руки и понесли к этой могиле.  Было недалеко, но по подтаявшим сугробам пройти было сложно. Вера проваливалась в почерневший снег, в ботинки проникал снег, стало мокро и холодно, Она добрела и бросила горсть печенюшек. И тут она поймала себя на мысли, что сидела бы перед этим Серёженькой всю жизнь, обнимала бы эту плиту и стояла на коленях перед ней, словно всё её существование, весь мир её был в этой могиле незнакомого ей ребёнка. Тело её трясло, дрожащими пальцами она гладила ослепленную фотографию. Уходить Вера не хотела, но удивительно быстро развернулась и ушла, испугавшись этого внезапного яростного и горячего чувства материнства к незнакомому мёртвому ребёнку. Но как только она прошла несколько шагов, её пробило горькими слезами, пронзило жестокой тоской.
Веру тянуло обратно, ей хотелось опять к Серёже, просидеть час-два – неважно сколько – в этом мокром снегу перед ним, но быть рядом. И тут Вера всё поняла. Эта мысль была правильной, никто на свете бы не разубедил бы её в том, что она ошибается: в этой могиле лежал её неродившийся ребёнок - душа Серёжи выбрала её в мамы, она, Вера, не могла принести в этот мир тело своей любви, растрачивая время и сердце на чужое, ей не нужное счастье… В груди Веры всё сжалось. Серёжа лежал здесь, на кладбище Казани, звал её к себе, а ей завтра нужно лететь в Петербург и снова учить чужих детей. Вера не находила места, этот полусон, это нарушение реальности, почти галлюцинация, пробившие её на слёзы по потерянным детям, казались ей бредом.
- Слушай… Я, наверно, сошла с ума. Прости, но мне кажется… - проговорила Вера.
- …тебя же было не остановить. Не кори себя и не извиняйся. Если ты так чувствуешь, значит, так оно и есть, - спокойно ответила Динара, которая была не удивлена, которая будто знала, зачем ведёт сюда подругу.
…И вдруг паззл сложился.
- Динара, я перед полётом к вам зачем-то купила погремушку: красивого белого мягкого зайца. Я думала, что для Амины, что она где-то недалеко, но спрашивать у тебя боялась...
- Хочешь Серёже её принести?
- Да
- Давай вернёмся.

Грудь ещё сжималась, а по телу пробегало чувство тревоги и беспокойства. Вера шла с погремушкой-зайцем по улице и не могла остановить слёзы - не всё слезы она оставила на этом кладбище. Войдя на погост, она почувствовала, что стало легче, не так тяжело в груди, но кто-то всё равно её подгонял, потому и шла Вера чуть впереди, оставляя Динару. Наконец она нашла свои глубокие следы, дошла до Сережи, положила зайца рядом и... перестала плакать. Совсем. В ту же секунду глаза её высохли, а с души упал огромный груз вины. Ей так много хотелось сказать Серёже, но кроме "прости, сынок", она выговорить ничего не смогла.
Перед глазами стоял кудрявый светлый мальчик и улыбался.
Солнце пряталось за белым мартовским небом. Весна собирала в расплескавшиеся рукава капельки, хранившие вчерашнюю бурю. Где-то успокоились вороны и собаки, и деревья перестали стонать.
…Вера умирала дважды: в феврале и в декабре.
Но в эту Родительскую субботу она отстояла жизнь. 
 Март, 2024