Революция

Спертый воздух в маленькой комнате напоминает о наигранной радости первой за долгое время встречи. В беседах он заполняет паузы и сглаживает неловкую отстраненность. Слова теряют свое значение, а голова тяжелеет с намерением заставить бросить этих людей и уйти. К тому же этих людей уже разделило то самое страшное – время.

За окном дома в дальнем пригородном поселке тихо шептал снег. Мороз слабел с каждым днем. Были дожди и гололед. Каждый день напоминал одно большое темно-синее пятно.
На месте пустыря вдруг образовалась компания молодых людей. Все были одеты, но не видно, во что именно: уже темно, фонарей нет. Роскошная тайга где-то вдали казалась одним большим кладбищем на фоне странного неба, которое больше походило на Северный ледовитый океан с редко плывущими белыми привидениями-глыбами.
Небо правда было странным. Оно переваливалось через отблески луны в скорую тугую как мазут ночь и будто бы намеревалось хлопнуться и открыть взору что-то очень светлое и чистое. И это что-то явно спасло бы всех на этой промерзшей насквозь земле.
Группа молодых людей резко поредела. Темные силуэты в быстро сгущающемся сумраке вдруг начали падать на черную пустую землю. Падали они медленно. Протягивали подобия рук куда-то вперед себя и загребали морозный воздух. Вдруг открылись их лица – уже мертвые. Синие щеки покрылись тонкой протянутой коркой от слез. Из красных губ медленно вытекала теплая, очень теплая, даже горячая кровь. Глаза их темнели, не закрывались. Куртки со спрятанными в них телами чернели. Все чернело. Весь мир чернел. Только вот тайга холодно внимала тишине.

Он проснулся. Рука под пузом занемела.
Он, как всегда, спал на животе. Для него это было типа агрессивной стратегией быстрого засыпания. Специфичным положением шеи он перекрывал лишний воздух. Просыпался всегда болезненно и всегда один. Окно было открыто, и оттуда тянуло свежестью раннего утра. Даже зимой он не закрывал окон на ночь. Часто в сумерках на соседних улицах просыпались призраки и тени. Через закрытые глаза их не было видно, но голоса и пьяные крики, смешки и различные другие издаваемые ими звуки рождали визуальные картины ситуаций, которые только что проснувшийся парень средних лет никогда не проживет.
Когда они выходили томными ночами на тротуары больших городов, а Вова вдруг оказывался рядом с другими такими Вовами, чуть пьяными и незнающими, что дальше – парень закрывал глаза и выдыхал сизый пар. Он никогда не курил по-настоящему. Лишь потому ему пришлось научится курить тяжелый ночной воздух, заворачивая его в гильзы-иллюзии, которые с усталостью наведывали его мозг образами смерти от ножа или неведомой заточки в переулках этого большого города. Вдох – выдох – приходит условный покой.
Глаза призраков страшны, но духи все разные. Одни бегут куда-то, чуть пошаркивая подошвой старых заношенных кроссовок, купленных на апражке – бегут тихо, не дыша: боятся разбудить кого-либо. Они не оборачиваются и не смотрят в глаза проходящим им навстречу – они боятся ощутить факт единения со страшными выбритыми головами и треснутыми губами, которые испускают из себя легкий аромат зажёванной, но не потерявшей частицы вкуса жвачки эклипс со вкусом лесных ягод. Боятся они и странной ночной любви. Молчание идущих по пустым коридорам города парочек и их звенящие животной тупостью глаза протыкают других – одиночек, которые все бегут куда-то. Есть и призраки-статуи. Заходя в заведения режима 24/7, ты встречаешь дремлющие резкие тени Востока, и они все также смотрят куда-то в стену. Ты можешь боятся их, но они по-настоящему спят. Лишь иногда их дух пробирается на улицы и изливается чужой кровью.
Вова идет дальше. Он сегодня не один. Он идет и не вдвоем, и не втроем. Его компанию составляют многие и многие другие Вовы, которые, вероятно, даже и не знают, что их в книге прозвали Вовами. Да неизвестно в общем и то, что этого парня зовут Вовой. Просто так получилось, что Вова – имя, относительно заигрывающее с современностью. Да и с названием сего произведения тоже строит некую логическую линию. Скорее всего, даже неправильную. Но пока это неважно. Пока Вова идет по туманом набитому большому городу и не знает, зачем ему этот холод, эта жара, эта боль, комком затыкающая тоннели кишечника.
Он привык думать, что живет в мире царствующего гниения. Видел Вова проявления такого неприятного процесса больше в людях – как минимум, в их тупой и безнадежной ненависти и дикости. Он видел многое. Видел то, что другие парни не видели за все свои безумно дешевые (детские) пьянки, пубертатные походы по темным закоулкам сети интернет. Вова бывал в местах, которые будто бы и исчезли давно, но их пропажа – иллюзия. Сейчас даже какой-нибудь глупый уставший старик, заходя в задрипанный массаж-салон, может попасть в место торговли девственностью.
Конечно, он не мечтал о другой реальности. Тут он не на самом дне. Не на вершине. Перед ним одна большая игра-бродилка. Его шаг все также регулирует судьба. Как упадут кости – так и будет. Но он знает, что он двигается вперед. Это же логично. Ни одна бродилка не может привести к тому, что, например, фишка будет стоять на месте все время. Даже попадание на поле, которое отбрасывает и, вроде, обидно возвращает назад не может отбросить на самое начало поля.
Вове везло сильно. Хотя в силу его характера, он часто сливал в никуда все свои трофеи, медали, грамоты, дипломы, благодарности, кубки, статуэтки, удостоверения, паспорта, водительские права и военные билеты. Он терял все. Ничего не мог с этим поделать. Дело заключалось в том, что он знал кое-что, и его прыткий как ****ая мелкая ящерка ум заставлял его постепенно отказываться от всех даров судьбы.
А знал он дату революции.

Вова был человек простой формации и конституции. В общем. В общем обычный. Единственное, что его отличало от других – знание даты революции. Он узнал ее, однажды и совершенно случайно проходя мимо сточной трубы одного некрасивого дома на Гороховой.
На металлическом ободе белым перманентным маркером были написаны цифры. Вова не был глуп, и он опознал в этих цифрах дату. Оставалось понять, дату чего.
Так он и стоял, остановившись у сточной трубы и нежно, и с интересом всматриваясь в эти, к вашему сведению, далеко не свершившееся цифры. Ну, то есть, ждать нужно было 3 года 4 месяца 23 дня – именно столько. Вова не был математически подкован, поэтому ему пришлось доставать из узкого кармана высоких приталенных джинсов телефон и смотреть по календарю – когда это.
Если честно, то Вова примерно осознал, что событие, указываемое датой, произойдет через 3 года и 4 месяца - но посчитать остатки дней было во многом тяжелее.
Пока Вова тщетно елозил по экрану пальцем в попытке найти это ебучее приложение «Календарь», кто-то очень массивный подошел со спины и легонечко, словно встретил не незнакомца, а своего любовника, движением руки провел ладонью от плеча до талии Вовы.
¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬ - Здравствуй, - спокойно сказал мужчина испуганно обернувшемуся Вове.
- Здрасьте, - все также испуганно произнес Вова своими чуть онемевшими губами.
Этот мужчина представился замглавой Комитета национальных интересов – новомодной экстремистской организации, чья программа в общем была забавно адаптированным под современность планом первых народников. «Говори с народом!» - громким шепотом мужчина облизывал уши Вовы, отчего последнему было довольно странно. Ну, в общем не дай бог каждому оказаться в подобной ситуации: ты стоишь на одной из оживленнейших улиц города, и тут же ублажает твой мозг электората словами странный высокий мужчина лет 40, состоящий в запрещенной политической структуре.
Дослушав до конца дебильные и наивные предложения по тому, как сделать жизнь в стране комфортнее, Вова ощутил, как по коже головы пробежали мурашки. Странно, почему вдруг в этот день в этих обстоятельствах организм парня так странно отреагировал на довольно понятное и простое в сути дела слово – «революция». «Революция будет…» - шепнул мужчина в ****ых обтягивающих толстую жопу джинсах и, слившись с толпой, удалился куда-то, пока Вова, переживая очередную запоздалую волну аудиального оргазма, по-щенячьи подергивался.
Вообще Вова был ярый противник какой-либо революции. Не то чтобы он не признавал ценность такого явления. Он всегда учитывал исторический контекст – Вова был не тупой. Но, честно говоря, революция для него была просто безумной кровавой бойней, из которой не выходят победителями. В общем он так считал про абсолютно любое явление человеческой жизни. Даже саму жизнь он считал ****ым продолжением бесконечно уебищной системы, в которой проигрывают все – без исключения.
Однако это не мешало Владимиру считать жизнь игрой-бродилкой, он до последнего считал и считает до сих пор, что он, даже с условием того, что в подобных играх невозможно выиграть, явным образом проиграет. Проиграет по-крупному, с размахом.
Вове везло, никто не спорит. Он родился в хорошей семье с хорошим достатком. Всю школьную жизнь Володя был хорошист-девственник. На тусовки его почти не звали. Или звали в самые незначительно добрые, тухлые и не жестокие тусовки – в них невозможно было воспитать свой характер, невозможно было потерять себя. Это угнетало, но он не сдавался. Он сам начинал ****ить алкашку у отчима, сам начинал выпрашивать у прохожих сигареты, сам начал искать барыг среди местных. Вова делал все сам. И пил он в одиночестве. От травы всегда плакал. Сигареты он выкуривал за секунды, но делал это так эффектно, что, ловя после очередного трюка свой взгляд в зеркале, вдруг ощущал себя одним большим профессионалом всего – мастером мира.

Девушка Вовы не поверила в рассказ о революции. Ее смутила не сама возможность того, что произойдет – ее смутила тонкая струйка слюны, которая, аккуратно огибая Вовину жидкую бородку, сопровождала ярые восхищения парня, как казалось, неминуемым событием.
То, что из мелкого бытового ума Вовы вдруг начала изливаться безграничная энергия, заинтересованность страшным словом «революция», удивило не только Веру, но и маму Вовы, хотя она не была типичной великовозрастной мамой.
В 80-ые Надежда Александровна состояла в модной тусовке питерских литераторов. Писала для дрочащих на Перестройку газет. И ее ценили очень сильно, ведь в свои 20 она умела сочетать мудрость и радикальный политический экстремизм как никто другой. Но и проблемы таких хоть и во многом ограниченных (как хотите, так и понимайте) интеллигентиков-диссидентов ее коснулись сильно. Ее, как и почти всех, звали на поклон уже новой власти. Хотя к тому моменту у нее появился Вова, а политическую и журналистскую карьеру она оставила где-то там. Последнее любимое занятие (писательство) уже не приносило каких-либо финансов – из мейнстрима она давно выпала из-за неоднозначной позиции: неразборчивая злость и ненависть вдруг становились проявлением сострадания потерявшим и сожаления об утраченном. В каждом слове борьбы прослеживалась глубокая чувствительность, которая, ломая невыдержанный стиль, создала пелену умиления действительностью. Все становилось таким наивно острым. Надежда Александровна писала: «Полудохлые пьяницы-дебилы клали обратно подобранные случайно тесаки, о штанину вытирали с них кровь, а потом укладывались на тонкие перины. Слюна их капала на ламинат, который уже начал взбухать».
Со временем Надежда Александровна перестала писать. Последнюю свою книгу она не закончила: споткнулась на слове, которое вдруг вылетело из головы; потом подошел Вова с физикой, и все вдруг опостылело – а после и забылось.
В общем, непростая мать, вы не думайте. И вот она удивилась, потому что ее сын был спокойным мальчиком из числа тех интеллектуалов, которые только в силу своего происхождения считаются таковыми – и тут вдруг начал бегать по квартире и в любом разговоре вставлять и причмокивать это лживое слово «революция».
Вова говорил. Кишки его болели. Как хорошо, что будет революция! Представьте. Ну, просто представьте.
Но Вера не хотела представлять. Она жила этим днем. В общем, о чем разговор… Трудно назвать ее девушкой Вовы. Он и она, конечно, так представляли друг друга своим знакомым, но в общем за гранью тусовки становилось тяжело выстраивать взаимоотношения. Они жили по разным графикам. Когда был свободен один – был занят другой. Встречались они редко, и потому их общий проект построения долгих крепких романтических связей был в простое, хотя в самом начале все зиждилось на очень глубокой симпатии, ментальном единстве. Не то чтобы пара рушилась – просто мощные несущие конструкции никто так и не достроил, и эти постаменты памяти так и не разродились в новые мосты.
Но у вас не должно сложиться впечатление, что обоим было наплевать друг на друга. Вова любил. Это была его первая любовь. Все то, отчего отношения их подгнивали, он со своей стороны сделал для того, чтобы дистанцироваться и не мучать себя. Слишком жаждал встречи, хотя они были отнюдь не продуктивными на откровения. Возможно, он был слишком нерешительным. Но и Вера была не из смелых. И вот они так мыкались по своим уголкам, хотя, вроде бы даже хотели. Хотели, мечтали, но ничего – абсолютное ничего.
Спустя некоторое время после того, как надвигающаяся революция поменяла Вову, отношения их претерпели крах. Но важно отметить какие именно метаморфозы произошли с пареньком.
Вова сидел в метро и смотрел в потолок. Глаза почему-то слезились, а челюсть непонятно отвисла. Голову его посещали грустные мысли, и вдруг мурашками пробежало слово по его загривку. Опять это слово – но в голове Вовы оно прозвучало как в первый раз: громко и отрывисто. Тогда он понял, что мир рушится. В данный момент рушится. После революции будет мир иного свойства, иной структуры. В новом мире все все забудут. Так что он свободен. Свободен.
Но свободу Вова не обратил в свободу выбора. Она проявилась одномоментно и иначе.
Парень сидел и уныло ждал сообщения от Веры. Она не выходила в сеть несколько часов, резко прервав до того разговор на каком-то моменте обсуждения слушков, которые только-только выведала от других членов тусовки, на которую Вова не смог прийти по состоянию здоровья. Они там пили. Там было много парней. Все это пугало Вову – кишку вертело, он плакал, громко и больно пердел. Казалось, что с минуты на минуту станет еще хуже. Он закапывался в подушки и заглушал свои крики и следующие после них мысли осознания наличия бесчисленных бытовых дел, которые на него вдруг навалились. Но не особенно получалось. И тогда Вова набрал какую-то подругу Веры и спросил на прямую, где его девушка и с кем. Подруга ответила молниеносно и довольно грубо – сообщение Вовы оборвало и так плохой сон на случайной скамейке. Парень, услышав ответ, вскочил с кровати, в минуту оделся и вышел на встречу утру.
Шел недолго. Общага девушки была недалеко от дома.
Зашел во внутрь, перепрыгнул турникет, минуя проснувшуюся от внезапного шума вахту. Добежал до комнаты 320, выбил дверь и сделал шаг. На него смотрели две пары глаз. Испуганные и разочарованные лица. Вова не хотел убивать. В голову ударила моча. Он забежал в туалет, чтобы поссать. Достал свой член, подошел к раковине и вскользь заглянул в зеркало, в свои глаза. Улыбнулся, безумно подмигнул себе. Вышел обратно в комнату и помочился на голых людей. Они начали хлопать глазами, вскидывать руки. Открывали рты и туда сразу попадали капли пахучей концентрированной мочи. Вова радовался как ребенок и скалился как обезьяна. Время замедлилось и стало вязким. Любовников омывало большой бесконечной по своему ресурсу и мощи струей. С каждой этой удлиненной секундой в голове Вовы происходил маленький взрыв, который сопровождался совсем незаметными подергиваниями век.

За все время жизни Вова так и остался девственником. И это даже не метафорично — это очень грустно.
После того, как он обоссал Веру и ее случайного любовника по пьяни, одиноко слоняясь по улицам просыпающегося города, пытался подвести итог отношениям.
Вова давно хотел прекратить эту боль, но она и сейчас была жива. Особенно неприятно на душе становилось, когда паренек вспоминал свой давний сон. Тогда он понял, что мозг может мерзко издеваться над своим хозяином.
Он шел, под руку держа Веру. Сегодня она была поистине красива. Призрачное длинное белое платье кутало ее маленькое тело и неожиданно резко обламывало заинтересованный взгляд, который хотел развидеть в этом тумане, покрывшем Веру, стяжки лифчика или трусики. И этот элемент сокрытия делал ее по-настоящему женственной. Она шла в темпе. Вова плелся позади – уж больно быстра была его любовь. Они шли по коридору какого-то типичного торгового центра по прямой линии, которая вела к исполинским дверям, за которыми был приятный вечерний сумрак, похожий на сумрак спальни, в которой в ночи орудует одна лишь дешевая лампадка. Вова и Вера зашли вовнутрь. Пол в этом огромном зале был застелен толстым ковром из ворса, с потолка свисали на длинных перепутанных проводах мелкие желтые лампочки – они еле светили, но добавляли немножечко ретро-романтики. Все стены были заставлены зеркалами разных форм и размеров так, что они составляли огромную мозаику, смыкающуюся на двери, которая осталась позади спин наших героев. Но что удивительно и, наверно, покажется странным читателю — это был зал оргий. По углам валялись голые люди (обычно) двух формаций – отдыхающие и трахающиеся. Подобные места существуют для тех, кому нет места заниматься любовью дома или еще где, к тому же это интересный опыт, когда ты можешь разделить свои удовольствия с пассивным (или активным) наблюдателем – но все по согласию. На самом деле удобно. Оставил ребенка на попечение каких-нибудь развлекаловок – веревочных парков или еще чего – а сам идешь и ебешься в соседнем зале. К тому же подобные заведения еще сильнее добавляли к липовой идее торговых центров - быть местом для семейного времяпрепровождения. Одно было хреново – вход стоил дорого, но был доступен весь сервис: безлимит на гандоны, смазки, игрушки – подойди к админу и спроси об этом, и тебе все дадут. И вот Вера и Вова зашли. Оба еще совсем юные. Такие по сути вещей не должны были оказаться в подобном месте. Молодняк обычно предпочитал трахаться везде, кроме дома, а такие вещи они воспринимали как карикатуру на секс. Но первый раз Вера решила провести здесь – не было понятно почему. Ну, может, надо было... Ну, и Вова в общем не спрашивал – его радовал уже тот факт, что все так получилось, что она ему даст. Они заплатили админу за вход, взяли пару презиков и новый флакончик смазки. Подошли к колонне – одной из двух колонн в зале, которые симметрично стояли на большом расстоянии в конце. Вера разделась до гола и легла на спину, запрокинув голову. Вова помедлил, ведь первый раз видел ее нагой, но тоже снял все – кроме носков. Он упал на бесконечный ковер на спину параллельно Вере и посмотрел ей в глаза. Боковым зрением разглядел рядом со своим виском остаток не высохшей спермы на темно-синем ворсе и отпрянул. Его корежило. Ему вдруг сильно захотелось в туалет. Вера прильнула к Вове, завидев его волнение. Вова выдохнул, но все то же чувство ножа, который воткнули куда-то в кишечник и начали проворачивать не особенно ослабло.
Вера голой казалась больше обычного. Ну, то есть, не потому что взору открылись недостатки тела, а потому что это чудо, друзья. Она была большая и статная, хотя в жизни была маленькая и хрупкая. Она напомнила Вове мать времен ее бурной юности. Такая большая, сильная и сексуальная. Вера нежилась и шутливо подергивала за *** Вову, который стоял уже с час, с того момента как она объявила ему о цели посещении торгового центра. Вера не собиралась начинать первой, поэтому она лишь играла с пареньком и его членом, чтобы соблазнить и направить. Но Вова запутался в мыслях и просто лежал, по лицу растянулась туповатая улыбка. Вера приподнялась и продолжительно и крепко поцеловала Вову. Парень вернулся из забытья, оправился и сказал, чтобы Вера встала раком. Но Вера просто легла на живот. Не понятно почему. Но Вову ничего не смутило, и он по-мальчишечьи впился в сочный зад. Но с непривычки он делал странные решения. Даже вот эта поза – как он собирался отлизать? Но он попытался. Схватил руками две ягодицы, чуть раздвинул их и увидел щелку, подумал: "Узкая, будет трудно". Он впился языком в щелку... Но щелка не раскрывалась, не давала ему попасть вовнутрь. Язык Вовы затвердел, словно член, и как гвоздь уперся в эти створки. Парень безуспешно пытался навалиться всем телом, чтобы пробить эти физиологические укрепления. И тут он попал. Но тело Веры вдруг подпрыгнуло и изогнулось, послышался слабый крик. Вова кое-что вспомнил: как-то, когда ему было 10, а девочке из деревни 13, в моменты свободного детского поиска они решили поизучать тела друг друга. Точнее девочка эта предложила переспать маленькому тогда, глупому Вове. И они все тщательно спланировали, и вот она, уже нагая, лежала на деревянном полу какого-то сарая, и Вова попытался проникнуть по ее наводке своей писькой в ее пипиську. Но она вдруг закричала, вскочила, зарыдала и ушла, кинув обидное, очень обидное: "Ты не мужик, ты фуфло какое-то".
Вова сидел на коленках, руки его так и повисли в воздухе. "Что произошло?" – медленно, наивно надеясь на случайность, произнес про себя. Вера уткнулась лицом в пол. Потом перевернулась на спину – она тихо плакала. Вова не понял отчего – от боли или от обиды. Он лег к ней. "Я знаю, такое бывает. Когда болит ****а. К тому же это первый раз..." – его оборвала фраза Веры, которая, словно кувалда, словно лезвие гильотины, словно оскопитель, словно что-то лишающее в общем всего, упала на голову Вовы. "Это не первый..." – зло шепнула на ухо пареньку уже вовсе не плакавшая, а свирепо смотрящая в его глаза мелкая дьяволица.
Вова проснулся, задыхаясь. У него проявилась аллергия на скошенную траву. Вова всегда спал с открытым окном.

Вова не мог понять этот сон. Все то было выражением обычных чувств, которые были присущи тогдашнему Вове. Сейчас же он смотрел на это чуть сверху. Сон приснился давно. Сейчас парень мечтает революциями. Сейчас то, что он девственник нивелируется, а в грядущем новом мире может это вовсе перестанет быть важным. Поэтому, может, и не стоит беспокоится – так решил Вова и завернул на узкий переулок. Он знал одного местного барыгу. Нужно было оставить это дело, всю эту ситуацию вместе с лютым отходником, который следовало сначала бросить в угол комнаты, а потом сблевать в унитаз. Он купил пару мишек и пошел домой все теми же грязными переулками.
Придя домой, Вова не обнаружил там Надежду Александровну. Внутренностями порадовался одиночеству, попил воды из-под крана, почистил зубы. Потом он поел простой гречки, смоченной соевым соусом. Потом опять почистил зубы. Зашел в комнату и проглотил одного медвежонка.
Мир поехал не сразу. У Вовы были еще пять минут на раздумья. И он использовал их. Лег на пол, сложил руки по швам. Закрыл глаза, чтобы потом открыть их. «Будет ли революция? Может не будет революции. И зачем я обоссал ее. И его. Вдруг он боксер или еще какой-нибудь ***ла. Поймает в переходе – изобьет. А если не изобьет. Ну, а если будет. Если будет революция. Что дальше. А если он будет революцией. Или она будет революцией. Я обоссал революцию, получается. Не по-божески поступил, получается. А не сомнет ли меня революция. Как и все эти приколы и ценности. Как и все эти государства и ментовки. Может сомнет…»
Думал он быстро. И действовал быстро, ведь в комнате было все также свежо. Мысли и тело кипели. Он побежал в туалет и засунул два пальца в рот. Никогда он не блевал намеренно. Так трудно было найти ебучий сосок, но Вова был решителен в этот момент.
Желудочный сок обжег все, что мог, и мишка без лапы выглядел совершенно подавлено в этой густой желтой массе. Лапы не было. Но это не было проблемой. Вова почувствовал тепло в месте, где раньше было отверстие для ножика ревности и неудовлетворенности. Паренек дошел до комнаты, лег на пол. Посмотрел в потолок. Потолок падал. Но очень медленно. В общем эффект от одной маленькой лапки был слабоват, но мысли все равно спутались и развалились.
Вместо потолка над Вовой мерцал ковыль. Вместо потолка над парнем нависло поле. Или парень навис над полем. Короче, они смотрели друг на друга и умилялись. Какой мягкий воздух. Он гладит пазухи и горло – тут смотря как дышать. Вова услышал голоса. Разговоры молодых людей доносились откуда-то снизу справа. Парень не мог повернуть голову, но через мгновение перед его взором оказалась группа подростков, почему-то в куртках, хотя было если уж не лето, то поздняя весна – так подумал Вова, исходя из ярко светившейся зеленой травы и тепла, которое грело изнутри парня и согревало все вокруг. Его силуэт отбрасывал тень. И ребята заметили эту тень и посмотрели наверх. Они прикрыли глаза ладонью, чтобы солнце не мешало разглядеть застрявшего посреди высоты человека. Вова улыбнулся им. Он мог им улыбнуться и улыбнулся. Они улыбались – то ли в ответ, то ли щурясь от солнца. В общем, непонятно. «Кто вы?» - спросил Вова, но его вопрос повторился в его ушах хором различных голосов. «Кто вы?» - переспросил Вова, но ребята вновь одновременно с ним задали тот же вопрос. «Я Вова. Меня кинула девушка, и я жду революцию», - сказал Вова в тишине. Подростки потупили взор, оглядели друг друга, будто советуясь. А потом развернулись и уже молча пошли дальше по полю, оставив Вову в одиночестве. Он расстроился, но не повел и бровью. Лишь глаза его раскрылись широко. И он продолжил левитировать над чистым полем.

Вова лежал на зассанной скамейке в скверике недалеко от бара, в котором пил два часа назад. Он лежал, свернувшись на боку. Тело было напряжено, ведь сила веса тупо тянула скатится в свойственный множеству питерских скамеек глубокий желоб. Уже прошло около двух лет с той минуты, когда Вова летал над полем. Теперь не было той Веры, да и друзей Вериных тоже больше не было. Мать его умерла от нервного истощения. Все время этот долбаеб трахал ей мозги с тем, как плохо с ним поступила жизнь. Не забывал о революции. Однажды вынес из дома крупную сумму денег с похоронных и купил себе лицензию на огнестрел, пистолет, каску, бронежилет и одну гранату. Все остальные деньги он раздал безруким и безногим инвалидам, которых успел встретить. По связям в госорганах Надежда Александровна договорилась с некоторыми крупными ментами, а они в свою очередь отловили уже пустого Вову. Как только парня поймали – сразу же и отпустили. Мать не могла собственноручно остановить его безрассудный одинокий поход на современность, но и сажать своего сына тоже не хотелось. Смогла лишь умереть от последствий инсульта.
Вова менялся. Вот знаете таких людей, которые изо всех сил пытаются выбраться из зоны ментального комфорта, победить стресс, убить навязчивую тревогу. Он начал пить, все время шатался по барам. Сначала был скромен, и его принимали везде. Где-то даже угощали бесплатным пойлом, как друга заведения. Но постепенно слово «революция» перетекло из головы Вовы на его уста, и с учетом того, что Вова не особенно хорошо понимал и осознавал разнородность посетителей увеселительно-пивных заведений, скоро он нашел среди обладателей добродушных лиц и здоровенных пролетарских кулаков врагов себе не по карману и не по силам. В паре мест ему на постоянке отказывали в обслуживании, хотя с каждым разом Вова приходил к ним все с большим количеством денег. Почему в портмоне молодого хрюкающего в смехе пьянчуги водились деньги? – ответ на вопрос оставался открытым, и потому многие другие кабаки вдруг закрыли свои двери для этого странного баловня судьбы.
Но Санкт-Петербург город большой и свирепый: сегодня здесь был контактный бар, завтра его выгнали арендодатели за неуплату, послезавтра там открылся новенький спорт-бар. Поэтому Вове всегда удавалось прийти куда-нибудь и пропустить с десяток шотов.
И вот Вова лежал на зассанной скамейке. Шея искривилась. Лицо свалилось и припало к плечу, чернела правая глазница. Видимо, снова не смог поладить с постояльцами. Одно хорошо, что Вова был в сраку пьяный. Украл электронку у ****юка и зализал чью-то даму. Потом его вывели на улицу. Идти домой не хватало сил и желания. Он лег и уснул.
На часах было что-то около семи часов утра. Стояла непривычная тишина. Хотя нет. Тишина была привычная. Сегодня суббота. В субботу утром странным покажется, скорее, шум, чем тишина.
На горизонте улицы, ведущей к скверику, в котором одиноко отдыхал Вова, появилась черная точка. Точка приближалась и укрупнялась. Проявился человеческий силуэт. В мраке осеннего утра терялись черты лица, но было ясно, что это был за человек. Это был человек, многое повидавший, многое претерпевший. Его походка утомленного выдавала стойкость духа, воспитанную на терпении. Руки висели словно цепи. Они, казалось, так же скрипели. Грудь человека вздымалась к небесам, а потом падала вместе с туловищем.
Вот путник подошел к скверику, к самой Вовиной скамейке, наклонился над спящим. Проверил жив ли спящий – ощутил ровное дыхание и сел рядом, на уголок. Скамейка неистового заскрипела от нежелания терпеть на себе сразу двух посетителей. Вова засопел и приоткрыл глаз, который впился в сидевшего у ног старика, потом закатился обратно ко лбу, и веки закрылись. Парень все так же ровно спал. Путник же, заметив эту случайную активность, подумал, что Вова проснулся и тихо, почти шепотом сказал;
«Извините»
Продолжил:
«Я вижу, вы страдаете. Мне не хотелось вас тревожить, но, мне кажется, я знаю, как вам помочь».
В этот момент Вовино лицо странно исказилось: брови упали на глаза, появилась кривая улыбка. Видимо, ему снился яркий сон. Старик счел гримасу за реакцию на его реплику и начал свой рассказ.
«Наше племя поистине тоскливо. Под племенем имею в виду нас – мужчин. Вы же тоже настоящий мужчина – я понял это по фигуре. Как-то все у нас квадратно, как-то плотно. Настоящий мужчина должен быть в чем-то уродливым. Кривое лицо, песий взгляд, ужасно заросшая грудь, огромные колени. Такие мужчины не цепляют всех женщин, но такие мужчины достойны настоящей точечной любви. Дочери таких мужчин выходят всегда очень чувственными, очень умными и способными на долгую и трудом вымученную, сильную любовь.
На самом деле, все настоящие гении были не особенно красивыми. Не смазливыми. Есть исключения. Среди актеров в особенности. Но там все глупцы.
Я понимаю, что вы страдаете отнюдь не из-за женщины. Точнее, не только из-за женщины. Вас тяготит огромный массив проблем. Это видно по одежде и по морщинам на вашем юном лице. Вы не знаете, что с ними делать. Это видно по синяку. Но вы любите. В вас живет любовь. Это видно по тонкой полоске помады у вас на щеке. Видимо, поцелуй не задался. От вас несет перегаром. Вероятно, вы не попали в губы своей избраннице. Но это не мое дело.
Вы страдаете. Вам разбили сердце. Я вижу это.
Я вижу ваши сны. Тусклые эпизоды вашего бренного пребывания на планете, в которых вас унижают, обижают. В большинстве ситуаций вас обижает женщина. Иногда женщины из снов вас пугают. Некоторые дают вам нежность, а наутро вы просыпаетесь влажными. Последнее – лишь тупая физиология. На самом деле это все тупая физиология. Вы думаете, что когда у вас не получается во сне трахнуть милую вам женщину, то это все просто проявление ваших эмоций – нет. Это мозг говорит тебе – ТЫ СТАНЕШЬ ИМПОТЕНТОМ, ЕСЛИ НЕ ТРАХНЕШЬ ЕЕ.
У меня это, честно говоря, тоже было. Да и до сих пор, когда случайная прохожая вдруг задевает мой взгляд и тревожит меня своими запахом, волосами, кормой или красивыми ножками, я не могу выспаться в этот день. Засыпаю и мне снится ужас. Мне снится, как девочку целуют бывшие мне друзьями люди. Мне снится, как девочку крадут с улиц этого страшного города и оповещают меня, что отымеют ее, если не скину то, чего нет. Мне снится, как девочка говорит: «Ты не по мне, извини», хотя ты знаешь, по запаху знаешь, что она создана для тебя. Создана для того, чтобы облечь чувство нежности в реальную сущность. И после каждого ты просыпаешься убитым. Пытаешься заснуть, и тебе снова снится вариация уничтожения любви. И ты снова просыпаешься. У меня такое было. И сейчас есть. Слишком богат этот город на красивых девчонок».
Вова неопределенно хмыкнул, зрачки его уставились вперед. Рука вдруг подернулась, будто он хотел что-то смахнуть.
«Вы мне правда не верите?»
По телу спящего, очевидно, от холода прокатилась судорога – нога слабо подернулась, будто пыталась столкнуть кого-то.
«Да ладно-ладно… Да. Я любил одну. Одну единственную. Я так боялся ее. Я так боялся ее разочаровать. Встретил ее давно. Еще в школе. Тогда я был другим. Тогда я был мальчишкой. Увлекался футболом, видеоиграми, порнухой и яро пытался надрочить что-нибудь, представляя своих одноклассниц голыми – иных доступных мне женщин не было. Они не были интересны ни мне, ни моему члену. Любовь казалась чуждой. К тому же в рандомных пабликах в каком-нибудь ВКонтакте можно было с легкостью отыскать какие-нибудь невообразимые пошлые истории, которые горячили детское сознание. Казалось, что все возможно, и если захотеть, то так и будет. Но любому робкому достается участь заядлого онаниста со всеми сопутствующими проблемами, типа растертого до крови члена, занесения кожных инфекций, прыщами по всему телу и расширяющаяся во все стороны непоглотимая неуверенность, которая при случае напоминала, что с женский полом нужно вести себя не так, как со всеми остальными – и оттого ты краснел, пердел и дергался. И я оттого краснел. Становилось неловко. Становилось в общем неловко. И тебе, и им – всем становилось неловко. Странно и неоправданно, как казалось. Но ты бы видел их глаза. Они впивались в меня. И я их аккуратно схватывал – и смахивал с себя секундой отчужденности в лице.
Когда я чувствовал на себе чей-то взгляд, мой взгляд тоже оборачивался на меня – вовнутрь. Я стоял и смотрел куда-то, а в голове взрывались разрушительные слова, произнесенные мной в порыве чувств когда-то давно. И вывод о своей никчемности стекал слезой по трубам носа. Стекал и оставался висеть одинокой мутной каплей.
Капля высыхала, но не мог перестать навязчиво мешкаться. Какая-то возбужденная мышца вдруг начинала надоедливо дергаться. И ты впадал в панику. А чужие взгляды все скользят и скользят по твоему нелепому костюмчику. И уши их навострены и пытаются усечь скрип твоих колен или слабую дробь сокрытого пердежа. Носы их тоже – загнулись вверх, направили свои отверстия на тебя, чтобы расслышать тонкий запах дешевого одеколона или тяжелого мужицкого пота. Кожа твоя начинает зудеть. Лицо наполняется кровью так, что ты готов крикнуть от осознания собственной беспомощности. Щеки твои рдеют в миг и остаются такими ровно до самого конца, до момента пока ты не выйдешь в осеннюю морозную ночь на улицу и не продышишь свои зажатые легкие чистым концентрированным веществом.
Полюбив одну, я надеялся прекратить этот вечный парад стыда. Но любовь обманывает. Лишь затеняет твою слабость. Если ты не любишь себя – стоит продолжать не любить себя. В этом вопросе главное смирение. И любовь смирения не дает. Или дает. Но я не знал ни одного, кто от любви стал хоть на долю счастливее. Любовь – это же… Любовь – это же грех»
Вова открыл глаза и что-то невнятно тихо прорычал.
Невнятно было все: его поза, слюна, которая не успела капнуть, курточка с большой прожженной дырой, да и старик рядом тоже был невнятен. Невнятные были у него речи. И невнятной была его цель.
Прохожий встал, отряхнулся и ушел, будто ничего и не говорил. Черное пальтецо его невнятно развеялось на ветру перед тем, как его обладатель зашел за угол сквера и пропал.
Вова проследил глазами за удалившимся в небытие последним призраком ночи.

Вова шел по скверу, где когда-то спал и проснулся от никчемной болтовни странно одетого старика, и вдруг наступил в собачье говно. Говно показалось ему отвратительным проявлением собачьей жизнедеятельности и к тому же не менее отвратительным попустительством горожан. Если бы он встретил человека, позволившего своей собаке посрать посреди чистого сквера, то он бы плюнул просто.
Тут Вова вдруг задумался: «Революция припозднилась». Сегодня была ровна та дата, о которой он грезил. 3 с чем-то года прошли, как не бывали. Но революции не наступило. Вова обвел глазами грунтовую дорожку, зеленевшие деревья, перекрашенную скамейку и небо. Небо сегодня было синее. Редкость. От такого всегда становится приятно на душе. И у Вовы на душе стало приятно. Он подошел и сел на ту скамейку. Запрокинул ногу на ногу, откинулся на спинку, завел руки за спину и крепко потянулся. Но запах собачьего дерьма ударил ему в нос, и оттого он на секунду утратил способность наслаждаться моментом. Оторопев сначала, он встал, прошел до другой стороны дорожки, зашел на траву, обтер ноги и вернулся на свое место. Вновь закинул ноги. Как прелестно блестят его лакированные росой туфли. Как хорошо оказаться именно здесь, в этом дешевом скверике, во время чистого до ужаса неба и в день не свершившейся революции.