Сука

Минуту назад Воробьёву казалось, что он сидит в обычном кафе. Теперь всё стало нереальным: слишком гладкие стены, слишком коричневый пол. Даже лампы светили слишком ярко. А всё из-за неё.

– Я сука, понимаешь, сука!

– Ну ты это, ты уж...

– Говорю тебе – сука. Историю свою могу тебе рассказать.

Воробьёв посмотрел на собеседницу растерянно и жалобно. Или жалостливо.

– Ну молчишь, значит расскажу. У меня ведь муж был, – Катя сложила руки на столе, навалилась на них грудью. В вырезе розовой кофточки стало видно, какая у неё ещё налитая и свежая грудь. Воробьёв хоть и сам выпил, почувствовал горячий спиртовой дух у неё изо рта, – Я ждала, ждала его, он всё по командировкам мотался. Любила очень. А потом по глупости, по пьяни изменила ему. Он приехал, ничего не узнал, но что-то между нами сломалось. Не смогла я уже с ним. Понимаешь? Ложусь с ним, а желания нет, как деревянная. И с тех пор пошла по рукам. Хозяина ищу. Сука и есть.

– А муж? – спросил Воробьёв пересохшими губами.

– А я уехала. Не смогла жить в посёлке нашем. Сам посуди, каково это. Когда любишь, а стала сукой. Ну вот. Ты сам-то откуда? Я тебя раньше не видела.

– Я в командировке тут.

– А остановился где?

– В Искре. На Ленина.

– Да, у нас тут всего две гостиницы. Искра – хорошо. Ну, налей ещё. Да ты не робей. Ты это, расслабься. У тебя жена-то есть? Ну да, молодой ещё. А я вот думаю, хорошо бы мне было совсем... ну как сказать... стать сукой, окончательно, собакой, то есть. Они хорошие, и у неё ведь память короткая, ей не так больно. Нет ну к...кобели конечно, то да сё, но это не то. Вот вспоминать, как мы с моим жили да как о детях мечтали, как в отпуск ездили, как он от буйков плыл, а я ослабла тогда и за плечи его обхватила, смеялись и плыли... как на парапланах летали... ох... налей-ка ещё. Ты – душа человек. Ты спокойный такой. Всё у тебя будет, ты не думай. Я забыла, ты Коля? Паша. Как хорошо, Паша, Павлуша. Мамка небось души в тебе не чает? Что? Пора тебе? Да куда спешишь-то?

Воробьёв не знал куда деваться от навязчивой собеседницы. Он зашёл сюда случайно. Просто искал, где поужинать после тяжёлого дня. Взял котлеты, пюре, компот. А Катя подсела рядом. Видно было, что она очень старается казаться ухоженной и стильной, и из-за этих как раз стараний всё идёт сикось-накось. Тон наложен был на лбу так, на щеках сяк, помада слишком яркая, ну и всё в таком духе. Но показалась сначала Воробьёву приятной, симпатичной. Вежливо так спросила: "Вы не против?" Выглядела интеллигентной женщиной. Лет под пятьдесят. Узкая юбка, модный жакет. Пальтишко бежевое, немного потрёпанное, повесила на вешалку неподалёку. И речь её поначалу была вполне себе. Как у учительницы или врача. После пары ложек борща дама решительно достала из сумки ноль тридцать пять водки. Воробьёв совершенно опешил от такого разворота. Попросила открыть. Представилась:

– Меня Катя зовут. А вас? Не хотите ли по рюмочке? Верунька, можешь стопарики принести?

Воробьёв, заторможенный от усталости, разомлевший от еды и тепла, с минуту как заколдованный смотрел на бутылку, потом, будто в замедленной съёмке, нехотя, открыл, налил по рюмкам. Каждую секунду ему казалось, что дамочку вот-вот выгонят взашей. Но нет, похоже, она тут завсегдатай. Выпили по одной, потом по второй. За окном совсем стемнело. Пластиковая скатерть в клеточку, красивый букет из сухоцветов, улыбчивая Верунька, лукаво поглядывавшая из-за стойки, всё это после первоначального смятения и замешательства, сейчас становилось податливым и мягким под взглядом Воробьёва. Его страшно повело от нескольких рюмок. "Да, – думал он, – куда-то я стремительно скатываюсь." Мысленно ругал себя на чём свет стоит: "Нужно было уйти сразу. Надо сию минуту встать... Всё, уже встаю." – решил наконец он. Просидели почти час, и она, конечно, увязалась за ним на улицу. В пальто и шляпке сразу потянула на свои пятьдесят и даже больше. Как отделаться от приставучей Кати Воробьёв не имел представления.
 
На всякий случай бодро сказал:

– Ну, всего хорошего, – и быстрым шагом пошёл в сторону гостиницы.

Пройдя метров сто, обернулся. Катя семенила за ним. Ему стало не по себе.

Через пару кварталов попал на незнакомую улицу. Заморосил мелкий дождь. С одной стороны улицы тянулось длинное казённое здание с тёмными неживыми окнами. С другой проваливалась вдаль пугающая громада парка. В парке светился единственный фонарь. Слышались то там, то здесь смех, крики, видны были вспыхивающие огоньки сигарет. "Как же темно бывает в конце ноября, – подумал Воробьёв, поднял воротник и невольно передёрнул плечами, – скорее бы выпал снег." Катя постояла немного в стороне, подошла к нему. Сказала тягуче:

– Павлуша, тебе надо было свернуть налево к Искре. А тут «Нютин тупик», тут не пройти. Пойдём.

– Спасибо за подсказку. Но прошу вас, идите наконец домой. Зачем вы ходите за мной? Чего хотите?

Катя молчала и улыбалась одновременно смущённо и маняще. Она снова казалась моложе своих лет. У неё были очень красивые, но какие-то ассиметричные губы. Воробьёв разозлился, быстро пошёл обратно в сторону Искры. Он успокаивал себя мыслью, что в гостиницу-то Катю всё равно не пустят.

Не тут-то было. Когда он, взяв ключ, проходил через холл, Катя уверенно, по-хозяйски двинулась за ним, на ходу бросила девушке-администратору:

– Натусик, мама приехала? Ничего? А Оленька здорова? Ну, привет!

Воробьёв поднимался по лестнице, и за ним след в след ступала горячая фигура Кати. Именно фигура. Особенно горячо было от осознания этого факта почему-то левому уху Воробьёва. Он почувствовал ненужное томление. Хоть Катя тянулась сзади, он воочию представлял её крутые бёдра, сохранившийся намёк на талию, белую грудь, выразительные губы. Он резко повернулся и сказал:

– Иди домой, пожалуйста.

Она стала плавно и медленно, задним ходом спускаться. Потом остановилась и снова улыбнулась ему. Так и стояла. Он двинулся дальше, опять услышал её шаги. Она упорно шла наверх.

Открыв, он повторил ей твёрдо:

– Иди, я буду спать.

Заперся изнутри. Перевёл дыхание. Стоял, прислушиваясь, пять минут, десять. В коридоре было тихо. "Наверное, – подумал он, – ушла, а толстый ворс ковра заглушил шаги." Но что-то мешало Воробьёву отойти. Простоял он ещё долго не шевелясь. Открыл дверь. Катя смотрела на него собачьими глазами, жалко улыбаясь. Он увидел какие у неё растопыренные нарощенные ресницы.

– Не гони меня. Я просто посижу.

Воробьёв прошёл в номер и, не включая свет, не разуваясь, лёг. Катя прикрыла дверь и присела на тумбочку.

Он лежал тихо, не шевелясь. Ему казалось, что Кате слышно, как громко и часто бьётся его сердце не от возбуждения, а от раздражения и обиды. Потому что она его достала. И сам себя он ненавидел за то, что нерешительная тряпка. И зачем он собственно открыл дверь? Почему не наорал на улице? Не ударил по щеке, чтоб опомнилась? А всё же ему жаль было её сейчас выставить. Он слышал её дыхание, слышал уличные шумы. По потолку пробегали светлые полосы, когда мимо проезжал автомобиль. "Надо было закрыть занавески. Надо было выгнать её. Господи, ну что за идиот? Что со мной не так?"

– Ты хороший, не прогнал. Ты ведь мог сыночком быть моим. Сыно-очком. Ах, как я бы колясочку возила. А-ааа-аа, а-ааа-а... В песочнице куличики мы лепили бы. И папу встречали с работы.

"О-о-бля… — думал Воробьёв, – она сумасшедшая!"

– А я учительницей была. Алгебра и геометрия. Можешь себе представить? И так глупо всё, так глупо получилось! Мы с ним даже не поговорили. Я кем только не работала, а теперь в диспетчерской. Сутки-трое.

Затихла. Павел понял, что она плачет. Ему было теперь невыносимо тоскливо. Хотелось даже обнять, пожалеть. "И что из этого выйдет? Ну что, что я могу сделать? – думал он, – Что тут сделаешь? Жизнь поломана, как ненужная игрушка. Бедная Катя. Хоть бы ты ушла. Я не могу ничем помочь... Хоть бы ушла. И пусть у тебя всё будет хорошо."

Катя будто услышала его мысли. Встала, прошла на цыпочках три шага к двери и тихонько притворила за собой.

Воробьёв с облегчением вздохнул. Через какое-то время услышал возню на улице. Крик Натуси:

– Пошла, пошла отсюда, сука!

Он вскочил и подошёл к окну. В тусклом свете увидел, как палевая собака перебегает мокрую блестящую улицу.

"Бедная, бедная Катя, – думал Воробьёв, – бедные все мы." Он ещё долго смотрел в окно. В ноябрьскую бесприютную темень.


Илл. Фрагмент картины Ивана Лубенникова