Петрович

     Петрович шёл по вечерней праздничной Москве. Голова гудела. По пятам семенил пёс метис, а по-простому – дворняжка. Спинка чёрная, грудка белая. Звали пса Авось.

     Улицы сверкали гирляндами, шарами, сосульками. В гигантских бокалах пузырилось звёздами электрическое шампанское. А в кармане Петровича болталась бутылка, в которой оставалось немного водки. Не способный больше терпеть мигание улицы и булькающую тяжесть в кармане, он свернул в переулок, потом в другой, третий, потом во двор. Здесь, рядом с качелями, подтаивал сероватый снеговик.
    
     Усевшись на мокрую качель, Петрович достал бутылку, бодро откупорил и залпом, в три больших глотка выпил остатки. В сумке у него нашлось два пирожка с капустой, которые племянник Аркаши дал наутро после поминок. Племянник был неплохой человек. Но очень переживал из-за собаки. Больше чем о своём усопшем дядьке. Он оторопел от радости, не мог даже поверить, что Петрович решился забрать Авося. Когда же поверил, готов был не то что оставить ночевать, а отдать что есть, что было, но было немного водки и пирожки, да и тех оставалось всего два.

     Под качелями блестело скользко и мокро углубление от детских ног. Несколько окон напротив Петровича излучали медовый свет. Немного этого света попадало в пустой двор, освещая качели и снеговика, а теперь ещё и две унылые фигуры – человечью и собачью.

     Водка разлилась внутри Петровича, и вместе с ней в организме окрепло чувство, что жить всё-таки ещё можно. Петрович положил руку на благодарную, гладкую голову Авося и уверенно сказал:

     – Пёс.

     В ответ Авось мотнул хвостом. В глазах его круглых, ягодно-чёрных, блеснувших на миг краями белков, стояла невозможная тоска. Петрович тоже горевал об Аркаше. Но последний раз они виделись лет десять тому назад. Тогда Петрович ещё был Дмитрием Петровичем и служил экскурсоводом в музее.

     Доброта и тепло от водки поднялись с кровотоком до головы Петровича. Глаза его немного увлажнились. Взгляд от собачьей морды переместился вверх, к бежевому, как мокрая штукатурка, мерцающему в свете московских огней, небу, окинул окрестности с чёрной аркой, серыми стенами, оранжевыми окнами в них, и остановился на глупом лице снеговика. Вместо глаз у него были вдавленные в снег половинки жёлтых коробочек из-под киндеров. Петровичу попадались такие по случаю, в виде мусора, что приходилось убирать по утрам. Он знал, конечно, что это такое, хотя своих внуков не имел. Коробочки темнели и взгляд казался осмысленным. Нос и руки снежного существа неизвестный создатель устроил из веток. Именно они придавали облику пустой и глупый вид.

     – Эх ты, – выдохнул Петрович.

     Из подъезда вышли молодые люди. Среди них выделялась высокая девушка в сером полушубке. Она звонко крикнула:

     – Серёжка, держи!

     Вот Снегурочка-дурочка, подумал Петрович ласково. Шумная компания вынырнула из двора через горло арки и исчезла. Петрович посмотрел в жёлтые контейнеры снежного создания и доверчиво произнёс:

     – Даже проститься не пришла. С Аркашей проститься, – от обиды в глазах его защипало.

     Когда он ехал в Москву, мысли были заняты не столько уходом Аркаши, сколько предстоящей встречей с Алисой. Надо же, в его-то возрасте, так переживать из-за женщины, сокрушался он. И даже представить не мог, что она может не прийти на похороны. Алиса среди них троих стала вполне успешной. И в науке, и в каких-то коммерциях. Может совсем зазналась? Правда, о ней тоже давно не было вестей. Уехала, умерла? Всё же тогда сообщили бы, заключил он.

     Тёплый ветерок достиг лица Петровича и напомнил о весне. Но что весна? И весной он будет приходить в сторожку, подметать двор, на обратной дороге покупать пельмени и кефир, а по пятницам и субботам бутылку живительной влаги. По воскресеньям станет навещать в приюте Лиду. Она изредка ещё узнаёт его. Хотя и путает с отцом. Петрович и впрямь стал вылитый отец. Немудрено и спутать. В голове Лиды всё стало похоже. Брат на отца, яблоко на грушу, утро на вечер. Вечером после визита к Лиде Петрович исправно звонил бывшей жене. Это было ей, видимо, совсем не нужно, но он привык и звонил. Вдруг он вспомнил про пса. И понял, что теперь прибавится ещё гуляние с собакой по утрам и вечерам.

     – Живая душа, – мягко и размеренно проговорил Петрович, глядя в горестные собачьи глаза. Авось снова мотнул хвостом, встряхнулся и нервно улёгся на проталину, положил морду на лапу. Из-под шишковидных подвижных бровей посмотрел на Петровича то ли осуждающе, то ли зовуще.

     – Да. Надо двигаться. Пойдём.

     Петрович тяжело поднялся с качели. Она жалобно скрипнула, а пёс энергично вскочил и тихо рыкнул.

     – Жизнь продолжается, друг. Это точно, – ободрил Авося новый хозяин и, чинно приподняв шляпу, простился со снеговиком.

     Они вышли на Тверскую, снова иллюминация обожгла их понурые души. Но Петрович отчего-то не взял сразу такси, чтоб ехать на вокзал, а побрёл в сторону бульвара. Ненужные воспоминания завладели им и, быстро сменяясь, замелькали в уме.

     Неподалёку от Тверской в годы их юности проживала Вера Дмитриевна Чернова. Одинокая преподавательница истории искусства. С виду грубоватая, она была добрейший человек, опекала своих студентов, водила в музеи, приглашала на чай, нагружала гостинцами. Только Алиса не брала гостинцы. Оно и понятно, зачем это москвичке из хорошей семьи, где жили на широкую ногу. Вера Дмитриевна, как живая, представилась Петровичу во всех деталях. С её всегда аккуратной короткой причёской, с приятным глазу колье на плоской глади водолазки. Вспомнил её манеру быстро опускать руку с сигаретой, чтоб студенты не заметили, когда проходили к парадному входу в институт по утрам. Как будто это было возможно не заметить. Вспомнил её тихое приветствие низким голосом с хрипотцой: "Доброе, доброе". Даже почуял как будто запах её квартиры с непомерными потолками, огромным старинным зеркалом, в котором помещались они все вчетвером. Кудрявый Аркаша в неизменном свитере с ромбами, домашней маминой вязки. Алисин профиль нежный, строгий её взгляд. Тёмные волосы, тонкие пальцы. Мимолётный поцелуй весенним вечером на четвёртом курсе, тоже где-то на бульваре. Нет, не любила. Никогда не любила.

     Петрович, совершенно растворившись в минувшем, решительно свернул на бульвар. Народу, несмотря на поздний час, не убавилось, и так же было пестро от огней. В те давние годы не было такого. Центр интеллигентно выглядел, строго. Строго и таинственно.

     Сам не заметив как, он дошёл до Гоголевского, замедлился. Здесь словно бы поредело толпище. Сделалось попросторнее и потише. Сквозь тёмное решето ветвей Петрович увидел красивую светящуюся золотистым вывеску "Лавка". Отчего-то вдруг защемило сердце. Ноги тянули Петровича туда. У входа в "Лавку" стояла газель и несколько коробок на подсохшем тротуаре. Петрович коротко свистнул. Вслед за ним верный его спутник перешёл дорогу и остановился.

     Из "Лавки" показался тёмный женский силуэт. Скомандовал строгим голосом:

     – Явились наконец! Ну, что стоите, Юрий? Берите коробку.

     Петрович послушно взял коробку, понёс внутрь. Авось семенил рядом. Женский силуэт проследовал вперёд по коридорчику, потом через слабоосвещённый зал, потом по небольшой лесенке вверх вправо. Потом взял у Петровича коробку. Стало понятно, что нужно принести ещё одну, потом другие.

     Это был антикварный. На полках в полутьме зала угадывались бронзовые слоники, замысловатые пузырьки, вазы, африканские маски (всё же муляжи, предположил Петрович), длинная, расширяющаяся раструбом дуда, в витринах лежали украшения. В основном – Африка, восток. В дверных проёмах позвякивали подвески, кои именуются музыкой ветра. Это словосочетание вспомнилось и заметалось беспокойным маятником в голове Петровича. Пахло пачулями. Хозяйка вышла на свет, недовольно посмотрела на собаку. Потом на Петровича. У него перехватило дыхание. Это была Алиса. Постаревшая, выцветшая, но Алиса.

     – Дима? – растерянно, по-детски произнесла она.

     Петрович всем существом почувствовал своё задрипанное пальто, оттопыренный пустой бутылкой карман. Сто раз мог бросить в урну, музыка ветра, растуды, пронеслось в голове. Он попятился, дотронулся до шляпы и не своим каким-то низким голосом сказал:
   
     – Моё имя Зиновий, – неловко развернулся и вышел.

     Он шагал по бульвару, твёрдо, яростно впечатывал ноги в асфальт, забыв совсем про пса. Быстро и лихорадочно думал про то, какая она стала. Про то, каким она увидела его.

     – Она могла и не знать, что Аркаши нет больше, – уверенно и слишком громко проговорил он.

     Остановился, не способный идти дальше, но и не имея сил вернуться. Пёс сел у его ноги и вопросительно смотрел вверх, в белое лицо. Вероятно, уже немного обвыкнувшись с этим грубоватым голосом и непривычным обликом, пёс понимал, что необходимо полюбить нового своего человека. А человек уткнулся взглядом в доверчивые чёрные глаза, и такая горечь и злоба заполнили его, что показалась невероятной возможность вот так просто стоять и смотреть на собаку. Скорее уж он должен был провалиться сейчас сквозь землю.

     – Зиновий, – прошипел он, выгнулся буквой «зю» и смачно харкнул на тротуар.

     В вагоне электрички они были только вдвоём, он и пёс. И хмель, и мысли оставили Петровича, было пусто внутри и немного знобило. За окном проносилась холодная чернота. Ему казалось, что и чернота эта совершенно пустая, что ничего нет больше в мире. Только тепло от свернувшегося в ногах Авося чувствовалось даже через хорошие зимние ботинки и не давало забыть Петровичу, что он жив.