Книга вторая. Эндшпиль

         ЭНДШПИЛЬ
   (детективная повесть)


КРАТКИЙ СЛОВАРИК ТЮРЕМНЫХ ТЕРМИНОВ


АРСЕНАЛКА – женский следственный изолятор на Арсенальной набережной.

БАКЛАН – хулиган. Статья относится к категории неуважаемых.

БЕЛАЯ СТРЕЛА – мифический тайный ментовский отряд, якобы занятый уничтожением воровских авторитетов. Скорее всего, плод зековских фантазий. 

ВАЖНЯК – следователь по особо важным делам.

ВАСЯ БРИЛЛИАНТ – легендарный блатной, повесившийся в пресс-хате. Что-то вроде воровского Христа.


ГАЛЁРА – коридор между камерами.

ГОЛУБЬ – петух, он же опущенный (самая низшая каста в тюремной иерархии).

ДАЧКА – передача с воли (вещевая или продуктовая).

ЗЕЛЁНАЯ ЗОНА – лагерь, подчиняющийся мусульманам.

КОРМУШКА – откидной ставень на двери в камеру, блокирующий окно для раздачи пищи.

КРАСНОПЁРЫЙ – работник ФСИН.

КРЫТКА – тюрьма.

КУМОВСКОЙ – осведомитель.

ЛЕБЕДЕВА – следственный изолятор для малолетних преступников на улице Академика Лебедева в Санкт-Петербурге.

ЛОМЫ – сигареты «L&M».

ЛЮДИ – заключенные, живущие по понятиям.

ЛЮДСКОЕ – кодекс поведения таких зеков.

МАЛЯВА – письмо.

МАСЛИНА – пуля.

НАРКОМ – наркоман.

ОТРИЦАЛОВО – высшая каста блатных, не подчиняющаяся ментовским порядкам. 

ОФАРШМАЧИТЬСЯ – нарушить правила поведения с опущенными.

ПЕРВОХОД – зек, впервые попавший на зону.

ПКТ – помещение камерного типа. Тюрьма в тюрьме. Пребывание в ней укрепляет авторитет заключённого.

ПОДМЕТОВАННЫЙ – связанный с силовиками.

ПОЛОЖЕНЕЦ – авторитетный блатной, но ещё не законник.

ПРОКЛАДКА – поступок, нарушающий понятия.

РАБОТАТЬ ПО ШИРМЕ – быть профессиональным вором-карманником.

РАСПИСНОЙ – блатной.

СЕАНС – любые положительные впечатления (как правило, эротические).

СТО ВОСЬМАЯ – превышение необходимых мер обороны.

СТО ПЯТАЯ – убийство.

СТО СЕМНАДЦАТАЯ – изнасилование.

СТРОГАЧИ – заключенные-рецидивисты.

УДО – условно-досрочное освобождение. Вещь, неприемлемая для уважающего себя блатного. 

ФИНБАН – Финляндский вокзал.

ХОЗЯИН – начальник зоны.

ЦИВИЛА – сигарета с фильтром.

ЦИРИК – надзиратель.

ШКОНКА – койка.

ШЛЯПА – пенис.

ШНИФТ – смотровая щель в двери камеры. 






ПРОЛОГ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Да-а… давненько же вы у нас не были, – прогудел из окошка чей-то очень знакомый, но основательно подзабытый голос. – Годи-ка где-то… четыре?

– Да вроде поменьше, – смущенно улыбнулась Инна.

– Ну, уж три-то, – продолжил бас, – это… как вы, молодежь, выражаетесь, по любасу. Но, несмотря на столь длительное отсутствие, вам, дорогие мои Серёжа и Лидочка (я ничего не напутал?), всё равно полагаются очень хорошие скидки. Ибо годы идут и то, что когда-то стоило пять сотен целковых, теперь стоит целую тыщу. Но для вас, дорогие Серёжа и Лидочка, цена будет прежней. Пятьсот. И вы ведь по-прежнему предпочитаете дагестанский коньяк русской белой?

Сам обладатель основательно подзабытого голоса за все эти годы практически не изменился и по-прежнему напоминал слегка располневшего Хемингуэя. А вот ещё один – где-то пару секунд спустя – донёсшийся из глубины комнаты голос переменился весьма основательно, оброс обертонами и стал из детского девичьим.

– Пап, скажи, – спросил голос, – а как мне лучше проинтегрировать: по частям или по замкнутому контуру?

– Для без пяти минут студентки второго курса, – ответил бас, – ты задаёшь на редкость идиотские вопросы.   И знаешь, я иногда себе думаю: а зачем вас вообще оскорбляют вышматом? Какое, к дьяволу, интегрирование? Какие биномы какого Ньютона? Скажи-ка мне честно, ты сможешь прибавить… ну, я не знаю… одну вторую к одной трети?

– Конечно, смогу! – с обидой пропело сопрано.

– Я жду. Прибавляй.

И две с половиной минуты спустя нежный девичий голос выдал:

– Шесть седьмых.

– Ответ неверный, – печально вздохнул Максим Африканович,  которого все вы, конечно, уже узнали. – И общий знаменатель для двойки и тройки не может быть нечётным в принципе. Думай, девочка, думай. А я пока обслужу своих самых любимых клиентов.

И он со стуком поставил пятилитровую канистру коньяка на подоконник.


****

…Если вы проживёте безвылазно два с лишним года в Европе, то на исторической родине вас начнёт удивлять не один математик-бутлегер. И нас с Инкой в РФ поражало практически всё: и огромные псы без поводков,  и полусгнившие деревянные домики, и заросшие лопухами огороды, и проживавшие в этих домах довольно большие семейства, умудрявшиеся сводить концы с концами на триста швейцарских франков в месяц и считавшие свою жизнь абсолютно нормальной, и несуразно высокие цены на ряд продуктов,  и фантастическая дешевизна сотовой связи и интернета, и алкоголики, цитирующие Достоевского, и… и вот это, наверное, самое главное – обстановка привычной войны всех со всеми, которую большинство местных жителей попросту не замечало.

А приехали мы в Эрэфию не развлечения ради и не утоления ностальгии для. Дело в том, что неутомимый Порфирий затеял процесс по поводу спорного Инкиного наследства и самым   козырным моментом сей многолетней тяжбы должно было стать появление Инны, по-прежнему официально числившейся в покойниках. Инкино возвращение с Того Света было запланировано на двенадцатое, так что мы тайно проникли в Россию восьмого и до поры затаились на Псковщине. 

Таиться в этой медвежьей глуши было скучно и бутыль с коньяком пришлась  очень кстати. За один-единственный вечер мы с Инной почали канистру почти что на треть и расплатились за этот рекорд амнезией. Нет, конечно, я в принципе помню, как мы пили кавказское бренди и яблочный сок, а потом бегали в магазинчик «К менту» за сигаретами (дура Инка, не курившая целых полгода, под бухлом развязала, ну, и я с ней чуток подымил за компанию). Я даже помню (частично), как мы с Инной Степановной вдруг решили заняться законным супружеским сексом.

Секс сей не долго, увы, оставался неторопливо-супружеским и вскорости стал разнузданным и греховным. Хотя всего я не помню.

…Проснулись мы с ней в половину восьмого на широкой, как Красная площадь, кровати. Все подушки, одеяла и простыни лежали горой на дощатом полу. Моя маленькая и голенькая жёнушка, трогательно свернувшись калачиком, вжималась в стенку.  Ваш покорный слуга (в одном правом носке), развалившись, как барин, занимал три четверти ложа, а весь его вялый, поросший редкой коричневой шерстью живот был расцарапан до крови.

Повторяю, изодрана в кровь была не спина, а – пузо. Как это могло получиться, сперва для меня оставалось загадкой. Расспросы приоткрывшей один глазик возлюбленной не привели ни к чему, потому что она не помнила даже того, как мы ходили к менту за куревом. Но уже через час я эту шараду таки раздраконил, но ответа читателю не сообщу. У нас здесь серьезная детективная повесть, а не приложение к «Кама Сутре».


****


 – Когда приедет Порфирий? – спросил я жену.

– С минуты на минуту.

– Блин, а мы в таком виде!

– Успокойся, my darling, – водя пальцем по стенке, промурлыкала жёнушка. – Порфирий – мэн свойский.

– Настолько, блин, свойский, – скривился я, – что ты даже бритую норку свою не прикроешь?

– Ну, допустим, прикрою, – вздохнула Инна и натянула трусишки с лифчиком. – А ты, в свою очередь, твёрдо решил подразнить старикана демонстрацией своей возбуждённой мужественности?

И не успел пристыженный я натянуть майку и джинсы, как за окном зашуршало и забибикало, после чего ступеньки крыльца заскрипели и торопливая дробь условного стука пролилась на входную дверь.  Ваш покорный слуга сперва приспустил свою майку на неприлично взбугрившуюся ширинку, а потом, поднатужившись, откинул тяжёлый кованый крюк и увидел стоящего на пороге Порфирия.

ГЛАВА ВТОРАЯ

– Короче, так, господа, – сообщил нам Порфирий часа два спустя, когда его «Геленваген» со скоростью сто километров в час мчал нас по шоссе по направлению к культурной столице, – сейчас мы заедем к Борису Абрамовичу, а потом я вас спрячу на конспиративной квартире.

– Это как понимать? – захихикала Инна.

– Буквально, – обиделся отставной кагэбэшник. – «На конспиративной квартире» – это значит на конспиративной квартире. И вообще, господа, мне очень не нравится царящая здесь атмосфера студенческого капустника. Смехуёчки и прочее. Веселиться мы будем завтра, когда, – ветеран оглянулся и, не найдя ничего деревянного, постучал себя по лбу, – выиграем процесс. А пока что сидим на попе ровно.

– Извините, Порфирий Петрович, – виновато потупилась Инка, – впредь я буду серьезной, словно памятник Барклаю де Толи на Невском.

– Вот и давно бы так, – удовлетворённо буркнул чекист. – Ибо здесь вам не тут. Что ты сказал, Серёженька? – переспросил он шофёра. –  Бензин на нуле? Хорошо, тормозюкай возле той вон кафешки. Мы пока перекусим, а ты налей полный бак.


****

Потом я тысячу раз себя спрашивал: а что бы стали делать наши недруги, если б мы выбрали какую-нибудь другую заправку? Не могли же они устраивать по засаде в каждом придорожном кафе? Ответы на эти вопросы у меня есть, но озвучивать их я не стану. Не хочу, чтоб меня обвинили в сведении счётов.

Итак, мы оставили джип на заправке, а сами всем скопом нырнули в кафешку. «Мы» – это:  Инна, Порфирий, аз грешный и величественный бодигард Валентин без речей. Войдя, мы уселись всем табором за единственный свободный столик и углубились в меню.

– Что мы будем заказывать? – спросила нас официантка, отчаянно строившая глазки всем сидящим за этим столом мужчинам: и молодцеватому Валентину, и непрезентабельному мне и даже ветхому ветерану органов.

– Клюквенный морс, – ответила Инна, хорошея от ревности (была у неё такая особинка: когда она злилась, она хорошела). – А ты что будешь, любимый?

– Наверное, тоже морсик, – прошамкал я, изо всех сил стараясь не смотреть на декольте официантки. 

– А мне поджарьте яичницу с салом, – буркнул Порфирий, демонстрируя чисто расейское равнодушие к своему здоровью, весьма меня удивлявшее после Европы.   – А тебе, Валя, что? – после маленькой паузы поинтересовался он у бодигарда.

– А мне ничего, – пунктуально следуя инструкции, ответил телохранитель.

Дальнейший наш разговор мне почти не запомнился. Хотя, между прочим, это была моя самая последняя беседа одновременно и с Порфирием, и с Инной.  Об чём мы базарили? Явно о чём-то нейтральном и светском. А, мы обсуждали последний бестселлер Пелевина! Причём спорили насмерть, хотя всем троим роман не понравился, но – по разным причинам.

Интеллектуалку Инну отпугивал полугазетный язык и шаблонная ковка характеров вконец исхалтурившего мэтра (Инка звала его «миллиметром»). Голосующего сердцем меня (а за три года в Европе я кое-какие книжки прочёл и от ничего не читающего варвара, с которым вы познакомились в «Жертве пешки», пусть не сильно, но отличался), итак, мне – как читателю-нравственнику – претил его казённый пессимизм: весь мир, мол, бардак и все бабы, мол, тёти. И, наконец, седого чекиста Порфирия Пелевин бесил априори, как представитель наглой пятидесятилетней молодёжи, пишущей не так и не о том.

Порфирий Петрович во время этого диспута умял свою плавающую в прозрачном жиру глазурью, а мы с Инкой – сушняк есть сушняк – выдули литра два морса, причём официантка всё это время стояла в углу и не сводила с нашей компании своих густо накрашенных глаз. Но, стоило Инке подняться, как подавальщицу сразу как ветром сдуло.

– Мать, ты куда? – спросил я любимую.

– Да так… носик попудрить, – хихикнула Инна.

– Нет, Ин, ты послушай! – не смог удержаться я и начал взахлёб излагать какие-то свои глубокомысленные соображения по поводу очередного викторолеговичева шедевра, которые именно в эту минуту (всё это пишется пять лет спустя), естественно, совершенно не помню. Да и бог с ними, с моими умными мыслями. Для нас важно лишь то, что ваш покорный слуга, фонтанируя парадоксами и экспромтами, поплёлся провожать жену до уборной. Вслед за нами, неукоснительно соблюдая инструкцию, увязался и бодигард Валентин.

– Всё это свежо, необычно и верно, – хихикнула Инка у самого входа в дамское lavatory, – но я надеюсь, что ты не намерен продолжить дискуссию из соседней кабинки? Подожди меня тута. Окей?

Я согласно кивнул, а моя благоверная взялась уже было за ручку уборной, но её, конфузливо пробасив: «Минуточку!» – оттеснил бодигард, широко распахнувший картонную дверь и внимательно осмотревший место дальнейшего пребывания охраняемого объекта.

Место, в общем, как место. Обычный дамский сортир с двумя унитазами, одной раковиной, неработающей сушилкой и запертым на висячий замок чуланчиком для тряпок и вёдер. Охранник всё это обвёл изучающим взором, бесстыже проверил обе кабинки на предмет пребывания там посторонних и только потом кивнул, разрешая зайти. 

Инка сделала шутовской книксен, захлопнула дверь и заперлась изнутри на щеколду.

Последовало пара минут тишины.

Потом – отчётливое журчание извергаемой из организма любимой урины.

Оглушительный грохот вылившейся из сливного бачка воды.

Деликатное чавканье намыленных жидким мылом ладошек.

Простуженный хрип забившей из водопроводного крана струи.

Какой-то малопонятный шум и…

Женский вопль.

Шум борьбы.


****


Я и сейчас не понимаю, как же я умудрился проникнуть в уборную быстрее профессионального бодигарда. 

Посреди туалета стояла Инна.

Её левое предплечье кровоточило, а в руке был зажат огромный десантный кинжал. Неподалёку, в луже ярко-красной, как кетчуп, крови, лежал женский труп с перерезанным горлом.

Дверь в чуланчик была распахнута.

Что здесь случилось, понять было несложно. Киллерша (в которой я без труда узнал так странно державшую себя официантку) затаилась в чулане и попыталась исполнить заказ, когда Инна мыла после туалета руки. Но в жилах у Инны текла кровь её папы и всё пошло не по плану: Инна сделала блок, потом вырвала нож и вогнала его киллерше в горло.

– Я убила её, – монотонно шептала Инна. – Я убила её. Я стала убийцей.

…Большинство считает меня тугодумом, но именно это решение я принял мгновенно. Я отнял у Инны оружие, протер его ручку куском туалетной бумаги и крепко зажал этот полуметровый кинжал для разрезания строп в своей правой ладони.

– А теперь выйди в зал, – приказал я охраннику, – и скажи, что я, защищая жену, убил эту женщину.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СУДЕБ СЛОМАННЫХ ПОЛВЕРСТЫ


ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Ну, как ты себя чувствуешь? – осторожно спросил Борис Абрамович и пододвинул ко мне наполовину початую пачку дорогих сигарилл «Блэк кэптн» (в тюрьме я начал курить).

– Спасибо, нормально, – ответил я, прикуривая от адвокатского «Зиппо» и с наслаждением заполняя соскучившиеся по никотину лёгкие ядовитым и терпким дымом. – Ещё бы кормили получше и был бы совсем санаторий.

– Такие байки ты маме и Инне рассказывай, – многоопытно хмыкнул  Абрамыч, – а мы, адвокаты, немножечко знаем, что такое тюрьма. Ну, а что касается твоего… гм, – Абрамыч напрягся и произнёс по слогам, – ра-ци-о-на, то здесь причина до предела банальна. Недостаток… гм… денежных средств. Шелестелок, бабулек.  Процесс-то мы выиграли, и Инна Аркадьевна в данный момент чисто формально является долларовой мультимиллионершей, но ты – человечек… гм… взрослый, и хорошо понимаешь, что решение… гм… суда вступит в силу нескоро, так как наши… – последовавшее за местоимением словцо Абрамыч опять нарубил, как селёдку, – оп-по-нен-ты ещё где-то полгода будут заваливать все вышестоящие инстанции всевозможнейшими опровержениями и апелляциями. Так что финансы пока что поют… гм… романсы, и мы даже, к стыду своему, не можем обеспечить тебе отдельную камеру. В этом есть неотложная необходимость?

– Да, вроде бы, нет, – беззаботно пожал я плечами. – Пока что не дует. Хата спокойная.

– Очень рад это слышать, – кивнул адвокат своей блестящей и ровной лысиной, ежегодный уход за которой, как я мельком подумал, стоил, наверно, дороже, чем все дачки в «Крестах» за неделю. – Вот твои письма от Инны Степановны, Александры Петровны и друга Аркаши.

И он протянул мне послание матери (как всегда на пяти листах), трёхстраничное письмецо от Кацмана и коротенькую записку от Инны, едва прикрывавшую половину листа А-4.

(Мы уже целых полгода встречались с Абрамычем и передаваемые им письма от Инны с каждым разом становились всё короче и короче. Что поневоле наталкивало на весьма и весьма неприятные выводы, но я этим выводам вход себе в мозг запретил).

– Дачка будет во вторник? – спросил я Бориса Абрамовича.

– Да-да, безусловно, – снова кивнул своей бриллиантовой плешью самый дорогой в СПб адвокат. – Что нужно прислать?

– Да что угодно, – хихикнул я, – дорог ведь не подарок, а внимание.

– Ну, как знаешь, как знаешь. А что, касается, Ванечка, твоего, – Абрамыч опять нарубил по слогам два последовавших после маленькой паузы слова, – у-го-лов-но-го де-ла, то здесь перспективы хреновые. ОЧЕНЬ хреновые. Готовься к семи годам общака. В самом лучшем случае – пятёрочке.

– А чего так… Борис Абрамович? – ошарашенно выпалил я. – У меня ж сто восьмая, а не сто пятая. Там ведь максимум двушка.

– По кочану! – отрубил адвокат. – Знаешь, каким большим людям ты насыпал соли  под хвост? Ведь, если б не твоё… гм… бла-род-ство, Инна бы чалилась на Арсеналке и наши шансы выиграть главную тяжбу равнялись б нулю. А ты всё взял на себя и этим вынул у них из кармана сотню с лишним лимонов зеленью. Да за такие денежки, они тебе, Ваня, не то что сто пятую, сто семнадцатую нарисуют!  А мы… – адвокат безнадёжно махнул рукой, – а что мы? У нас в кармане – вошь на аркане и административный ресурс – на нуле. Так что готовься тянуть срок по-полной. Знаешь, что Ваня…

Абрамыч поправил сверхдорогие очки в сверхмодной оправе.

– …скажи мне, как на духу: а в твоей ти-хой ха-те всё точно… спокойно? У меня есть пятьсот тысяч подкожных, выданных Инной Степановной на самый-самый крайний случай. Может быть, стоит потратить их на… отдельную камеру?

– Нет, Борис Абрамович, не стоит, – твёрдо ответил я.

– Ну, как знаешь, как знаешь, – ещё раз кивнул Абрамыч, а потом сдёрнул с носа очки и в упор посмотрел на меня своим близоруким слезящимся взглядом. – Знаешь что, Ваня, – произнёс он после полуминутной паузы, – если… гм… без про-то-ко-ла, то зря ты во всё это ввязался. Пропадёшь. Ни за грош. Вот такие… гм… пи-ро-ги с ко-тя-та-ми.

После этого величественный, словно памятник Ильичу на Финбане, Борис Абрамович (его клиентов менты никогда не шмонали) добавил к уже отданным письмам две пачки «Мальборо», двенадцать хрустящих купюр с Ярославом Мудрым, в очередной раз кивнул головой и не по-адвокатски крепко пожал мне руку.

На чём наша встреча и завершилась.


ГЛАВА ВТОРАЯ

Я немного лукавил, когда говорил Абрамычу, что обитаю, мол, в хате безмятежно-спокойной. Тихой и мирной была моя прежняя камера, населённая сплошь алиментщиками и наркомами.  Народ это был безобидный и нищий, и моё появление в камере стало для них настоящим подарком судьбы. Передачи тогда я получал ежедневно, телевизор и холодильник прибыли вслед за мною через пару дней и такая халява цвела полным цветом полных пять месяцев.

Но потом всё изменилось. Во-первых, меня перекинули в соседнюю камеру, а, во-вторых, дачки с воли я стал получать один раз в две недели. Уровень моего благосостояния беспрецедентно понизился, но оно бы и бог с ним (не хлебом единым), но я всё-таки очень жалел о сдуру оставленном прежним коллегам айфоне, потому что в моей новой хате связь с волей почти прервалась (в ней вообще не было сотового и общаться с родными я мог теперь только через Бориса Абрамовича).

Но хватит о грустном. Итак, войдя в камеру, я бросил братве на общак пачку «Мальборо» и, завалившись на шконку, начал читать пришедшие с воли письма. Впрочем, «читать» – немножко неверное слово. «Читаете» вы сейчас эту книгу.  Небрежно скользите глазами по строчкам, размышляя попутно о чём-то своём. Письма близких на крытке читают не так. 

Их смакуют, растягивая удовольствие. Так какой-нибудь семилетний сластёна может сутки подряд сосать одну карамель, а его семнадцатилетний коллега – часами рассматривать чёрно-белую фотку самой обычной девчонки с соседней парты.
…Итак, я бросил братве на общак пачку «Мальборо», а сам завалился на шконку и начал любовно вылизывать взглядом переданные с воли строчки.

Самой первой, естественно, я ухватил записульку от Инны. Сперва я её обсмотрел и даже обнюхал.

Так-так-так. Духами почти что не пахнет, но вовсю разит табаком (причём – не Абрамычевым). Значит, с тех пор так, дурында, и курит. Почерк размашистый и неразборчивый. Строчные «м», «т» и «ш» практически неразличимы. Заглавные «М», «К» и «В» снабжены залихватскими завитушками. Короче, очень решительный и почти мужской почерк. Как, собственно, и характер моей возлюбленной.

А содержание этой малявы было такое:

«Здравствуй, милый мой Ваня! – писала любимая. – Как ты там? Держишься? А у меня всё по-прежнему: жду, пока решение этого идиотского суда наконец-то войдёт в законную силу и попутно изучаю испанский. «Buenos deas, amigo!»  (Дальше этого мой роман с языком Сервантеса пока, увы, не пошёл). Кстати, сегодня нашла у Иосифа Бродского вот такой афоризм:

«Тюрьма – это недостаток пространства, компенсированный избытком времени».

Ты согласен с покойным певцом Полутора Комнат?

Прости, не умею писать длинных писем. Считаю дни и минуты до нашей встречи. Б. А. говорит, что организовать её в тюрьме не получится, только на зоне. Чертовски жаль.

Целую тебя.

Твоя Инка».

Эти девятнадцать строчек я перечёл восемь раз, а потом перешёл к письму мамы.

«Здравствуй, милый мой сыночка! – писала maman своим по-старинному каллиграфическим почерком. – Как ты там, мой хороший? До конца ли справляешься с окружающими тебя ужасами? Я, Ванечка, каждый день молю Бога,  чтобы Он поберёг тебя, и надеюсь, что Бог меня слышит. За все без малого шестьдесят лет своей жизни я не часто Его беспокоила просьбами и надеюсь, что Там это учитывается. Бог не станет лишать больную и старую женщину последней её опоры и надежды.

Что же касается меня лично, то я существую себе потихоньку. Получаю «огромную» пенсию в двенадцать с половиной тысяч и с позавчерашнего дня устроилась в дом напротив консьержкой. (Сутки через  трое и, хотя ни разу ещё не платили, обещают четырнадцать тысяч чистыми).
А вот дела в нашем доме идут, к сожалению, неважнецки. Наш кролик Гоша, как ты наверное знаешь, умер прошлой зимой на восьмом году жизни. Характер этот «кролик-убийца», как ты его всегда называл, имел, конечно, прескверный, но я его всё равно любила. И он меня – кажется – тоже. По крайней мере, я была единственным человеком на свете, которому он разрешал почесать себя за ухом. Всех остальных кусал до крови.

А две недели назад умер наш Мейсон, и я, если честно, до сих пор ещё до конца не пришла в себя. Смешно, конечно, так убиваться из-за старого двадцатилетнего котика, но он жил так долго, что я стала думать, что наш Мейсон – вечный. А это, к сожалению, оказалось не так.

Слабеть он начал давно. Почти ничего не кушал и исхудал до крайности. Наш здоровяк Мейсон весом в добрых полпуда, которого и собаки-то во дворе побаивались, превратился в крошечного старичка с далеко выпирающими лопатками. А месяц назад у него вдруг страшно раздуло живот. Пришлось брать такси и везти его в клинику доктора Баранова, где ему сделали пункцию (вышло больше двух литров) и объяснили, что у него водянка. Причин, как сказала дежурная доктор, могло быть три: либо сердце, либо почки, либо опухоль.

К сожалению, мне пришлось дожидаться пенсии, чтобы сделать ему УЗИ сердца (исследование не из дешёвых) и больше недели было потеряно. Сердце у нашего котика оказалось здоровым, но уже через день он всё-таки умер. Тихо угас, лёжа на бывшей твоей кровати, в полседьмого утра. 

Теперь никак не могу привыкнуть, что никто по утрам больше не заскакивает ко мне на грудь и не начинает царапать её когтями. Помнишь, как мы с тобою когда-то (тебе было пять с половиной лет) смотрели по телевизору мультик «Все псы попадают в рай»? Я очень надеюсь, что это правило распространяется и на котиков.

Теперь мы остались вдвоём с Полиграфом Полиграфовичем (Масяня давно умерла, а Тарапуньку и  Штепселя я сразу же после твоего переезда в Швейцарию отдала тёте Томе: одной мне было не справиться с такой оравой). Полиграфыч – пёс своенравный и женщин не ставит ни в грош, но после смерти Мейсона он как-то, Вань, присмирел и даже начал со мною немного считаться.  Хотя не обходится и без казусов: на позавчерашней прогулке наш зав. очисткой порвал одному прохожему брюки, после чего пострадавший стал с меня требовать десять тысяч, которых у меня, как ты понимаешь, не было, и, когда он начал звонить своему адвокату, мы с Полиграфычем, грешным делом, сбежали.  Теперь придется менять место выгула, чтобы не встретить «товарища Тяпнутого» ещё раз.

Мне немножечко дико, что в нашей просторной квартире, в которой жили когда-то и мы с тобою, и целый зоопарк в придачу, теперь обитаем лишь мы с Полиграфом. Но – ничего-ничего! Ведь тебя скоро выпустят и мы все заживём, как раньше. Ведь тебя – так мне всё говорят - оправдают. Разве можно карать человека, защищавшего свою Любимую? (Пусть даже и такую, как Инна). А, если тебя (паче чаяния) вдруг осудят, то я дойду до Медведева с Путиным, но добьюсь справедливости. Сто сапог истопчу, но добьюсь. Ты ещё не знаешь свою маму.

Мне иногда почему-то кажется, что это именно я накликала на тебя все эти несчастья. Ведь я дала тебе имя в честь дедушки (для тебя он прадедушка) Вани, отсидевшего при культе личности восемнадцать лет в лагерях. И вот ты вместе с именем и унаследовал его судьбу. Искренне верю: частично.

Но это, конечно, всё мистика и мракобесие, верить в которые бывшему комсоргу факультета даже как-то и не очень прилично.

Так что я обещаю исправиться.

Прощай, мой сыночек!

Целую тебя сто миллионов раз.

Твоя непутёвая Мама.

Р. S. Вчера в седьмом томе Бродского нарыла такой афоризм: «Тюрьма – это недостаток пространства, компенсированный избытком времени». По-моему, очень точно.

Как ты думаешь?

Твоя М.».

Эти восемь с половиной страничек я перечёл три раза (последнюю пару раз пропуская лишь колкость про Инну), а потом, наконец, перешёл к письму Кацмана. Аркадий тоже писал от руки, но лучше бы он этого не делал. Его почерк был под стать дикции, и мне всё время казалось, что я слышу Аркашку вживую и с трудом придираюсь сквозь его шепелявенье.

«Здорово, братуха! – писал мне Кацман («братуха» я прочёл как «барыга»). – Как ты там, держишься? Пишу тебе эту весточку в узилище (прочёл как «удилище»), не очень-то по чесноку понимая, как такое вообще вдруг стало возможно? То, что ты сделал – это подвиг, достойный не срока, а ордена (прочёл как «ордера»). Но в нашей прекрасной стране всё, к сожалению, делается через жо… (зачёркнуто) через пятую точку и с этот старинный обычай изменить, к сожалению, нельзя. Кстати, по поводу нашей чудесной страны. В фирме «Терра Инкогнито», где я, как ты, может быть, помнишь, уже пятый год околачиваю детородным органом фруктовые деревья, жалованье старшего менеджера составляет пятьдесят пять тысяч деревянными, что почти вдвое меньше, чем зарплата араба-уборщика в городе Хайфа.

Но я таки продолжаю работать в «Терре Инкогнито» и проживать in Russia.

Ты, естественно, спросишь: а на ху… (зачёркнуто) why?

Вань, если честно, и сам не знаю. Скорей всего потому, что в глубине своей глупой души я продолжаю надеяться, что при нашей новой шефине Инне Степановне всё будет не сильно хуже, чем при её папе (кстати, Вань, это правда, что у тебя с нашей новой шефиней был когда-то роман и она тебя бросила?).

Но, ежели папина дочка не поднимет наши оклады хотя бы до четверти таковых в благословенном 2017, тогда, Ваня, всё: прощай, Петербург, и здравствуй, Хайфа!

Возьму в руки метлу и начну подметать ближневосточные улицы.

(Хотя, если б ты знал, милый Ваня, как мне не хочется перебираться в это карликовое государство на краю света! Переехав, наверное стану антисемитом). 

Прости, что я всё о себе. Ты-то как там, братуха? – (второго «братуху» прочёл как «бушуга») – Недавно прочёл у Иосифа Бродского такой афоризм: «Тюрьма – это недостаток пространства, компенсированный избытком времени». Как тебе кажется, прав покойный певец Васильевского острова, или его – как это, в общем, и свойственно стихотворцам – малость заносит?

Вань, с большим нетерпением жду суда, а от суда – справедливости. Все в нашем отделе считают, что тебя просто ОБЯЗАНЫ оправдать. Иные варианты не просматриваются.

Прощай, друг мой Ванька.

Скрестил за тебя все свои двадцать пальцев.

Твой друг Аркадий Абрамович Кацман.

Дважды Еврей Российской Федерации».

Аркашкино оптимистическое послание я прочёл дважды. И во время  второго чтения незаметно заснул.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Хотя я отбывал уже целых полгода, сны мне пока снились вольные. Вот и сейчас, едва смежив веки, я сразу же перенёсся в тот маленький город на севере Швейцарии, пятибуквенное название которого мне категорически запрещает озвучивать наша служба безопасности, и где мы с моей Инной провели два, наверное, самых счастливых года нашей жизни (за себя я ручаюсь). Но я всё же отмечу, что наш городок был своего рода географическим курьёзом и разделялся границей надвое: северная его половина находилась в Германии, а южная – в Швейцарской республике.

(Сейчас никакой достойной упоминания разницы между югом и севером не существует, но я всё время пытался представить наш город в апреле, скажем, 1945: северная часть хлебает все прелести Второй мировой полной ложкой, а южная – пребывает в ленивом центрально-европейском спокойствии, где украденная у герра Мюллера газонокосилка становится новостью месяца).

Но, повторяю, во времена нашего с Инкой там пребывания обе части практически не различались, и той ночью в тюряге мне снился швейцарский конец нашей улочки, где мы скоротали свою двух-с-половиной-летнюю ссылку в уютном маленьком домике фройлян Шутцхе.

Поскольку ни я, ни Инна так и не удосужились выучить ни одного центрально-европейского наречия, фройлян Шутцхе общалась с нами на языке, который ей почему-то казался английским. Вот и сейчас она, постучавшись, приоткрыла дверь нашей спальни и раздражённо выпалила:

– Stop-stop sleeping, dear Vanja and Inna! Your breakfast are waiting for you.

(«Хватит шпать! Хватит шпать! Ваша завтрака вас дожидается». (искаж. англ.)

И хотя в реальности фройлян Шутцхе была чрезвычайно деликатным человеком и никогда, естественно, в нашем присутствии не переступала порог нашей спальни, во сне она бесцеремонно пропёрлась прямо к алькову и оглушительно гаркнула:

– That's enough, my good friends! I'm truly fed up with the matter. («Всё, с меня хватит! Я по горло сыта всеми вашими фокусами» (искаж. англ.) А, посколки ви категорически отказываетес изучаться немецки изыг, я  буду вам объясняться по-русску. Итак, каспада, какого дурацкого шорта вы дрихнуть без задних копыт в полвосьмого? Или ви заниматься здесь секс? Ха-ха-ха, бедный Ванья, я вынужден вам рассказать, что ви не уметь делать секс, и мне очен жал бедный Инночка за то, что он вынужден это терпеть.

– Да-да-да! – поддержала её с постели Инна. – Мне так надоели эти ежеутренние сопения и елозения!

– Мне вас очен жал, милый девуш за ваш неумелый партнёр, – фройлян Шутцхе смахнула слезу, – но я вам открыть один маленький тайна: в этом домье правылный секс умеет делать один Алэксандр, наш садовник. Александр, подойдите сюда, – сказала она почему-то уже совсем без акцента.

И тотчас же в нашей с женою спальной появился серб Александр – низкорослый брюнет в двухнедельной скрипучей щетине, из левой ноздри которого выглядывал кончик ярко-зелёной сопли – и моя благоверная тут же радостно бросилась ему на шею. А наша швейцарская спальная почему-то вдруг превратилась в православную церковь, в которой я с идиотской старательностью выполнял обязанности свадебного шафера, с превеликим трудом удерживая над головами Инны и Александра две тяжеленные свадебные короны.

Под заунывные завывания певчих я и проснулся.

****

Было раннее утро. То ли трое, то ли четверо заключённых уже (а, может, ещё) не спали и сидели рядком на застеленной койке красавца-грузина Джоника. Сам этот Джоник (погоняло «Биджо») с точки зрения вольного наблюдателя выглядел почти оборванцем, но тюремному глазу было заметно, что он всю ночь, собираясь на суд, наводил красоту: Биджо был тщательно выбрит, облачён в идеально чистую рубашку, а у него на ногах вместо всегдашних стоптанных тапочек были баретки, до блеска надраенные рукавом пиджака.

Дожидаясь отправки, слегка опьяневший от недосыпа Джоник не умолкал буквально ни на минуту:

– Вон ты гаваришь, – сказал он свесившему с верхнего яруса свою бритую голову толстому зеку со странной кличкой «Бабуля, – что, мол, ширево – это отлично.  А я тебе вот что, Бабулькин, скажу: я того человека мама валял, который мне в пэрвый раз укол в вена сделал. И я больше всего боюсь его на турма сейчас встрэтить. Ведь, если встречу, зарэжу, а потом из-за этого сука пятнашку тянуть?  И сам я, конэчна, очень много разлычный херня в своей жизни наделал, но я тебе мамой клянусь, что я ни одын человека, который ещё не колется, укол в вена не делал.  Потому что я помню ту сволочь, который меня на иглу посадила, и которую я, сукой буду, когда-нибудь всё же поймаю и вы…у!

– А какую конкретно херню ты, Биджо, в своей жизни творил? Можно чуть поподробней? – поинтересовался Бабуля.

– Да много какую. Хаты чужие ставил. Детьми своими не занимался. Дэвушкам обещал жениться и не женился. И всё из-за этой ширки грёбаной! Ну кроме, конечно, – Биджо ослепительно улыбнулся, – дэвушек.  Ты, кстати, знаешь, Бабуля, как я всегда на квартирное дело ходил? Думаешь, как все люди, понэзаметней? А вот такого тэбе – понэзаметней! Я на дело ходил во французском костюме, бэлой-бэлой рубашке и чешском галстуке. И – обязатылно! – с самым-самым щикарным букетом. Стою рэално на вассере, а типа жду, с понтом, тёлку. А, когда я в конце ухожу, никого не дождавшись, какие ко мне могут быть вопросы? Кого баба не кидала?

– И что, каждый раз так всё с рук и сходило? – удивился Бабуля. 

– Да нет, конэчна! В нашей жюликовской профессии всё чысто и гладко никогда не бывает. Полтора года назад в этой… как её? …ну такой русский город, в нём ещё пряники делают? А, правылно, в Туле! Так вот, в этой грёбаной Туле мы с братом спалились, как пионеры, и на тульский турма загрэмели. А мы с моим братом до этого долго в этом пряничном городке тусовались и друзей у нас было – пол-Тулы. Кто хочешь ешь, кто хочешь пей, кто хочешь тёлка снимай: грузины дэнег не считают. А потом к нам на крытку хотя б один сука хотя бы пачку паршивых ломов подогнал! 

Биджо сделал паузу и произнёс с большим чувством:

– Гнилые там луди и город у них беспонтовый!

– А дело с тюрьмой чем закончилось? – с интересом спросил Бабуля.

– А! – махнул рукой Джоник всем своим видом показывая, что в таком гнилом городе ничего мало-мальски серьёзного произойти не могло. – Мой брат, кому надо, бабла отслюнил, и мы с ним на Москва уехали. Ну ладно, Бабуль, что это мы всё обо мне да обо мне? Я всё рассказал, теперь хочу малость послушать. Давай приколись-ка за бабкин диван и за тёщу с бидоном.

– Да все уже тысячу раз это слышали! – стал ломаться   Бабуля. – Не интересно.

– Вон Ванька Рыжий не слышал, – ткнул в меня пальцем Биджо.

– Вань, ты точно не слышал? – спросил меня маленький толстенький зек со своей верхней шконки.

– Да, Бабкин, точно, – закивал ваш покорный слуга, естественно, знавший сагу про бабкин диван наизусть, но кого, извините, это волнует?

– Хорошо, уболтали – сдался Бабуля. – Ну, во-первых, у меня с этой бабкой ничего вообще не было.

– А, может быть, всё же разочек присунул? – улыбнулся красавец-грузин.

– Говорю тебе, не было! – взвился Бабуля. – Мне даже и мой адвокат говорил, что, если бы я состоял с ней в сношениях, менты бы её заявление бы завернули, потому что у нас бы с ней было совместное ведение хозяйства. Но я лучше на зону пойду, чем возведу на себя напраслину…

(Не удивляйтесь слову «напраслина»: Бабуля был парнем интеллигентным).

– …чем возведу на себя напраслину, – продолжил Бабуля, – и облыжно признаюсь в сожительстве с этой старушенцией. Да у меня ведь и Верка была и я её, сука, любил! Да и сейчас, блин, люблю, хоть она меня, сука, и продала!

– Успокойся, Бабулькин, – утешил толстячка Джоник, – какая тебе, блын, зона! Получишь свои два года расстрелом жидким поносом и будешь по Нэвскому снова гулять.  Я вообще не вдуплюсь, за что, блын, тебя – такого красывого, умного и интэллигентного – закрыли в одной камере с нами, душегубами. Наверное, Путин дал указание максымално жёстко бороться с серийными похитителями диванов.

– В тюрягу меня упекли  из-за тёщи, – вздохнул Бабулькин.

– Из-за тёщи? – фальшиво изумился Биджо. – А ну, давай-давай, продолжай.

– Короче, снимал яу этой старушки комнату, а, когда она в мае уехала на три недели к себе на дачу, продал через «Авито» её диван с шифоньером. Ну и бабка, узнавши об этом, естественно, накатала заяву ментам и прогнала меня к чёрту. Ну и Верка моя меня тогда пожалела и позвала к себе жить. «Только ты, – говорит мне, – учти, что у меня мама – со странностями». «Ладно, – я ей отвечаю, – учту».  Ведь деваться-то некуда да и сначала всё было нормально. И чего это, думаю, Верка на маму свою наговаривает?  Дай бог каждому такую тёщу! Откуда ж мне знать, что Мелетина Терентьевна чудит редко да метко. Однажды смотрю: у ей губы накрашены. Ну, чутка про себя удивился да и забил на это дело. Откуда ж мне знать, что измазюканные в пунцовой помаде губы – верный признак осеннего обострения? Сижу себе, значит, на кухне, кроссворды решаю.  Мне б во двор убежать и недельку с бомжами пожить на помойке, а я кроссворды решаю. Ну, а Мелетина Терентьевна всё вьётся и вьётся вокруг меня, словно муха возле сортира, и всё лезет и лезет с советами. «Пьеса Уильяма Шекспира, спрашиваю, из шести букв, третья «ка»?».  А она мне: «Макбет». «Да нет, говорю, я малёхо ошибся и третья «м». «Тогда «Гамлет». «Да, отвечаю, а ведь и точно – «Гамлет». А она вдруг как залопочет: «Ах, «Гамлет»! Ах, «Гамлет»! Ах, лучше Кешеньки Смоктуновского эту ролю никто не играл!».

В этом месте вся наша камера всегда почему-то хихикает в голос. Смеётся она и сейчас, отчего все кемарящие две трети хаты начинают потихонечку просыпаться.

– А потом моя тёща вдруг замолкает, – продолжает Бабулькин, – и держит длинную-длинную паузу не хуже Кешеньки Смоктуновского. «Что с вами?» – я её спрашиваю.  «А чего это, зять, – наконец произносит она, – ты на меня так стра-а-анно смотришь?» «Да как я смотрю-то?». «А сла-дост-раст-но».

Новый взрыв хохота. В хате не спит никто.

– Ну здесь я, признаться, малость опешил, а она продолжает нести ахинею: ты, мол, походу жучара навозный, мечтаешь пробраться в койку одновременно к матери и к дочери? Так вот, мол, жучара навозный, не выйдет!

Вся камера лежит в лёжку.

– Ну и здесь я, – в притворном смущении тупит взгляд толстячок, – не выдержал, так мне, короче, стало обидно (я ведь Верку любил и сейчас, блин, люблю), что схватил я бидон (Мелетина как раз за разливным молоком собиралась) и трахнул им тёщу по кумполу. Мелетина – с копыт! Верка сразу на шум прибежала да как заорёт: ах, ты, сволочь-скотина, ты на маму мою свою руку поганую поднял! – ну, и звОнит, короче, в ментовку. На убийства менты по три дня добираются, а к нам прибежали мгновенно, ну и дальнейшее ясно-понятно: я хожу под подпиской, и, хотя у Мелетина Терентьевны на лбу даже царапины не было, мне изменяют меру пресечения и вот я – здесь .

– Тебе бы, короче, – помирая от хохота, прокричал с верхней шконки домушник Валера, – не бидоном её нужно было трахнуть, а – чем положено. И не по кумполу, а – куда надо. До сих пор бы на воле гулял!

– Ну, а я, дурачок, – подыгрывая, развёл руками Бабулькин, – ударил её по плеши пустым бидоном. Ох, и грохота было: на всю, сука, кухню!

– Когда Брежнева хоронили, – прогудел с нижней шконки Пахомыч – кряжистый семидесятипятилетний  старик, зарезавший на почве ревности свою шестидесятилетнюю сожительницу, – тоже грохоту было порядочно. Брежневский гроб на…ули в могилу с высоты пяти метров. 

– Это всё потому, что он был еврей, – уточнил эрудит Валера. – Ронять гробы в яму – старинный иудейский обычай. 

– Не еврей, а хохол, – возразил со своего лучшего места (рядом с окном) Паша Водянников, в силу юного возраста Леонида Ильича не заставший, но всегда и всё знавший получше других. – Он был чистокровный хохол из Днепропетровска. А где, сука, хохол прошёл, там жиду делать нечего.


****


Полагаю, что Павел Петрович Водянников вполне заслужил в нашей повести отдельную главку.


ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Когда Паша впервые зашёл в нашу камеру, я сразу же обратил внимание на две странные вещи: его взгляд и его матрас. Матрас был просто великолепным и имел такое же отношение к нашим лежащим на шконках плоским блинам, как «Майбах» – к «Ладе-Калине». А что касается взгляда, то он тоже был… необычным. Такие глаза я раньше видел лишь у блатных и опущенных. Да-да, ледяная отвага во взгляде блатного внешне очень похожа на полную опустошённость во взгляде тюремной парии и различить их удаётся не сразу.

Итак, Паша застыл на пороге, буравя всех нас водянистым (под стать фамилии) взглядом и с трудом прижимая к груди свой неохватный чудо-матрас.

Потом он едва-едва слышным голосом назвал свою статью и погоняло, после чего домушник Максим Иванов, сам себя назначивший в нашей хате в смотрящие, предложил ему сесть и рассказать обо всём поподробнее.

Паша в ответ нам поведал целую повесть о каком-то строгаче и одновременно стукаче по прозвищу Хрипатый, перекинутом день назад в его прежнюю камеру, и о том, как они получили разоблачающую Хрипатого маляву и совсем уже было решили устроить ему ночью тёмную,  но буквально за пару часов до отбоя всю их камеру раскидали, тем спасая стукача-строгача от возмездия.

История произвела впечатление и Макс даже немного сконфузился, когда ему пришлось предложить такому бывалому Паше для начала поспать на полу в виду отсутствия в хате свободных шконок. Паша, видя полный успех своей повести, тоже заметно приободрился и теперь уже больше напоминал блатного, чем отверженного.

Дальнейшее продвижение Паши по ступеням внутрикамерной иерархии было стремительным. Он знал всё обо всём. Он был кладезем всевозможных тюремных баек, которые излагал он по любому поводу да и без повода тоже. Физически Паша был, кстати, довольно хилым, но намекал, что четырнадцать лет занимался восточными единоборствами и может начистить морду любому. Что же касается уголовных понятий, то он и здесь был докой, и уличал всех и каждого в некорректных базарах и прочих, выражаясь на тюремном жаргоне, «прокладках». И хотя его папа был бизнюком, а мама – его секретаршей, он вёл себя так, как будто вырос на Лиговке и впитал все пацанские правила с детства.

Когда же речь заходила о женщинах, он давал нам понять, что дарившие ему своё лоно жёны и девы не поместились бы в эту камеру. Ну а, если братва заводила вдруг разговор об учёном (разговорчики зеков метались, как говорится, «от вагины до космоса»), Паша витийствовал с таким видом, как будто недавно закончил Сорбонну, и т. д. и т. п.

Влияние на братву он имел большое и влияние это было резко отрицательным. Приведу лишь один пример. До Пашиного появления наша тихая, населённая сплошь первоходами хата  напоминала,  если совсем уже честно, пионерский лагерь, где великовозрастные тинэйджеры почему-то играли в урок вместо индейцев. И вот где-то за пару недель до Паши в нашу камеру подселили бомжа, которого языкастый Валера сразу прозвал «Паладом Бюльбюль оглы» (хотя бомж был и русским). Личностью этот Бюльбюль был достаточно мутной и на нормального седака не походил.  После нескольких дней экивоков и недомолвок прижатый к стенке Бюльбюль признался, что да, он опущенный. После чего начал жить в нашей камере на положении не петуха, а чёрта: был вечным дежурным по хате, каждое утро драил полы и намывал унитаз. Мысль об интиме с Бюльбюлем никому даже в голову не приходила.

Никому. Кроме Паши. 

Однажды он целое утро шептался о чём-то с Максимом, а потом завесил одну из нижних шконок шерстяным одеялом  (языкастый Валера сразу прозвал это странное сооружение «шатром бедуина»), а потом выдал Бюльбюлю коробку с зубным порошком.

Тот сразу всё понял.

В первый день в бедуинский шатёр на рандеву с Паладом залезали лишь Максик и Паша. Ещё через несколько дней подключилась ещё одна пара дебилов. Все остальные шатёр игнорировали, но атмосфера в камере переменилась безвозвратно и пионерский дом отдыха она больше не напоминала.


ГЛАВА ПЯТАЯ

В тот… назовём его «памятным»… день жизнь в нашей камере возобновилась лишь ближе к вечеру, когда с суда возвратился Биджо (до этого хата почти поголовно дрыхла). Возвратившийся Джоник долго частил на все корки своего свидетеля Горбачёва, из-за неявки которого судебное заседание перенесли на вторник. Брань красавца-грузина была неискренней.

Ну, во-первых, сама поездка на суд – такое яркое пятнышко в жизни каждого зека, что к однофамильцу первого и последнего советского президента Биджо мог испытывать лишь благодарность. Во-вторых, неизбежное для Джоника послесудебное
 путешествие на зону тоже не обещало ему ничего хорошего и его (пусть даже и очень недолгую) отсрочку он был должен воспринимать как плюс.

Отматерившись, Джоник уселся с Бабулей за партию в шахматы, а почти все остальные начали играть в домино на вылет. Языкастый Валера, высаживая очередного соперника, вовсю травил анекдоты. Паша с Пахомычем затеяли яростный спор о том, в каком году умер Сталин.  И под этот нестройный гул, привычный мне, как фронтовику – канонада, я мало-помалу и закемарил.


****


Снился мне яркий кусочек из детства – поход в зоопарк. В походе участвовала моя ещё молодая мама, четырёхлетний я и недолгий мамин жених дядя Гена, через полгода куда-то исчезнувший. Стояла промозглая ранняя осень и на улице было прохладно, так что мы с матерью  накинули демисезонные куртки и лишь один дядя Гена – как оно и положено жениху – молодечествовал и щеголял в рубашке с расстёгнутым воротом. 

Во сне мы прошли к клеткам с хищниками и я вдруг заметил, что дверца вольеры с волками распахнута настежь и четверо очень похожих на лаек серых разбойников прыгают вокруг сторожа и стараются лизнуть его в губы. Я в испуге ныряю за спину дяде Гене и он – явно немножечко рисуясь перед моей мамой – выпячивает грудь колесом и раздвигает плечи.

– Не бойтесь! Не тронут! – кричит нам старенький сторож, сладко дыша в нашу сторону «Беломором» и вод
кой. – Звери ручные.

– А ты хоть, Ваня, знаешь, – вдруг, повернувшись ко мне, спросила мамочка, – почему тот волчонок слева от дяди всё время облизывается?

– Почему? – удивляюсь я.

– Потому что он только что скушал одного маленького мальчика, а сейчас начинает присматривать себе другого.

И я снова испуганно прячусь за дядю Гену, который ерошит мне волосы и начинает отчитывать маму за то, что она издевается над ребёнком.

Потом мы приближаемся к старенькому дяденьке с телескопом, показывающего через него  золотого ангела на шпиле Петропавловской крепости. Старенький дядя берёт за это всего два рубля, но к нему всё равно, кроме нас, никто не подходит и мне становится его нестерпимо жалко.

Жалость эта – как это часто бывает во сне – всё усиливается, усиливается и усиливается, и я, наконец, просыпаюсь в слезах.

Проснувшись, я вижу весёлую харю Паши Водянникова.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

Он стоит у моей нижней шконки, почему-то опять прижимая к груди свой гигантский матрас. Позади улыбающейся Пашиной хари видны ещё два лица: недоумённое – Максика Иванова и разъярённое – Джоника.

– П…ец тебе, Рыжий, – своим,  как всегда, едва слышным голосом говорит мне Паша. – Ты теперь пидор.

– С х.. ли?!

– А вот доказательство! – прошептал Паша и чуть высунул из-за матраса свой девятый айфон (откуда он в нашей бомжатской камере?). – На нём зафиксировано, как тебе шляпой по нижней губе провели. И этот видосик уже на Ютюбе. 

– Кто провёл?!

– Я.

– Мочи его, на…! – вдруг крикнул Биджо и кинул мне прямо в руки заточку. – Мочи, сука, с концами! Толко так ты сможешь очыстыться.

Грузин был полностью прав и я без малейших раздумий одною рукою рванул вниз матрас, а другою ударил Водянникова заточкой в горло. Но тот ловко отпрыгнул в сторону и мой самодельный ножик вошёл Паше в плечо, разрезав куртку с матрасом.

И именно в эту минуту загрохотала кормушка и громкий голос дежурного цирика произнёс:

– Водянников, с вещами на выход!

Я рефлекторно запрятал заточку за спину,  а здоровенный цирик Семёнов, просунув пунцовую  морду в кормушку, довольно лыбился и делал вид, что ничего не замечает: ни моего запрятанного за спину ножа, ни пропоротого Пашиного матраса, ни сгрудившихся вокруг нас заключённых.

Намного логичней выглядело поведение Водянникова: прикрываясь, словно щитом, своим чудо-матрасом, он отступил спиною к дверям камеры и, просочившись в чуть-чуть приоткрытую цириком щель, ускользнул на галёру.

– Вот ведь бл… кумовская! – а отчаянии выкрикнул Джоник. – Ушоль! А ты, Вано, свой единственный шанс про…л. Трогать тебя ныкто не будет, но спать ты будешь теперь на полу.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОДИН НА ЛЬДИНЕ


ГЛАВА ПЕРВАЯ

Огромная тёмно-зелёная муха, жужжа, словно шмель, колотилась из последних сил об стекло. Мне было жаль насекомые и я очень хотел, ухватив его в горстку, выпустить в форточку, но я и сам едва мог оторвать свою голову от подушки.

Моя грудь была забинтована, а рука и нога были в гипсе.

Правда, с мухой мы были здесь не одни. Кто-то сидел на табуретке примерно в метре от моей больничной шконки. Но моё зрение было страшно расфокусировано и разглядеть восседающего на табуретке я не мог. Наконец этот кто-то спросил очень-очень знакомым голосом:

– Ну что, бл…., очнулся?

(Голос этот принадлежал зека Анатолию Левину с нехитрым прозвищем Лев – молоденькому блатарю из авторитетных). 

– Да, спасибо, очнулся. Лев, это ты?

– Ну, а кто, бл…, ещё? Говорить можешь?

– Могу.

– Тогда, бл…, объясни, нах.. ты полез под маслины? Из-за своей? – спросил Лев.

– Да, – с трудом кивнул я.   

– А чо так?

– Не хотел, чтоб она меня  видела. Таким.

– По-нят-но. Опустили по беспределу?

– Да. Спящему х… по губе провели. И сделавший это сразу сбежал на галёру. Я за ним гнался с заточкой, но его цирик прикрыл. 

– Как звали беспредельщика? – спросил Толик.

– Павел  Водянников по кличке «Вода» с ударением на второй слог.

– А менты почему за него вдруг вписались? Он что – кумовской?

– Я точно не знаю, но очень похоже.

- По-нят-но, – опять по слогам произнёс юный вор. – А теперь слушай сюда, друг пернатый. Сейчас ты расскажешь мне ВСЁ. От и до. И как в тюрьме оказался, и как докатился до жизни такой. Хоть слово с…дишь мне – ответишь по-полной. И головою, и жопой. Скажешь правду, – чем можем, поможем. Усёк?

– Да, усёк.

– Вот такой вот бином Эйнштейна. Рассказывай.

– Короче, Лев, так… – начал я.


****

А началось всё с того, что ровно до одиннадцать дней до этой беседы я сидел у себя в петушатнике и с ужасом думал о том, что завтра ко мне приезжает Инна.  Как она обещала в письме, так и сделала: как только меня перекинули с осуждёнки на зону, она сразу же вытребовала себе свидание и собралась  в путь-дорогу.

Мои друзья по несчастью отнеслись к этой новости по-разному. Старый голубь Михалыч вообще не понимал, в чём проблема. Михалычу было за сорок, эта ходка была у него уже пятой, со своим статусом он давно свыкся и жена приезжала к нему раз в два месяца.

Мой ровесник Серёга своего мнения прямо не высказал. Сперва он говорил, что, если любит, поймёт, но потом вдруг начинал истошно орать, что все бабы – стервы и даже мизинца нашего не стоят.

Юного форточника Никитоса интересовало одно: богатая моя Инна или не богатая. Узнав, что очень богатая, он безапелляционно заявил, что молодая, красивая и богатая тёлка уже давным-давно нашла себе другого, а сюда приезжает только из вежливости.

Гей по жизни Стефан с трудом прятал усмешку. Да, кстати, на воле у Стефы остались настолько влиятельные покровители, что изгоем он числился только формально. Даже косо взглянуть на Стефана было очень опасно и все зеки это прекрасно знали. Незримые щупальца голубой мафии охраняли его не хуже дюжины бодигардов.

– Понимаешь, Ванечка, – задумчиво произнёс Стефан, – вам, натуралам, настолько легко найти себе пару, что в ваши страдания по этому поводу я просто не верю. Давай-ка поспорим на тысячу баксов, что через год и ты забудешь, как её звали, и она далеко не сразу вспомнит твоё исконное русское имя. Так что, Ваня, забей и забудь.

Утончённо красивый восемнадцатилетний Юлик в нашей беседе, как всегда, не участвовал. С окаменевшим лицом он сидел в самом дальнем и тёмном углу и не произносил ни слова.  Случившиеся с ним три недели назад на зоне (приехал он на неё мужиком) до сих пор ещё не было им ни признанно, ни осознанно.


****


Минут через двадцать я уже начал жалеть, что полез за советом к обитателям нулёвки, и, достав сигареты, вышел наружу. Небольшое пространство позади петушатника было единственным местом на зоне, где люди моей масти могли передвигаться безнаказанно. С одной стороны этот маленький пятачок ограничивала задняя стенка нашего барака, а с другой – запретка и вышка. На вышке стоял хорошо мне знакомый цирик Хидиятуллин. Вышка возле нулёвки тоже считалась местом нечистым и дежурство на ней обычно несли вертухаи-изгои. Хидиятуллин был как раз из таких.

Я знал, что больше всего на свете этот маленький, словно подросток, восточный мужчина мечтает съездить в отпуск, а страшно расстраивается из-за того, что ещё почти год не увидит ни жену, ни дочку.

«Ну, вот и отлично, – подумал я. – Every cloud has its silver lining. Теперь бедный татарин поедет в отпуск и на целых пару недель воссоединится с семьёй».

Был самый-самый конец апреля, но снег в наших северных е…ях ещё до конца не сошёл и лежал то здесь, то там скукожившимися серыми сугробиками. В маленькой рощице рядом с запреткой незримая птаха вовсю пела соло.

«Может, дождаться, – подумал я, – когда допоёт до конца?».

Но отчаянный птиц был похоже готов тюрлюлюкать до самого вечера. 

Ладно, надо идти. 

Ноги, сука, не слушаются. 

С огромным трудом поднимая чугунные ступни, я начал медленно-медленно приближаться к запретке. Ну, давай, Хидиятуллин, родной, не подкачай. Постарайся заради отпуска. Стреляй сразу и насмерть.

Я в тебя верю.

– Фьють-фьють-фьють-фьють-фьють-фьють! – разрывала полуденный воздух птаха.

Ну вот, Ваня, и всё.

Отбегался.

Я накинул на низкорослую в этом месте колючку свой ватник и полминуты спустя отпечатки моих сапог сорок четвёртого размера начали вдавливаться в рыхлую землю запретки.

– Ты куда, блат, пошла? – заорал с верхотуры татарин. – Назад, блат, назад! Моя в тебя стрэлат будэт!

– Я на волю иду! – закричал в ответ я. – Мне в тюрьме надоело.

– Назад, блат, назад! Моя стрэлат будэт!

– А мне это, дружище, пох.. .

– Моя будэт стрэлат! Боевыми!

Я молча пожал плечами и сделал ещё один крошечный шаг по направлению к вышке.

И здесь, наконец, долгожданная автоматная очередь сперва пропорола полуденный воздух, а потом, очень грубо и сильно ударив меня в плечо, повалила на землю. И последнее, о чём я подумал, была почему-то не мама, не Инна и даже не Златка Сгущанская, а глупо застрявший в башке Хидиятуллинский отпуск.  Я вдруг увидел, как мой улыбающийся от уха до уха убийца сходит с поезда и поднимает на руки свою дочку Айгуль.


ГЛАВА ВТОРАЯ

– Ну, это понятно, – кивнул мне Толик. – И попка на вышке это всё подтвердил слово в слово. Но ты объясни мнек, пернатый, как ты вообще на тюрьме оказался да ещё и по мокрому? Ты ж у нас с понтом мокрушник?

– Ну, да. Присудили сто пятую. Хотя на деле была сто восьмая.

– Только ты, голубок, нифига не похож на мокрушника, – усмехнулся блатной.

– Почему?

– Потому что у тебя на лбу крупным шрифтом написано, что ты никогда никого не убивал. Ни человека, ни зверя. Короче, колись и давай весь расклад. И не ссы: до ментов не дойдёт.

…И хоть я хорошо понимал, что слово, данное обиженному, для блатного не значит вообще ничего, именно Льву я поверил. И впервые за всё это время признался:

– Да… я взял на себя чужую вину.

– А кто был реальный убийца? Твой босс?

– Нет, Лёва, жена. Гражданская.

– Это та, что к тебе приезжала?

– Ага.

– Ты мне хочешь сказать, что обычная тёлка так конкретно сработала пёрышком? Чтой-то ты снова темнишь, голубок. И, сука, запомни – по краешку ходишь.

– Она не обычная тёлка, – ответил я. – Моя бывшая – дочка Степана Вершинина.

– Кого?! – не поверил Лёва.

– Степана Аркадьевича Вершинина.

– САМОГО Стивы Питерского?!

– Да.  Правда, я его всегда называл по имени-отчеству.

– Ты чего с ним, встречался?

– Да, почти как с тобой. Водку с ним пили. Ведь я тогда ещё был… нормальным.

– Погоди! – взвился вор. – На какой руке у не хватало пальца? Не дай бог, ошибёшься. Урою!

– На правой. Мизинца.

– Правильно! – вор выдержал по-качаловски длинную паузу.  – Ну и дела-а… Так ты Стивин зять и на зону пошёл, отмазывая его дочку… Ну и дела-а! Так тебе по-хорошему нужно спать в нашем пятом бараке, да ещё и на самом почётном месте, а ты в петушатнике чалишься. Ну и дела-а… Прямо какой-то бином Эйнштейна!

Толик выдержал ещё одну паузу, да такую, что сам Станиславский бы зааплодировал.

– Ладно! – прервал он молчание и ловко поймал и раздавил в кулаке всё так же колотившуюся о стёклышко муху. – Хотел я на этом бабла приподнять, да хрен с ним, с бабками.  Место очень хорошее. Кочегаром в котельном и жить будешь там же. Узбек Рамазанов должен был завтра мне дать за него пять тысяч долларов, но ничего – перетопчется.  Есть, сука, вещи важнее денег. Как поправишься, будешь работать. Ну ладно, пока!

И Толик направился к выходу.

– Спасибо вам, Анатолий Васильевич! – крикнул я ему в спину.

Лев брезгливо махнул рукой.

– Благодари не меня, а Стиву. Это был Человек. Таких больше не делают. И четыре года назад на Лебедева его малява меня из таких непоняток вытащила, что… Короче, сейчас мы  со Стивой немножко сквитались. Хотя и не до конца. Если кто-нибудь будет щемить, сошлись на меня. Разрешаю, – закончил Лёва и вышел.


****


Санчасть я покинул через три с половиной недели, потом почти месяц провёл в ПКТ (спасибо судьбе, а, вернее, Борису Абрамовичу, что хоть срок не добавили), а когда меня наконец-то выпустили из внутритюремной тюрьмы на «свободу», на зоне царило почти настоящее лето. Солнце за горизонт вообще не закатывалось, а в маленькой рощице рядом с запреткой к «моему» певуну (его голос я узнал бы из тысячи) добавилась целая дюжина конкурентов, закатывавшая такие концерты, что даже в ПКТ было слышно. 

Лев своё слово сдержал. Сразу же после «освобождения» я начал работать в котельной. Ночевать мне позволили там же, на застланном двумя ватниками топчане, и в нулёвке я числился лишь номинально. Свободного времени у меня было столько, что я даже начал вести дневник, часть из которого, став этой повестью, выплеснулась и на ваши мониторы.

Ещё одним развлечением, кроме самой кочегарской работы (и, кстати, довольно тяжёлой – ведь печи топились углём) было моё участие в репетициях намечавшегося ко дню Российского флага спектакля. Ставил спектакль начальник Культурно-Воспитательной Части майор Петров, поделивший его на две части.

Первую – патриотическую (отрывок из «Судьбы человека») он доверил капитану Загорулько, а вторую – лирическую (сцена на балконе из «Ромео и Джульетты») режиссёрил лично. Мересьева и компанию играли какие-то малознакомые зеки,  а вот в роли Ромео выступил лейтенант Смирнов, а в роли Джульетты – наш Юлик, действительно очень похожий на ослепительно красивую девушку.

Несмотря (а, может быть, именно благодаря) своей гомофобии, майор верил в мою эрудицию безгранично и назначил меня кем-то вроде помощника режиссёра. И наш первый с ним яростный спор случился практически сразу из-за выбора между тремя переводами: Пастернака, Лозинского и Щепкиной-Куперник.

Ваш покорный слуга – в качестве бывшего интеллигента – топил, естественно, за Пастернака, а вот майор почему-то – за Щепкину. И вся зона так бы, наверно, и посмотрела «Джульетту» в этом абсолютно не театральном и безнадежно устаревшем переводике, если бы мне на помощь неожиданно не подоспел лейтенант Смирнов.

– Товарищ майор, – однажды произнёс он на очередной репетиции, – разрешите обратиться?

– Разрешаю, – кивнул Петров.

– Товарищ майор, довожу до вашего сведения, что переводчица Щепкина во время войны сотрудничала с немецко-фашистскими оккупантами.

Майор после этой тирады остолбенел, а одетый в женское платье Юлик громко хихикнул, прикрывшись веером.

(Причина хихиканья заключалась в том, что все мы за это время стали немножечко шекспироведами и, естественно, знали, что с немецко-фашистскими извергами сотрудничала другая переводчица Барда – Анна Радлова, а старушка Куперник провела всю войну в Москве и ни единого не пленного немца так никогда и не повстречала).

Наш Ромео в погонах напутал.

Но майор не был филологом и, почесав свой ставший скрипучим к концу рабочего дня подбородок, сказал:

– Спасибо, Лёш, за наколку. Не дал нам накосячить. И тебе это, Лёша, зачтётся. Придётся брать перевод этого, бл…, Пастернака. Пастернак-то хоть с немцами не сотрудничал? 

– Никак нет, товарищ майор, не сотрудничал! – вытянув руки по швам, отчеканил Ромео. – К тому же Пастернак был евреем и немцы бы с ним на контакт всё рано не пошли.

– Еврей, говоришь? – опять опечалился товарищ майор. – Тоже, конечно, хорошего мало, но всё-таки лучше, чем пособник нацистов. Ладно, Лёша, берите с Джульеттой евонные книжечки (ты, Ваня, тоже бери и следи, бл…, за текстом) и снова садимся за сидячую, бл…, репетицию. Три дня работы псу под хвост! Эх… жизнь моя, жестянка!

И мы, разобрав четырёх пастернаков, вновь начали читку.


****


– И кто это проникает в темноте в мечты мои заветные? – произнёс Юлик.

Юлиан был, конечно, прирождённым актёром: перед нами сидела прекрасная юная девушка, a young girl in her teens, как называют таких англичане. Меня, правда, смущало одно: ладно, сейчас эту метаморфозу вижу лишь я да майор с капитаном, но что будет с Юликом, когда её вдруг увидит вся зона?

Догадаться несложно. Неужели он этого не понимает?

– Не смею назвать себя по имени, – отозвался Смирнов, – оно, благодаря тебе, мне ненавистно.

Майор расплылся в беззубой улыбке и оба актера продолжили: Юлик, на мой личный взгляд, почти гениально, Смирнов – с тем дубовым советским пафосом, с которым, судя по записям, красные дикторы зачитывали первомайские призывы. Я же, слушая их, размышлял о том, почему, чёрт возьми, эти пастернаковские строчки всегда попадают не в ту обстановку?

Рождены они в октябре сорок первого (до шекспиров ли было кому-то?), потом целых пятнадцать лет дожидались сцены, потом снова (из-за чёртовой нобелевки) оказались в полуопале и, наконец, сейчас – в первой четверти XXI века – проговариваются с клубной эстрады ментом и опущенным.

Возможней ль придумать расклад нереальней?

– Они тебя увидят и убьют! – встревожился Юлик.

– Твой  взгляд опасней сорока кинжалов, – отрапортовал Ромео.  – Взгляни с балкона дружелюбней вниз и это будет мне от них кольчугой.

– Стоп! – крикнул майор. – Вот зека Еремеев играет отлично, а ты, Алексей, никуда не годишься. Что ты мне доклады с трибуны зачитываешь? Алёша, пойми, ты пришёл в гости к тёлке и, если тебя Капулетти поймают, – сходу  яйца отчикают. Но тебе это пофигу, потому что ты эту тёлочку – что? Ты её, сука, лю-бишь! Так любишь, что пуговицы на ширинке отскакивают. Уяснил?

– Да, товарищ майор! – бодро гаркнул Ромео.

– Тогда ещё раз попробуй. 

– Твой взгляд опасней сорока кинжалов! – снова крикнул Смирнов, учетверяя пафос.

– Уже лучше, – кивнул майор, – значительно лучше. Но всё равно херово. Вот тебе, Алексей, какая актриса нравится?

– Лиза Боярская, – неохотно признался Смирнов.

– Вот и представь, что это не Еремеев, а Лизавета СергевнаК. Вышла в халатике на балкончик и голой ножкой тебя сквозь перила дразнит. И титечки, титечки из-под халатика так, сука, и пышут! Представил?

– Представил, – вздохнул Смирнов.

И т. д., и т. п.


****


Через час, когда репетиция кончилась, на выходе из клуба ко мне подошёл Сева Бык (Лёвина пристяжь) и, глядя куда-то вбок, произнёс:

– Слышишь, Рыжий, ты это… завтра вместе со всеми пойдёшь на промку. Так Лёва сказал. У тебя там халтурка. Да не бойся ты – разовая. Потом снова в свою котельню вернёшься.

– Хорошо, – кивнул я.

– И ещё, – хмыкнул Сева, – Лев, короче, сказал, чтобы ты обязательно взял с собою на промку одну, сука, штукенцию.

– Какую?

– Которая это…  лежит у тебя в изголовье. Под двумя ватниками.


****


В изголовье был спрятан огромный десантный кинжал. Точно таким же Инка зарезала киллершу.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Но чудеса на этом не кончились. Сразу же после отбоя меня посетил воровской палач Костя Глечик и битых пару часов обучал стратегии и тактике ножевого боя. В конце концов он добился того, что я попадал нарисованному на двери профилю точно в кадык не глядя.

(Само собою, во время учёбы Костя пользовался собственным пёрышком, потому что нож, побывавший в руках у меня, мог его «офаршмачить»).

С утра на разводе меня не шмонали и пронёс на промку свою спрятанную под фофан «штукенцию» без приключений. А на промке меня принял Костик.

– Вещь  с собою? – спросил меня он.

– Да, с собой, – кивнул я.

– Тогда поп…юхали в лифтёрскую.

– Что там и находится моя, как ты выразился, «халтурка»?

– Ты, Рыжий, поменьше п…и и побольше, бл…, слушай. Поп…юхали, короче, по-быренькому.

И мы покандёхали. Уже минут через пять мы с Глечиком оказались в лифтёрской – большой и очень плохо освещённой комнате, куда спускались из цеха палеты со стульями. Худой и довольно высокий приёмщик стоял рядом с одной из палет и проверял крепления.

Костя приблизился к нему вплотную и с размаху ударил приёмщика рукой по плечу.

Зека обернулся.

Это был Паша Водянников.


****


– Ну, вы здесь мал-мала побеседуйте, – гоготнул в кулак Костя, – а я постою здесь за дверью. Двоим любо – третий не суйся.

И он вышел вразвалочку вон.

Водянников от ужаса окаменел и стоял неподвижно, как статуя. А я… а я, наконец, наяву сделал то, что уже сотни раз совершал в своих грёзах: молниеносно вынул перо и вогнал его Паше в горло. Тот сразу же рухнул, словно подкошенный, и растёкся, как тёплый кисель, по бетонному полу.

Но крови почему-то – не было.


****




****


– А ну быстро вставай! – приказал Водянникову  неожиданно появившийся из-за колонны Толик. – Вставай, говорят! Обоссался от страха?

– Ага… обмочился… немножечко, – сконфуженно пробормотал Павел.

– Да ничего-ничего, – утешил его юный ворик, – с каждым может случится. Подумаешь обоссался? Делов!   Ты главное делай, что тебе скажут, и тогда жив останешься. Будешь делать, что скажут?

– Буду, – прошептал Водянников.

– Тогда выпей для храбрости, – предложил ему Толик и тут же подал ему (предварительно её обтерев) початую бутылку водки. – Пей-пей, не боись. Не отравленная.

Водянников жадно схватил бутылку, припал к её горлышку и всосал в себя чуть ли не половину.

– Ну что, причастился? – спросил его Лёва. – Ну, вот и умничка. А сейчас становись вон в тот угол, – Толян тыкнул пальцем в тёмный угол под самым лифтом. – Да не бойся, чудак! Не убьём. Встал? Ну вот и славно. А сейчас повертайся ко мне спиною и думай о чём-нибудь приятном.

Водянников подчинился, а Толик вдруг резко ударил его кулаком по затылку. Тот вновь рухнул на пол.

– А теперь, Рыжий, сначала одень рукавицы, – Толик сунул мне пару уродливых работягских рукавиц.  – А потом нажми кнопку лифта. На спуск.


****


– Понимаешь, Иван, – негромко продолжил Лев, когда пустая громада рабочего лифта опустилось на то, что минуту назад было Пашей Водянниковым, – менты ведь спецом подослали сюда этого чмошника, чтобы ты раскрутился ещё на чирик и сгнил на зоне.  Но Хозяин с Пахомом решили, что им хватит и просто несчастного случая. Приёмщик в состоянии сильного алкогольного опьянения попал сдуру под лифт. Тоже, конечно, хорошего мало, но всё-таки лучше, чем мокруха. Вот такой вот бином Эйнштейна.

Толик выдержал паузу.

– А теперь для тебя у меня есть две новости. Новость хорошая: ты теперь снова мужик, – Толик демонстративно пожал мне руку. – Новость плохая: тебя конвоировали на промку для чистки сортиров. Но ты ведь, наверно, откажешься?

– Ясен х..! – крикнул я.

– Не ругайся ты матом, а то ведь снова можешь попасть в непонятное. До..я ведь хороших слов на свете есть. На..я материться? Усёк?

– Усёк.

– А раз усёк, отправляйся за сутками. Двадцать дней ПТК за отказ от работы.

– А почему так много?

– Ну ты же повторник. Почти что, – Толян ухмыльнулся, – отрицалово. Короче, иди к прорабу и уходи в отказ. Ну, и сам понимаешь: что случилось в лифтёрской,  ни ты, ни я знать – не знаем и ведать – не ведаем, потому что мы были с тобою на другом конце промки.  Вот такой вот бином Эйнштейна. Усёк, васёк?

– Да, Лёва, усёк. Один вопрос можно?

– Ну давай, задавай.

– А что за ху… а что за фигня приключилась с моим кинжалом?

- А его подменили. Глечик ведь по ширме работает. Был ножик десантный, а стал игрушечный. Вот такой вот бином Эйнштейна.


ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Три эти недели в помещении камерного типа дались мне намного труднее, чем предыдущие. Главным бичом ПКТ был, естественно, голод. Весною, на стрессе, я его толком и не заметил, но сейчас мой бедный пупок прилипал к позвоночнику и жрать мне хотелось до галлюцинаций.

Второй бич – бессонница. Отчасти из-за недоедания, а отчасти из-за… нет-нет, пресловутые «муки совести» здесь не причём и, если б Вода воскрес, я б убил его снова, но… тот пронзительный вопль, что издала его бренная плоть, встречаясь с многопудовой клетью, будил меня раза три за ночь и страх снова услышать его не давал мне заснуть.

Но всё на свете имеет конец. Через двадцать честно отсиженных суток я вернулся в котельную и выгнал оттуда Фарида Рамазанова, у которого я некогда перехватил это тёплое место, после чего, закупившись в тюремном магазе по-полной, устроил возле горящих котлов пир горой.  Потом выудил из тайника заветный номер «Плейбоя» и совершил несколько путешествий в мир прекрасного. Ну, а потом завалился на боковую.

Но проспал я недолго. Меня разбудил Сеня Бык.


****


– Рыжий, подъём! – крикнул он. 

– А?! Чего?! – пролепетал я спросонья.

– Через плечо! К тебе тёлка приехала.

– Какая, бл…, тёлка? Я же злостный нарушитель режима. Полгода без свиданий.

– Там, Рыжий, такая овца, что её всюду пустят. Для таких, как твоя эта тёлка, законы не писаны. Красивая, как… – здесь Сеня напрягся и подыскал словцо не из лагерного словаря, – как Мона Лиза.

– Понятно.   

Я встал, навёл, как мог, марафет и похилял в оперчасть. После неутомительных трёхчасовых формальностей автор этих занудных записок на крыльях любви полетел в блок свиданий. Конвоировал меня мой, так сказать, «крёстный» – казанский татарин Хидиятуллин, недавно возвратившийся из отпуска.

– Тебя такой баба отличный там дожидается, – с нескрываемой завистью сказал мне конвоир. – Я такой даже в кино не видела.

– Что, такая красивая? – спросил его я, немножечко про себя удивляясь, что же такого случилось с Инной, что все вокруг – от Быка до Хидиятуллина – начали величать её супермоделью.

– Очен-очен красивый – кивнул конвойный. – Такой, Ваня, красивый, что я бы за эту свиданию даже местом с тобой поменялся. Тебе сидеть ещё целый шесть лет, а у меня через семьдесят восим суток – дембель, но я бы с тобой всё равно поменялся. Такой баба щикарный!

После этой Хидиятуллинской исповеди меня ещё один раз самым тщательным образом обшмонали и провели в блок свиданий, где я, наконец, и увидел действительно очень красивую и, на первый взгляд, незнакомую женщину.

И лишь услыхав: «Здравствуй, Ваня!» – я догадался, что передо мною стоит повзрослевшая и фантастически похорошевшая Златка Сгущанская.


ГЛАВА ПЯТАЯ

– Златка, – выпалил я, умирая от робости, – ты стала такая… красивая.

– А раньше, – фыркнула Злата, – была, типа, страшилкой?

– Нет-нет, – вконец засмущался я, – ты и раньше, конечно, выглядела великолепно, но, Златка, сейчас – это что-то с чем-то! Вся зона стоит на ушах: к Ванечке Рыжему какая-то киноактриса приехала, Анжелина, бл…, Джоли! Реально вся зона. И вохра, и зеки.

– Тебя здесь «Рыжим» зовут? – спросила Злата, меняя тему.

– Ага, – кивнул я. 

– Ты ж не рыжий ни капельки.

– Не знаю… прилипло.

– Бывает, – вздохнула Злата. – И, кстати, про остальное ты можешь мне не рассказывать. Я всё про всё знаю.

– Откуда?

– От верблюда.

– Но, Злата, всё-таки?

– Какой ты, блин, любопытный! – покачала кудрявой головкой красавица. – Мне всё Мишель рассказал. Т. е. Михаил Илларионович.

– Ты что… знакома с Хозяином? – едва не выпал в осадок ваш покорный слуга.

– Да, и достаточно близко.

– Насколько… близко?

– Достаточно – усмехнулась красотка. – И всё про всё теперь знаю: и как ты в тюрягу попал, и вместо кого ты в ней оказался, и как в петушатник спустился, и как из него в конце концов выбрался. Короче, Вань, всё.

– Понятно, – пробурчал я, а потом, глядя в пол, спросил. – И теперь я тебе… наверно… противен?

– Нет, Ванечка, наоборот, – заглянув мне прямо в глаза, ответила Златка. – Ну и чего ты стоишь?  Ты пришёл сюда философствовать? Перед тобою – влюблённая женщина, а ты с ней разговоры разговариваешь. Скажи честно, ты сколько без секса?

– Год с лишним.

– О, Господи! Честно?

– Да, честно.

– И ты… и ты целый год не видел… вот ЭТО?

И здесь Златка скинула белую блузку, оставшись полностью топлес. Два её райских холмика, столько лет снившись мне по ночам, наконец-то явились воочию.

Сбылись мечты идиота.


****


– Ты нашу встречу выбила через Хозяина? – часа через два спросил я Злату.

– Да.

– А как же ты его… уболтала?

– Догадайся с трёх раз.

– Вот ведь сволочь! – не выдержал я. – У него же жена на четырнадцать лет моложе.

– Причём уже третья по счёту.

– Предлагал стать четвёртой?

– Естественно.

– А я ответила, что подумаю. Что на нашем девичьем языке означает «пошёл нах..».

– А, если вдруг я, – покраснев от лица до яичек, пролепетал ваш покорный слуга, – предложу тебе тоже самое, ты что мне ответишь?

– Ты что, – захихикала Злата, – типа делаешь мне предложение?

– Да.

– Без трусов не считается.

– Ладно! – чуть-чуть разозлившись, выкрикнул я, после чего резво спрыгнул с кровати, натянул брюки и, встав на колено, продолжил. – Дорогая Злата, выходи за меня, пожалуйста, замуж и будь вместе со мною и в горе, и в радости, покуда Господь не разлучит нас. Извини, колец с бриллиантами в наш тюремный ларёк сегодня не завезли.

– До слёз, – смахнула слезинку Злата. – Знаешь, Ваня, до слёз. Но мой ответ – нет.

– Почему?!

– Ну, во-первых, ты, Ванька, немножко женатый. А во-вторых …

Красавица встала, накинула полупрозрачный халатик и, грациозно расхаживая по спаленке взад и вперёд, продолжила:

– А во-вторых, милый Ванечка, жениться после годичного воздержания на первой же попавшейся дырке – это верх глупости. Сперва, блин, нагуляйся и только потом – женись.

– Зла-та, я не же-нат, – по слогам отчеканил я. – Во-первых, мы с Инкой жили… без оформления, а, во-вторых, у нас уже всё, к сожалению, в прошлом.

– Я знаю, – кивнула Злата.

– Опять инфа от Хозяина?

– Нет, Вань, не от Мишки.

– А тогда от кого?

– Не скажу.

– А всё же?

– Ваня, нет – это нет.

– Ну, как хочешь, как хочешь, – простонал я и, наконец, покинув свою коленопреклонённую позицию, сел на стоявшую невдалеке от постели табуретку. – Но тогда объясни мне, пожалуйста, как я могу «нагуляться», сидя на зоне? А мне, между прочим, осталось шесть  лет.

– Целых шесть лет?

– К сожалению.

– Целых шесть лет! Бедный-бедный. Ну, во-первых, – наморщила лобик Сгущанская – я буду к тебе приезжать.

– И каждый раз давать Мишке?

– Слушай, Ваня, – скривилась Злата, – я тебя хоть однажды учила раскатывать «Доту» и бегать по крышам автомобилей?

– Н-нет.

– Вот и ты, пожалуйста, не учи меня вить верёвки из вашего брата. Заруби себе на носу: я больше вашему Мишке не дам ни разу, но он всё равно будет делать всё, что пожелаю. Или я не Златка Сгущанская!  Это раз. А во-вторых, милый Ваня, полного срока тебе досиживать не придется.

– Ага,  соскочу по УДО, – саркастически хмыкнул я. – С моим-то послужным списком.

– Нет, Ванечка, не по УДО, – замотала кудряшками Златка, – Тебя оправдают вчистую. За отсутствием состава преступления.

– Это что инфа? Чушь какая-то! – недоверчиво выпалил я.

– Ну, не хочешь не верь, но время, Ваня, покажет, кто из нас двоих прав. Ладно, котик, чего- то мы снова с тобой заболтались и забыли о деле. А это неправильно, – произнесла с укоризной Злата и, нежно коснувшись губами моих сосков, опять утащила меня в омут похоти.


****


Златка – при всей своей страстности и опытности – занималась любовью почти что бесшумно, а вот за соседней стенкой – в ещё одном гостевом блоке – любились, словно дрова кололи: с оглушительным скрипом, ахами, охами и гортанными выкриками на неизвестном мне языке.

– Это кто там в такой великолепной форме? – спросил я подругу.

– А то ты не знаешь! – засмеялась Сгущанская. – Не прикидывайся, Вань, дурачком.

– Злат, я честно не знаю.

– Не свисти! – пожала плечами она.

– Да вот тебе крест! – крикнул я. – Злата, зона большая и с этим тюркоязычным сексуальным гигантом я ни разу походу не пересёкся. Что, может, и к лучшему.

– Да нет, Ванечка, пересекался, – Златка в упор посмотрела на меня своими огромными светло-серыми глазищами. – Это ведь Хайрутдинов.

– Кто-о?!

– Хайрутдинов, Вань, Хайрутдинов. Азад Аббасович. Я с евонной старушкой сюда из Архангельска на одном частнике ехала.

– Злат, со старушкой понятно, – ошарашенно прошептал я. – Но сам-то он что здесь делает?!

– Тоже, Вань, что и ты. Отбывает. Срок небольшой, но по очень пахучей статье: двести сороковая, часть третья. Ты что действительно ничего об этом не слышал?

– Нет, Злат, – кивнул я, – до меня не дошло.

– Странно, Ванечка, странно. Дело -то было громкое, на всю Расею. Даже у Малахова показывали.

– Я, Злат, не смотрю телевизор.

– И зря. Рассказать поподробней?

– Конечно.

– Короче, Вань, так, – это юная супермоделька встала и, накинув полупрозрачный халат, принялась грациозно расхаживать по нашему блоку. – После той катастрофы Аббасыч полгода валялся в больнице и, выйдя на волю, вдруг оказался с голой жопой на январском снегу: никаких источников никаких доходов, кроме жалких доцентских копеек. Но Хайрутдинов был не такой человек, чтобы есть хлеб без масла, и достаточно скоро начал сосать вымя у новой дойной коровы – проституции. Вовлёк в это дело меня.

– Как?!!

– Сери да никак. Каком кверху. И не делай такую чугунную морду – проституция в прошлом. А потом…

Здесь Златка надолго задумалась.

– А давай-ка мы, Ваня, – наконец прошептала она – пройдём с тобою на кухню.  А потом, – продолжила Злата минуту спустя уже на нашей крохотной кухоньке, включив предварительно во всех кранах воду, – денег у Азада Аббасовича снова стало катастрофически не хватать и он (в тот момент мы уже с ним расстались, но при этом остались – о чём я очень жалею – друзьями), и Хайрутдинов, короче, переключился на малолеток. 

– Обоего пола?

– Естественно. Причём он вовлекал в проституцию не грудастых лолиток и не пятнадцатилетних отроков, а детей лет семи-восьми. Из сиротских приютов. А крышу себе Хайрутдинов надыбал такую, что риски свои полагал абсолютно ничтожными, и мне не раз говорил…

Здесь Златка приблизила свои мягкие губки к моему уху и прошептала:

– …что его VIP-клиенты отмажут его от любых неприятностей, но… чутка просчитался. И оказался на зоне.

– С такой грязной статьёй, – с отвращением выдавил я, – он ведь, естественно, оказался в…

– В петушатнике, – завершила моё предложение Златка. – Теперь он король всех изгоев. Ну что, милый Ванечка, накормил ты своё любопытство?

– Ага, – кивнул я.

– А похоть?

– Зачем ты так грубо!

– Хорошо, Вань, инстинкт размножения.

– Не… не совсем.

– Тогда мы, наверно, продолжим с тобой наши игры?

Я согласно кивнул и мы возвратились в спальню, где снова нырнули в нашу уже слегка покосившуюся от бесконечных амуров койку. А бывший преподаватель за стенкой продолжал вовсю громыхать матрасом и что-то выкрикивать по-азербайджански.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РЕВОЛЮЦИЯ НЕПРИКАСАЕМЫХ


ГЛАВА ПЕРВАЯ

Уже через день после этой свиданки наступило долгожданное двадцать первое августа – День Российского Флага и нашей премьеры. И хотя, волею Рока, в подготовке спектакля я почти не участвовал, но всё равно волновался ужасно – не хуже Смирнова с майором (только наша Джульетта была абсолютно спокойна и лишь загадочно улыбалась).

За полчаса до начала зал заполнился уже на три четверти: в двух первых рядах восседало начальство, на третьем – блаткомитет, на четвёртом и прочем – простые зеки и вохра. И, когда до звонка оставалось буквально десять минут, на глаза мне попался пожилой голубь Михалыч, что-то активно разыскивавший за кулисами.

– Чего тебе надо? – спросил я его.

– Извините, Иван Сергеевич, – сверхпочтительным тоном ответил Михалыч, считавший меня – как и все петухи – чем-то вроде «живой легенды», – но вы не могли бы позвать сюда Юлика?

– Ну ты, бл…, нашел время! Ладно, жди. Позову, – проворчал я и сбегал за нашей Джульеттой.

Когда разряженный и напомаженный Юлик, шелестя юбками, подошёл к Михалычу, то сунул ему что-то в руку и прошептал: «От Азада».

– Чего он тебе передал, Юлиан? – строго спросил я нашу премьершу.

– Таблетки от головной боли, – нагло глядя мне прямо в глаза,  ответил Юлик.


****


И здесь в башке у меня что-то щёлкнуло и пазл – сложился. 

Все-все кусочки притёрлись друг к другу: и необъяснимое спокойствие Юлика, и его странное равнодушие к почти неизбежному послепремьерному групповику,   и донельзя странный визит ветерана броуновского движения в наше пыльное закулисье, и – самое-самое главное! – один ненароком подслушанный мной разговор – всё это вдруг стало частями одной и той же картины.

А разговор был таким.


****

Каким бы секс-монстром не был Хайрутдинов, но даже и он не мог двадцать четыре часа подряд рычать и греметь матрасом. Случались и перерывы и во время одной такой паузы он вдруг начал с женой очень длинный и, по-видимому, очень важный для них разговор. Говорили они, что естественно, по-азербайджански с небольшими вкраплениями интернациональных слов: «таблэтка», «шмон», «шухер», «лэкарство» и «ускорытэл».

– О чём они там, интересно, балакают? – спросил я лежащую рядом возлюбленную. – Ты ведь малость кумекаешь по-ихнему?

– С волками жить – по-волчьи выть, – усмехнулась Златка. – Мал-мала  понимаю, – красотка прислушалась. – Короче, бабуля ему сказала, что лекарство лучше запрятать в гандон, а потом проглотить. А Азад отвечает, что она дура и на шмоне всё схвачено, и он просто положит таблетки в карман.

– Что это за чудо-таблетки?

– А хрен его знает.

– Походу… наркотики?

– Исключено, – отрубила Златка. – Азад – ЗОЖ-ник в законе и прежде, чем что-нибудь съесть, всегда подсчитывает калории. Так что дурь принимать он не будет. Исключено на все сто процентов.

– Может, дурь на продажу?

– Ваня, ты меня разочаровываешь, – захихикала Злата. – У нас здесь что: смена ролей? Кто из нас очаровательная дурочка, а кто – всезнающий супермен? Дурь, побывавшая в петушином кармане, становится… как это по-вашему?

– Офоршмаченной.

– Именно! И кто ж её купит? А, во-вторых, он мне тысячу раз говорил, что презирает наркоторговлю и почему-то считает, что сутенёрствовать -лучше.

– Так что ж это, блин, за «таблэтки»?! – спросил я её громким шёпотом.

– И снова скажу вам: а хрен его знает, – пожала голыми плечиками Сгущанская. – Скорее всего, какой-нибудь эликсир бессмертия или средство омоложения. С Хайрутдинова станет. Но ладно, Ванька, чем сплетничать, давай-ка лучше займёмся любовью. Make love not war!

– Ой, Злат, ты любого заездишь, – тяжело вздохнул я.

– Но ты-то, Вань, не любой?

– Наверно, – не стал спорить я и в тысячный раз за эти два дня опрокинул Златку на койку.


****


Конечно, я мог ошибаться.

Хотя нет – не мог.

Тем более, что и сам Хайрутдинов несколько раз назвал свою дурь «ускорителем».

Ну, назвал и назвал. Ведь это была не моя война, но в третьем ряду находился один человек, чью жизнь я был должен спасти.

Даже рискуя собственной.

И я решительно подошёл к Толе Левину.

– Слышь, Лев, – сказал я ему, – тебя можно отвлечь на минутку?

– Ой, как же ты, Рыжий, не вовремя? Ну, чего там тебе?

– Давай выйдем на воздух. Извини, ОЧЕНЬ нужно.


****


– Ну, – спросил Лев, когда мы с ним вышли из клуба, – и чего тебе там вдруг приспичило?

– Понимаешь, Лёва, – издалека начал я, – ты согласен, что я тебе должен?

– Не гони порожняк! Ну, допустим, согласен.

– Ты веришь, что я этот долг погашу да ещё и с процентами?

– Это как?

– Пошли со мною в котельную. Там всё и увидишь.

– А попозже нельзя?

– Извини, но нельзя. Дело срочное.

– Короче,  Рыжий, смотри, – ощерился Толик, – если мы с тобой опоздаем на Мересьева, отделаешься п…юлями. А вот, если пропустим Джульетту, то я тебе натяну глаз на жопу и скажу, что ты таким и родился. Усёк, васёк?

– Усёк.

– Что ж, рискуй, если хочешь.


****


Когда мы спустились с Толей в котельную, я сразу подвёл его к совершенно на первый взгляд сплошной стенке за дальним котлом.

– Ну что, ничего не замечаешь?  - спросил я вора.

– Вроде как нет, – пожал плечами Толик.

– А сейчас? – спросил я и с огромным трудом отодвинул палету со сложенной на неё грудой хлама в человеческий рост.

– Ни… себе, дверь! – свистнул Лев. – Правда, низкая очень, но человек пролезет. Ключи есть?

– Да, есть,Тол – кивнул я и открыл ключом дверцу.

Мы спустились по лишённой половины ступенек лесенке и оказались в сыром и тесном подвальчике, в конце которого располагалась ещё одна дверь, а за нею – довольно большая и светлая комнатка площадью метров в восемь.

– Ни…, бл…, хоромы! – опять удивился Толик. -  И что, никто о них, сука, не знает?

– Нет, Лёва, никто. Кроме тебя и меня.

– Ништяк! Да, Ваня, сюрпризик зачётный и все долги ты покрыл, но что, нельзя было после спектакля мне эту комнату показать? Куда б она делась-то?

– Нет, Лёва, не мог – ответил шёпотом я и зашёл вору за спину.

– Почему?

– Понимаешь, Толик, – совсем уже еле слышно  мяукнул я и сложенными в замок руками (зажав между ладоней для верности ещё и здоровенный подшибник) ударил Льва в основание шеи.

Тот рухнул на пол и отключился.


****


А сам я поспешно вернулся в клуб, предварительно заперев все засовы и оставив для Льва на столе вот такую записку:

«Толя!
Прости, но так было надо.

Умоляю, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не поднимай сейчас шума и ТИХО дождись меня. Я скоро буду.

Потому что, если тебя обнаружат, нам обоим П…ЕЦ.

Поверь мне на слово.

Ещё раз прости.

Ваня Рыжий».


ГЛАВА ВТОРАЯ

Уже через десять минут я был в клубе и успел к самому-самому началу «Ромео и Джульетты».

– И кто это проникает в темноте в мечты мои заветные? – прошептал Юлик и по залу пронёсся тихий вздох восхищения. Сидевший прямо передо мной старый вор с погонялом «Кирпич» пробормотал себе под нос: «Хороша тёлка! Лучше, сука, чем настоящая».

– Не смею назвать себя по имени, оно, благодаря тебе, мне ненавистно! – крикнул Ромео-Смирнов.

– Десятка слов не сказано у нас, – промурлыкал Юлик, – а как уже знаком мне этот голос. Ты не Монтекки? Не Ромео ты?

– Ни тот, ни этот! – постучал себя в грудь лейтенант. – Имена запретны.

И т. д. и т. п.

Успех, настоящий большой театральный Успех, нарастал с каждой минутой, и вот уже так и не появившаяся на сцене нянька прокричала баритоном майора: «Голубушка!», и вот уже Юлик своим колдовским тихим голосом промурлыкал заключительную фразу: «Прощай, прощай, а разойтись нет мочи! Так и твердить бы век: «Спокойной ночи!», а Ромео, взяв руки по швам отбарабанил своё финальное четверостишие, потонувшее в овациях, и вот уже оба исполнителя чуть ли не дюжину раз успели выбежать на поклоны, а после – под оглушительные крики: «Автора!» – к ним присоединился и улыбающийся товарищ майор, а грохот оваций всё не стихал и бесконечные «Браво!», «Бис!» и «Ништяк!» всё не смолкали и не смолкали.

Но в этих бурных восторгах почему-то вообще никак не участвовал третий ряд.

Ни единого возгласа или аплодисмента.

И я осторожно дотронулся до загривка сидевшего передо мной Кирпича.

Старый вор завалился вперёд.

Потом я на всякий случай проверил ещё пару-тройку блатных – эффект получился тот же.

Я резко вскочил и стремглав возвратился в котельную.


****


– Эй, Рыжий, ты лучше, бл…, не входи! – закричал мне Толян через дверь. – Урою прямо на месте.

– Так, Лев, у меня для тебя есть ужасная новость – прокричал в ответ я. – Разреши мне её доложить, а после делай, что хочешь.

– Хорошо, заходи, – ответил мне Толик.

– Ты себя держишь в руках?

– Держу.

– Всех твоих замочили, – сообщил ему я, открывая дверь и заходя в комнату. – Весь третий ряд подчистую. Я из-за этого тебя здесь и запер.

– Всех, сука… блатных? – ошарашенно переспросил Толик.

– Да, Лёва, всех.

– И… Пахома?

– Да, Лев, и смотрящего. Я специально проверил: у него так же свёрнута шея, как и у всех остальных.

– Кто, бл…, это сделал?! – завопил юный вор.

– Откуда я знаю? – немного лукавя, ответил я. – Но тебе сейчас надо сидеть и не высовываться.

– Как это, сука-бл…, не высовываться? Как это, сука-бл…, не высовываться? Пацанчиков режут, а я под лавку забился? 

– Сери да никак! – со злобой отрезал я. – Ты хоть мозги включи на минутку: как воевать с невидимкой?

О – Тебе, петушаре, этого не понять! – завизжал Толик. – Всех друзей моих вырезали, а я буду отсиживаться?

– Да будешь! – заорал в свою очередь я. – Что ты как первоходка? Сперва нужно во всём разобраться, а только потом – лезть в драку. Слепому зрячего не победить. Ты согласен?

– Ну, допустим, согласен, – помрачнев, сдался Толик.

– А за «петушару» тогда извиниться не хочешь?

– Ладно, Вань, извини. Я сегодня на нервах. Погорячился.

– Ладно, Лёва, проехали, – махнул рукой я. – Слишком страшный замес начался. Не до самолюбий. Но скажи: я ведь спас тебе жизнь?

– Ну, спас.

– Значит теперь уже ты мне немножечко должен?

– Ну, должен.

– Поквитаться не хочешь?

– А как?

– Дай мне, пожалуйста, слово, что ровно сутки не выйдешь из этой комнатки.

– Хорошо, Вань, не выйду. Честное пацанское.


****


Воровское слово, конечно же, крепче стали, но нарушено оно было уже через три с половиной часа. Все это время Толян метался по своему подвалу, словно волк в тесной клетке, а потом постучался и подал голос:

– Слышь, Рыжий, ты спишь?

– Да, сплю. Не мешай.

– Слышь, Вань, очень надо.

– Чего?

– Отпусти меня, Ваня, на зону. Хочу прошвырнуться и посмотреть, что почём.

– Толян, ты рехнулся? Вся зона в омоне. Ведь там усиление.

– Ванёк, мне насрать. Я сквозь них проскочу. Я, бл…, ниндзя.

– Х…ндзя! Дискуссия окончена.

– Ванёк, я ведь шум подниму!

– Ты совсем е…унытый?  - простонал я. – Нас обоих за яйца подвесят.

– А мне это по…! – крикнул Толик. – Вон у меня здесь в углу стоит ломик, так что, если они придут с огнестрелом, прихвачу с собой парочку. А, если с одними ножами, то рыл пять или шесть. Но умру вором.

Спорить было бессмысленно, и я, тяжко вздохнув, произнёс:

– Тогда оба пойдём.

– Нет, Вань, я один.

– И не мечтай!

И мы, словно два настоящих японских шпиона, бесшумно выскользнули из котельной и стали короткими перебежками пробираться к пятёрке. На зоне и вправду ввели усиление: с вышек били прожекторами, а между бараков шастали вооруженные космонавты. Но не Толика Лёвина можно было остановить такой чепухой: и уже минут через двадцать мы оба, никем не замеченные, были возле пятёрки.

Там дежурил ещё один караул – воровской. Костя Глечик и где-то с десяток блатняжек попроще держали под неусыпным контролем все входы и выходы. Но караульщики из воров – никакие, и уже минут через сорок вся Костина кодла сгрудилась в кучу у главного входа.   

Лев этим воспользовался и, осторожно прокравшись вдоль стенки, заглянул в одно из окон барака. 

– Ни хрена же себе! – свистнул он. – Это полный п…ец.

– Что случилось?

– А ты сам, бл…, позырь.

Я тоже, привставши на цыпочки, глянул и с огромным трудом удержался от крика.

На бывшем месте Пахома лежал Азад, а по бокам от него – Юлик с Михалычем. А метрах в трёх от Азада стоял Костя Глечик и терпеливо выслушивал какие-то руководящие указания.

– Слышь, Вань, что случилось? – прошептал Толик. – Что творится-то, Ваня?

– Что-что, – хмыкнул я, – Революция Неприкасаемых.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Лев, ты мне обещаешь, – спросил его я, – что, пока мы не станем хоть что-то кумекать, ты больше не будешь дёргаться?

– Обещаю. Но только с одним условием…

И здесь Лев сделал многозначительную паузу.

– Каким же? – спросил его я.

– Что я этого, бл…, чуркобеса в конце мочкану наглушняк.  Сдохну, но замочу. Слово Толика.

– Мочи, – равнодушно пожал я плечами, – мне он чисто до феньки.


****


Этим повторно взятым с него честным словом я снова спас Толику жизнь. Потому как за час до подъёма, когда космонавты расслабились, а вохра на вышках клевала носами в предвкушении смены, случилось вот что: остатки блатных вперемежку с отдельными мужиками пошли на штурм бывшей пятёрки.

Спецназ прибыл на место с небольшим опозданием, в результате чего остался вообще без работы.

У входа в пятёрку лежало четырнадцать трупов со свёрнутыми шеями, а все обитатели бывшей пятёрки безмятежно дрыхли.

С этой минуты Революция Неприкасаемых победила окончательно и бесповоротно.


****


Прошли ровно сутки. В лагере сохранялось усиление, а срочно приехавший важняк из Москвы буквально рыл носом землю, но результатов не было. По зоне ходили самые разные слухи (от спецоперации Белой Стрелы до нашествия зомби), но отчего в течение суток погибли все эти сорок без малого заключённых – никто сказать толком не мог. Никаких не фантастических версий не было ни у следаков, ни у братвы.

…Кстати, меня, как сидевшего непосредственно за третьим рядом и, следовательно, имевшего теоретическую возможность свернуть кому-нибудь из невинно убиенных шею, вызвали к важняку  одним из первых.  Ваш покорный слуга был, если честно, готов к не очень приятной встрече с очередным дубинноголовыми солдафоном, вроде того мудака, что вёл моё дело, но Афанасий Данилович Книга (так звали московского следователя) оказался подтянутым и безукоризненно выбритым джентльменом в супермодных очках, чем-то неуловимо похожим на Бориса Абрамовича Школьника.

– Присаживайтесь-присаживайтесь, Иван Сергеевич, – тепло поприветствовал он меня. – Располагайтесь, как вам удобней. Вы курите?

– Да, – кивнул я.

– Тогда угощайтесь, – пробасил следователь и пододвинул ко мне початую пачку дорогих сигарилл «Блэк Кэптн».

– Чай или кофе? – ещё раз поинтересовался Книга.

– Спасибо, не надо, – ответил я. – Ни  того, ни другого.

– Ну, вольному – воля! – улыбнувшись, развёл руками Афанасий Данилович. – Конечно, в этих стенах сия поговорка звучит несколько… гм… дву-смыс-лен-но, но я надеюсь, что вы не поймёте меня превратно.

В процессе дальнейшей беседы достаточно быстро выяснилось, что свернуть ничью шею (для чего нужны были руки штангиста) я не был способен даже теоретически и интереса для Афанасия Даниловича не представляю. На прощание он вызвал двух лаборанток в белоснежных халатиках и приказал им взять кровь на анализ.

– Что, на допинг меня проверяете? – шутканул я.

– А у вас есть голова на плечах, – улыбнулся Книга.

– Неужели реально на допинг? – хихикнул я, думая про себя, что шутка вышла не слишком удачной.

– Ну, откуда здесь допинг, Иван Сергеевич! – открестился важняк таким искренним тоном, что я сразу же понял, что проверяют меня именно на допинг.


****


А ночью ко мне постучались так, что мой самодельный запор едва-едва не сломался.

– Кто там? – хрипло спросил я спросонья.

– Вань, открой, это Юлик.

– Чего тебе надо?

– Вань, спаси, за мной гонятся.

…А сейчас маленькое отступление для никогда не сидевших читателей: ни один мало-мальски вменяемый зек никогда не станет встревать в чужие разборки. «Тебя не е..т – не подмахивай» – один из самых  главных принципов выживания на зоне, соблюдаемый даже самыми глупыми первоходками. Но я был, как, может быть, помнит читатель, Ванечкой Ё…тым, и я открыл таки дверь и впустил таки Юлика.

– Ну, и где мне тебя теперь прятать? – в лоб спросил его я.

– Туда же, – ответил мне Юлик, – куда ты запрятал Толика Львова.

– ???

– Я видел вас с Толиком возле пятёрки. Но никому ничего не сказал.

– Вот чёрт глазастый! – в сердцах выпалил я. – Хорошо, подь сюды.

И я с огромным трудом отодвинул забитую хламом палету, а потом – но уже без труда – и большой лист фанеры, дополнительно драпировавший секретный ход.

– Ну, и кто за тобою охотится? – восстанавливая дыхание, поинтересовался я.

– Люди Азада, – ответил Юлик.

– Понятно. Лезь, короче, вот в эту дыру.

И я вынул ключ и открыл дверь в подвал.


****


А минут через десять ко мне вновь постучались. И снова – так, что входная железная дверь едва не слетела с петель. Я выдержал  необходимую паузу и утрированно сонным голосом спросил:

– Ну, и кто там?

– Открывай, бл…, в момент! – прогромыхал тенорок Кости Глечика.

Я открыл дверь. На пороге стояли Костя и Сева.

– Вань, Юльку не видел? – спросил меня Глечик.

– Не, – зевнул я, – а что хоть случилось?

– Потом, бл…, объясню, – отмахнулся Костик. – Эй, Бычара, – приказал некогда воровской, а теперь непонятно чей палач своей пристяжи, – обшмонай всю фатеру. Без туфты. От и до.

Бык обнюхал каждый вершок в моей маленькой комнатке, даже чуть-чуть отодвинул палету, не тронув, к счастью, фанеру, но ничего – ясен пень – не нашёл.

– Он, наверное, в клубе, – предположил слегка запыхавшийся Сева. – Сховался, сука, в гримёрке.

– В гримёрке-х…ке, – тонким матерным эхом отозвался Костя. – Ну делать, бл…, нечего.  По…юхали туда. А ты, Ванёк, ежли вдруг Юльку увидишь,  дай знать.

– Всенепременно! – поклялся я и, терпеливо выждав минут пятьдесят, спустился в подвал.


ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

В подвале стояла такая почти непроглядная тьма, что не только стены и пол, но даже собственные руки и ноги рассмотреть было затруднительно.

– Ну что, оба ушли? – спросил из кромешного сумрака Юлик.

– Да, Джуля, оба. А чего ты им сделал?

– Вань, не им, а ему. Ни Сева, ни Костя не обладают субъектностью и делают то, что им скажут. А приказ угандошить меня им отдал Азад.

– Почему?!

– Это долго рассказывать.

– Ну, не хочешь, не надо, – не стал спорить я. – Но тогда хоть признайся мне, Джуля, это ведь ты всех блатных замочил?

Ответа, естественно, не было.

– Ну давай, Юлиан, не меньжуйся, – не успокоился я, – со мной играть в прятки бессмысленно: это ты или всё же не ты?

– Я, – пискнул Юлька.

– И тебе в этом деле помог Ускоритель? 

Ещё полминуты очень плотно спрессованной тишины воспоследовали вместо ответа.

– Откуда ты знаешь про… Ускоритель? – наконец спросил Юлик.

– От верблюда, – ответил я. – Ещё по «Зебре». Он вам что, ничего про неё не рассказывал?

– Очень мало и редко. Азад больше любил излагать всем желающим и не желающим про свой VIP-бордель и предавших его VIP-клиентов.

– Психологическая травма у человека, – произнес я, назидательно поднимая вверх не видимый даже мне самому указательный палец. – Понимать надо. – Ладно, хрен с ним, с Азадом. Я ещё в одной штуке хочу разобраться: он тебя заказал из-за допинга? Типа, нет тела – нет дела?

Новая порция хорошо темперированного безмолвия.

– Ну?! – продолжил я наседать на своего собеседника. – Ответь ты хоть что-то.

– Ну, и голова у тебя, Ваня! – выдохнул из темноты Юлик.

– За комплименты, конечно, спасибо, – покраснел в темноте невидимый я, – но ты мне разъясни такую вот непонятку: ты ведь их замочил между выходами?

– Да, как только товарищ полковник отключил свою видеокамеру.

– А общие камеры видеонаблюдения?

– Их расстроил Михалыч.

– Понятно, – ваш покорный слуга вытряхнул из своей пачки предпоследнюю сигарету и, выстрелив спичкой, закурил, осветив на мгновение всю клетушку подвала. – Но как ты за пару секунд всё успел?

– Такое, Вань, снадобье, – ответил частично подсвеченный огнём сигареты Юлик. – Там мгновение – за год.

– Юлиан, не звезди! Я ведь и сам принимал Ускоритель и изучил все нюансы не по чьим-то рассказам: там лаг две минуты, ужасная вонь и скорость, хотя и с трудом, но всё же заметная глазу. Так что – не сходится.

– Я ведь, Ванечка, принял, – ответил мне Юлька, похоже, обидевшийся на «не звезди», – новейшую модификацию Ускорителя. А она и в сто раз эффективней и в сто раз токсичней, чем старые.

– Это как?

– А вот так. После первого раза у меня ещё оставались шансы на жизнь, а после второго…

– Это возле пятёрки?

– Ага… А  после второго, Ванечка, всё: гуттен морген, Юхан Борген.

– Может всё же ещё обойдется?

– Нет, Ваня, нет. У меня осталось две-три не…

– Так нах… ты вообще их повторно тогда принимал? – не выдержал я. – Там что, других челов не было?

– Челы, может, и были, – скривился Юлик, – а вот людей точно не было. И, если б блатные тогда взяли штурмом пятёрку, то «живые, – как говаривал Сильвер, – позавидовали бы мёртвым». А они б её взяли. Какие из петухов бойцы? Вот и пришлось мне повторно взойти на Голгофу.

– А как же Глечикова гвардия?

– Я тебя умоляю! – застонал Юлик. – Они первые сдристнули. Бакланы, Вань, есть бакланы: у них кто победил, тот и папа.

– Понятно, – глубоко затянулся и на время вновь осветил подвал я.

– Так вот, – продолжил Юлик, – мне остался, максимум, месяц (я уже мочусь кровью) и оставшийся месяц я хотел бы употребить…

Ещё одна пауза.

– Ну?! – поторопил я собеседника.

– Оставшиеся две-три недели я хочу потратить на то, чтоб замочить Азада.

– Наглушняк?

– Естественно.

– Понятно, – я слюной затушил сигарету, спрятал хапчик в карман и постучался в невидимую стенку. – Лев, ты всё слышал?

– Да, от и до, – ответил Толик.

– И что ты  имеешь сказать?

– Что-что? Если, бл…, по-хорошему, то я должен сейчас насадить на перо твоего театрала. И, будь я сейчас малолеткой на Лебедева, я так бы и сделал. И х.. бы меня кто остановил. Но мы с вами на взросляке, и я решаю, бл…, так: Бог его уже и так наказал, а враг у нас общий. И я отпускаю ствол, чтоб подвесить за яйца заказчика. Так что, Юль, заходи, я не трону. Слово Толика.


ГЛАВА ПЯТАЯ

Вся ночь и полдня ушли на составление плана вендетты и ещё пара суток – на её подготовку. Безрукому автору этой повести поневоле выпала роль снабженца, а вот рукодельники Юлик и Толик двое суток подряд пилили, строгали и свинчивали нашу вундервафлю. И работы уже приближались к финалу, когда в дверь нашей котельной опять постучал Сева Бык.

– Рыжий, срочно к Азаду Аббасовичу! – с порога закричал он.

– Прямо сейчас?

– Ясен х..!

Спорить было бессмысленно, и мы на пару с Быком уже минут через пять подошли к бывшей пятёрке. После этого я зашёл внутрь, а Сева замер в дверях.

– Здравствуй-здравствуй, Иван Тихомиров, – поприветствовал меня сидевший в центре пустого барака на шконке Азад.

– Здравствуйте, Азад Аббасович, – отозвался я.

– Судьба опять сводит нас, ты не находишь это странным?

– На то она и Судьба, Азад Аббасович. Её пути неисповедимы.

– Разумно, – кивнул Азад. – А что ты можешь сказать по поводу самых последних событий?

– Опасную шутку вы пошутили, Азад Аббасович, – глядя куда-то вбок, ответил я. – Очень и очень опасную шутку.

– А иначе я не умею, – пожал плечами Азад. – И здесь что-то менять уже поздно. Сей повар, – он ткнул себя в грудь, – умеет готовить исключительно острые блюда. Кто автор цитаты?

– Владимир Ленин.

– Удивил, Тихомиров. Твёрдое пять, – уважительно пошутил Хайрутдинов. – Ведь я более чем уверен, что девяносто девять процентов нынешних двадцатилетних не то что цитату, фамилию такую не вспомнят. Ко мне в замы пойдёшь?

– Нет, не пойду, Азад Аббасович, – всё так же избегая смотреть этому монстру в глаза, ответил пишущий эти строки. – Острые блюда – не мой профиль. Хотя спасибо за доверие.

– Что ж… как хочешь, как хочешь! Неволить не буду – вздохнул Азад. – Вольному – воля, спасённому – рай. А как у тебя там дела со Сгущанской?

– По большому счету – никак, Азад Аббасович.

– Скромничаешь, Ванечка, скромничаешь. Из-за ваших «никак» мы с супругой полночи глаза не смыкали. Да… кстати, Ваня, а ты какое количество времени пребывал в своём… э-э… прежнем статусе?

– Почти что полгода.

– А-а… ты уж прости меня за прямоту… некоторые… э-э… специфические обязанности, связанные с этим статусом, тебе выполнять доводилось?

– Нет.

– Не верю.

– Не хотите, не верьте, – равнодушно парировал я. – Меня сохранила вот эта малява.

И я достал из-за пазухи мелко-мелко исписанную бумажку.

«Воровской Прогон для всех Честных Людей, – говорилось в бумажке. – Голубь Ванечка Рыжий опущен по беспределу и щемить его дальше – не по-Людски. Иван Молодой, Жека Малый и Рафик Колпинский».

– В тюрьме мы часто гуляли в одном прогулочном дворике с блатными, – продолжил я, – и воры с подачи Биджо (грузина-наркома из нашей камеры) написали вот эту охранную грамотку. Что лично мне – помогло. В отличие, насколько я о понимаю, от… извините, вас?

– Ванюш, не хами, – без особенной злобы ответил Азад. – Тебе это не выгодно. И ты, Ваня, запомни, что этот наш… бунт? Наш… мятеж?

– Революция Неприкасаемых, – подсказал я.

– Как ты сказал?

– Революция Неприкасаемых.

– В точку, Ванечка, в точку! А ну-ка, Сева, – приказал он так и застывшему на пороге Быку, – приведи ко мне Стёпу.

И буквально через минуту в пятёрку зашёл непривычно не вальяжный Стефан, конвоируемый всё тем же Севой.

– Скажи-ка мне, Стёпочка, – елейно спросил Хайрутдинов, – тебе твоя нынешняя должность нравится?

– Да, Азад Аббасович, нравится, – смиренно потупив глаза, ответил ему гей по жизни.

– Так почему же простой кочегар, – Азад ткнул в меня пальцем, – подбрасывает мне яркий и точный мем «революция неприкасаемых», а ты, мой спичрайтер, только сопли жуёшь? Ты что заканчивал?

– Московский Государственный Институт Международных Отношений, Азад Аббасович. Отделение зарубежного регионоведения.

– Как я думал! – печально вздохнул Хайрутдинов. – Так что, Степан, видимо, правильно твою альма матер называют сборищем элитных бездельников и говорят, что реальный уровень подготовки в МГИМО – это уровень Мелитопольского сельхозтехникума? Что скажешь, Стефан? Правду бают эти зоилы?

Стефан смущённо молчал.

– А ты вообще знаешь, что значит «зоилы»?

Стефан отрицательно помотал головой.

– Не дошло ещё до Мелитополя? Ладно, Стёпа, запомни: будешь и дальше залупы пинать, я вас поменяю местами. Ваня станет спичрайтером, а ты – кочегаром. А пока что иди и работай.

И пристыженный пресс-секретарь удалился.


****


– А теперь возвратимся к нашим баранам, – продолжил свою мысль Хайрутдинов. – Итак, Ваня, запомни, что наша… хм… Революция Неприкасаемых возникла отнюдь не спонтанно и пользуется очень широкой поддержкой на самом верху. Конкретных имён, как ты понимаешь, не будет, но немало высокопоставленных и краснопёрых, и расписных (да-да, Вань, расписных) смотрят на происходящее здесь с одобрением. Так что я в этой зоне и в этой роли надолго, и зачем тебе ссорится с новым смотрящим? Подумай об этом на досуге. Да, ты сейчас для обиженных – примерно тоже, что Вася Бриллиант – для блатных, и посему полагаешь себя неуязвимым, но… сам понимаешь: живая легенда в любую минуту может превратиться в легенду посмертную и станет от этого только крепче. Сотрудничать с нашей командой я тебя не неволю, но демонстрировать некую публичную поддержку – если не хочешь пасть от руки блатных и стать вечным знаменем нашей революции – тебе придётся. Да я понимаю, что немалым препятствием для нашей дружбы является номер моей статьи (а уж что там по этому поводу тебе наболтала Злата Геннадьевна, мне даже подумать страшно). Так вот, Вань, запомни: там девственниц не было. И девственников, кстати, тоже. Все эти чёртовы малолетки трахались чуть ли не с пелёнок. И, кстати, впервые покушали досыта они у меня в VIP-салоне. И ни единого грубого слова ни от меня, ни от моих помощников, ни от моих VIP-клиентов они не услышали. Так что греха на мне нет, и жизнь этих приютских крысок из-за меня не ухудшилась, а улучшилась. Ты согласен со мною?

Я в ответ промолчал.

– Молчишь? – доцент верил в меня ненавидящий взгляд. – Ну, и чёрт с тобою! Делай, что хочешь. Но Еремеева вместе со Львовым тебе, Вань, придётся отдать. Они мне нужнее.

– Какого Львова и Еремеева? – ошарашенно выпалил я.

– Говняного. Даю тебе сутки. Свободен.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

– Вот такие делишки, малята, – сказал я Юлику с Толиком, заканчивая кратенький пересказ приведенного в предыдущей  главе разговора. – Все входы и выходы под наблюдением. Что делать будем?

– Тогда начнём действовать прямо сейчас! – отрубил Юлик.

– А это возможно?

– Возможно! – поддержал Юлика Толик. – Через час чуркобес пойдёт на свою ежедневную встречу с Хозяином и вот тут-то мы его подловим.

– Но он ведь пойдёт не один, – хмыкнул Юлик, – а с целой кодлой охранников. И близко они тебя не подпустят. Ты метров с пятнадцати чурку замочишь?

– Навряд ли. Ну… сука… не догоню, так согреюсь. Один чёрт пропадать.

– А метров с трёх? – вдруг, напрягшись, спросил Юлиан.

– Метров с трёх сто пудов не промажу,– кивнул Толик. – Но вплотную мне, бл…, не приблизиться. Быки либо затопчут меня, либо чурку прикроют. Не сходится.

– Нет, Толя, всё сходится. Слушай сюда… Пардон, подожди-ка минутку…

Юлиан отлучился к ведру и помочился в него чистой кровью.

– Вот ответь-ка мне, Толя, – сделав дело, продолжил он, – ты ведь достаточно хорошо знаешь Азадовских охранников?

– Знаю, словно облупленных. Костина кодла. Козёл на козле.

– И ты мне скажи: эти козлы – профессиональные телохранители?

– Ты что, глумишься? Какие из них бодигарды? Половина – бакланы, половина – кухонные мокрушники.

– И, стало быть, – торжествующе заключил Юлик, – если я брошусь с ножом на Азада, что они будут делать?

– Навалятся на тебя всей толпой и затопчут насмерть.

– Во-о-от! – поднял палец Юлик. – И профессор наш Мориарти в эту минуту останется – что?

– Без охраны?

– Именно! И ты его, Толя, спокойно оформишь.

– План, конечно, хороший, – призадумался Львов, – но ты, Юлька, сможешь? В одиночку? С пером? И без допинга?   

– Смогу, – кивнул Юлик и, выдохнув: «Хэх!» –  метнул в дверь заточку.

Толик, буркнув себе под нос что-то вроде: «Сейчас поломает, придурок, последнее пёрышко!» – попытался вытащить её из двери и не смог.

Клинок ушёл в дерево сантиметров на восемь.


****


К половине четвёртого всё уже было готово. Толик и Юлик, выбравшись через боковое окошко, затаились в узеньком тупичке между котельной и угольным складом, а ваш покорный слуга притулился с выменянной на шесть коробков анаши подзорной трубой у окна.   

В 15-38 перед выходом из пятёрки замаячили ватные спины Костиных гоблинов. Затем появился Азад в своём стильном фофане, пошитом на заказ на промзоне. По левую руку от Азада переминался с ноги на ногу согнувшийся под тяжестью своего полуторапудового портфеля пресс-секретарь, а по правую шёл неизменный Михалыч.

В 15-40 вся эта процессия потянулась к оперчасти: кольцо серых охранников, дополнительно прикрывавший своего босса Михалыч и с трудом поспевавший за ними Стефан со своей неподъёмной ношей.

В 15-44 расстояние между котельной и Хайрутдиновым сократилось до минимума, и  я подал Толику с Юликом знак – со всей дури ударил лопатой о ближний котёл.

В 15-45 о бритую голову Глечика ударился крупный булыжник, а секундою позже из тупичка выбежал Юлик с ножом и попытался прорваться к Хайрутдинову.

Юлик был остановлен в двух метрах от цели – Сева Бык сбил его с ног и тотчас все пять бодигардов набросились на Еремеева: затаптывать насмерть что-то живое им было намного приятней, чем охранять своего хозяина.

15-46 к суду Линча примкнули и не сумевшие преодолеть искушение Стёпа с Михалычем.

– Не до смерти, идиоты, не до смерти! – закричал им Азад, но тут же осёкся.

Из щели между котельной и складом выскочил Толик с заряженным арбалетом (именно эту секретную вундервафлю и ковали все эти дни наши самоделкины) и с расстояния трёх с чем-то метров вогнал – как мы и планировали – сорокасантиметровую арбалетную стрелу прямо в кадык Хайрутдинову.

Азад рухнул наземь, а Толик тут же перезарядил своё оружие.

– Хоть одна сука дёрнется – прострелю глотку, – негромким, но очень отчётливым голосом сообщил он охранникам. – Ты меня, Костя, знаешь. Зовите ментов.

Но звать краснопёрых особенной надобности не было: больше дюжины автоматчиков (среди них я узнал и своего друга Хидиятуллина) под командованием лейтенанта Смирнова уже подбегали к месту трагедии.

– Начальник! – крикнул Смирнову Толян и бросил своё оружие наземь. – Я сдаюсь и сопротивления не оказываю, - он завёл руки за спину. – Давай, командир, пакуй.

– Начальник! – прохрипел он минуту, согнувшись в четыре погибели и почти упираясь лбом в землю. – С другом дашь попрощаться? Ведь лично тебе я ничего плохого не делал.

– А подлянку не кинешь? – с тревогой спросил лейтенант.

– Не кину, начальник. Слово Толика.

– Ладно, прощайся, – пробурчал лейтенант и изогнутого, словно знак интеграла Льва подвели к тому кровавому месиву, которое ещё минут десять назад было живым и красивым зека Еремеевым.

– Вот ведь сволочи! – прошептал Толик. – Говорил же вам старший: «не до смерти». Один хрен замочили.

Здесь Толик, нагнувшись, приблизил лицо к превращённому в кашу лицу Юлиана и вдруг – мне на миг показалось, что моя психика не выдержала и я всё же сошёл с ума – заговорил стихами:

…Ах, злодей!
Всё выпил сам, а мне и не оставил?
Тогда его я в губы поцелую
И в этом подкрепленье смерть найду.
Какие тёплые!

И здесь положенец действительно поцеловал опущенного в его разорванные и окровавленные губы.   

– Не бойся, начальник, – сказал он Смирнову, из чьих глаз ручьём текли слёзы. – Перо у него я забрать не смогу – мои длани в браслетах, так что шекспировского результата не будет. Веди меня к следователю. Вот такой вот бином Эйнштейна.

И Толик в сопровождении четырёх автоматчиков и заплаканного лейтенанта зашагал к оперчасти.
 

****


Полминуты спустя оставшийся в оцеплении рядовой Хидиятуллин подошёл к бездыханному трупу Азада и непочтительно тронул его носком сапога.

– Что сдохнул, шайтан? – спросил он покойника. – Совсем-совсем сдохнул или частичная? Нет, вроде, совсем уже дохлый.

– Тенгиз! – прокричал я ему из-за внешней стороны оцепления. – Он же твой единоверец. Неужели не жалко?

– Шайтан он, Ваня, а не муслим! – крикнул маленький вохровец. – Совсем-совсем маленький девочка многократно подкладывал под старых козлов с седым яйцым. Совсем-совсем маленький девочка, как мой Айгуль. И я так тебе, Рыжий, скажу: и в жоп его правильно трахнули и замочили за дело.  Здесь всё по-честному.

– Т. е. ни капли не жалко? – спросил его я, немножечко про себя удивляясь, как подрос и окреп за эти полгода Хидиятуллинский русский.

– Слушай, Ваня, – не на шутку взъярился татарин, – если я под Ростовом родился, я что, должен Чикатило любить? Если я в Гори живу, я должен на Сталын молиться? А почему я обязанный полюбить этот шайтана только за то, что он тоже обрезан и делал намаз? Мусульманов на свете – сто миллиардов и там разная человека попадается!

– Ты, Тенгиз, диалектик, тебя не переспоришь,  – усмехнулся я и очень боясь, что Хидиятуллин смертельно обидится на «диалектика», сменил тему. – А почему в оцеплении вы, а не космонавты?

– Веришь – нет – закона подлости, – покачал головою татарин, – полчаса назад усиления отменили. И все говорят…

– Хидиятуллин, разговорчики в строю! – прикрикнул на него кто-то из старших. – А зекам не скапливаться, не скапливаться! Проходим, здесь вам не цирк.

И я поневоле вернулся в котельную.


****


Впрочем, греться у этих котлов мне осталось, походу, недолго. Даже, если вдруг Толик (как он утром мне клялся) так и пребудет в глухой несознанке, догадаться о моём соучастии московскому следователю будет несложно, а уж доказательств собрать – при мало-мальски тщательном обыске – можно будет вагон и маленькую тележку.

Итого, если Толяну, наверно, навесят чирик, то мне за соучастие – пятерик, и где-нибудь в году эдак 2032 я выйду на свободу с чистой совестью.

Нужно это принять и не дёргаться.

И именно в эту минуту (под кем, бл…, лёд трещит, а под нами так ломится) дверь в котельную отворилась и на пороге возник лейтенант Смирнов и пара конвойных.

– Тихомиров, на выход! – приказал он.

– С вещами?

– С клещами!

– Понятно.

И, покорно взяв руки за спину, я поплёлся к до боли родной оперчасти. Но повторно войдя в кабинет важняка – онемел.

За широким столом Афанасия Даниловича сидела Инна. На последнем сроке беременности.



ЭПИЛОГ


ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Здравствуй, Ваня, – негромко сказала она.

– Здравствуйте, Инна Степановна, – ответил ей я, не вынимая из-за спины свои руки.

– А почему так официально?

– Потому что вы, Инна Степановна, миллионерша, а я простой русский зек. И между нами пропасть.

– Нет между нами никакой пропасти, – не согласилась Инна и вышла из-за стола, из-за чего её пузо заполнило, как мне казалось, весь кабинет. – С этого дня ты точно такой же свободный гражданин России, как и мы все. Вот твой, Ванечка, паспорт.

И она протянула мне тонкую красную книжицу с золочёным двуглавым орлом на обложке.

– Ты это… серьёзно? – не до конца поверил я, лихорадочно перелистывая странички: нет, паспорт был действительно мой, включая подпись и фото.

– Да, Вань, абсолютно серьёзно, – улыбнулась Инка. – Твой приговор пересмотрен и аннулирован. Это стоило два миллиона зелёных. Деньги, Ваня, творят чудеса.

– Ну что же, Инуська, – ошарашенно выдохнул я. – Большое тебе человеческое спасибо. Когда мне можно на волю?

– Да хоть прямо сейчас, – опять улыбнулась Инна. – Тебе сколько потребуется времени на сбор вещичек?

– Нисколько.  Так что… мне… можно… идти?

– Да, конечно, иди, – прошептала Инна.

– Ты это… серьёзно?

- Абсолютно серьёзно. Ты – свободный человек. Попрощаться не хочешь?

– Хочу. Мы, наверное, руки пожмём на прощанье?

– Ванюш, не юродствуй, – после этого Инна  прижалась ко мне огромным своим животом и увеличившимися втрое грудями и поцеловала меня в губы.

– Стало быть, мы с тобою, Инна Степановна, – спросил её я, пьянея от бесконечно родного запаха, – расстаёмся сейчас… навсегда?

– Да, Ванюша, наверное. Ты ведь не из тех, кто остаётся друзьями?

– Нет, Инн, не из тех.

– Так значит… покедова?

– Да, Инн, пока.

И я решительно направился к выходу.

– Вань, погоди! – закричала мне в спину Инна.

– Ну, чего там ещё? – недовольно спросил её я.

– Ванюш, понимаешь, – смутилась бывшая, – хотя мы и жили с тобою… в гражданском браке, тебе всё равно полагается часть моих денег.

– За что? – хмыкнул я. – За ударный труд в общей койке?

– Ванюш, не юродствуй. Это деньги Степана Аркадьевича и они достаются тебе согласно…

– И-ну-сик, за-пом-ни! – перебил её я. – Я был с тобою не из-за денег и, уходя, не возьму ни копейки. Меня ещё дядя Гена учил…

– Какой дядя Гена?

– Неважно. Меня ещё дядя Гена учил, что настоящий мужчина уходит с одной зубной щёткой. А мне от тебя даже щётки не надо. Расстанемся так.

– Иван! – разозлилась Инна. – Ты вообще слышишь, что я говорю? Это деньги Степана Аркадьевича, которые он оставляет тебе в своём завещании. Вот сам ознакомься.

И она протянула мне ворох каких-то бумажек.

– Только, Вань, извини, – продолжила Инка, – разбираться в этих бумагах тебе лучше вместе с Борисом Абрамовичем. Он сейчас подойдёт, а я, наверно, пойду. Хорошо?

– Хорошо.

– Тогда всё, я пошла.

И моя первая и – по какому-то высшему счёту – единственная женщина ушла от меня навсегда.

Я проводил её взглядом: актрисы в кино, изображая беременность, всегда упираются руками в поясницу, но Инка этому правилу не подчинялась. Она шла нога за ногу, а её руки, словно две плети, безвольно свисали по бокам.


****


…Итак, на столе лежала чуть-чуть перечернённая ксерокопия завещания С. А. Вершинина.

«Всё моё движимое и недвижимое имущество, – говорилось в ней, –  далее следовало перечисление на пяти с половиной страницах с добавлением:  а так же и всё остальное имущество, что будет принадлежать мне на момент моей смерти, я завещаю своей дочери Вершининой Инне Степановне, 1995 года рождения, место рождения – город Цюрих. При этом из доставшихся ей оборотных средств в течение, максимум, полугода она обязана выплатить:

1. 25 000 000 (двадцать пять миллионов) рублей должны быть переведены на счёт бывшего заместителя начальника Колпинской колонии для малолетних преступников  Кременчугова Александра Максимовича, 1949 года рождения, место рождения – город Барнаул, а в случае его смерти – его законным наследникам.

2.   50 000 000 (пятьдесят миллионов) рублей следует перечислить на счёт музея-усадьбы Л. Н. Толстого «Ясная Поляна».

3. 50 000 000 (пятьдесят миллионов) рублей необходимо выплатить Тихомирову Ивану Сергеевичу, 1995 года рождения, место рождения – город Санкт-Петербург, а в случае, если моя дочь к моменту вступления во владение Тихомирова бросит, эта сумма должна быть удвоена. Но, если Тихомиров И. С. после разрыва или развода попытается получить с моей дочери хоть какую-то денежную компенсацию, вся вышеназванная сумма должна быть потрачена на гонорары юристам, с тем, чтоб Тихомиров И. С. не получил ни копейки.  Решение о выплате или не выплате указанной в этом пункте суммы должно быть принято моим адвокатом Борисом Абрамовичем Школьником, а в случае его смерти…»

– И я, Вань, уверен, – пророкотал у меня за спиной бархатный баритон Бориса Абрамовича, – что ты эту сумму вполне заслужил. Деньги не бог весть какие, но все-таки лучше, чем ничего. Такие… гм… пи-ро-ги с ко-тя-та-ми.

Я в ответ не сказал ничего.

– Так ты Стёпины деньги возьмёшь? – спросил адвокат и, выстрелив позолоченным «Зиппо», поджёг свою неизменную сигариллу «Блэк кэптн». – Сумма, согласен, немного обидная, но в твоём положении не выбирают.

– Нет, не возьму, – с запозданием прореагировал я.

– Почему? – удивился Борис Абрамович.

– Мне противно.   

– Ванюш, не юродствуй, – покровительственно улыбнулся самый дорогой в СПБ адвокат. – За тридцать пять лет своей адвокатской практики я видел немало людей, пытающихся хапнуть чужое, но вот человека, отказывающегося от своего, встречаю впервые…

И т. д. и т. п.


****


Окончание этой беседы я пока что от вас утаю и сообщу лишь о том, что когда фантастически быстро – через пару часов – я и вправду вдруг вышел на волю, у ворот нашей зоны меня поджидала Златка Сгущанская.


ГЛАВА ВТОРАЯ

– Вань, при-ы-ывет! – закричала красавица и, взвизгнув, повисла на моей шее. – Вот видишь, всё так ведь и вышло, как я обещала.

– Ты у нас просто Кассандра, – поддакнул я.

– Кто? – не поняла Злата.

– Кассандра. Так звали одну древнегреческую тётку, умевшую безошибочно предсказывать будущее и заказанную за это тем, что её предсказаниям никогда и никто не верил.

– Красивая хоть была тётка?

– Нормальная. Ну… и чем мы займёмся?

– Угадай с пяти раз, – захихикала Златка.

– Угадал, – кивнул я, – но лишь «что», а не «где».

– Ну уж точно не в этом паршивом посёлке, – брезгливо скривилась красавица. – Здесь всё зоной пропахло. Я для нас заказала в Архангельске трёхкомнатный люксик с джакузи.

– Ни хрена же себе! – свистнул я.

– Привыкай жить как люди, – посерьёзнев, ответила Златка. – Здесь тебе, Вань, не котельная. И вообще…

– Извини, перебью, – вставил я. – У нас есть минут сорок для небольшого разговорчика?

– Ну… в принципе – есть, – наморщила лобик Сгущанская – Я такси заказала на восемь.

– Ве-ли-ко-леп-но! Тогда давай завернём вот в это фешенебельное заведение, – я тыкнул пальцем в грязный шалман с покосившейся вывеской «Монте-Карло», – и немножечко там пошепчемся.


****


В «фешенебельном заведении» было пусто и тихо, как в церкви.  И только начальник культурно-воспитательной части Петров угощал у окошка шампанским незамужнюю повариху из офицерской столовой. Мы с майором церемонно раскланялись, после чего я уселся за столик в строго противоположной стороне зала.

– Пятьсот коньяка, литр персикового сока и две шоколадки, – продиктовал я заказ официантке и, когда – через пару минут – мой нехитрый заказ был доставлен, расплескал коньячок по стакан и спросил очень странно выглядевшую в этом грязном шалмане красавицу. – Ну что, Злат, за любовь?

– Нет, Ваня, за волю, – очень-очень серьёзно ответила Златка и мы с ней торжественно опустошили стаканы.

– Больше года не пил, – отдышавшись, признался я. – Представляешь?

– С трудом, – улыбнулась Сгущанская.

Возникла неловкая пауза.

– Азада только что шлёпнули, – в качестве чуть ли не светской нейтральной новости сообщил я Сгущанской. – Часа три назад. Ты в курсе?

– Да, Ваня, в курсе, – кивнула красотка.

– Тебе его жалко?

– Ты что, издеваешься?

– Покойный, конечно же, не был нравственным человеком, – печально вздохнув, признал я, – но я, Златка, такой идиот, что мне жалко всех. Даже уродов.

– Ну и дурак, – припечатала Злата. – Уж он бы тебя нифига не жалел, поменяй вас судьба местами.

– Возможно. Но я, если честно, сейчас в полном тумане и соображаю плохо. Ведь всё, как во сне: в бокалах коньяк, напротив – красивая женщина, на столе – относительно чистая скатерть. Нет, так не бывает! Сейчас я проснусь и снова увижу котельную, а в своём изголовье – засаленный ватник.

– Ванюш, успокойся, всё это реальность, – ответила Златка и по-матерински погладила мой стоящий колом жёсткий ёжик – и я, и кафе, и коньяк. Всё это взаправду и никуда, Вань, не денется. Ибо бабки творят чудеса, и за пару лимонов зеленью можно купить и не такие метаморфозы.

– Как? Как ты сказала? – хихикнул я.

– Метаморфозы.

– Да, блин, свезло: крутая мне нынче досталась тёлка – и умница, и красавица. 

Златка обиженно вскинула свой восхитительный носик и пронзила меня негодующим взором.

– Сам ты, Ваня, дурак – наконец сказала она.

– Согласен, Златка, согласен. Дебилоид пожизненный. Меня как в детском саду с горшка уронили, так с тех пор и пошло: мозг работает с перебоями.

– Ладно, – не смогла долго дуться Сгущанская и захихикала после «горшка», – но ты дальше клянёшься фильтровать свой базар?

– Клянусь, Златка, клянусь! Ну что – мир?

– Ладно, мир.

– Стало быть, квакнем?

– Квакнем.

И мы опрокинули ещё по полтиннику.

(Между прочим, пятисотрублёвый коньяк Максима Африкановича в сравнении с этим заполярным пойлом казался напитком почти что элитным).

– Слышишь, Златуленька, – продолжил я, чуть отдышавшись, – а я правильно понял, что ты в курсе практически всех моих дел?

– Ну… всех, не всех, – пожала плечами Златка – но, в принципе, правильно. Кстати, ты ЕЁ видел?

– Да, видел.

– Прямо глобус на ножках! А ведь всего седьмой месяц. Знаешь автора глобуса?

– Не надо об этом, – попросил я.  – Я ведь что, Златка, хотел уточнить: ежели ты такая прошаренная, то ведь про сто кислых деревом, наверное, тоже слыхала?

– Да, Вань, слыхала.

– Так вот, моя маленькая, – напрягся я и наконец выдал фразу, ради которой и затащил эту гламурную фифу в обшарпанную забегаловку, – от этих ста кислых я отказался.

– То есть… как?!

– Каком кверху. Я не привык брать деньги с женщин. Такой вот смешной старомодный мачизм.

– Вань, ты… ДЕБИЛ?!

– Да, именно так меня и назвали Инка с Борисом Абрамовичем.

– Вань… – после зияющей полуминутной паузы наконец-то спросила Златка, – можно мне выпить сотку вне очереди?

– Да-да, конечно.

– Ваня… пойми… – продолжила Злата,  залпом, словно заправский синяк, выпив соточку этого горлодёра. – Я с тобою… не из-за денег, и ухажёров богаче тебя у меня – до Москвы раком переставить. И ты, Ванька, классный и очень мне нравишься, но… но, Ванечка, за нищеброда замуж я не пойду и даже без записи жить с ним не буду. Так… пару раз полежать кверху пятками – это всё, на что ты можешь рассчитывать. Извини за честность.

– Я допью? – спросил я.

– Пей, – ответила Златка.

Я резко выплеснул в глотку целый стакан этой подкрашенной чаем гидрашки и произнёс:

– Ты права на все сто: тебе нищий не пара. А, поскольку я нищий, нам надо прямо сейчас разбежаться.

– Как разбежаться?

– Как в море корабли. В разные стороны.

– А номер… с джакузи?

– Извини, в другой раз.

– Ну ты, Ваня, и сво-лочь!

– Прости. Какой есть.

И смачно чмокнув и эту бывшую в её презрительно сжатые губки, я бросил на стол пару тысяч и убежал.


****


А у самого входа в кафе меня дожидался Порфирий Петрович.

– Здравствуй-здравствуй, Ванюша! – блеснув ослепительными вставными зубами, произнёс он. – Очень рад тебя видеть на воле. Но ты, я смотрю, здесь завидев меня, не очень и удивился?

– Такой уж сегодня день, Порфирий Петрович, – всеми  своими двадцатью девятью натуральными (три зуба зону не пережили) в свою очередь улыбнулся я. – Всё флаги в гости в наш забытый богом посёлок. И у меня к вам такая нижайшая просьба…

– На, Ваня, держи, – не дал договорить мне старик и протянул  целый ворох бумажек. – Вот твоя русская карточка с деньгами на несколько дней, вот твой загран, ВНЖ на пять лет и билеты на «Боинг». Это ведь именно то, о чём ты хотел меня попросить?

– Порфирий Петрович, вы – гений!

– Работа такая – самодовольно хмыкнул гэбист. – А твои сто лимонов (в швейцарских, естественно, франках) уже перечислены на известный тебе заграничный счёт. Ну теперь-то твоя душенька довольна?

Я молча кивнул и развёл руками.

– Знаешь, Ваня, – опять улыбнулся Порфирий. – я человек в принципе не сентиментальный, но, может быть, почеломкаемся на прощанье?

Я снова кивнул и мы обнялись. Старикан оцарапал меня щетиной и, всхлипнув, зашагал к своему «Геленвагену». А я, столбом застывши на месте, всё смотрел и смотрел на крупно пропечатанную дату в своём билете на «Боинг»:

«29 августа 2021 года».

Мой самый последний день на исторической родине.


ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

С тех пор прошло три с половиной года. Я всё так же живу в двухэтажном домике фройлян Шутцхе, крошечный садик которой, к слову сказать, всё так же обхаживает вечно небритый серб Александр.

Полгода назад я получил гражданство (случай беспрецедентный, объясняющийся, как шутят мои друзья, какими-то старыми связями Степана Аркадьевича в женевской резидентуре) и почти сразу женился. На русской.

Но о моей новой избраннице в этой книге не будет ни слова. 

Толика Львова по моей просьбе защищал Борис Абрамович, добившийся невозможного: за убийство Толику дали всего лишь шесть лет. В прошлом году заматеревшего Льва возвратили на нашу с ним зону рядом с Архангельском, где он стал – несмотря на сравнительно юные годы – Смотрящим.

Правит зоной он круто и зеки его недолюбливают. И хотя ни единого доброго слова о Львове до меня до сих пор не дошло, я всё равно не могу испытывать к этому человеку ничего, кроме благодарности.

Но, конечно, каким бы добродушным и обаятельным не выглядел Толик в этих записках, мы должны с вами помнить, что он блатной, а мы – нет, и волк овце не товарищ. 

Инна три с половиной года назад вышла замуж за своего шофёра Сергея.  Через пару недель после свадьбы у них родилась очаровательная дочурка (копия Инны) и я абсолютно искренне желаю им счастья.

Златка тоже стала дамой замужней и в позапрошлом году поменяла свою роскошную шляхетскую фамилию на непритязательное «Вигдорчик». Златкин супруг – пожилой бизнесмен, круто поднявшийся на оборонном заказе. 

Порфирий Петрович недавно умер от старости (ему было без малого шестьдесят восемь – в РФ это старость).

Мама моя, слава богу, жива. Наш пёс Полиграф Полиграфович – тоже, хотя, конечно, с годами и высох, как щепка, и поседел, как барсук. 

Аркадий Кацман уехал в Израиль.

Биджо умер от передоза.

Бабуля воюет в «Шторм-Z».

Михаил Илларионович ещё раз женился.

Ну вот, вроде, и всё.

Моя половинка минуту назад позвала меня в спальню.

Бегу, лапка, бегу!

Прощайте, читатель.


СПБ, НАРВСКАЯ ЗАСТАВА, 06.02.2025, 9-40.