4. Фантазия. Семь

Автор - Фантазия - Юлия Газизова http://proza.ru/avtor/gazizovau

СЕМЬ

Он больше не торопился. Не подгонял дни, не считал минуты, не искал потерянные мгновения и не заглядывал в замочные скважины. Сотни запертых дверей мелькали калейдоскопом за сутулой спиной и, сложившись в непрожитые мозаики, растворялись в тумане памяти. Он всё ближе и ближе подходил к последнему приюту, стараясь не расплескать остатки своей музыки.

Любители растаскивали его партитуры на мелодии и, подавившись пассажами, выплёвывали непереваренные фрагменты, требуя простоты и прозрачности. Меломаны жаждали упрощённого совершенства и лёгкости. В погоне за именем плутали в лабиринтах непонятого и, не найдя выхода, выстреливали критическими статьями и добивали разгромными рецензиями. На одном из концертов он почувствовал, что таинство единения со зрителем куда-то ушло. Зал жил своей жизнью. Мелодия обтекала пульсирующий живой кокон, расцвеченный назойливыми вспышками фотокамер, и возвращалась выдранными кусками в огранке незнакомых лиц. Многоликое существо множилось, жадно отвоёвывая пространство. И чем громче звучало его имя, тем теснее сжималось кольцо, проще становились обрывки мелодий и совершеннее копии. В этой упрощённости он перестал чувствовать гармонию, в копиях - узнавать свою музыку и потерялся. Чуть позже отменил ближайшие концерты, разорвал контракты, бросил голодным адвокатам кость неустоек, и скрылся с музыкального олимпа. Газеты новостными заголовками вывернули и прополоскали его прошлое и в погоне за новыми сенсациями забыли о его существовании.

Ночь. Фонари расплываются размытыми пятнами где-то на минус пятидесятом этаже, их свет не приносит успокоения. Наверное, если выглянуть в окно, можно увидеть звёзды, но плотные шторы надёжно защищают внутреннее пространство комнаты.

В центре комнаты рояль. Человек подходит к роялю, задумчиво касается клавиши, вслушивается в пронзительную чистоту звука, и одиночество переполняет его до краев. Оно разрастается где-то на задворках души и поглощает целиком.


До…

Человек обернулся. У стены стояла высокая рыжеволосая женщина в длинном чёрном платье с ниткой чёрно-белого жемчуга на тонком запястье.

- Чтобы слуги твои голосами своими смогли воспеть чудные деяния твои*… - чувственным, слегка хриплым голосом пропела незнакомка. - Да, вначале несомненно была До, но в твоей истории всё началось с Доры. Ты когда-нибудь вспоминаешь о матери?

Вопрос повис в воздухе. Человек равнодушно смотрел на незваную гостью и молчал. Не дождавшись ответа, незнакомка продолжила:

- Твой папаша, пьяница и дебошир, был прав в одном: для вашего семейства шестеро нахлебников были непозволительной «роскошью». Он очень удивился, когда жена решила рожать седьмого. Не просыхал неделю, но так и не смирился. Хлебнула Дора и мата и кулака. Ты родился вопреки, чудом выжил и несколько первых лет путался под ногами, собирая бесконечные тычки и затрещины домашних.

Похороненные в подсознании воспоминания затрепыхались, выуживая из пыльных углов булькающий прокуренный голос:

- Вот скажи, Дора, мать твою, зачем он нам сдался - чистоплюйчик-то? - одутловатый мужчина привычно опрокинул стакан, кивнул в сторону забившегося в угол сына и равнодушно прихлопнул жирную муху, ползущую по бутылке. - От мясного духа воротит, от вида крови шатает. Ни в лавку… ни в стайку. И в церкви придурок придурком: глаза закрыты, а пальцами так и шмыгает, так и шмыгает. Тьфу… срамота. Перед людями стыдно.

- Стыдно?! А на карачках до дому не стыдно? - худая блёклая женщина в застиранном фартуке зло прищурилась, бросила кусок мяса на засиженный мухами прилавок, взяла остро наточенный нож и провела по лезвию пальцем, - только тронь мальца, порежу, как ту муху.

- Да, кто его трогает, кто его трогает-то? - мужчина суетливо отодвинулся. - Его трогать-то… тьфу! Треснешь и поплыл… нюни до пупа… в портках хлюпает. Девки и те крепче. Как есть - выродок. И ты, Дора, - дура, - мужчина закашлялся и смачно сплюнул под ноги, - рОстишь из пацана бабу. Пианину ему подавай. Да на кой мужику пианина-то? Стайка - лавка - койка. И точка. А не эти, тьфу ты, трали-вали… Подохнет в канаве и никто, слышишь, с.ка, никто не подаст выродку.

Он знал, в такие минуты лучше сидеть тихо. Если успеешь, лучше спрятаться в чулане под старым рваным тулупом. В чулан отец не полезет, мышей боится. В чулане тихо и спокойно, почти как в церкви. В церкви никто не обижает, гладят по голове, и поют музыку. А в лавке музыки нет. Только мясо и тошнит.

Человек слегка поморщился, отгоняя жужжащие воспоминания, и вернулся к тихому голосу гостьи:

- Дора не понимала тебя, в её жизни не было места сантиментам. Но кормила, водила в церковь на уроки музыки и, когда успевала, защищала от отцовских кулаков. По-своему, она была хорошей матерью: любила, как умела, - помолчав, женщина продолжила. - Ты не приехал на её похороны… никогда не возвращался в город детства с концертами… но твой первый раздолбанный Schellenberg с западающими клавишами и расцарапанной крышкой был куплен на доходы от мясной лавки. Как ни крути, твоя история началась с Доры.

Если эта женщина думала растрогать его детскими воспоминаниями, то просчиталась. Покидая ненавистный город, он дал зарок - никогда не возвращаться. Однажды, он станет известным музыкантом, великим музыкантом. И ему не нужны алкоголик отец и нищая мать в забрызганном кровью фартуке. В мясной лавке музыка не живёт.

Женщина покачала головой, подошла к инструменту и, пробежав по клавишам, резко оборвала мелодию.


До, ре…

- А Рея помнишь? Того парня? Вечерами после работы он любил стоять у окна, когда ты играл. Мог стоять часами и просто слушать. Ты играл, он слушал - никто никому не мешал. Помнишь тот вечер? Ты опаздывал в консерваторию, пошёл через парк и напоролся на подвыпившую шпану. Хочешь честно? Твоя мать промахнулась в одном: не научила пускать в ход кулаки и показывать зубы. У тебя не было ни единого шанса уйти целым. Волчата почуяли лёгкую добычу и решили покуражиться.

Он думал, что надёжно похоронил животный страх того вечера. Тёмный пустой парк. Равнодушный свет луны. Бутылочный осколок над зажатыми пальцами отсвечивает болотной зеленью, а по ногам предательски течёт горячая струйка. Вспышкой пронзило понимание: его музыке конец. Пальцы. Стеклом перерубят пальцы… И отчаянный крик Рея: «Беги!»

- Его запинали до смерти. Утром случайные прохожие нашли тело. Похоронили в социальной могиле, как сироту, - голос незнакомки звучал буднично. - А ты… Ты струсил и предал. Струсил, когда не попытался дать отпор подонкам. Предал, когда не позвал на помощь, выбежав из парка…

Выбежав из парка, он нагнулся, пытаясь отдышаться. Когда в нос ударил запах мокрой ткани, щёки обдало жаром. Он взрослый парень, талантливый музыкант, обоссался от страха, как сопливая девчонка. От стыда хотелось провалиться на месте. Он втянул голову в плечи и, не обращая внимания на пульсирующую в боку боль, юркнул под защиту ближайшего подъезда. Домой вернулся ночью. До горящей кожи тёр ноги мочалкой, стараясь смыть следы стыда и позора.

О Рее в тот вечер так и не вспомнил.

- Ирония судьбы: на следующий день ты впервые играл Моцарта: Лакримоза - Реквием ре минор. Ах, по ком звонит колокол (в этом ритме траурном так размеренны повторенья)? По ком он вызванивает реквием - по ком, по ком?** Зал аплодировал стоя.


До, ре, ми…

- А мира в твоей жизни больше не было, и войны не было, но она была. Червь стыда никуда не исчез и грыз, грыз изнутри. Именно он вырвал тебя из концертного зала и забросил в пекло чужих судеб. Хотел доказать, что не слабак и чего-то стоишь?

Он помнил тот день во всех подробностях: расстроенное пианино в кузове пыльного грузовика, скрипучий стул, мокрые подмышки и онемевшие пальцы. Жара сводила с ума, песок скрипел на зубах, и самое страшное - он не понимал, как играть. Бойцы, сидя на камнях, о чём-то переговаривались, смеялись, курили, а он не знал, как играть. Как можно играть в этом месте, и кому тут вообще нужна музыка… Вспышкой пришло осознание: этот концерт может стать последним. Его последним концертом в этом богом забытом месте на этом давно умершем инструменте. И ему плевать на этих солдат, на эту никому не нужную войну, на которой можно сдохнуть в любую минуту. Он холодел от мысли, что кто-то может заметить его страх или, что еще хуже, освистать его музыку. Пауза затягивалась. Струйка пота стыдливо побежала по спине, и он понял: чтобы выжить и закончить этот «геройский» абсурд, нужно играть и играть хорошо, чтобы, не дай бог, не оказаться среди тех, кто сидит на камнях, курит и смеётся.

Он сделал глубокий вдох, стиснул зубы и откинул крышку. Инструмент вздрогнул, встрепенулся и, подчиняясь отчаянию человека, исполнил свою лебединую песню - Прелюдия Фредерика Шопена Ми минор. Постепенно голоса стихли. А он всё играл и играл... И никто так и не узнал, что в тот день в кузове старого грузовика на шатающемся стуле под палящим солнцем где-то на краю мира он до дрожи в коленях боялся за свою жизнь.

Никто, кроме этой странной женщины в глухом чёрном платье с ниткой чёрно-белого жемчуга на тонком запястье. Она обо всём знала.


До, ре, ми, фа…

- Кому нужны фанфары под звуки похоронного марша? Франц Шуберт фантазия Фа минор в четыре руки. Ты передумал играть на бенефисе учителя. Учитель не вписался в график молодого дарования, или ты стыдился играть со стариком?

Кто она такая, чтобы копаться в его прошлом… Человек нахмурился. Да, в тот год он заранее получил приглашение и ответил согласием. Но последний концерт отнял много сил, а ночная поездка доконала бы его окончательно. Он был опустошён и выжат, мечтал о горячей ванне, рюмке коньяка и удобной кровати, и меньше всего хотел ближайшие несколько часов трястись в переполненном вагоне, сидя в неудобном кресле. Он имел право на отдых. На заслуженный отдых… А главное - он не хотел играть вместе, не хотел выглядеть смешным и нелепым. За последние годы старик сдал: скорость игры упала, стали дрожать руки, и моментами подводила память. Но он не забыл учителя, в этом она не может его обвинить: курьер доставил роскошную корзину цветов вовремя - к началу концерта.

- Старик надеялся до последнего, - женский голос прозвучал неожиданно глухо. - Он ждал и верил, что ты приедешь, и вы сыграете вместе - учитель и его лучший ученик. Ошибся. Его фантазия разбилась о твою реальность. Фа минор не прозвучала.

На какое-то время в комнате воцарилась тишина.


До, ре, ми, фа, соль…

- Её звали Сесилия, но ты с самого первого дня называл девушку Соль. И знаешь, ей очень шло это милое прозвище.

В ту весну в городе одуряюще пахло сиренью. После концерта он решил прогуляться и неторопливо брёл по приморскому бульвару, вдыхая солоноватый морской воздух. На перилах лестницы, ведущей к морю, сидела босоногая белокурая девушка в лёгком ситцевом платье и нелепой соломенной шляпке с мелкими цветочками на полях. Сидела, наполненная мечтами, юностью, солнцем, морем, болтала ногами и пела:

«Детка, хочешь видеть Рай?
В нём цветы себе сбирай.
Будем вместе мы в Раю,
Баю-баюшки-баю»***

Он остановился и стал слушать. А потом, неожиданно для себя самого, купил букетик ландышей у проходившей мимо старушки. Так они и познакомились. Первые годы Соль пела часто, потом всё реже и реже. Она ушла не прощаясь. Однажды он пришёл домой и увидел, что жены нет. Думал, Соль одумается, но она так и не вернулась.

Гостья подошла к окну и раздвинула шторы. Человек поморщился, когда лунный свет бесцеремонно коснулся клавиш рояля.

- Соль любила, но не захотела положить жизнь на алтарь твоего таланта. Она оказалась не готова к самопожертвованию. А ты… ты все годы вашего брака преданно и страстно любил другую женщину - свою музыку.

Чушь. Она говорит полную чушь. Если бы Соль любила, то не ушла бы накануне конкурса. Она поступила дурно: бросила его в самый ответственный момент и даже не соизволила забрать концертный фрак из химчистки. И вообще, Соль требовала слишком много внимания и что-то говорила о детях… Какие дети? Он не хотел никаких детей ни сегодня, ни завтра. Его музыке дети не нужны. Правильно, что ушла.

А тот конкурс он выиграл. После долгожданной победы, забыв о Соль, с головой погрузился в работу: концерты, студийные записи, новые партитуры. Осень прошелестела как один миг, зиму он даже не заметил. Весна, лето, новая осень и новая зима - бесконечный круговорот музыки. Годы летели, сменяя друг друга, пока на одном из концертов он не почувствовал, что таинство единения со зрителем куда-то ушло… А чуть позже смолкла и музыка.


До, ре, ми, фа, соль, ля…

- Знаешь, в жизни любого человека, что-то уходит безвозвратно. Многие слишком поздно понимают, как быстротечно время. Тебе никто не вернёт семью, друга, учителя, жену - чудес не бывает…

Стало тоскливо. Он не хотел вспоминать о семье - к чёрту семью. К чёрту друзей и жену к чёрту. Бессонными ночами он молил об одном, чтобы вернулась его музыка. А её всё не было. Он подходил к роялю, с надеждой касался клавиш, вслушивался в пронзительную чистоту звуков, и одиночество переполняло его до краёв. Почему судьба так жестока? Почему забрала то единственное, что наполняло смыслом его существование и дарило гармонию? Он готов покаяться в чём угодно и перед кем угодно, только бы снова почувствовать, как внутри зарождается мелодия.

- Музыка… твоя музыка не где-то далеко, она намного ближе, - гостья коснулась клавиш, и рояль ожил, наполняя комнату знакомыми переливами. Сергей Рахманинов. Этюд ля минор «Море и чайки», - просто прислушайся…

В ту весну в городе одуряюще пахло сиренью. После концерта он решил прогуляться и неторопливо брёл по приморскому бульвару, вдыхая солоноватый морской воздух. Остановился на ступеньках лестницы, ведущей к морю. Море вздыхало, ворочалось, поглаживало песок набегающей волной…

Он вспомнил то необъяснимое ощущение спокойствия и умиротворения, и где-то глубоко внутри зазвучала мелодия: легкая, как крылья бабочки, прозрачная, как морские брызги, тёплая, как лучи заходящего солнца.

Сердце неожиданно сбилось, замерло и с удвоенной силой заколотилось в обжигающем ритме виваче-престо. Душе стало тесно в клетке человеческого тела, и она всеми силами рвалась на свободу. В эту минуту он отчетливо понял: его время подходит к концу.

Он сел за рояль и не заметил, как исчезла таинственная гостья.


- Его время вышло, и чаша переполнена, - ты сама положила в неё пять чёрных жемчужин. Почему ты вернулась одна? - импозантный седовласый мужчина в чёрном костюме с жемчужной булавкой на атласном галстуке вопросительно посмотрел на вошедшую женщину. - Даже после завершения настройки человеческая душа не должна отправляться в последний путь в одиночестве.

Прежде чем ответить, женщина разжала ладонь и опустила на пустующую чашу весов белую жемчужину. Весы качнулись в противоположную сторону.

- Этому человеку не нужен проводник. Он никогда не будет одинок, пока звучит его музыка.

Ночь. Фонари расплываются размытыми пятнами где-то на минус пятидесятом этаже. Шторы открыты. Лунная дорожка скользит по роялю и теряется в бесконечности звёздного неба. За роялем старик. Его пальцы бережно и страстно касаются чёрно-белых клавиш. Его душа обнажена и спокойна. В эти минуты он по-настоящему счастлив. Они снова вместе - он и музыка. Он играет и растворяется в каждом аккорде, в каждой звучащей ноте. Музыка наполняет его до краев, разливается морем, и волна уносит омытую душу к звёздам, даруя свободу и успокоение.

Аллегро… адажио… ленто… граве…

Мужчина с интересом наблюдал за весами. На последнем аккорде весы замерли в равновесии.

- Настройка окончена. Переход завершён. Прекрасная музыка. Жаль, ни одна живая душа не услышит прощальную симфонию Маэстро.

- Кому дано было, те услышали. Симфония си минор - «Покаяние». И отпусти грехи наши, и прости обиды вольные и невольные, и прими душу в царствие твое, - тихо проговорила женщина.

- Хм… я бы сказал - «Обретение»,- мужчина подошёл и обнял женщину за плечи. - В одном ты права: гении приходят и уходят, а музыка… музыка вечна.


До, ре, ми, фа, соль, ля, си.

До…


*Гвидо д’Ареццо придумал названия нот в музыке. Для записи он взял начальные слоги из строк церковного гимна, посвящённого Святому Иоанну.

** Эдуардас Межелайтис «По ком звонит колокол»

*** Константин Бальмонт «Колыбельная песня»