Моя Арктида

Барон Фердинанд Врангель был человеком педантичным, и все экспедиции, в которых доводилось ему участвовать, были им досконально документированы. Но беда в том, что значительная часть его дневниковых записей была утрачена, и мы никогда теперь не узнаем, верил ли полярный исследователь Врангель в существование материка Арктиды, или же пытался доказать себе и другим, что материк в высоких широтах – это выдумка столичных романтиков и заблуждение коренных жителей побережья. Суровый океан не пустил тогда его группу дальше на Север, и загадка «матёрой земли» так осталась им нераскрытой. Но на карте континента появился Мыс Матюшкина, сотоварища Пушкина по Лицею и участника экспедиции Врангеля, а также были картографированы и описаны берега Северо-Восточной Сибири. Немногим позднее и в честь самого Фердинанда Петровича был назван остров, расположенный на границе Восточно-Сибирского и Чукотского морей.
Неуспех экспедиции не остудил пыл мореплавателей и первопроходцев. Высокие широты не отпускали. Призрак ненайденной земли манил своими загадками, рождая мифы о Земле Санникова и странные истории о блуждающих островах. Визионеров, наблюдавших «ясные контуры столовых гор», сменяли исследователи, которые не обнаруживали там ничего, кроме бескрайнего океана, закованного во льды.
Двадцатый век поставил точку в продолжительной эпохе географических открытий. Но и сейчас, когда все океаны и материки нанесены на подробные физические и топографические карты, невозможно без внутреннего волнения смотреть на ту часть света, откуда расходятся упругие меридианы, и где океан замыкает в высокую параллель небольшие полярные острова. Но именно туда, к высоким широтам, неизменно были устремлены искания многих поколений мореплавателей, путешественников и учёных.
Меня с детства тоже манила далёкая северная земля. Я стремился знать о ней как можно больше, а атлас Северного Ледовитого океана был моей любимой настольной книгой. И надо же было такому случиться, что мне таки удалось побывать на одном из арктических островов, пустынном и неизученном, которому в специальных изданиях было уделено лишь несколько скупых строчек.
Сложно передать те ощущения, которые я испытывал, глядя на появившийся в лучах низкого полярного солнца силуэт острова, изломавший ровный морской горизонт. Кажущийся вначале тёмным вытянутым пятном на фоне аквамаринового неба, он, обретая плоть, превращался в скалистую гряду ступенчатых гор, укрытых гигантской шапкой блестящего снега.
Когда я перебрался с зыбкого корабельного трапа на деревянный настил причала, я всем своим существом почувствовал, как надо мной грозно нависла обледеневшая отвесная скала. Скала отсвечивала ледяной глазурью и была такой громадной, что от её созерцания захватывало дух. Огромность обледеневшей скалы поражала воображение, отчего хлипкое строение, присоседившееся к ней и служившее одновременно почтой, телеграфом и морским вокзалом, казалось робкой попыткой спора человека и всесильной природы, величие которой осознавал всякий, кому случилось оказаться на этой земле.
Человек на протяжении всей своей истории тщился соперничать с природой, рассчитывая её покорить. Мир человека антропоцентричен, и для него в диковинку наделять природу субъектностью, усматривая в ней личностное начало. Но очутившись здесь, я ясно увидел, насколько моё обывательское представление о природе через призму прогнозов погоды и состояний парковых зон, не соответствует её подлинному характеру, характеру своенравному и весьма властному.
Здесь я мог наблюдать её величие и красоту воочию, она вставала передо мной во весь свой исполинский рост, великодушно позволяя приспосабливаться к ней и сосуществовать. Мне она живо представилась в образе всесильной хтонической сущности, ровесницы первых, появившихся на Земле, архей. А всё, что окружало меня и носило её имя: камни, обточенные ветрами, морские водоросли, бурыми нитями опутавшие берега и само это холодное море – не существовало само по себе, а было объединено всепроникающим природным разумом, который слышал меня, считывал все мои мысли и чего-то ждал, внимательно наблюдая.
Поднявшись наверх по узкой тропе в обледеневших скалах, я посмотрел на тёмное бурлящее море, густо усыпанное бродячими айсбергами. Северная природа глядела прямо в мои глаза, не отворачиваясь и не позволяя отвести от неё взгляд. Была ли в том сила внушения, либо мне самому захотелось ринуться к ней навстречу, только сознание моё прояснилось, и я ощутил пьянящий воздух свободы от всего наносного и надуманного, когда никакие условности более не ограничивали моего права быть. Быть, а не казаться, не встраивать свою модель поведения в общепринятые рамки, не блюсти традиций, забыть про обычаи, не оглядываться на тех, от кого может зависеть твоя судьба и не подавать руки тем, кого ты не желаешь видеть.
Шкала ценностей перевернулась, а может, и вообще потеряла свою значимость. Все мои прежние достижения и неуспехи больше не находили во мне никакого эмоционального отклика, словно и не принадлежали мне вовсе. То, к чему я так долго стремился, потеряло всяческий смысл, а то, чего не признавал ранее, обрело новое качество, в определённой степени став для меня жизненным ориентиром.
Теперь для меня не было секрета, чего же ждала от меня одушевлённая северная Природа, которую здесь нужно писать исключительно с большой буквы. А она желала взглянуть на меня во всей моей подлинной сути, без личин и масок, без придумок и нелепых значений, которыми мы нередко сами себя наделяем. Как неофит и новообращённый, мне страстно захотелось по-новому жить и по-иному думать.
Я и раньше не знал, что такое одиночество и не понимал тех, кто сетовал на отчуждение и оставленность. Нельзя сказать, что люди, оказавшиеся на острове, испытывали критический дефицит в общении, однако здесь всё облекалось в качественно другие формы, нежели на «большой земле». Да и само это словосочетание – «большая земля», воспринималась теперь совсем не так, как до знакомства с островной территорией Ледовитого океана. Где-то между двумя этими частями суши – островами и материком, пролегала невидимая граница, качественно их разделившая, и по обе стороны от образовавшейся границы по-особому текло время, и совершенно различным смыслом были наполнены слова. К тому же здесь, наряду с привычной человеческой речью, любой островитянин понимал и другой язык, а именно, универсальную речь Мироздания – язык Природы, с его затейливой азбукой, первой буквой в которой было вселенское безмолвие.
Потребовалось совсем непродолжительное время, чтобы меня оставила память прошлого, с её полифонией воспоминаний. Закладки минувшего истёрлись и совсем потеряли свою силу: ко мне больше не возвращались прежние обиды и разочарования, не тревожили былые мечты и надежды. Я без сожаления расставался с иллюзиями «большой земли», и меня больше не тянуло в её шумящие города, где мне случилось долгое время жить и работать.
Я даже оставил привычку внутреннего диалога с авторами прочитанных книг и властителями своих размышлений, мне просто хотелось постоять рядом с ними, чтобы они могли увидеть и оценить то, что меня здесь радовало и впечатляло.
Для всех тех, кто некогда раздумывал о творчестве, искусстве и красоте, у меня больше не находилось слов, ибо слова легко вытесняли образы дикой природы, которые по определению невербальны. Музыка композиторов представлялась мне теперь жалкой пародией на захватывающие мелодии северного ветра, узоры вековых лишайников и замысловатые картины неба, не шли ни в какое сравнение с полотнами известных мне живописцев. А такой волнующей глубины, которая бездонно чернела под откосами здешних гор, я не встречал во всей материалистической философии и мировой поэзии. Я остро чувствовал свою сопричастность к одушевлённой природной стихии, и даже, возможно, стал её неотъемлемой частью, ибо, как мне казалось, северная Природа нуждалась в моём осмыслении и моём непосредственном соучастии.
Прибыв сюда в преддверии северного лета, я имел возможность наблюдать удивительные метаморфозы полярной весны, пришедшей вместе с незакатным солнцем и мощнейшей приливной волной. Мне посчастливилось увидеть и само полярное лето, а через несколько его прохладных недель – и осень, богатую дождём и ветрами. Невозможно даже сосчитать, сколько волшебных пастельных пейзажей подарили мне северные осенние дни, заметающие радуги увядания карликовых лесов мимолётным снегом, который тут же таял с подоспевшим дождём. А когда за разбухшим краем полярной осени приходила морозная зима, моё сердце наполнялось очарованием долгой всесильной ночи с полярными сияниями во всё небо и алмазными звёздами, заставляющими мерцать и переливаться снег.
«Я не люблю весны… весной я болен…» – писал Пушкин, не зная и не видя скоротечной полярной весны. Однако не думаю, чтобы его не впечатлили причудливые узоры цветущих мхов и золотистые россыпи проснувшегося лапландского мака посреди серой арктической пустыни.
«Я не люблю погоды жаркой, когда в июльский день без туч язвительный и слишком яркий пронзает душу солнца луч…» – жаловался поэт и драматург Капнист из девятнадцатого века. Я очень сочувствую Петру Ивановичу, и охотно бы записался в его единомышленники и друзья. Жаль только, что нас с ним разделяют пространства и времена. А то мы бы походили вместе по плачущим ледникам, подышали солёным северным ветром и посидели у безжизненных мелководных озёр, любуясь как подсвечиваются холодными лучами летнего солнца донные валуны.
«Пустая осень! – восклицал Георгий Иванов. – Я ненавижу полумглу сырую, осенних чувств и бред гоню, как сон…» Только разве осень повинна в трагическом мироощущении «первого поэта эмиграции»? В отличие от Георгия Владимировича, я люблю осень, но, наверное, и я бы невзлюбил эту «полумглу сырую», нависшую над мутной «как сон» осенней Сеной.
«Жестко мне, тупо, холодно, тяжко (лютый мороз на дворе). Уехать, что ли, куда-нибудь. Куда?» – записал в дневнике в предвоенном, 1913 году, Александр Блок. От себя никуда не уедешь, Александр Александрович, разве что ещё дальше, на Север, за высокую параллель… Там, сбросив с себя оковы петербургской богемы, ещё долго будешь править свою «Снежную маску», вычёркивая скорбные, трагические слова. А может, и вовсе не притронешься к написанному, а будешь лишь пристально вглядываться в величественную полярную ночь, подпитываясь красотой и всесилием длинной арктической зимы.
Впрочем, гению необязательно куда-то ехать и плыть. Он и без рискованных экспедиций провидит истину и умеет читать будущее. Иначе бы он никогда не смог написать такое:
Всё на земле умрёт – и мать, и младость,
Жена изменит, и покинет друг.
Но ты учись вкушать иную сладость,
Глядясь в холодный и полярный круг.
Бери свой челн, плыви на дальний полюс
В стенах из льда – и тихо забывай,
Как там любили, гибли и боролись…
И забывай страстей бывалый край.
И к вздрагиваньям медленного хлада
Усталую ты душу приучи,
Чтоб было здесь ей ничего не надо,
Когда оттуда ринутся лучи.
У меня, в самых дорогих мне уголках памяти, до сих пор живы те впечатления, которые удалось собрать за время моего пребывания за Полярным кругом. Они поддерживают меня и помогают мне жить. Ведь там остался мой сокровенный материк Арктида, который я знаю и помню, совсем не замечая того, что написано в энциклопедиях и отмечено на картах… Да, там нет моего материка Арктиды. Но для меня он существует, пусть его невозможно ни изучить, ни нанести на карту. И этим он схож с такими понятиями как счастье, идеал или волшебная грёза. Их тоже нельзя ни постичь, ни обмерить…