Могила для моего возлюбленного геолога

Я люблю тебя так сильно, что рою тебе могилу.

Сама не знаю, зачем, но когда влюбляешься слепо и без оглядки и вручаешь другому человеку ключи от собственного состояния, еще и не такое сотворишь, тем более, ты не звонил целых пять дней. Ни одного слова, ни одной скобочки в сообщении. Целых пять дней. Хотя я видела тебя в сети, ты подключался... что это значит? Тоска сосала мое сердце. Все эти дни, каждый час, каждую минуту мое тело обволакивала тревога, расползающаяся по телу миллионами колких песчинок, и мне нужно было что-то делать, чем-то себя занять, чтобы хоть немного притупить боль ожидания, разогнать сомнения... Где ты? С кем?

Этой ночью меня снова одолевала бессонница. Я безуспешно тыкала в твое имя на экране телефона, писала сообщения, которые почему-то упорно не доставлялись, и одинокие зеленые галочки рядом с ними вызывали внутреннюю дрожь. Пробовала молитвы и медитации, читала заговоры, но, проиграв эту битву с мыслемешалкой, смирилась с поражением. Встала с кровати, надела свое любимое красное платье с карманами, в одном из которых лежит пистолет, нырнула в шлепанцы, и вышла в сад, чтобы вырыть тебе могилу. На дворе зима, но мне не холодно в одном платье. Я напичкана лекарствами, мне не хочется спать, я не ела два дня. Только боль. Боль от моих чувств к тебе никуда не девается. И вот я стою ночью, лопата воткнута в землю, и я переношу вес на левую ногу, осторожно нажимая на черенок. Не так-то легко это делать с моей врожденной хромотой, я знаю, что это занятие принесет немало физической боли, но ради тебя я готова на все. Каждый раз, когда приходится втыкать лопату глубже, я чуть покачиваюсь, будто проверяю себя на прочность. Где-то вдалеке ухают совы, запястье сжимает резинка для волос, в кармане спрятан пистолет, и я рою тебе могилу. Потому что любовь — это больно.
 
Ты геолог. Ты уехал по работе. Ты где-то там определяешь месторождение золота, но за десять лет тебе ни разу не удалось его найти. Ты утверждаешь, что это не имеет никакого значения, ведь ты работаешь за зарплату, и не твоя вина, что проекты, в которые тебя берут, беспеспективны, и в тех краях, где тебе довелось побывать, так и не нашли искомый драгоценный металл. Но я-то знаю, что в глубине души тебя это гложет. Столько лет искать, рыться в земле, составлять эти бесполезные карты... и ничего.

Твое отсутствие стало привычным фоном моей жизни. Геолог — это все равно что дальнобойщик или капитан дальнего плавания: его никогда нет рядом. Иногда мне кажется, что только это и делает наши отношения возможными, ведь когда тебя нет рядом, можно представлять себе тебя каким угодно. Ты сильно изменился с тех пор, как мы начали вместе жить, я словно превратилась для тебя в предмет мебели: ты как будто даже не видишь меня, когда мы находимся в одной комнате. Твои мысли всегда где-то далеко, на все мои расспросы ты отвечаешь отстраненно и односложно, а на мои жалкие попытки устроить скандал, чтобы расшевелить в тебе хоть какие-то эмоции по отношению ко мне, ты реагируешь насмешкой. Как часто мне хочется собрать вещи и уйти, но, во-первых, я не решаюсь, потому что слишком привязана к тебе и зависима от тебя как от наркотика, а во-вторых, не успеваю я собраться с мыслями, как ты тут же уезжаешь в очередную экспедицию. И тогда я снова идеализирую тебя. В памяти остается только начало нашей любви, только те дни, когда в отражении твоих зрачков я любовалась собой, а в твоем голосе было столько тепла, что я греюсь им до сих пор. Как только ты уезжаешь, все плохое тут же стирается в памяти и моя любовь к тебе вспыхивает с новой силой, и тогда мне становится достаточно жалких знаков внимания (нескольких сообщений в день, двух звонков в неделю), чтобы томиться от ожидания встречи, упиваться болью из-за твоего отсутствия и считать дни до твоего возвращения... Но на этот раз все иначе. Ты перестал звонить и писать, при этом периодически появлялся в сети, а мои сообщения даже не доставляются тебе! Что все это значит? Если бы ты заблокировал меня, я бы не смогла видеть, когда ты появляешься онлайн, а так... Я ничего не понимаю. Мне очень плохо. Я не знаю, куда мне деться, мне не хватает воздуха!

Да, я больна, больна любовью, больна тобою и одержима. Но ведь именно такою и должна быть любовь? Этому меня учили книги, на которых я выросла, стихотворения, бесконечное количество которых я вызубрила по желанию нашей учительницы литературы. И вот теперь я больна, я страдаю, страдаю именно так, по-литературному, как завещали мне классики, но не думай, что я не пыталась с этим что-то сделать! Не думай, что я не осознаю своей болезни! Позавчера я была у доктора и умоляла его вылечить меня от этой напасти, потому что любовь — это слишком больно и я не могу больше полноценно жить! Выслушав все мои жалобы и симптомы, после осмотра и тщательного изучения анализов, доктор сказал, что это адреналиновая зависимость, а никакая не любовь, и что он уже писал в Министерство образования с требованием убрать из школьной программы «Гранатовый браслет» Куприна и прочую похожую на него чушь, а желательно вовсе запретить подобное печатать. Доктор подчеркнул, что диагноз мой совершенно точный, но даже если бы мне нужно было дополнительное подтверждение, достаточно посмотреть в зеркало: фиолетовые мешки под глазами, засаленные волосы, кое-как собранные на макушке, потрескавшийся лак. Любовь до такого не доводит. Он выписал мне лекарства. Много-много лекарств. Он долго и кряхтя выводил их названия на бланке своим корявым почерком, а когда я пошла за ними в аптеку, за прилавком оказалась моя школьная учительница по литературе и мне показалось, что это галлюцинация, но Элла Зиновьевна ловко выхватила у меня из рук бумажку с рецептом, пробежала список лекарств глазами, и, прикрыв ладонью рот, прошептала:
— Господи! Неужели тебе настолько плохо? 
— Элла Зиновьевна... что вы здесь делаете?
— Продаю лекарства.
Она ответила, продолжая читать список, а потом, так толком и не поздоровавшись со мной, побежала подбирать препараты. На ней был белый халат, волосы уложены в такой же старомодный пучок, что и прежде, в школьные времена. Казалось, она совсем не постарела, а перенеслась в аптеку прямо из школьного кабинета моего детства. Когда она вернулась и стала по одному выкладывать на прилавок упаковки лекарств и баночки, я спросила:
— Но ведь вы учительница... что вы делаете здесь?
— Это в прошлом. Все в прошлом. — Она говорила торопливо и голос ее задрожал. — В нем ничего нельзя изменить, к сожалению. Прошлое — это тюрьма, в которой каждый ограничен тем количеством действий, которые уже совершил.
И вдруг она подняла на меня глаза, все еще держа в руках несколько упаковок с лекарствами:
— Скажи, а ты все еще помнишь наизусть стихотворения, которые я заставляла тебя учить?
— Еще как! Хотите прочту? Они постоянно у меня в голове крутятся! Вот! Двадцать первое, ночь, понедельник. Очертанья столицы во мгле!
Элла Зиновьевна выставила руку вперед и, чуть не плача, попросила:
— Замолчи! Сейчас же замолчи! Лучше бы ты все это забыла!
Она расплакалась. Я растерялась. Не зная, что делать в такой неловкой ситуации, я стала бросать в сумочку выданные ею лекарства и достала телефон, чтобы расплатиться. Я старалась не смотреть Элле Зиновьевне в лицо, чтобы не смущать ее своим любопытством. Немного успокоившись, она поднесла к окошечку аппарат для оплаты. Она едва сдерживала всхлипывания. Я поднесла телефон к аппарату, сгребла в сумку оставшиеся лекарства и собиралась было уходить, не прощаясь, чтобы не смущать Эллу Зиновьевну, но тут она вытащила из-под прилавка пистолет и протянула мне.
— Это небольшой подарочек к покупке, — едва справившись с дрожью в голосе, сказала она. — Ведь это я во всем виновата.
Я взяла в руки пистолет и открыла рот, чтобы что-то спросить, но так и не смогла оформить свое удивление в вопрос. Элла Зиновьевна продолжила сама:
— Этот небольшой подарок я дарю тебе за... за причиненный, хоть и не целенаправленно, ущерб. В нем всего один патрон. Один единственный.
— Какой ущерб? Зачем мне оружие?!
— Потому что та любовь, которую я вбила в твою голову, — это больно, и иногда настолько, что пуля — единственный выход. 

И вот все эти два дня я ношу пистолет в кармане, потому что боль моя возрастает с каждой прожитой минутой и с каждым разом мне все сложнее ее терпеть. Может, ты решил бросить меня, не оповестив? Где ты сейчас? Наверное, отдаешь очередное указание по бурению скважин, а потом берешь из них пробы грунта, напрасно надеясь разыскать в песке микроскопические частички золота. И вот сейчас я уподобляюсь тебе: рою могилу, и мне даже некого в нее положить. Такой же сизифов труд, как и твой. Я не знаю, как выглядит твоя работа, но ты ведь геолог? Геологи же роются в земле? Ты ведь никогда ничего мне не рассказываешь... ты молчалив. Вот и я вырою тебе яму, чтобы ты в ней копался. Чтобы ты больше никуда не уезжал и не искал других ям. Я вырою тебе лучшую на свете яму, и других тебе будет не нужно. Я сделаю все, чтобы эта яма повторяла форму твоего тела, я буду делать ее по памяти. Такую яму может вырыть для возлюбленного только та, кто по-настоящему, всем сердцем, любит. Та, кто знает его очертания, чувствует его тело, его душу. Знает каждую его выпуклость, каждую черточку, каждую трещинку, каждую деталь его существа. Ты думаешь, я стану убивать тебя? Нет, что ты. Ты сам однажды устанешь скитаться по миру и поймешь, что тебе нигде нет места, кроме моей ямы. Все эти страны, в которых ты ищешь золото, однажды перестанут выдавать тебе визы, твои начальники найдут тебе замену. Или, когда люди наконец поймут что-то важное, золото перестанет быть ценным, и тебя неизбежно сократят. Кому ты тогда будешь нужен? На всей земле для тебя не останется пристанища. Кроме этой ямы, в которую я вкладываю столько души!

И вот, когда могила уже вырыта, ты приходишь. Ты, наконец, приходишь, и, не найдя меня в доме, шагаешь сразу в сад. Не сняв пальто, не разувшись. Даже шапку и шарф не снимаешь, сразу бежишь в сад и находишь меня. Я стою, облокотившись о лопату, воткнутую в землю, и не сразу до моего сознания доходит, что ты действительно пришел и стоишь передо мной.
— Что это? — спрашиваешь, кивая на яму.
Пахнет сырой землей, жухлыми листьями и древесной корой. Небо — далеко. Ты мог бы подойти и обнять меня. Поцеловать в знак приветствия. Рассказать о том, что скучал. Объяснить, почему не был на связи. Поинтересоваться, почему в такую холодную ночь я вышла в сад в легком платье. Заботливо спросить, не замерзла ли я. Мог бы предложить свое пальто. Ты мог бы.
— Могила, — отвечаю я и сильнее прижимаю к себе черенок лопаты. Тело мое сжимается, и только теперь я чувствую, как вдоль позвоночника катится пот, как из-за необходимости сохранять равновесие и распределять нагрузку болит спина, а ледяной ветер прокрадывается под складки платья. Я наверняка простужусь.
— Для кого? — ровным голосом спрашиваешь ты.
— Для тебя.
И только теперь ты подходишь ближе и пытаешься меня приобнять, но я вся сжимаюсь, втягиваю шею в плечи, отталкиваю тебя локтем и смотрю куда-то в сторону. Ты не звонил и не писал, твой телефон не принимал от меня сообщений, мне было очень больно, а теперь ты делаешь вид, что все в порядке. Но ведь не в порядке.
— Послушай, — твой голос становится мягче. Или мне хочется думать, что мягче? — Там не было связи, нам выдали какой-то интернет, но даже с ним ничего не получилось, я пытался написать тебе, но сообщения не отправлялись. Начались песчаные бури, ты же знаешь, это пустыня, с этим связано... Ты же знаешь, в каких местах и условиях мне приходится работать.
Я пытаюсь представить себе песчаные бури, но у меня ничего не получается. Я представляю себе только пространство в твоей голове, и у меня подкашиваются ноги при одной мысли о том, что меня там больше нет. Я едва держусь на ногах, цепляясь за лопату. На горизонте занимается рассвет.
— Что за песчаные бури такие в наш век, чтобы за столько дней ни разу не выйти на связь? — с дрожью в голосе спрашиваю я. — Ты что, на верблюде поехал в эту свою экспедицию? Разве в пустыне добывают золото? Там же столько песка, если бури, то не отрыть никогда там золота... И потом... я видела тебя в сети!
— И что?
— Значит,  ты врешь, у тебя была связь! Ты мог бы ответить! Но почему-то твой телефон даже не принимал от меня сообщения! Ты вообще представляешь, каково мне было?!
— Господи боже мой! — с некоторой злостью парируешь ты. — Только не это. Опять твои выяснения отношений!
— Но я же права?! Почему тебе сложно ответить? Неужели я прошу от тебя чего-то сверхъестественного? Просто успокоить меня, объяснить, что случилось?! Мне было так плохо, что я даже могилу для тебя вырыла! А тебе даже лень оправдываться!
Какое-то время ты стоишь молча, как бы что-то соображая, а потом медленно, неторопливо стаскиваешь с рук перчатки. Прячешь их в карманы, снимаешь пальто и аккуратно кладешь его на землю. Стаскиваешь с себя шапку и шарф, кидаешь все это на пальто и прыгаешь в яму.
— Что ты делаешь? Ты что? — от неожиданности я повышаю голос.
— Лучше уж закопай меня, чем трепать мне нервы. Я так устал от твоих драм.
 
Ты ложишься. Вытягиваешь ноги, руки кладешь вдоль туловища. Кажется, ты приятно удивлен тому, что эта яма словно вырыта по заранее снятым с тебя меркам. Надо же, насколько любовь проницательна. Видишь, как хорошо я успела изучить тебя? Видишь, насколько была внимательна к деталям? Ты лежишь и смотришь мне в глаза, и во взгляде твоем сквозит равнодушие. Тебе все равно. Все равно, что я скучала, страдала, не находила себе места во время твоего отсутствия. Но я ведь не требую слишком много?! Всего пары слов оправдания и утешения, ты же знаешь, всего несколько слов и я все забуду. Я даже не требую того, что было в самом начале нашей любви, в первый день нашего знакомства. Помнишь тот день на берегу озера? Я сидела на расстеленном на траве полотенце и делала вид, что читаю книгу, и даже сама верила в то, что читаю, тогда как на самом деле жаждала внимания. Я хотела только одного: быть увиденной. Замеченной. Ведь если бы я просто хотела читать, я могла бы делать это у себя дома, на диване, но нет, я нарядилась, накрасилась, проделала огромный путь до озера, чтобы прочитать главу. Ведь я и сама тогда в это верила. Мне было одиноко. И мне хотелось, чтобы кто-нибудь заметил мою глубину, подумал бы, увидев меня на полотенце, зарывшейся лицом в книгу: какая красивая и интересная девушка. И каково же было мое удивление, когда надо мной вдруг тенью вырос бывший одноклассник и некогда лучший друг Андрей, которого я не видела уже много лет. После окончания школы он делал робкие попытки ухаживаний, но для любви он мне казался слишком скучным. С ним было интересно и весело, я знала, что всегда могу на него положиться, но все это было слишком ровно и обыкновенно, а поэтому после его признания в любви мы свели общение к формальным поздравлениям с днями рождения и другими праздниками.
 
Я отложила книгу и хотела было подняться, чтобы поприветствовать Андрея как положено, но тут за его спиной увидела тебя. В твоем взгляде я рассмотрела незнакомое мне восхищение. Что-то дьявольски притягательное, какое-то резко вспыхнувшее влечение. Я сразу поняла, что понравилась тебе. И поэтому осталась сидеть на полотенце. Чтобы не испортить первое впечатление своим недугом, ведь я увидела тогда, как в тебе загорается искра, а моя хромота могла погасить ее в зародыше. Андрей тут же представил меня как бывшую одноклассницу, чем опрометчиво позволил тебе взять инициативу на себя. Тебя он представил как своего сотрудника, с которым его отправляют в далекие экспедиции. Опустив любезности, которыми принято обмениваться в момент знакомства, ты тут же заявил, что при виде меня у тебя внутри все перевернулось и никогда уже не будет прежним. Что это впервые у тебя такое, что я единственная девушка во вселенной, кому удалось сотворить с твоим сердцем такое, не проронив еще ни слова. Я тогда так и не сдвинулась с места. Вы с Андреем, два геолога, какое-то время посидели со мной на траве, рассказали о том, как мечтаете найти месторождение золота, а потом я оставила тебе свой номер и, сославшись на острую необходимость дочитать главу здесь, на озере, отказалась от твоего милого предложения подвезти меня домой. Я хотела, чтобы мой образ в твоих глазах хотя бы первое время не испортился. Я не двигалась, чтобы ты не заметил моей хромоты, и уповала на то, что Андрей тебе об этом ничего не скажет. Я влюбилась сразу же. Тогда я еще не понимала, что такое количество категоричных слов, таких как «никогда», «впервые», «единственная» не может быть предзнаменованием чего-то хорошего. Ведь я никогда не была особенной. Ты завоевал мое сердце сразу же. Для чего ты это сделал? Чтобы я потом как нищенка выпрашивала у тебя жалкое подобие тех слов, которыми ты щедро одаривал меня в дни наших первых свиданий? Я давно уже отчаялась когда-нибудь услышать их снова, я смирилась, хорошо. Но хотя бы что-то же ты ко мне до сих пор чувствуешь?!
Задаю этот вопрос, глядя на тебя с высоты, опираясь на лопату:

            — Ты хотя бы что-нибудь ко мне еще чувствуешь? — И тут же зажмуриваюсь, боясь услышать ответ.
— Я устал с дороги.

Я зажмуриваюсь крепче. Неужели тебе сложно кивнуть? Открываю глаза и снова беру в руки лопату. Где-то вдалеке слышится чириканье воробьев. Рассвет полыхает вовсю. Впиваюсь пальцами в черенок, шлепанцем давлю на полотно и зачерпываю горсть земли. Кидаю ее прямо на тебя. На тебя, мой бесконечно возлюбленный, мой недостижимо близкий. Всегда такой далекий, и плотью, и мыслями, всегда отстраненный. Всегда немножко не мой. Ты зажмуриваешься. Ничего не говоришь. Только лежишь неподвижно. Я зачерпываю еще земли и кидаю на тебя очередную горсть. А потом еще, и еще. Потому что в глубине души надеюсь, что ты будешь сопротивляться! Что ты удивишься моему поведению, и тогда в ответ я снова задам тебе свои вопросы, и на этот раз ты на них ответишь! Но нет! Даже погребенье живьем не может сломить твоего упрямства, и даже возможная смерть не может растопить в тебе этот бесконечный лед! Большая часть твоего тела уже засыпана землей, и мне хочется остановить этот спектакль, но руки не слушаются, лопата продолжает свое дело.

— Послушай! — Не в силах остановить это безумие сама, я призываю к этому тебя. — Неужели тебе совсем не жаль меня? Я ведь всего-навсего хочу услышать несколько добрых слов от тебя! Неужели это так сложно? Почему ты так жесток со мной?
Но ты молчишь. Не оправдываешься. Не сопротивляешься. И я сыплю и сыплю на тебя землю, сначала погребая под ней твои руки и ноги, туловище, а потом и голову. Постепенно тебя становится под ней не видно, и я все жду, когда же ты сломаешься и запротестуешь, ты же видишь, как мне больно закапывать тебя! Но твоя жестокость настолько безгранична, что даже это не может заставить тебя проявить ко мне капельку сострадания. И вот, когда яма полностью засыпана, ты, наверняка зажмурившись, задыхаясь, все равно не жалеешь меня...

Я уже чувствую, что ты задохнулся. Меня пронизывает холод. Я роняю лопату и тру ладони друг о друга, дышу на них, чтобы как-то согреться. Это зашло слишком далеко, нужно немедленно раскопать тебя обратно, пока, возможно, есть еще шанс тебя спасти. Как же холодно, господи! А я боюсь раскопать тебя обратно, я боюсь, что ты, может быть, еще жив, и что ты снова посмотришь на меня этим взглядом, полным презрения, что ты опять скажешь мне, что я тебе надоела! Нет, нет, я не могу раскопать тебя! Но ведь я должна это сделать?! Мне холодно. Мне страшно. Мне одиноко. Я смотрю по сторонам, ища подсказки, но замечаю только твое пальто на земле. Надеваю его на себя. Потом твою шапку, шарф, перчатки. Но твоя одежда меня не греет. И мне очень страшно. Очень-очень страшно. Неужели я убила тебя? Ведь я не хотела смерти, я хотела только любви, но, к сожалению, желание любви так часто приводит к смерти. Не могу больше терпеть эту боль. Кажется, что сердце в груди сейчас взорвется и рассыпется на тысячу осколков. Нет, это невозможно... Невозможно больно... Вспоминаю про подарок Эллы Зиновьевны. Кажется, момент настал. Мне настолько больно, что я не выдерживаю. Мне нужно использовать эту единственную пулю, чтобы облегчить боль. Достаю из кармана платья пистолет, прикладываю его к виску и нащупываю курок. Зажмуриваюсь. Нет, я не хочу умирать. Отвожу пистолет в сторону и прицеливаюсь вдаль. Туда, далеко-далеко за горизонт. Прямо в восходящее солнце. Там никого нет, но желание убивать растет с каждой минутой, и мне нужно выстрелить, чтобы убить хотя бы кого-нибудь. Кого-то, кто не я. Стреляю.

И попадаю в солнце. Оно тут же обливается красным и по линии горизонта расплываются багряные лужи. Солнце падает замертво и медленно опускается за горы... Я никогда не хотела убивать. Тем более, нечто настолько большое, как солнце. Оно падает медленно, но верно. Вот от него осталась одна только раскаленная горбушка, и то, совсем тоненькая, она тоже постепенно исчезает, падает туда, вниз, вниз, вниз. На вселенную обрушивается тьма. Задохнувшийся в зародыше рассвет. Воробьи немедленно замолкают.
Вздрагиваю от неожиданной вибрации телефона в кармане твоего пальто. Наспех засовываю в него руку, достаю телефон. На экране высвечивается имя Андрея. С тех пор, как он нас познакомил, мы перестали общаться. Он даже на праздники перестал мне писать, словно теперь, когда я стала девушкой его коллеги, он не имеет на это права. 
— Андрей, это я, — упавшим голосом говорю в телефон.
— А-а-а, — голос его звучит растерянно. — Ты... А можешь передать ему? 
— Не могу.
— Он рядом?
— Да.
— Тогда передай ему трубку. Это срочно! Мы вот-вот обнаружим золото, — в трубке слышны помехи, — это уже почти наверняка, но для точности я хочу, чтобы он составил карту местности. Никто лучше него не составляет эти чертовы карты!
— Он умер, — говорю в телефон и оглядываюсь.
Вокруг кромешная тьма. И только свет в окне моего дома помогает не запутаться окончательно. Передо мной действительно яма, до половины засыпанная землей. Голос Андрея звучит настойчивее:
— Ты, наверное, не поняла спросонья: мы у цели! Золото почти найдено!  Передай ему телефон, быстрее!
— Я же сказала, не могу. Он умер. Он лежит под землей. В могиле.
Мне вдруг становится немного грустно оттого, что наша дружба с Андреем давно закончилась. В школе мы всегда сидели за одной партой, часами пропадали в читальном зале и не переставали удивляться несхожести наших литературных вкусов. Ему не нравились любимые мною классики. Он считал, что в описанных ими драмах много напускного и, как он выражался, нездорового, он предпочитал мистику и интеллектуальные детективы. Мне нравились наши горячие споры, настолько интересные, что мы могли два урока подряд прогулять ради них. Жаль, что все это в прошлом.
— Как это, умер... прямо вот по-настоящему?
— Да.
Какое-то время Андрей молчит, пытаясь осознать услышанное. А я вдруг слышу, как ко мне приближается уханье сов, и почему-то этот звук окончательно утверждает то, что произошло. Наконец, Андрей прерывает молчание:
— Ладно, разберемся с этим потом. Ты пойми, это очень срочно. Это на горе. Мне кажется, наши конкуренты из другой компании тоже про это прознали и их наверняка отправят туда с утра пораньше. Если они опередят нас, мы рискуем упустить свой шанс. Ведь это мечта всей нашей с ним жизни, понимаешь?
— Андрей, ты глухой? Как я передам ему телефон, если он зарыт под землей?
— Ну ради такого дела ты не могла бы его раскопать?!
— Я устала. Андрей, я всю ночь копала... И теперь у меня болят ноги, поясница, спина. Шея болит. Все болит, понимаешь? Если он тебе так нужен, приезжай сам и раскапывай. Мне ваше золото не нужно.
— Выезжаю.
Не успеваю я привыкнуть к правилам реальности, как приезжает Андрей и, опустив приветствия и расспросы, деловито выхватывает у меня из рук лопату. Он спрашивает только одно:
— Где копать?

Я опускаю глаза, как бы объясняя, что копать надо прямо у меня под ногами, и он тут же приступает к делу. Мне нравится, что Андрей меня ни о чем не расспрашивает, словно чувствует, что я не готова отвечать ни на какие вопросы. Это всегда было его особенностью: молчаливое присутствие. Вроде бы он ничего не говорит, не комментирует происходящее, но я ясно ощущаю, что он на моей стороне. Я могла бы помочь ему, хотя бы руками, но что-то останавливает. Страх, что ты окажешься жив и снова будешь делать больно?
Когда Андрей натыкается лопатой на твое тело, он откидывает ее в сторону, упирается ногами в края ямы и продолжает очищать тебя от земли руками, бережно, боясь повредить.

И вот, наконец, ты. Бездыханный, с закрытыми глазами, с какой-то кривой полуулыбкой. Андрей прикладывает тыльную сторону ладони к твоему лбу, словно проверяя температуру, а потом разочарованно убирает руку. Расчищает твое лицо от земли. Смахивает ее с твоих щек, с век... стряхивает с волос. Когда тело твое очищено, Андрей хватает тебя за плечи и начинает тараторить:
— Дружище, проснись, там золото! Ты наконец найдешь золото!!! Неужели какая-то смерть остановит тебя, когда ты в шаге от цели своей жизни?!
Ты открываешь глаза. Земля сыпется с ресниц. Тут же зажмуриваешься. Андрей вылезает из ямы, и мы молча наблюдаем за тем, как ты шевелишь пальцами. Затем сжимаешь и разжимаешь кулаки. Поднимаешь руку, подносишь к лицу и трешь пальцами веки.
— Мы в шаге от месторождения! Мы почти нашли золото! Но нам надо поторопиться, наши конкуренты выдвинутся туда с утра! — громко повторяет Андрей.
Ты размыкаешь посиневшие губы и каким-то не своим голосом отвечаешь:
— Но я мертв.
Твой голос приглушен, звучит как будто откуда-то издалека. Я опускаю взгляд. Боюсь твоего осуждения. Андрей садится на корточки и улыбается тебе. Мысль о скором нахождении золота настолько захватила его, что он даже не удивился твоему воскрешению:
— Окей, я все понимаю, но ты же можешь сделать эту карту, чтобы мы нашли золото? Просто понимаешь, у нас очень мало времени, через пару часов туда выдвинутся конкуренты, и я не могу рисковать. Мне нужно точное местоположение, чтобы не терять время на ложные раскопки.
Ты ничего не отвечаешь, но находишь взглядом меня и смотришь как-то долго и томительно.
— Извини, я не хотела. — Стараюсь придать голосу мягкой покорности. — Ты же знаешь, я очень спонтанная, и чувства мои доводят иногда до такого вот...
— А я ведь так и знал, — отвечаешь ты. Твой голос звучит настолько ровно, что мне становится страшно. Лучше бы ты кричал, ругался, обзывал меня. Лучше бы выразил негодование, возмущение, даже ненависть. — Так и знал. Я ведь всегда говорил, что нет нормальных женщин. Но я думал, что ты исключение. Думал, ты единственная не такая как все.
В груди все сжимается, гнев и беспомощность сдавливают мое нутро, не позволяя вдохнуть полной грудью. Дрожат челюсти. Я думаю, что бы ответить, но тут Андрей наклоняется к тебе и протягивает руку, продолжая увещевать:
— Таких специалистов, как ты, у нас больше нет, понимаешь? Ты же мечтал об этом, это было твоей страстью. Ну ты же можешь напоследок сделать над собой усилие? Ты ведь хочешь хотя бы напоследок найти золото?
— Нет, мне все равно.
Протянутая рука Андрея так и висит над тобой.
— Как это все равно? — недоумевает Андрей.
— Видишь ли, оказывается, когда ты мертвец, меняются приоритеты.
— Блин, ну окей, ну хоть по инерции, а? Ну... ну хоть по старой дружбе? Без тебя я не справлюсь. Ведь мы с тобой вдвоем об этом мечтали. Ладно, ты мертв. Но я-то жив! Неужели ты не выручишь меня в последний раз? И потом, это ведь лучшее, что ты умеешь делать!
— Это единственное, что я могу делать.
Ветер треплет мои волосы по щекам и загораживает обзор.
Андрей наклоняется и тянет тебя за руку:
— Вставай! Я вижу, какая чертовщина тут происходит, но я уверен, что золото поможет.
— Кому? — не понимаешь ты.
Андрей не отвечает. Он оборачивается ко мне, ища подсказки, но я тоже не знаю ответа. Все кажется настолько безысходным, что я готова зацепиться за любую соломинку.
— Мне тоже так кажется... — едва слышно выговариваю я. — Золото поможет. Пойдем.
И тогда ты встаешь и ловко выбираешься из могилы, словно и не замечая протянутой руки Андрея. Я снимаю с себя твое пальто и накидываю тебе на плечи, потому что подозреваю: никому не может быть холоднее, чем мертвецу. Ты никак на это не реагируешь, ты смотришь куда-то вдаль невидящим взглядом. Холод пронизывает все мое существо. Кажется, у меня синеют губы. Андрей стягивает пальто с твоих плеч и снова накидывает на меня, никак не комментируя свой поступок.
— Это далеко? — как-то отрешенно спрашиваешь у него ты.
— Это на той горе, помнишь? Но не волнуйся, я на машине, — почему-то избегая прямого ответа, говорит Андрей.
Вы направляетесь к выходу. Я хватаю лопату, и, неуклюже волоча ее за собой, ковыляю за вами.
— Я с вами! — кричу вам в спины.

Никто не отвечает. Только гравий хрустит под ногами. Я даже рада, что плетусь позади тебя, и ты не видишь моей неуклюжей походки: единственное во мне, что разочаровало тебя. Что испортило идеальную статичную картинку. Ведь если бы не моя хромота, я так и осталась бы для тебя совершенной.
Перед тем, как впустить нас в машину, Андрей вытряхивает резиновые коврики, специальной замшевой тряпкой протирает зеркало заднего вида и поправляет подголовники. Даже в такой неоднозначной ситуации ему важно, чтобы все было правильно, чтобы его пассажирам было уютно. В дороге мы молчим. Все, что мы могли бы и хотели бы друг другу сказать, погрязает в вязкой, гнетущей тишине. Ты — на переднем сиденье, я — на заднем, в обнимку с лопатой. Через какое-то время спертый воздух салона наполняется запахом разлагающегося тела, и я невольно утыкаюсь носом в шерсть шарфа. Терпкий аромат мужских духов перебивает запах смерти. Наконец, Андрей нарушает тишину:
— Слушайте, мы что-то так давно едем... почему до сих пор не рассвело? Как мы будем копать в темноте, там, на горе?

Проезжаем заросший чертополохом пустырь. Я пытаюсь делать вид, что вопрос Андрея меня не касается, и сосредоточенно смотрю в окно, глубже зарываясь в шарф. Я не решаюсь признаться в убийстве солнца, ведь тогда ты поймешь, какая я нехорошая, и разлюбишь меня окончательно.

Ты смотришь на дорогу через лобовое стекло. Тебя ничего не интересует. А Андрей, так и не дождавшись ответа, включает радио. По салону разливается нелепая попсовая песенка, такая спасительная в сложившейся ситуации. В зеркале я вижу глаза Андрея и понимаю: он жалеет меня. Он даже толком не понимает, что произошло, но я четко вижу по его взгляду: не осуждает. После долгих лет жизни с тобой — это так ново для меня! Господи, я же прекрасно знаю, зачем ты лег в эту яму! Чтобы потом попрекать меня. Конечно, ты не думал, что все зайдет настолько далеко, ты заранее ликовал, предвкушая, как будешь припоминать мне эту выходку: я только приехал с работы, уставший, голодный, посреди ночи, а ты, вместо того чтобы встретить, рыла мне яму, да еще и заставила лечь в нее! Хотя я тебя не заставляла! Я тебе даже не говорила такого! Ну мало ли — вырыла яму! Ведь я не просила тебя в нее ложиться! А ты лег, чтобы избежать выяснения отношений и заодно заработать себе очередной козырь для дальнейшего манипулирования моим чувством вины и стыда. Андрей, словно услышав мои мысли, прибавляет громкость радио и говорит, пытаясь перекричать назойливую песню:

— Ничего, ничего... Мы найдем золото, и станет легче. Вот увидите.

Машина останавливается у подножия горы, и Андрей услужливо распахивает мне дверцу. Все вокруг утопает в тумане и в плотной, вязкой, как смола, тьме. Я не понимаю, как мы будем идти в таком непроглядном мраке, но тут где-то сбоку мелькает легкий проблеск — Андрей достал телефон, и под его пальцем вспыхнул экран, ворвавшись во тьму слабым мерцающим сиянием. Он светит на дорогу, выхватывая из тьмы узловатые корни под ногами, и начинает подъем. В одной руке Андрей несет портфель с ноутбуком, а другой освещает нам путь телефоном. Я достаю из машины лопату и растерянно смотрю вам вслед, но никто не оборачивается. Я не решаюсь окликнуть вас и попросить о помощи, ведь это я во всем виновата, а значит, понесу сама...

Иду за вами. Хотя, скорее за Андреем, ведь фонарик у него. Ты плетешься неподалеку от него. С каждым шагом свет от Андрея, хоть и слабый, будто набирает силу, отвоевывая у тьмы маленькие островки. Я ясно вижу, куда мы идем.
И вдруг у самого подножия горы мы натыкаемся на стол. Обыкновенный письменный стол, а за ним — сидит человек и что-то усиленно пишет. На столе уютным ландышем горит настольная лампа, освещая разбросанные по столешнице листы бумаги и потрепанные тетради. Бумаги напоминают бланки, тетради по краям почему-то обгорели. У мужчины настолько длинная борода, что касается тетради, в которую он что-то записывает, и мешает процессу письма. Ты и Андрей останавливаетесь, соображая, как на это реагировать. Я же подхожу ближе. Мужчина поднимает голову, его лицо освещается желтым светом настольной лампы и при внимательном рассмотрении я узнаю дядю Богдана из соседнего подъезда. 

— Дядя Богдан! — Вырывается у меня и я подхожу к столу вплотную.
— Нет! — С ноткой возмущения в голосе отвечает он. — Я — поверенный сов! И я должен потребовать у вас, так сказать, пропуск для восхождения на гору!
Дядю Богдана я знаю сызмальства. Он живет в соседнем подъезде, много пьет и со всеми ругается, но никто не воспринимает его всерьез. Мама всегда запрещала мне подходить к нему близко, принимать от него что бы то ни было и даже здороваться, но я постоянно нарушала ее запреты и втайне от мамы брала у дяди Богдана конфеты. Стоматолог запретил мне сладкое, и мама строго следовала его указаниям, поэтому угощения дяди Богдана были мне особенно дороги. Почему-то он угощал меня исключительно ирисками. Они застревали в зубах, я их потом по полдня выковыривала, и из-за них чаще приходилось ходить на мучительные процедуры к стоматологу. Но устоять я не могла. Слишком сладкие были эти ириски. А еще у дяди Богдана была одно странное правило: я должна была хранить обертки от съеденных ирисок, чтобы получить в следующий раз новую. Я вынуждена была всегда хранить их в карманах, потому что никогда не знала, когда дядя Богдан решить угостить меня запретной конфеткой, и когда он подходил ко мне, загадочно прищуриваясь и вопросительно приподнимая брови, я доставала из кармана обертку и победоносно поднимала над головой. Так что у меня были смешанные чувства по отношению к дяде Богдану: вроде бы отрицательный персонаж, которым пугает мама и от которого жди одних неприятностей, а с другой— поставщик запретных сладостей. Но это было в далеком детстве, я давно уже переехала и вечность не видела дядю Богдана. 
— И что вы тут делаете в такое время? — спросила я.
— Я должен потребовать у вас пропуск. Потому что я поверенный сов, которым принадлежит эта гора.
— Поверенный сов? Но вы же... дядя Богдан.
— Теперь это одно и то же. Видишь ли, оказывается, этой ночью, прямо на рассвете, кто-то убил солнце. Совы возмущены! И почему-то в качестве поверенного они выбрали, так сказать, меня. Я не знаю, возможно, это я убил солнце... у меня ведь с детства лунатизм. Вдруг это я по не знанию совершил? И теперь я вынужден требовать пропуска у всех, кто вознамерится взойти на эту гору. Конечно, меньше всего я ожидал встретить здесь тебя, но, с другой стороны, ты единственная, кого я должен был бы встретить. А теперь, прошу вас, все трое, предъявите пропуска!
К нам подлетает целая стая сов и, шурша крыльями и кружа над головами,  сбрасывает на нас зловещие предчувствия. Их тени скользят по земле и поглощают слабые отблески света. Несмотря на то, что я не одна, мне становится страшно. Время от времени совы опускаются ниже и мягко касаются лапками наших макушек. Мы отмахиваемся локтями, прикрывая головы. 
— Отвратительные птицы, — констатирует Андрей, пытаясь отогнать их светом, но они на него не реагируют. — Чего им от нас надо?
— Им теперь нет покоя! — с этими словами дядя Богдан вскакивает с места и начинает ходить вокруг стола. Он говорит, временами хватаясь за редкие седые волосы на голове: — Но почему? Почему я? В чем я виноват? Что я такого сделал? Видите ли, отныне я их поверенный! Потому что, видите ли, этой ночью кто-то убил солнце и теперь им нужен поверенный! Видите ли, они только днем могли спать, а теперь дня никогда не будет и нет им больше покоя! Да, может, это и я сделал, у меня ведь лунатизм, так сказать, я могу натворить чего-нибудь ночью, а потом забываю про это. Но я же не намеренно! Разве я виноват в том, что сделано не намеренно! — Вдруг, словно опомнившись и прийдя в себя, он поспешно возвращается на стул, надевает очки, поправляет их на переносице и снова обращается к нам: — Ваши пропуска! Предъявите пропуска!
— Но откуда нам их взять?! — возмущенно спрашивает Андрей.
Вместо ответа дядя Богдан хватает одну из тетрадок, открывает ее наугад посередине и что-то в нее записывает. Начинает лететь снег. Мне хочется признаться, что во всем виновата я, что это я убила солнце, но тут замечаю тебя. Ты смотришь на меня, словно ожидая, что я где-нибудь оступлюсь. Ты только этого и ждешь. Но я не дам тебе роскоши подумать обо мне настолько плохо, я ни за что не признаюсь тебе в убийстве солнца. Совы продолжают пикировать нам на головы. Я пытаюсь сделать шаг, но на меня тут же обрушивается стая и я понимаю, что дядя Богдан вполне серьезен. Без пропуска нам не пройти. И вдруг я думаю: а вдруг он у меня в кармане? Это, разумеется, вряд ли возможно, но ведь все происходящее теперь — невозможно? Свободной рукой лезу в карман платья и достаю из него липкую и грязную обертку от ириски. Ничуть не удивляясь, протягиваю ее дяде Богдану. Он не видит, потому что занят письмом, и тогда я сую обертку прямо ему под нос. Он тут же откладывает ручку, снимает очки. Выхватывает у меня из рук обертку. Разглядывает ее со всех сторон и челюсти его начинают дрожать. Совы успокаиваются и отлетают.
— Проходите, — едва слышно выговаривает дядя Богдан, достает из кармана ириску и кладет ее на край стола.

Я засовываю конфету в карман. Андрей кивает мне и тут же начинает подниматься на гору, словно боясь, что дядя Богдан передумает. Ты следуешь за Андреем, даже не оборачиваясь. А дядя Богдан, весь сжавшийся и резко постаревший, внимательно рассматривает обертку со всех сторон, принюхивается к ней, закатывает глаза. Я собираюсь идти за вами, но вдруг меня осеняет невероятная мысль, такая очевидная, как ясное знание чего-то невероятного во сне: раз дядя Богдан оказался здесь в такой неожиданной роли, в которой никогда и ни при каких обстоятельствах оказаться бы не мог, значит, он знает ответы на все вопросы. И, словно боясь упустить главный шанс своей жизни, я наклоняюсь к самому его уху и шепчу неожиданно родившийся в голове вопрос:
— Дядя Богдан, скажите, а Бог есть?
Дядя Богдан замирает. Откладывает обертку. Снова надевает очки. Несколько раз поправляет их на переносице. Отодвигает от себя бланки, ручку и даже настольную лампу — к самому краю стола. Затем открывает ящичек стола, долго в нем копошится, приговаривая:


— Сейчас, сейчас, секундочку, у меня тут где-то должно быть записано.
Вы с Андреем уже довольно далеко, вы, кажется, даже и не заметили, что я отстала. Мне страшно упустить вас, все-таки фонарик только у Андрея и одна по темноте я на гору не полезу, но и без ответа уйти не могу. Все-таки я задала очень важный вопрос, и откуда-то во мне есть уверенность, что именно здесь, в ящике этого стола, хранится настоящий ответ. Переминаюсь с ноги на ногу. Попеременно смотрю то вам вслед, боясь упустить вас из виду, то на дядю Богдана, неуклюже роющегося в своих тетрадях. Снег забивается за воротник пальто, холод пробирает до костей, но я терпеливо жду ответа.
— Вот! — дядя Богдан выпячивает грудь вперед и тычет пальцем в исписанную тетрадь с обгорелыми краями. — Нашел! Тут написано, что его нет.
Голос его звучит как будто торжественно, но потом, словно он понял значение этих слов, только зачитав их вслух, дядя Богдан приближает тетрадку к глазам, снимает очки и еще раз перечитывает.
— А я так и знала, — довольная своей мудростью, отвечаю я, и собираюсь идти дальше.

Но тут губы дядя Богдана поджимаются, дряблые щеки начинают дрожать, а тетрадка в руках так и подпрыгивает в такт его неожиданным слезам. Он швыряет тетрадь на землю, хватается руками за лицо и плечи его конвульсивно содрогаются от рыданий. Никак не ожидавшая такой реакции, подхожу к дяде Богдану. 
— Что с вами, дядя Богдан? — стараюсь придать голосу уверенности. —Плохо, конечно, что Бога нет, но не настолько же...
Он пытается ответить, но истерика мешает ему. Он рыдает и колотит кулаками по столу. Через какое-то время немного успокаивается и начинает громко выть. Я хлопаю его по плечу, поглаживаю по спине, пытаясь как-то поддержать, а сама смотрю вам вдогонку: вы превращаетесь в едва заметный уголек вдалеке. Дядя Богдан, все еще трясясь от плача, с трудом выговаривает:
— Плохо не то, что его нет, а то, что его нет по моей вине.
— Как это, по вашей?
— Там так написано, — он тычет пальцем в тетрадь, валяющуюся на землю. — Я не знаю, что это значит, но там так написано.
Он сбрасывает со своего плеча мою руку и смотрит куда-то вдаль, словно соображая что-то. Потом хватает мою руку, сжимает, с ужасом заглядывает мне в глаза и, едва справляясь с волнением, спрашивает:
— Ты тоже думаешь, что солнце убил я? Да?!

Высвобождаю руку и убегаю. Бегу, потому что боюсь упустить вас из виду и остаться здесь. Бегу, потому что очень уж больно дядя Богдан сжал мне руку, а мама ведь предупреждала, чтобы я ни за что с ним не здоровалась. Правильно ведь мама запрещала! Бегу, потому что хочу съесть ириску, которая лежит в кармане, прямо сейчас. Бегу, потому что не нахожу в себе сил признаться в убийстве солнца.
Бегу и не понимаю, почему меня так напугало известие о том, что Бога нет? И почему-то сильно расстроило, что в этом виноват дядя Богдан. А еще он винит себя за убийство солнца, которого не совершал, и мне, кажется, выгодно притвориться, будто я тут не причем. Пусть возьмет вину на себя, пусть расплачивается... Бегу и думаю, что слишком много всего произошло этой ночью, я не могу справиться с накрывшей меня вдруг тревогой и когда догоняю, наконец, тебя, касаюсь тыльной стороной ладони твоей руки.

Ледяная. Ты прячешь руку в карман брюк. Какой же ты холодный, какой же ты черствый... какой же ты мертвый, черт бы тебя побрал!
У меня покалывает в груди — то ли от холода, то ли из-за перепадов давления. Чихаю. Ко мне подходит Андрей, дает мне подержать телефон с фонариком, опускает портфель на землю и заботливо застегивает пуговицы на моем пальто. Его взгляд падает на лопату — он будто бы колеблется, имеет ли право взять на себя эту ношу. Вздыхает: нет, не имеет. Туже завязывает шарф на моей шее, поправляет шапку и, не сказав ни слова, снова подхватывает портфель, забирает телефон и, продолжая светить, поднимается дальше.

Склон очень крутой. Я постоянно поскальзываюсь и падаю, а ты не помогаешь мне подняться. Андрей идет чуть впереди и время от времени оборачивается. Когда я падаю в очередной раз, он останавливается, перекладывает телефон в руку с портфелем, но, поймав на себе твой взгляд, засовывает свободную руку в карман, будто пытается найти что-то, а затем снова достает.
Я всё понимаю, любимый: ты не помогаешь мне, потому что ты умер. В очередной раз, когда я падаю, одна из сов планирует прямо на мою голову, когтями стаскивает шапку и уносит её с собой. Ты продолжаешь идти, словно ничего не произошло. Андрей подбегает ко мне, наклоняется и поправляет волосы. Потом протягивает мне руку и помогает подняться.

На самой вершине горы Андрей опускается на корточки, достает ноутбук из портфеля и протягивает тебе, а мне приказывает светить фонариком. Затем вынимает из кармана пробу грунта и также передает тебе. Ты внимательно рассматриваешь пробу, затем садишься на снег, кладешь ноутбук на колени и приступаешь к построению карты. Андрей стоит у тебя за спиной и, затаив дыхание, заглядывает через плечо. Меня вдруг осеняет, и я обращаюсь к Андрею:
— Слушай, а зачем тебе карта, если ты сам сказал, что золото здесь, на вершине горы? Как ты это узнал?
Андрей оживляется и расправляет плечи.
— Я ведь тоже умею составлять карты. Я составил сам, на основе анализов, проб грунта, поисков и всё такое. И выяснил, что золото именно здесь.
— Но тогда зачем тебе его помощь? — недоумеваю я.
— Он лучший. Никто не составляет карты лучше него. Так уж получилось, он во всем лучший.

Андрей сощуривает глаза и кивает в твою сторону, затем отворачивается, устремляя взгляд вдаль, словно вдруг осознал нечто важное.

Не отрываясь от экрана, ты подзываешь Андрея к себе указательным пальцем. Он опускается перед тобой на корточки, подставляет ухо, и ты шепчешь ему что-то. Я продолжаю светить фонариком на ноутбук и вдруг понимаю бессмысленность своего действия. Ведь экран и так светит, зачем я дополнительно его освещаю? Андрей что-то отвечает тебе, между вами вспыхивает спор, но тут же потухает. Ты продолжаешь колдовать над своей картой, частые щелчки мыши становятся почти ритмичными, а Андрей отходит на несколько шагов, пробует землю носком ботинка, а затем отбирает у меня лопату и начинает рыть.

Я перенаправляю фонарик в его сторону.

Ты не обращаешь на это внимания и продолжаешь работать. А Андрею, кажется, уже все равно, подтвердишь ли ты его догадку. Он роет как профессиональный землекоп: быстро, метко, со знанием дела. В темноте. Видно, как ему тяжело. Он спешит, потому что боится не успеть до утра. Мне кажется, он еще не совсем понимает, что утро никогда не наступит.

Наспех прислоняю телефон со включенным фонариком к булыжнику, чтобы он светил Андрею, и стаскиваю с рук перчатки. Опускаюсь на корточки рядом с Андреем и начинаю рыть землю голыми руками. Очень неудобно и медленно: от недосыпа ломит голову. Грязь забивается под ногти. С каждой новой горстью вырытой почвы мы приближаемся к спасению. Потому что я поверила в слова Андрея, я вцепилась в них как в единственную надежду: золото нас спасет. Сильно пахнет влажной землей и торфом. Временами я натыкаюсь на камни и раню пальцы, но продолжаю рыть несмотря ни на что. Андрей делает перерыв, чтобы осмотреть мои руки. Бережно сжимает их в своих, а потом просит не переусердствовать. Мне становится так тепло, даже жарко... может, от того, что я так отчаянно рою, а может, от тепла, которое вдруг, неожиданно, совершенно не заслуженно, дарит мне Андрей...
Андрей продолжает рыть и вот, когда у меня иссякают последние силы и руки перестают слушаться, Андрей достает из земли самородок необычной формы. Стряхивает с него землю, подносит к глазам. Тщательно рассматривает со всех сторон, а потом протягивает мне и поясняет шепотом:

— Ты была права. Я сам нашел его. Мне не нужна была его помощь.
Стряхнув с ладоней землю, беру из его рук самородок и зачем-то принюхиваюсь к нему. Не понимаю, почему это золото такое... грязное, вонючее и липкое. Отвожу подальше от глаз и разглядываю. Втайне надеясь, что эта находка должна облегчить мне душу. Ведь именно об этом и говорил Андрей, правда? Почему же мне не становится легче? Почему я не вижу радости в глазах Андрея? Ведь сбылась его главная мечта?
— Времени совсем мало, — снова шепчет Андрей. — Надо успеть до утра.
И снова опускает руки в землю, достает из нее еще один самородок, а потом еще, и еще, и еще. Я хочу объяснить ему, что нам некуда торопиться, ведь утро никогда не наступит, но с другой стороны мне так хочется, чтобы это безумие поскорее закончилось, уже неважно даже как, пусть оно просто закончится, потому что я очень хочу спать. Не думать обо всем произошедшем, не вникать, а просто закрыть глаза и забыться. Страшно ноет в висках, все тело ломит от непомерной нагрузки, скорее бы уже отдохнуть. Поэтому я, спрятав первый самородок в карман, продолжаю рыть вместе с Андреем. Земля щедро дарит нам огромное количество золота. Самородков так много, словно кто-то специально подложил их именно в это место, где мы копали. Кажется невероятным. Заполняю золотом карманы. Андрей набивает самородками портфель, карманы брюк и куртки. Я набираю целую кучу золота в подол платья. Кажется, мы забрали все, что могли.
Нашу беззвучную работу нарушает надтреснувший лед твоего голоса:
— Я так и знал.
Странно, что во всей этой суете мы забыли о тебе. Оборачиваюсь. Ты все так же сидишь на снегу, склонившись над ноутбуком, продолжаешь строить уже ненужную никому карту. Тусклое мерцание экрана освещает твое лицо: бледное, фарфоровое, гладкое. Мертвое.
— Я так и знал, — ты говоришь, продолжая смотреть в экран и ни один мускул на твоем лице не шевелится. — Что ты такая же, как и все. Тебе от меня нужно было только золото. Ты такая же, как и все, жадная, меркантильная. Все это время ты только и ждала, как бы нажиться на мне.
— Что ты несешь?! — я сжимаю руку в кулак, ногти больно упиваются в ладонь. — И что ты вообще там делаешь?! Захлопни ты уже свои карты, они никому не нужны! Андрей и без тебя знал, где копать!
— Это ты никому не нужна, — в твоих словах полуиздевка. Тон остается ровным. — В тебе нет ничего особенного.
Я хочу ответить тебе, крепко прижимая к груди подол платья, чтобы не выронить золото, но тут вмешивается Андрей:
— Зачем ты его слушаешь? Он же мертв. Нам надо поторопиться. — И обращается к тебе: — Вставай, нам пора.
— Я не закончил, — отвечаешь ты.
— Мы уже нашли золото, ты выполняешь ненужную работу. То, что ты делаешь, никому не нужно.
— Это единственное, что я умею делать.
— Но это больше никому не нужно. Понял?
Андрей выхватывает у тебя ноутбук и берет его подмышку. Ты что-то ворчишь, но к нам снова подлетает стая сов, и начинается громкое ухание, мы не можем расслышать твоих слов. Ты нехотя встаешь и идешь за Андреем. Он начинает спускаться. Я иду за ним. Но совы преграждают нам путь. Почему они не дают нам уйти? Машут крыльями прямо у нас перед лицами, когтями касаются волос, так и норовят клюнуть нас в лица. Мы с Андреем не можем отогнать их руками, потому что руки у нас заняты. А тебе все равно.
— Чего они от нас хотят? — взрывается Андрей. Ему приходится повышать голос, чтобы я расслышала его слова сквозь шум крыльев. — Мы же их не трогаем!
Мы начинаем отчаянную борьбу. Я, Андрей и совы. Они так и норовят клюнуть нас, как только мы делаем шаг. Я прячу голову за Андрея, но ничего не помогает. Метель путает мне волосы, и я ничего не вижу перед собой. Птицы продолжают борьбу и отгоняют нас назад. Мы нехотя пятимся, кое-как защищаясь локтями, но птицы проявляют невиданную настойчивость и доводят нас прямо до ямы. До той, из которой мы только что вырыли золото. Когда мы доходим до самого края, совы, хотя и продолжают кружить над нами, уже не толкают дальше.

Мы с Андреем смотрим друг на друга, пытаясь понять, как действовать дальше, но тут сквозь шум крыльев до нас доносятся голоса. Откуда-то издали, с той стороны, с которой мы поднялись на гору. Голоса становятся отчетливее, громче, и напоминают перепалку. Оборачиваемся. От удивления приоткрываю рот, и в него тут же врываются взбесившиеся снежинки. Это ведь Элла Зиновьевна, она идет, подбирая подол юбки и борясь с одышкой, а рядом с ней дядя Богдан. Он прижимает к себе кипу тетрадей и о чем-то отчаянно спорит с моей бывшей учительницей. Завидев нас, дядя Богдан ускоряет шаг и кричит во весь голос, простирая ко мне высвободившуюся руку:
— Что-то взамен! Вы должны отдать что-то взамен!
Метель плюет ему в лицо, сапоги застревают в снегу, две совы подлеют к нему и садятся на плечи, усложняя ходьбу. Он продолжает, пытаясь перекричать ветер и шум крыльев:
— Как поверенный сов! Вынужден сообщить вам! Вернее нет, не так. Подождите. — Останавливается, открывает тетрадь, листает. Подносит к глазам, читает. — Имею честь доложить! Что нельзя забрать у горы золото и ничего не отдать ей взамен! Вы должны отдать горе что-то взамен!
— Что?! — изо всех сил кричу я.
— Кого-то! — дядя Богдан подходит все ближе. — Кого-то из присутствующих!
Элла Зиновьевна сильно от него отстает, но это только придает ей сил и она догоняет дядю Богдана вприпрыжку, постоянно открывая рот, словно собираясь что-то сказать, но одышка ей мешает.
— Кого? — спрашиваю я.
Андрей делает шаг вперед, ограждая меня от надвигающегося на нас дяди Богдана.
— Того, кто виноват! Виновного надо! — объясняет дядя Богдан и уже подходит к нам вплотную.
Останавливается. Переводит дыхание. Снова открывает одну из тетрадей, ищет в ней что-то, но тут его догоняет Элла Зиновьевна, тоже останавливается перед нами, упирается руками в колени, тяжело дышит, а потом, более или менее придя в себя, говорит:
— Не слушай его, девочка моя. Не слушай! — и вдруг, сказав это, она замечает Андрея. — Андрюша! Хороший мой, Андрюша! А ты-то что здесь делаешь?!
— Я геолог, Элла Зиновьевна. — Ровным голосом отвечает ей Андрей. — Я нашел золото. — Затем он кивает на меня: — Мы вместе нашли золото. Теперь мы богаты.
— Слушайте все! — найдя то, что искал в тетради, громогласно заявляет дядя Богдан.
Выдвинув вперед левую ногу, он бросает на землю все тетради, кроме одной. Открывает ее на нужной странице, и, предварительно окинув присутствующих взглядом, зачитывает:
— Я, поверенный сов, имею честь сообщить, что совы, как единоправные хозяева горы, требуют взамен выкопанного вами золота отдать ей одного человека. Того, кто виноват больше всех в воцарившемся хаосе!
— Не слушай его! — продолжает умоляющим голосом Элла Зиновьевна. — Девочка моя, не смей жертвовать собой! Это я во всем виновата, поняла? Если и надо кем-то пожертвовать, то жертвуй мной!
— Да нет же, — дядя Богдан опускает тетрадь и растерянно смотрит на Эллу Зиновьевну. — Неужели вы думали, что я ее имею ввиду? Да нет же, во всем виноват я. Это ведь я убил солнце. Скорее всего.

Мою щеку обжигает ледяное касание чьей-то ладони. Ты. Ледяной ты.  И я резко вспоминаю о своей боли. О своей главной мысли, которая не дает мне покоя вот уже столько времени, которой я заболела, из-за которой я перестала жить. Удивительно, что события этой ночи помогли мне забыться, заглушить мою боль, но вот меня коснулся ты и я все вспомнила. Ты давно уже не любишь меня. Ты никогда уже не почувствуешь ко мне того, что чувствовал в первые месяцы нашего знакомства, когда я была для тебя идеальной картинкой и ты без устали заваливал меня комплиментами и обожанием. С тобой я впервые почувствовала себя такой желанной, нужной и исключительной.

Ты снова прячешь руку в карман. Вот зачем ты это сделал? Коснулся меня, чтобы снова спрятать руку в карман?

Помнишь первые месяцы наших свиданий? Я всегда назначала их в кафе, и приходила сильно заранее, занимала столик и все время сидела, а когда тебе пора было уходить, я выдумывала всякие причины, чтобы остаться подольше: словно мне нужно еще созвониться с подругой, отправить письмо, дочитать главу. Я не хотела, чтобы ты видел как я хожу. Я боялась, что ты перестанешь боготворить меня, если увидишь мою хромоту. И только когда я уже четко понимала, что ты достаточно ко мне привязан, я решилась и пригласила тебя на прогулку. И, возможно, это совпадение, но ведь именно в тот день, когда я обнажила перед тобой свой недуг, ты впервые разозлился на меня. За какой-то пустяк, за небрежно сказанное слово, но ты тогда впервые заподозрил, что я не идеальна. Что тебя обманули. Что картинка размазалась, портрет треснул.

И да, ты не бросил меня, узнав о том, что я хромаю. Но с того самого дня вся моя жизнь превратилась в попытку вернуться в начало наших отношений. Еще хотя бы раз услышать от тебя слова о том, что я идеальна, что как только ты меня увидел, ты подумал: «Она и есть мой objet petit a, недостижимый объект желания», и в первый месяц нашего общения ты с трепетом говорил о том, что не можешь поверить, что достиг недосягаемого — меня. С тех пор я превратилась в абсолютно бесполезное существо: перестала ходить на работу, общаться с подругами, даже рисовать мне стало не интересно. Кроме тебя и твоего одобрения мне не нужно больше ничего. А его больше нет и никогда не будет. Теперь ты думаешь, что я оппортунистка, такая же как и все, что мне нужно было золото, что во мне нет ничего особенного и исключительно. А поэтому незачем мне больше быть здесь.

— Это я убила солнце, — признаюсь вдруг.
Потому что хочу, чтобы гора забрала меня.
Дядя Богдан роняет тетрадку и закрывает рот ладонями. Элла Зиновьевна обнимает меня за плечи. Она говорит, срываясь на плач:
— Нет, нет, девочка моя, это я во всем виновата! Не принимай решения сгоряча! Думай головой, поняла меня?! Не дай ложным представлениям о любви руководить такими важными решениями!
— О чем вы? — мысленно я уже где-то далеко, там, где мне наконец будет спокойно и наконец неважно, что ты обо мне думаешь.
— Я учила тебя литературе, в которой неправильная любовь, в которой любовь — всенепременно страдание! Я заставила тебя, сама того не желая, поверить в то, что только токсичные отношения и можно принимать за любовь, и ведь я сама в это верила, оправдываюсь только этим, только этим, девочка моя! Я только потом поняла, что все эти люди писали вовсе не о любви, ведь любовь не должна причинять боль. Любовь это совсем другое. Это настолько тонко, что не всякий о ней может написать, а все эти, как выяснилось, бездарные писатели, только и могли что писать об этой наркотической зависимости, о состоянии, когда тебя всю трясет при мысли о человеке, который осознанно причиняет тебе боль. И теперь ты собираешься пожертвовать собой, потому что думаешь, что страдаешь от любви? Но это не любовь, пойми ты! Это всего-навсего болезнь, и от нее можно вылечиться! Я знаю, лекарства не помогли, и пуля, увы, тоже... Но должен быть способ вылечиться! Если бы это была любовь, то да, тут уже выхода нет. Но это болезнь! А если есть болезнь, значит, должен быть способ ее вылечить!
— А вот от рака лекарства еще не нашли... — робко вставляет дядя Богдан, довольный одним тем фактом, что что-то понял из речи Эллы Зиновьевны.
— Да помолчите вы! — негодует учительница.
— Дядя Богдан... — начинаю я, но тут меня перебивает Элла Зиновьевна.
— Дядя? Почему она называет вас дядей? Она что, до сих пор не знает?!
Дядя Богдан отрицательно качает головой, потом снова открывает тетрадку где-то посередине и делает вид, что читает. Видно, что на самом деле он ничего не читает. Потом он говорит, не отрываясь от своего занятия:
— Плохо, конечно, что ты убила солнце. Без солнца нам теперь будет очень сложно, так сказать. Это да. — Затем он швыряет тетрадь на землю, сжимает кулаки и, глядя мне прямо в глаза, чуть ли не кричит: — Но там, в другой, более важной тетради, было написано, что Бога нет и что я в этом виноват. И если без солнца сложно, то без Бога просто нельзя, понимаешь? Поэтому меня, меня нужно отдать горе!
— По поводу Бога я бы не торопилась с выводами, — протестует Элла Зиновьевна и губы ее кривятся в ухмылке. — Я верующая. А вот в том, что девочка росла без отца, только вы и виноваты.
Я пытаюсь осмыслить услышанное, но ты, все это время стоявший рядом со мной, вдруг подходишь к дяде Богдану, хватаешь его за воротник куртки, резко встряхиваешь и рычишь:
— Как это Бога нет?! Почему нет?! 
Дядя Богдан отводит от тебя лицо и голос его дрожит:
— Я не знаю, так было написано. Но я ничего не понимаю.

Ты сильнее трясешь дядю Богдана, вцепившись в его воротник, но он с легкостью высвобождается и отбегает от тебя на несколько шагов. Ты наклоняешься, упираясь руками в колени. У тебя нет сил. Но я вижу, как тебе тяжело. Я вижу, как расстроила тебя эта новость. Отсутствие Бога даже в мертвом тебе разбудило необъятную тоску, я снова вижу в тебе одиночество размером со вселенную и вдруг вспоминаю, как же сильно люблю тебя. Ведь у тебя было сложное детство, тебе недодали любви и только поэтому ты так жесток ко мне. Ты слишком боишься подпустить меня ближе, ты боишься боли. Но где-то там, внутри тебя, есть тот ты, которого я полюбила, и за которого готова бороться, которого всегда хотела спасти. От той боли, которая сильнее тебя. Боли, которой ты наказываешь меня. Я знаю, тебя никто не понимает и ты живешь с чувством, что мир отвернулся от тебя. Но не я! Я одна могу тебя понять, я одна смогу тебя спасти! Я одна! И нет, это не правда, я не верю словам Эллы Зиновьевны о том, что это не любовь. Это любовь! Я люблю тебя. Я приму тебя любым. Я спасу тебя, мой возлюбленный!
От усталости ты падаешь на землю. Я роняю самородки из подола, бросаюсь к тебе и опускаюсь перед тобой на колени. Приподнимаю твою голову и заглядываю в глаза. Мир снова перестает существовать. Мне важно только одно: ты. Я целую тебя в губы. Наш поцелуй сотрет весь этот ужас, и когда мы откроем глаза, окажется, что вся это история с убийством тебя и солнца всего лишь кошмар. Я целую тебя и слышу сверху приближающейся голос Эллы Зиновьевны:

— Нельзя целовать мертвецов! Ты слышишь меня? Это только в книжках так можно, в настоящей жизни такое ни в коем случае нельзя!
А я все равно целую. Целую и вместо долгожданного тепла чувствую холод и боль. Холод, потому что ты не целуешь меня в ответ. Твои губы холодны. Ты мертв. А больно мне потому, что любовь — это больно, так ведь и должно быть, правда, Элла Зиновьевна? Несмотря на то, что сейчас вы твердите обратное, но я ведь знаю правду. Любовь это бесконечно больно! Острая яркая боль. Вспышкой! Целовать тебя и знать, что ты мертв, что у нас нет общего будущего, что у нас не будет семьи, детей и дома. Чтобы сейчас ни случилось, тебя не воскресить, и нам не суждено вместе состариться и сажать клубнику в саду. Читать книги под пледом, смотреть фильмы и смеяться над ними, обсуждать события прошедшего дня и сплетничать про знакомых. Но я все равно продолжаю целовать тебя. В надежде растопить в тебе лед. В надежде выудить из глубины того тебя, которым ты был в начале. Где-то там внутри он есть! Должен быть! Был же?!

— Он мертв, девочка моя! — продолжает Элла Зиновьевна. И своими словами сбивает меня с толку. Обрывает мое романтическое настроение и намерение страдать. — Любовь не должна причинять боль, послушай! Это не любовь!
Я целую тебя, но вдруг, мысленно запнувшись на словах бывшей учительницы, ощущаю во рту что-то слизкое и неприятное. Отрываюсь от твоих губ и сплевываю. Господи, да это же черви! Из твоего рта выползают черви! И одного червяка я случайно глотаю. Я пытаюсь выплюнуть того червяка, что пробрался в меня через тебя, но он уже где-то в желудке, и я продолжаю безуспешно плеваться. Мне противно, мне гадко! Из твоего рта продолжают выползать черви. Они выползают и падают на землю. Я отодвигаюсь от тебя и продолжаю сплевывать, меня начинает тошнить.
— Я так и знал, — говоришь ты. Я поднимаю голову и смотрю в твои глаза. — Ты такая же как и все.

До меня доносится резкий запах разлагающегося трупа. И я чувствую, как вместе с ним разлагаются мои чувства. Моя любовь к тебе. Ко мне подходит Андрей. Он протягивает мне руку и помогает подняться. Ты смотришь на меня исподлобья и в твоем взгляде — презрение.
— Извиняюсь, что вмешиваюсь, так сказать, — вставляет вдруг дядя Богдан. Хотя, мне теперь странно называть его дядей Богданом, но и папой, ясное дело, не могу. — Но как поверенный сов вынужден сообщить вам, что время поджимает, скоро гора разозлится и ей немедленно нужна жертва. Один из нас, так сказать. А раз во всем виноват я, то... Выбирать тебе, конечно, но выбор очевиден, да ведь?
Сказав это, он глазами вопрошает у Эллы Зиновьевны, и она как-то неопределенно пожимает плечами. Поверенный сов шагает к вырытой яме и, зажмурившись, перекрещивается.

— Нет! Подождите! — Я поднимаюсь, подбегаю к дяде Богдану и кладу руку ему на плечо. — У вас еще есть шанс. Вы ведь признаете, что виноваты? Значит, есть шанс.
Пытаюсь собраться с мыслями. Ветер усиливается и мои спутанные локоны лезут в глаза и не дают сосредоточиться. Я снимаю с запястья резинку и в спешке собираю на голове хвост. Теперь ничего не мешает мне видеть. Передо мной четкая картинка: на снегу сидит мертвец, изо рта которого лезут черви, и в глазах его пустота. Во рту все еще привкус червей. Вспоминаю про ириску и лезу рукой в карман, надеясь, что вкус конфеты избавит от мерзкого ощущения. Разворачиваю, смотрю на ириску и собираюсь отправить ее в рот, но тут же вспоминаю, сколько она потом доставляет дискомфорта. Прилипчивая, застревает в зубах, усугубляет кариес. И тогда я вдруг ясно понимаю, для чего мы здесь, и говорю, обращаясь к тебе:

— И только у тебя, любимый, шансов нет. Потому что ты и так уже умер.
Выбрасываю ириску. Ты смотришь на меня в недоумении. Но я приняла решение, любимый, и, как сказал поверенный сов, времени больше нет. Нам нужно поторопиться. Я подхожу к тебе, наклоняюсь, беру за руку и пытаюсь поднять. Ты довольно слаб, но все равно одной мне не удается сдвинуть тебя с места. И тогда, ни говоря ни слова, к нам подходит Андрей, аккуратно кладет на снег портфель с золотом, и поднимает тебя, придерживая под мышки. Ты сопротивляешься, но довольно слабо. В тебе нет любви. В тебе нет жизни. В тебе нет огня, необходимого для этой борьбы. Тогда как Андрей настроен решительно. Поверенный сов и Элла Зиновьевна присоединяются к нам, и так, вчетвером, мы ведем тебя на место казни. Не в силах сопротивляться, ты пытаешься сломить меня словами и постоянно говоришь:
— И еще я когда-то думал, что ты идеальна, как я мог так ошибаться? Ты хрома не только физически, но и душой, в тебе нет ничего особенного. Такая же, как и все. 
В любое другое время мое сердце не выдержало бы подобных слов от тебя, но сейчас мне все равно. У меня есть цель: как можно скорее избавиться от тебя и от той боли, которую ты мне постоянно причиняешь, и я приятно удивлена, что рядом со мной оказалось столько людей, готовых поддержать меня на этом пути.
Когда мы доходим до ямы, я изо всех сил толкаю тебя. Ты падаешь в нее и чертыхаешься, а потом приподнимаешься на локтях и смотришь на меня оттуда, снизу, и вкладываешь в свой взгляд все презрение, на какое только способен, пытаясь вызвать у меня чувство беспомощности. Но меня не трогает твой взгляд. Мне все равно, что ты обо мне думаешь. Ведь ты умер, и нет никакой разницы, что обо мне думает мертвец. От него все равно ничего не зависит. Абсолютно ничего.

У мертвеца нет надо мной никакой власти.

Ловлю себя на том, что мантрой повторяю про себя эти слова, пытаясь убедить себя в них и закрепить это знание. 
— Надо закопать, — говорит вдруг Поверенный Сов и идет за лопатой.
— Да, правильно, чтобы уже наверняка выбить у нее из головы эту дурь, — подтверждает Элла Зиновьевна и носком ботинка швыряет в яму горсть земли.

Ты пытаешься выбраться. Но Поверенный Сов бьет тебя по голове лопатой, а потом зачерпывает землю и бросает прямо на тебя. Мои глаза выражают ужас, но Элла Зиновьевна присоединяется к Поверенному Сов и руками бросает в тебя землю, попутно объясняя:

— Ты не волнуйся, ему не может быть больно, он уже умер, забыла? Я бы раньше тоже, как ты, страдала бы за него, сопереживала бы, но теперь я уже не дурочка! Теперь я уже знаю, что мертвецам невозможно сделать больно! И очень глупо им сочувствовать! Живым надо сочувствовать, вот что!

И вдруг я отчетливо понимаю, насколько она права. Мертвецу не может быть больно. Подхожу к Поверенному Сов и отбираю у него лопату. Он отдает без сопротивления, словно понимает, что я в этой истории главная. Я засыпаю тебя землей, любимый, я прощаюсь с тобой навсегда и принимаю тот факт, что больше никогда не смогу поцеловать тебя. Осознание этого причиняет мне боль, но ничего не поделать: из твоего рта лезут черви и я никогда больше не смогу коснуться твоих губ. Твой труп — это не ты.

— А я думал, ты особенная! — твой голос становится все тише и тише, из-под земли его уже почти не слышно.

Сильнее сжимаю в ладонях черенок лопаты. Я влюбилась в свое отражение в твоих глазах, когда мы начали встречаться. Мне тогда показалось, что меня наконец-то разглядели. Кто-то наконец увидел меня и принял за совершенство. И все остальное время, проведенное с тобой, было жалким вымаливанием у тебя тех эмоций, что ты дарил мне в начале. Жалким и тщетным. Как жаль, что я потратила столько времени на это простое осознание: ты никогда уже не посмотришь на меня так, как раньше.

Каждый раз, когда ты делаешь попытку сбросить с себя землю и поднимаешь руку, Поверенный Сов бьет тебя лопатой по голове. И вот ты делаешь последние попытки сопротивления, плечи напрягаются в тщетной надежде выбраться. Мы втроем: я, Элла Зиновьевна и Поверенный Сов трудимся изо всех сил, дядя Богдан лопатой, мы же с Эллой Зиновьевной руками и ногами. И вот ты уже полностью погребен. Но никто не останавливается. На твоей могиле постепенно вырастает холмик. Его засыпает снегом. Коричневое с белым смешивается, и я останавливаюсь. Мне понятно, что дело закончено. Тебя больше нет. Но Элла Зиновьевна и Поверенный Сов на всякий случай продолжают уплотнять холмик. Мне хочется сказать им, что в этом уже нет смысла, что дело сделано, но я молчу. Я вижу, как эта работа освобождает их от того груза, что они несли в себе столько лет.

Совы уселись вокруг ямы. Часто моргают и наблюдают за тем, как усиленно работают эти двое. Небо — близко. Снег идет гуще. Я стаскиваю с себя шарф и вдыхаю полной грудью. Какой здесь в горах свежий воздух! Как здесь легко дышится! Я поднимаю голову, и тут из-за туч выплывает луна и, словно сценический прожектор, освещает Андрея конусом света. Он стоит чуть поодаль, на огромном булыжнике, как на помосте, крепко держит подмышкой портфель с золотом, и когда ловит на себе мой взгляд, улыбается и делает движение головой, обозначающее приглашение следовать за ним. Я сижу на земле с перепачканными руками, мороз продирает до костей, щеки обжигают неожиданно хлынувшие слезы, а я смотрю на Андрея и, кажется, впервые в жизни вижу, насколько он хорош собой.