Сумятица

Глава 1

Взлёты и падения

1

«И даже курица, имеющая крылья, но так и не научившаяся летать, не перестала называться птицей».

Иногда самые банальные вещи приводят к очень серьёзным последствиям. Вот взять хотя бы меня: моя привычка перечитывать что-нибудь из старого подвела однажды к тому, что, взяв в руки пьесу Александра Островского «Гроза», я вдруг понял, что вообще её не читал. «Какой стыд», — подумал я и всё-таки положил книгу на прежнее место. Но не тут-то было! Как только я отошёл от книжного шкафа на несколько шагов, моя совесть тут же начала нашёптывать мне самые обидные слова. Всё, мол, тебе некогда, всё-то у тебя какие-то дела, а вот-де все умные и интеллигентные люди давно уж прочли эту пьесу. А подойди сейчас кто-нибудь из них, да и спроси тебя, дурака: «Ах, а это что, мол, у вас на полке?! Уж не Островский ли? Уж не пьеса ли “Гроза”? А вот, дескать, сейчас только и разговора что о Катерине да Варваре! А как, мол, вам тот монолог?» И что ты ответишь? Ситуация, как вы понимаете, стала безвыходной. Взяв пьесу, я присел на край подоконника и, с неохотою листая страницу за страницей, начал читать. Но постепенно я так погрузился в чтение, что даже сам того не заметил, как стал невольным участником этой давно минувшей семейной драмы. И вот я уже и прочёл всю пьесу, и в какой-то мере пришёл в себя, а перед моими глазами всё ещё продолжали витать одухотворённые мною образы моих главных героинь. А в моих ушах слышался их задушевный разговор. «Отчего люди не летают так, как птицы?» — спрашивала Катерина Варвару. «Знаешь, — продолжала она, — мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?» Ну и как вам сей монолог? Вы сами-то хоть понимаете теперь, почему именно он стал столь популярен? Молчим? То есть вы так ничего и не поняли? Или вам просто лень размышлять на эту тему? Так, что ли? Да, господа хорошие, не ожидал я от вас такого, а ведь здесь действительно есть над чем задуматься! И знаете, что я вам сейчас, пожалуй, расскажу? Как этот монолог видится мне. На самом-то деле всё очень просто. Чтобы уйти от земных проблем, Катерина выбирает для себя совершенно необычное для того времени решение. Какое?!. Стать птицей и просто улететь от всех этих проблем. Ну разве это не Апофеоз человеческой мысли, господа?!. Не божественно ли?!. А вы, я смотрю, и теперь не очень-то в восторге!.. А я, признаюсь, был просто потрясён! Я как будто очнулся, во мне будто проснулись дремавшие до этой поры демоны, а моё имя наполнилось глубочайшим смыслом. Оно начало трубить, призывать и требовать, и я вдруг совершенно чётко осознал, что я всё-таки не Катерина, что я — Валерий! И то, что для Катерины, как женщины, являлось всего лишь душевным порывом, для меня оказалось прямым направлением к действию. Не удержав своих чувств, я, мои дорогие друзья, побежал к ближайшей горе и, тут же оттолкнувшись от неё, полетел. О, что это был за полёт!.. Что за неописуемые ощущения!.. Впрочем, если кому-то из вас уже приходилось испытывать на себе это состояние, то он поймёт, не останови тебя, полёт может и затянуться. Может, так оно и было бы, может, и я так и продолжал бы летать по сей день. Но, когда я уж было начал подниматься к самым облакам, я совершенно неожиданно подвергся нападению сокола. Казалось бы, две птицы — и вдруг такая агрессия, хорошо ещё, что мне повезло, и я остался жив, но летать после этого мне уже больше не хотелось. «Нет, — подумал я, — рисковать своей жизнью ради того, чтобы впустую размахивать крыльями, уж лучше стану я президентом. Один — и на всю страну!» И я взвалил на себя госу- дарственную ношу. Но она оказалась для меня неподъёмной. Потом
я примерил от всей страны край, потом область, а потом пришёл к выводу, что и этот труд не просто тяжёл, но ещё и не благодарен. И я опустил планку самооценки до самого обыкновенного обывателя, решив просто ничего не делать. А почему нет? Например, небезызвестный нам господин Обломов, так тот, как вы помните, вообще не знал, что такое труд, и ничего, Гончаров даже роман назвал в его честь. Вот так, милостивые государи, взяв себе в пример для подражания образ господина Обломова, я и стал самым настоящим бездельником. И кажется, почему бы мне не порадоваться за себя, почему бы не сказать себе, что наконец-то и моя жизнь удалась? Ведь, помимо самого Обломова, я обзавёлся и массой его друзей, и мы очень мило болтали, и меня нисколько не смущало, что они были лишь в моём воображении. Мы разговаривали между собой в полный голос, и всех всё устраивало. Но нет, в какую-то минуту одних видений и образов мне стало мало, и я подумал, а не заняться ли мне самому писательством. Конечно… вы можете сказать: «Вот, мол, бездельник, и занятие-то нашёл по себе». Простите, господа хорошие, но тут вы не правы, поначалу я тоже так думал: ну что тут, мол, особенного, заточенный карандаш, побольше бумаги, и всё, садись да пиши. Но всё оказалось гораздо, гораздо сложнее. Или вы опять будете придираться ко мне и говорить, что это только я так всё усложняю?.. Не знаю, может, вы и правы. Но давайте, например, возьмём не меня, а обыкновенную курицу. Вы когда-нибудь наблюдали за курицей? Нет. А я наблюдал. И вот видно же: и зёрна лежат не съеденные, и водичка есть, а курица всё ходит по двору, да ходит, да всё что-то там выискивает. Бывает, что и найдёт что-нибудь своё, куриное, да остановится, да, повернув головку эдак боком, смотрит на тот предмет, думает. Потом гребанёт лапкой, да опять смотрит, да опять задумается. Вот так и человек, как та курица, только он об этом не догадывается, а ведь интерес у человека и курицы порою общий: найти рациональное зерно. Я это всё к чему говорю, вы вот, может, сейчас лежите себе спокойненько да почитываете какую-нибудь интересную книжицу. А я в это же самое время если и лежу, то не просто так, а лежу, да ещё и размышляю. О чём?.. Да о вас, мои дорогие! О том, какой бы мне вам совет дельный дать, ну, например, как най-
ти своё место в жизни. С моим-то опытом, почему бы и нет. Человек я самый что ни на есть обыкновенный, а это должно нас сроднить, живу я где-то среди вас, а это даёт мне понимание того, что мы ни чем не отличаемся друг от друга, и мне вполне можно доверять. Вот я и решил: а почему бы мне и в самом деле не порекомендовать вам дорогу, которая уже опробована мною, которая, собственно, и привела меня до самого её конца? Я даже и название ей придумал: «Путь к озарению!». Ну как, нравится?! Вот то-то! Только я сразу же хочу вас предупредить: если вы вдруг почувствуете, что во время следования за мной вас стало что-то настораживать, то вы своей кончины не ждите, а лучше сразу поворачивайте назад. Ну а тем, кто смел и настойчив, я попрошу набраться как можно больше терпения и упорно идти по моим следам до тех пор, пока кого-то из вас будто кирпичом по голове ни шибанёт. И вот тогда, если избранный всё ещё останется жив, то его обязательно озарит. Правда, бывает и так, что после удара вас может лишь слегка осенить, но это тоже неплохо, разве что как личность вы будете выражены менее ярко, чем, может быть, вам самим того бы хотелось. Впрочем, даже не сходя с этого места, вы можете ещё подождать. Допустим, пока на вашу голову вместо кирпича вдруг возьмёт да и упадёт то самое яблоко. Надеюсь, вы понимаете, о каком яблоке идёт речь?.. Вот и чудесно! Единственное, тем, кто решит всё-таки остаться здесь, хотелось бы напомнить, что одним только падением на вашу голову яблока здесь тоже не обойтись. При выборе пути Архимеда вас ещё будет ожидать полное погружение в ванну с водой. Но если даже случится так, что объём вытесненной вашим телом воды совпадёт с вашим весом, то и этого будет не достаточно. Вот так вот, прямо нагишом, вы должны будете выскочить на самую оживлённую улицу и с криком «Эврика!!!» бегать по ней до тех пор, пока на вас не станут обращать внимание как можно большее количество людей. Вы готовы к этому? Нет? Честно говоря, вполне ожидаемая мною реакция, и, судя по выражению ваших лиц, моё предостережение вам явно не понравилось. Ну что же, как говорится, кто предупреждён, тот вооружён, и я считаю, что на эту мину- ту я сделал для вас всё, что смог. Теперь же, раз уж вам перехотелось сидеть на этом месте и вы уже окончательно решились идти за мной дальше, будьте готовы к самопожертвованию. Нет… нет… вы не ослышались, именно так и будет, просто я забыл вам сказать, что впереди вас ещё будут ждать очень и очень серьёзные испытания. Какие, я вам пока не скажу, иначе пропадёт эффект неожиданности, а ведь именно он и заставит проявить вас самые лучшие качества вашего характера. Да не переживайте вы так, ведь, прежде чем найти своё место в жизни, я тоже набил себе немало шишек. Но и наградой мне за моё терпение было величайшее озарение, после которого я, собственно, и стал настоящим писателем. Я, конечно, понимаю, что предлагая вам следовать за мной, не каждому будет дано стать писателем, но пройдя весь путь, вы уже всё равно будете не просто там абы кем, а личностью, да ещё и ярко выраженной, может быть, даже более яркой, чем я сам!

Жизнь!..

2

Всё правильно, радуйтесь жизни и наслаждайтесь ею, но, если вы уже вкусили от неё предостаточно и теперь хотите оставить о себе добрую память, а может, и славу какую, тогда вам надо позаботиться об этом как можно раньше. А можно прямо сейчас. И в первую очередь, мой добрый вам совет: всегда держите руку на пульсе жизни. Нет, нет, вы теперь за мои руки не хватайтесь, с этого момента ваше место будет там… в массах… среди народа… И да придёт к вам мудрость его, и да почувствуете вы единение с ним, и тогда, кто знает, может, слава о вас останется в сердцах людских, памятью вечной! Только не забывайтесь, без всяких там рук, боже вас упаси, просто ходите, слушайте и учитесь. Чему? Да кто чему, лишь бы душенька ваша была довольна. Впрочем, как раз - таки с ней вы можете быть и построже. Я, конечно, не знаю, случалось ли такое с другими, но если взять мою душу, то как только она заняла своё место в моей жизни, так в первую очередь потребовала от меня еды. И вы знаете, моё вдруг сразу же обмякшее тело тут же с нею согласилось. А вот мысли мои подумали, что это заговор. Ну и, как результат, у меня и по сей день идёт с ними иногда совершенно непонятная мне внутренняя борьба. Раздираемый противоречиями, кто-то бьётся там за кусок хлеба, а кто-то алчно высматривает похожее на большой слиток золота солнце. И тогда оно слепит меня, а мне кажется, что это… Озарение.

Мозг дарующий

3

«Но!.. Прежде чем вы, мои дорогие читатели, решитесь ознакомиться с описанием моих последующих, порою, казалось бы, даже не входящих ни в одну нормальную голову умозаключений, я попрошу вас для начала пройтись… к Чёрту! Да, да, именно туда, на его колесо, и проверьте-ка вы там себя на головокружение. Ну а если таковое обнаружится, то всё, ниже написанное мною, рекомендую читать очень медленно. Иначе вам просто может стать дурно».

Итак, знайте!!! Если даже озарение и посетит кого-то из вас, так только через глаза, другого пути у него просто нет. Да и то, жадно хватая всё, что им ни попадётся, они, эти самые глаза, будут лишь бестолково хлопать ресницами, пока не подключится мозг. Ему хлопать нечем, он быстр и находчив, не будь его… конец всему светлому. Выхватив собранную глазами информацию, мозг тут же отправляет её в своё левое полушарие, там, преобразовав информацию в живую картину, оно, левое полушарие, сразу же отправляет её в затылочную часть. Задача этой части мозга — найти в общей картине небольшое вкрапление и поставить на нём метку. После этого картинка отправляется в правое полушарие. А вот уже здесь всё и происходит. Отделив меченое вкрапление, мозг посылает его в блок озарения, а остальную картину, не нарушая природных красок, снова бросает вам под ноги. Тем не менее тем же самым временем ваше озарение, находясь в блоке ожидания, потихонечку, потихонечку начнёт прорастать. И если оно тут же не погибнет по только богу известной причине, то со временем вы его обязательно почувствуете. Импульсивно бьющееся, оно будет проявлять себя чуть выше правого уха. А потом оно вдруг возьмёт однажды да совершенно неожиданно и откроется вам. Да вот только говорят, что озаряет, как правило, людей, увлечённых идеями не только несбыточными, а порою и вовсе фантастическими. А ещё говорят, что у них, у этих человеков, лоб широкий, а глаза большие да круглые. А я так думаю, что это просто очки, а когда ночь и луна, то людям они такими кажутся. А может, это и вовсе очковтирательство. Как бы там ни было, но если это действительно было озарение, то ко мне оно всё-таки пришло, но совершенно необычным способом.

Голодный бунт

4

«Не хлебом единым… Но с хлебом едим мы».

Начну с того, что я был голоден, и уже не один день, и ссылаться на что-то отдельное было бы просто нелепо. Бунтовал весь мой организм, и даже мои некогда любопытные глаза в этот раз цеплялись только за одно — за еду, но как раз - таки её и не было, а если кто и мог накормить нас, так это моя недописанная пьеса. Ха… пьеса! Это даже слишком громко сказано, на самом деле так себе, копеечное дело, да и театр, который мне её заказал, тоже был,  я вам скажу, не столичный. Но жить-то как-то надо, а деньги уже давно были проедены, и сейчас бы мне самое время прихватить другой заказ, а тут ну вот никак ни шло окончание в голову, и всё, хоть тресни. Ну вот, видимо, и треснуло. Сначала чуть выше правого уха появился нервный тик, а затем в глазах что-то блеснуло, и я сразу же куда-то провалился. Скорее всего, это был голодный обморок, но я никогда не думал, что, находясь в таком ужасном состоянии, человек действительно может наблюдать видения. Но если даже допустить, что это всё-таки могло случиться, так я думаю, что и видеться мне должна была только еда, а тут такое началось.

Голодное видение

5

«Не высказанная мысль мертва, да хоть бы и написать её, мне прежде самому нужно было быть живым. Но вот только ни себя самого, ни пера в руках своих давно уж и не вижу я. Да неужто и вправду умер я?!. Господи, помоги мне!!!»

Резкий запах нашатыря, ударив мне прямо в мозг, заставил при открыть глаза: прямо перед моим лицом свисали нежные, ярко-красные губы. Свёрнутые сердечком, они вдруг приоткрылись, и я услышал отдалённый женский голос: «Миленький!.. Вы слышите меня?! К вам из театра пришли!.. Аллё… о! Я говорю, к вам из театра пришли!..» Голос стал затихать, когда-то красные губы поблекли, потом они порыжели, округлились, и я совершенно отчётливо увидел отвратительную рыжую морду. Эта морда была очень похожа на ди- ректора театра, товарища Зыбкина, который, собственно, и заказал мне так и не дописанную мною пьесу. Несмотря на своё состояние, я всё понимал, и, как мне представлялось на ту минуту, чувства мои и сам я были прежними, только мне почему-то всё время хотелось плакать. Вот и сейчас, вглядываясь в казавшееся мне теперь очень милым лицо Зыбкина, я неосознанно прослезился. Но… когда я уж было потянулся обнять его, то ни встать, ни сказать что-нибудь вразумительное я всё-таки не смог. При малейшем перенапряжении, видимо, для того чтобы сохранить мой организм в целом, моё воображение, круто меняя картины реальности, уводило меня совершенно в другом направлении. Иногда просто пугая меня насмерть. Ну а когда я увидел рядом с директором Зыбкиным обличённого во всё чёрное церковного Батюшку, то первое, что пришло в мою больную голову, это мысль о том, что я действительно умираю. Но умирать не хотелось, и, может, именно поэтому начавшие было всплывать передо мной красочные картинки о прекрасной загробной жизни стали потихонечку исчезать. Мои слёзы высохли, и, уже облегчённо вздохнув, я посмотрел на священнослужителя совершенно другими глазами. И зря… Как только товарищ Зыбкин начал нашёптывать на ухо Батюшке какие-то, видимо, очень сокровенные слова, тот, даже не дослушав его, подтянул рясу и шустренько засеменил к моей кровати. Подошёл, сунул мне в губы крест для поцелуя, потом пер бросил его за спину, согнулся и, крепко обхватив меня в области подмышек, стал смиренно ждать, покуда директор Зыбкин поудобней подхватит меня за ноги. Ну вот, подхватили, приподняли и потащили прямёхонько в мой рабочий кабинет, который я и узнал только потому, что прямо над моим письменным столом висел портрет моей дорогой мамочки в обнимку с моим же красавцем отцом. Аккуратно погрузив моё обмякшее тело в приткнувшееся к столу кресло, оба вышли, а ко мне снова стали возвращаться дурные мысли о бренности земного бытия. Но вдруг… когда я уж было начал выискивать дорогу, по которой моя душа должна будет отправиться на небеса, дверь широко распахнулась, и я увидел Ангела небесного. Легко оторвавшись от пола, он полетел прямо в мою сторону, а следом за ним, скорбно склонив голову, медленно шёл директор Зыбкин. Ангел был в чёрном, но поверх чёрного у него за спиною были ещё белые, как снег, крылья, в левой руке он держал серебряный сосуд, а в правой — большую лохматую кисть. Подлетев к креслу, он щедро окропил меня с ног до головы святою водой и тут же взмыл к потолку. Покружив по комнате, Ангел небесный побрызгал водичкой по всем тёмным углам и только потом тихонько приземлился у самых ног Зыбкина. Получив из его рук причитающиеся ему дары, Ангел бесшумно взмахнул белыми крылами и тут же вылетел в настежь распахнутое окно. А моё промокшее от святой воды тело стало вдруг наполняться духом, самого что ни на есть благоговейного — Бога
почитания. В какую-то минуту я даже начал признавать в себе божественное начало всех существующих истин. Тем временем директор Зыбкин, дождавшись, когда от улетевшего Ангела и след остынет, быстренько закрыл окно и, прихватив с подоконника стоявший там кожаный портфель, молча направился к моему креслу. Подошёл, поставил портфель на край столешницы, аккуратно раскрыл его и начал вытаскивать оттуда длинную собачью цепь, на краях которой мастерски были закреплены обшитые мягкой кожей каторжанские кандалы. Пристегнув один край к моей обессилено свисавшей руке, Зыбкин полез под стол и ловко закрепил другой её край прямо к его толстой лакированной ножке. Покончив с цепью, он вылез, не спеша собрал разбросанные повсюду черновики пьесы и, аккуратно сложив их в стопку, так же аккуратно придвинул поближе ко мне. Придавив рукописи мраморной подставкой с хранившимися там карандашами да ручками, он сунул мне в нос кулак и так же молча вышел. А я, уже из последних сил дёрнув несколько раз цепями и почувствовав их стальную незыблемость, лёг в чёрное кресло, свернулся клубочком, аки… зародыш в чреве материнском, да так и забылся в нём. А когда наступила ночь и всё вокруг слилось в кромешную тьму, так меня будто и не было здесь. Будто и в жизни меня никогда не было.

В чреве материнском

6

«Как это ни странно прозвучит, но самое большое удовольствие я получаю от своих же собственных мучений».

Впрочем, я должен сразу же вас успокоить и со всей ответственностью заявить, что между эпитетом и мною нет никакой прямой связи. Ну а если даже она и существует, то только лишь косвенная. Что же касается моих психических отклонений, то и они не превышают тех норм, которые допустимы по отношению ко всему наше- му обществу. Так что если вы считаете, что общество здорово, то и я при благоприятных для меня условиях буду в нём также здоров. А может, и не буду, потому что на данную минуту сложившиеся вокруг меня обстоятельства таковы, что лично от меня пока ещё ровным счётом ничего не зависит. Больше того, я даже не имею совершенно никакой возможности, чтобы иметь честь представиться вам, потому что у меня и имени пока нет. Я уж не говорю о том, что и в будущем моём у меня даже возможности такой не будет, чтобы выбрать его себе самому. Ну хотя бы для того, чтобы оно было достойно меня. Вот и получается, что, не имея никаких основ для своего полного самовыражения, пока ещё лишь питающийся маленькой надеждой на своё будущее становление, я и позволяю себе по отношению к вам лишь самое малое. По мере своей возможности, отталкиваясь от неопределённости моего внутреннего состояния, обобщать свои мысли так, чтобы ни к чему их не обязывать. Так что, если кто-то из вас уже успел обратить своё утончённое внимание на некую странность, а в некоторых местах даже сумбурность моего повествования, я никого не стану в этом разубеждать. А просто скажу вам: «Да, вы правы, всё выглядит очень и очень даже загадочно». Хотя если не торопить события, то вы обязательно во всём разберётесь, вы обязательно поймёте, что все мои высказывания на самом деле преследуют одну-единственную цель. Чтобы с первых же строк всем было понятно, что всё написанное мною как бы ещё и не должно быть написано. Ведь всё то, что уже происходит и со мною, и с вами, находится во времени, которого нет даже. В котором я и существовать-то ещё не должен. И именно поэтому я не несу за всё случившееся здесь совершенно никакой моральной ответственности. Конечно, при чтении это приносит вам определённые неудобства, но вы, пожалуйста, поймите и меня, ведь и я сам нахожусь в ещё более неудобном для себя положении, потому что я ещё и не рождён даже. Я, как бы это правильно выразиться, пока ещё только в чреве материнском. Но самое главное, о том, хочу ли я вообще появляться на этот свет, у меня, собственно, никто даже и не спрашивал. Вот и получается: жизнь как бы моя,но всё, что происходит со мной, зависит совсем не от меня. Ну и как следствие, и выбранный не мною путь, как и сам способ передвижения по нему, вынуждает меня теперь не только приспосабливаться, но и привыкать то к постоянному постукиванию, то потряхиванию, а порою и неспокойному ржанию лошадей.

7

Кони шли ходко, экипаж то и дело потряхивало, тем не менее, несмотря на ухабы, плотно прижавший кожаное сидение толстый зад извозчика почти не шевелился. Но, вопреки всякому здравому смыслу, на козлах восседал не здоровенный бородатый кучер, как оно, может, вам представлялось, а пусть уже и не молодая, но всё ещё манящая к себе посторонние взгляды крупных размеров баба. Крупная, именно так, но никак не толстая, толстым казался только её зад, да и то только потому, что вся масса тела легла именно на него. Да ещё это тяжёлое бархатное платье, оно явно было ей велико, и когда она сидела, то в дополнение к различного рода складкам да рюшкам оно делало эту часть её тела до неприличия огромным. Впрочем, если убрать подробности, то в общих чертах все эти недостатки были для неё сущим пустяком, она по-прежнему была хороша. Да вы сами-то присмотритесь получше, ну разве можно спрятать, пусть даже под такими несуразными с виду одеждами, настоящую женскую красоту?!. А пропорциональность её тела?!. А её лучезарный облик?!. Ну разве это не само совершенство?!. Вот если только живот, он может показаться вам излишне округлённым. Ну, это вам, а для меня эта женщина была самой настоящей богиней. Ведь в ней было сосредоточено буквально всё: моя душа, глаза, уши и даже моё настроение. Нет, над её головой не мерцал небесный нимф, она была самая что ни на есть земная, я даже могу сказать вам, что в эту минуту лежало у неё коленях. Вы не поверите, не какая-нибудь там французская шляпка или экзотический веер, а обыкновенная книжка. Каково, ну разве не умница?.. И разве это не настоящее счастье: иметь для себя такую, пусть даже пока ещё только будущую, но уже вполне осязаемую мною и так полюбившуюся мне, мою матушку? Ведь для своего полноценного развития я получал от неё буквально все человеческие блага. А то, что это была именно моя матушка, вы, наверное, и так уже все догадались. Но, как вы понимаете, моё счастье было бы неполным, если бы оно заключалось только в ней. К моему великому сожалению, то, что должно было составлять другую половину моего счастья… Так мне досталась от него лишь маленькая часть зеркального осколка. И этим осколком являлся не кто иной, как мой разлюбезнейший папочка, на которого теперь то и дело оборачивалась моя любимая мамочка. Он не сиял, он стоял в полный свой рост и, цепко держась за край кожаных сидений, задрав кверху лохматую, давно не стриженую голову, громко кричал. Его пространная речь была обращена прямо в небеса. Видимо, там, наверху, он видел людей, и всё тело его, всё сознание его, его взгляд и сам дух его были устремлены именно туда. Этот порыв был до того решителен и дерзок, что, казалось, отпусти он руки, он мог бы улететь. О, небо!.. Кричал он: «Мысли мои, уткнувшись в бесконечность пространства твоего, чтобы не сойти с ума от непонимания того, а что же там, дальше… возвращают мой взор сюда, на землю. А здесь, что здесь?.. Что на земле той?.. Что она означает для меня?.. Что?.. Слепым щенком, уткнувшись холодным носом в брюхо её, сколько же я ещё буду сосать из вымени её, чтобы прозреть? Сколько?.. Вы слышите ли меня?.. Я спрашиваю вас, Человеки…» Эх и силища!.. Неудержимый, бурный в проявлении своего характера, он вдруг как-то сразу сникал и, как маленькое дитя, начинал плакать. Это были слёзы отчаяния и сострадания, сострадания к самому себе, сострадания ко всему, что окружало его. Весь мир, который был так привычно зрим и, казалось, понятен ему, в то же время обескураживал его и сводил с ума. Бывший актёр, пробовавший себя даже в написании сценариев, в какой-то момент потеряв вдохновение, он вдруг как-то сразу сломался. И вот в один из таких, видимо, особенно тяжёлых для него дней, для того чтобы разогнать навалившуюся на него смертельную тоску, он пошёл посмотреть на бесплатное выступление некоего заграничного философа. Так вот, этот заезжий философ на своих лекциях посвящал местных граждан в тайны земной цивилизации. Кто мы, откуда мы, и почему всё вокруг нас именно так, а не как-нибудь по-другому. Однажды этот светила затеял даже со своей аудиторией целую дискуссию на тему того, почему это, мол, именно пчёлы должны летать к цветам, а не наоборот. Ведь жизни цветов и пчёл зависимы друг от друга, и погибни одни, тут же погибнут и другие. Такого рода лекций было много, и каждый новый день был посвящён историям, которые не только удивляли слушателей своей новизной. Но порою приводили их к совершенно новым (иногда даже для самого философа) открытиям. Собственно, после этих лекций всё и началось. Имеющая свойство одухотворённое, эта углублённая тема сначала захватила отцову душу, а затем и его самого, да так и поглотила их обоих, да больше и не выпустила.

8

Могучие сосны, доходившие порою до двух, а то и трёх обхватов человеческих рук, стояли ровно, будто стражи. Их исполинские тела, уходящие своими макушками под самые облака, неспокойно покачиваясь на ветру, как будто прислушивались к чему-то, как будто ждали кого-то. И вот дождались. Сначала послышался храп лошадей, а немного погодя появился и сам экипаж. Старые сосны приветливо шумнули им, но, то ли не поняв их добрых намерений, то ли увидев среди деревьев дикого зверя, испуганные кони, приостановившись, вдруг сразу рванули и бешено понеслись в самую гущу леса. Чёрное  вороньё, кормившееся прямо на дороге, с криком разлетелось в разные стороны. Спрятавшись в глубине лохматого лапника, они потом ещё долго зыркали оттуда своими воровато-чёрными глазищами и, только дождавшись полной тишины, вновь вернулись на прежнее место. Увидев просвет, кони тоже понемногу стали успокаиваться, а когда лошадок повернули на широкую ухоженную аллею, они и вовсе успокоились. А уже через пару минут, подкатив к небольшому двухэтажному зданию, их сразу же резко осадили. Прогнувшаяся было на одну сторону пролётка, выпустив пассажира, вновь выровнялась, а крепенькие каблучки пусть уже не новых, но вполне ещё приличных полуботинок переместили свою хозяйку на запылённые скрипучие ступеньки. Пересчитав ровно десять штук, они подняли её грузное тело на просторное с резными перилами крыльцо. Привычно дёрнув за шнурок колокольчика, женщина дождалась выхода медицинской сестры и, незаметно сунув ей под белый фартук какой-то свёрток, пытливо заглянула в глаза. По тому, как они себя вели, было заметно, что встреча их была не первой. Немного пошептавшись, женщины спустились к стоявшему внизу экипажу и с небольшими затруднениями вывели оттуда совершенно измотанного и очень испуганного на вид мужчину. Собрав кое-какие вещички, они подхватили его под руки и ласково да нежно повели болезного в длинные коридоры здания. Через некоторое время женщина вернулась, но уже одна. Да… мои дорогие друзья, я вот всё молчал да молчал, а ведь молчать-то уже нельзя. Я ведь по незрелости своего ума думал, что моя горячо любимая мамочка наконец-то привезла меня в мой будущий дом… А в самую последнюю минуту оно вон как всё обернулось. Ну да, конечно, это был её выбор, и она имела на это полное право. Вот только что теперь дальше с нами будет?.. Впрочем, что уж теперь об этом… Крепко держась за специальный поручень, моя матушка неуклюже взгромоздилась обратно в пролётку и, усевшись как можно удобней, тяжко вздохнула. Расправив нервно подрагивающими пальцами подол своего бархатного платья, она некоторое время просто сидела и с грустью смотрела на край горизонта. Дороги было две, и в своём удалении они были похожи на распростёртые руки. Матушка посмотрела на них, чему-то улыбнулась и, тронув вожжи, откинулась на мягкую спинку сидения. А отдохнувшие лошадки тут же покатили, увозив нас, в пусть пока ещё такие далёкие, но очень многообещающие объятия неизвестности. Вот так уже одинокая моя родимая матушка и уехала пытать своё счастье да молить по дороге боженьку, чтобы там, куда свернут её лошадки, её сыну было хорошо и спокойно. А впереди была степь, да голубое нескончаемое небо, да ещё солнце, дарующее жизнь, но безучастное к судьбе одинокой женщины, в этот злосчастный день оно почему-то палило особенно нещадно. До черноты жирная, по всей видимости, ещё не совсем высохшая земля казалась тяжёлою. Разбитая подковами лошадиных копыт, она, чуть приподнявшись, тут же ложилась обратно в колею. А та, что полегче, чёрной же пылью мягко стелилась на обочине и, уносимая ветром, что называется, заметала наши следы. Дело зашло слишком далеко, и, находясь на рубеже быстро развивающихся событий, мне теперь приходится говорить с оглядкой. Да и оглянись я — что с того? Одно слово: жизнь. А она ведь как? Казалось, что вот только что ты мог бы быть счастлив, но ты уже ушёл от него, от счастья, а пока ты думал, чтобы возвратиться к нему, прошло время. Бывает, что и возвращаешься сразу, ан нет, всё равно поздно, счастья-то уж и нет там, а вместо счастья тебя вдруг ожидает плаха. И вот только тогда, когда уж точно другого не дано, когда только жизнь или смерть, когда эти чувства проникают страхом в самое твоё нутро, от боязни потерять её ты и начинаешь ценить её, эту самую жизнь. Только тогда ты и начинаешь говорить себе: «Ах! Как же всё-таки она прекрасна, как же всё-таки хорошо, что она есть, что ты всё ещё жив, что ты можешь видеть, слышать, дышать, чувствовать». И вот, уже отсеяв все лишние страхи, в твоей голове постепенно остаётся только одна мысль: «А чего бы и не жить так? Вот так вот, без всякой оглядки. Просто жить! Чего бы и, правда, не жить так?.. А?..»

Глава 2

Философ

1
«Если однажды в твою жизнь вмешается судьба, решив, что ты без неё не справишься, не сопротивляйся. Иначе, пытаясь что- нибудь изменить самостоятельно, при неудаче тебе уже некого будет винить».


Семнадцатого августа 1955 года в забытой богом, оставившим после своего последнего посещения лишь дивное название Архангельской области, в далёкой таёжной деревушке родился прелестный мальчик. Невнятно агукнув и убедившись в том, что он — это именно он, новорождённый громко закричал, мирно дремавшие над его изголовьем ангелочки испуганно встрепыхнулись и тут же попытались улететь. Но то ли спросонья, то ли от долгого безделья, совершенно забыв о том, где они находятся, только ударившись о края старенькой картины, ангелочки наконец-то сообразили, в чём дело. Вспомнив о своих обязанностях, небесные создания расселись на облаках и, раздувая толстенькие щёчки, со всем своим усердием стали играть в свои волшебные дудочки торжественный гимн. Кричавший до последней минуты малыш тут же притих. Удивлённо раскрыв свои голубенькие глазки, он стал с удовольствием слушать прекрасную музыку, ну и, конечно же, наслаждаться своей долгожданной свободой. Нет, никогда ему ещё не было так хорошо, и он думал, что так будет продолжаться веч- но, но это продолжалось недолго. Пока ещё незнакомые и, может, именно поэтому показавшиеся  малышу слишком  грубыми женские руки плотно запеленали его беззащитное тело в кусок серой хлопковой ткани. Не ожидавший такой суровой действительности, малютка недовольно хныкнул, разочарованный, не дослушав торжественного посвящения, он снова заплакал, вначале тихо, а затем громко, длинно и беспрестанно. Сбитые с толку, музыканты сконфуженно умолкли. Воспользовавшись паузой, я вдруг захотел спросить этого малыша: «Ну как она, свобода, не очень давит?..» Опережая события, я хочу предупредить тебя, милый мой мальчик, что твои будущие жизненные ощущения будут примерно такими же. Конечно, ты можешь сказать мне, что, находясь в пелёнках, ты чувствуешь себя не очень хорошо. Да, малыш, вполне возможно, даже больше того, я тебе верю. Для утешения мне бы спеть тебе колыбельную, но пока я могу лишь сказать, и только одно: «Твоё нынешнее положение в том обществе, в котором тебе ещё только предстоит жить, считается обычным состоянием людей. Разница лишь в том, что твои пелёнки будут заменены рамками закона». Ну… ну… что же ты так сразу скривил свои губки, малютка?!. И не смотри на меня, пожалуйста, с таким испугом. Хотя… если ничего не предпринимать, то, по мере того как ты будешь расти, твои пелёнки лишь увеличатся в размере, но при этом твоё внутреннее состояние останется прежним, от тебя не зависящим, это я могу сказать тебе совершенно точно. А всё дело в том, что некие вершители человеческих судеб, придумывая законы как бы с великою заботой о народе, думали в первую очередь только о себе. Используя самый примитивный набор слов, эти так называемые психологи людских душ щедро забросали всё правовое поле искусно подогнанными жизненными правилами. Оставив при этом и для своего личного пользования всякого рода служебные лазейки. С большой осторожностью, словно пауки ночные, они уже к утру закрыли все эти места паутиной ситуаций, прочно прикрепив их края к обстоятельствам. Ну а всё, что они забыли учесть, было отдано в руки случая, то есть мне, так как именно в эту минуту я совершенно случайно оказался рядом. Имея семь пядей во лбу, в этом пространстве можно было неплохо устроиться, малыш, ну а не имея, оставалось лишь приспосабливаться. Тихо-тихо, карапуз, оставь, пожалуйста, свои пелёнки в покое. Уж не хочешь ли ты сказать, что как бы и ничего, что вроде как и жить можно? А не слишком ли ты самоуверен, будущий гражданин неизвестной тебе родины? Впрочем… можно было, но не всем. Вот взять хотя бы тебя: не окажись я рядом, тебя как бы и нет, кричи ты или не кричи. Я, конечно, могу понять тебя, моё присутствие окрыляет твои надежды. Но я ведь не есть сам закон, я лишь хитрое сплетение слов, в которых стечение моих об- стоятельств привело к твоему одинокому случаю. Что, сложновато?.. Да, очень трудно во всём этом разобраться, малыш. И так же трудна была моя дорога к тебе.

2

Однажды, ещё задолго до нашего с тобой знакомства, я думал думу. А дума моя была о том, малыш, что было бы неплохо, если бы я смог понять, насколько уже придуманные законы мешают нам жить. И в этой связи особо отметить, в какой именно момент человек начинает замечать, что он действительно теряет свою свободу. По мере своих сил я хотел каким-нибудь образом если уж не повлиять, то хотя бы указать на этот губительный процесс. Да, да, милый мой мальчик, это была моя самая сокровенная мечта. Я мечтал как можно подробней написать о том, что придуманные законы не только закрепощают нашу душу, но и губят её в целом. Ну а для выполнения столь амбициозной задачи мне, конечно же, нужна была истина. Мало того, мне надо было добраться до самых её истоков, до самого что ни на есть зарождения свободы. И если уж суждено было свершиться чему-то великому, то лучшего места, чем у твоей колыбели, мне было просто не найти. Мой маленький, свободолюбивый от природы человечек. Не откладывая задуманное в долгий ящик, я тут же ринулся в творческий поиск, малыш. И даже первоначально возникшее чувство страха от того, что многие из «Великих» уже описывали эту сторону нашей жизни и такое же их количество просто разглагольствовало о ней, не остановило меня. Как говорится, если второпях я и надел бы на себя чью-либо из их одёжек да случайно в ней и остался, то уж свою любимую шляпу я всё равно носил бы с только мне свойственным шиком. Так думал я, именно так, моё маленькое очарование. И вот, как видишь, несмотря на мой столь странный вид, я стою теперь у твоей колыбели, малыш. Ты удивлён моему внешнему виду? Не удивляйся, иногда я действительно позволяю себе такие шутки, но всё это только для того, чтобы не травмировать твою маленькую головку своими уж слишком серьёзными высказываниями. Ну а для того чтобы у тебя осталось как можно меньше горького осадка от посягательств на твою свободу, уже на правах писателя я решил привести к тебе, так сказать, одну из виновниц твоего разочарования. Может, мои слова и прозвучат для тебя немножко странно, малыш, тем не менее, несмотря на твою неволю, ты заглянешь сейчас прямо в лицо своему счастью. И это будет… лицо твоей матери, малыш! Да… да… не удивляйся, ведь именно она является источником всех твоих теперешних мучений. Но, когда она поднесёт тебя к своей груди и, зачмокав жадными губами, ты будешь довольно сопеть, даже туго стянутые пелёнки не заставят тебя вспомнить о том, что ты, в общем-то, пока ещё всё-таки не свободен. Ну вот, милый малыш, даже несмотря на моё предостережение, ты улыбнулся, ведь, правда же, очень приятно чувствовать себя сытым и защищённым. А вот, допустим, напиши я сейчас, что у тебя вовсе нет матери и ты круглый сирота, а нерадивая нянька из сиротского приюта заболталась с подругами… Что тогда? Ах, милый мой мальчик, пока бы я не появился, ты так и продолжал бы кричать, голодный, холодный и всеми забытый. Конечно, ты можешь подумать, что, злоупотребляя своим положением, я слишком сгущаю краски. Нет, малыш. Уж поверь мне на слово, чувство, что ты брошен, — это лишь малая часть из всего того, что может произойти с тобой в этой жизни на самом деле. Но мне очень хочется помочь тебе, малыш, и, пока я имею такую возможность, пока я нахожусь рядом, я научу тебя главному: думать! А вот уже после этого, когда я пойму, что ты вполне самостоятельно сможешь отличить хотя бы чёрное от белого, я действительно начну сгущать краски. И это будут совершенно другие краски, малыш, ведь в них добавится неимоверное количество оттенков. Но уже из той, твоей будущей и по-настоящему взрослой жизни, в которую тебе ещё только-только предстоит вступить. Ну а сейчас в качестве примера, чтобы ты уже воочию увидел, как может выглядеть та жизнь, я наброшу на твою колыбель лёгкую вуаль. Укрыв твоё одиночество, я заставлю наблюдать тебя не за светом божьим, а лишь за пробивающимися через её поверхность затейливыми кружевами. Но если даже этот урок будет для тебя больше похож на наказание, я всё-таки не стану тебя в этом разубеждать. Потому что так устроена жизнь, малыш, да и не только сама жизнь, но и её иногда очень суровые и не всегда справедливые законы. Что это с тобой?.. Ты плачешь, малыш? О, моё маленькое создание, дай-ка я вытру твои слёзки. Ты уж прости меня, пожалуйста, мне очень жаль, что всё так случилось. Я, видимо, действительно, слишком сгустил краски. Но всё это я рассказал тебе не по злому умыслу, а лишь с маленькой надеждой на то, что когда ты вырастешь, то тебе обязательно захочется изменить окру- жающий тебя мир в более яркие, красочные тона. Так что расти, малыш, и думай, думай о том, что нужно будет сделать тебе для того, чтобы твоя будущая жизнь была не такой мрачной, какой она видится тебе сейчас, а более счастливой и светлой. А я?! А я пока сосредоточусь на том, что постараюсь хоть чуть-чуть да понять для себя, сколь пагубно будут влиять на тебя уже существующие законы. А может, наоборот, всё, что ни случится с тобой, пойдёт тебе же на пользу. Впрочем, как и мне. Ну да, конечно!.. Как же я этого не заметил?!. Ведь получается, что, наблюдая за твоим поведением, я как бы примеряю к себе состояние начать жить заново?!. Да нет, нет же!.. Я же не этого добивался!.. А сейчас, может, случится так, что мы станем одним целым?!. Ты понимаешь меня, малыш?!. А может, это уже случилось?!. Ведь может же?!. И вот теперь, глядя из глубины своей же колыбели, я пытаюсь спасти самого себя?!. Или с высоты прожитых лет изучаю себя?!. Или просто хочу спрятаться от самого себя в самом себе?!. Ну что же ты молчишь, малыш?!. Господи… господи!.. Да от всего этого можно сойти сума! А может, я?.. Малыш!.. Малыш!.. Ты где?..
 
3

"Страх всегда находится рядом с темнотой, не взяв свечи, туда не ходи, а если ты всё-таки шагнёшь туда, то там ужас… там"…

Звёздное небо, брызнув золотистым дождём сквозь узорчатые занавески, выхватило лишь последние строки. Остаток света, лениво скользнув по краю письменного стола, упал на пол. Видимо, не обнаружив там ничего интересного, пополз обратно и, спрятавшись за набежавшими тучами, превратился в непроглядную ночь. Нащупав приоткрытую форточку, её вороватая рука, всколыхнув шторы, прошмыгнула в комнату. Кто там?.. Я встал и, осторожно ступая, трусливо одёрнул край занавески, но тут же и отпрянул. Вместе с порывом ветра в мою комнату ворвалась нечистая сила. Сорвав со стены еле висевшую на погнутом гвоздике картину, которая, надо сказать, тут же и разбилась, нечистая сила бросилась вдогонку за выпорхнувшими из-под её обломков ангелочками. Минуя меня, вся шумная братия стремительно вылетела в распахнутую настежь дверь. Сквозь сумеречное освещение проёма я едва успел заметить, как, испуганно озираясь, нечистая сила уносила с собой и моего любимого малыша. Это был он… теперь я уже совершенно точно знал, что это был мой малыш, и только что на моих глазах его утащили. Да уж не сговорились ли они все?!. Да знали ли они вообще, что в нём находилась и часть моей соб- ственной жизни?!. Не раздумывая, я ринулся вслед за похитителями. Но… вдруг у самого порога я столкнулся с непреодолимой преградой. О нет, нет, только не это!.. Только не сейчас!.. Тщетно: в дверях стояла моя всемогущая мамочка. Включив свет, она грозно посмотрела в мою сторону. От неожиданности я попятился и, лишь натолкнувшись на спинку кресла, потихонечку сполз в его не очень дружелюбные кожаные объятия. Первые минуты мне всё ещё казалось, что услышанные мною слова относились не ко мне, а к тем, кто только что покинул мою комнату. Но, так и не дав мне никакой возможности, для того чтобы привести свои мысли в порядок, мама тут же с порога начала делать мне свой очередной разнос: «Долго это будет продолжаться?.. Я спрашиваю тебя: это долго будет продолжаться?..» Вся эта сцена не сулила мне ничего хорошего, и мне каким-то образом нужно было срочно спасать своё место в жизни. Согнувшись над столом, я сделал вид, что перечитываю черновики и очень занят, оттягивая время, я пытался сообразить, в каком она настроении, и мысленно готовил пути к отступлению. Не придумав ничего другого, как только придать своему лицу как можно большую, высокую значимость, я напустил на себя некую важность и только потом уже, повернувшись к ней анфас, сказал: «Мама, ты мне мешаешь, ты отрываешь меня от очень важных дел». Судя по её взгляду, я понял: не сработало. Ах, эта вечная робость, видимо, опять ляпнул что-то не то. Она действительно знала меня больше, чем я знал сам себя. Весь набор слов, высказанных моей матушкой впоследствии, был лишним тому подтверждением. Эти слова были своего рода неким кодом для проникновения в моё сознание. Слова были ёмкими и проникли сразу. «Ты сумасшедший, — закричала она, — твоё место в психушке! Изо дня в день, из года в год одно и то же, никаких изменений, ни… ка… ких. Одни только бумаги, вечная темнота в комнате, да такие же тёмные твои мысли. Ты ничего не пишешь. Разве ты не заметил? Мало того, ты даже ничего не чи- таешь. Посмотри вокруг себя: нет ни одной книги, ни… од… ной. Ни тобою написанной, ни для тебя, глупого, написанной. Конечно, тебе наплевать на все мои советы. И тебе, конечно же, не нужна моя поддержка, ведь ты всегда считал, что виною всех твоих бед только я. Нет… милый мой, нет… наоборот, это я не даю тебе уйти в вечное забвение. И только благодаря мне ты хоть изредка, да выходишь из него и открываешь свои глупые глаза. Но запомни: когда ты попадёшь в психушку и начнёшь умирать там от голода, а ты туда обязательно попадёшь, вот тогда ты вспомнишь про свою мамочку, обязательно вспомнишь». Я знал, что лучшее средство — это молча соглашаться со всеми её доводами, которые касались моей невзрачной личности. Но как только она заговорила о том, что я её не люблю, зная, что эта часть разговора будет ещё более длинной, я в категорической форме постарался убедить её в обратном. Я сказал ей, что она заблуждается в том, что я её не люблю, что я её очень даже люблю, и мне, конечно же, никак не обойтись без её советов. А потом я сказал, что всё образуется и что я настроен поменять свой образ жизни. В общем, так и не дав ей возможности перебить себя, я говорил, говорил и говорил. В конце концов мама сдалась. Сказав на прощанье, что прогулка на свежем воздухе пошла бы мне на пользу, она ушла, но уже тихо и смиренно. Наш бурный разговор не прошёл для меня даром. После её ухода, почувствовав полное опустошение, я завалился на диван и устало закрыл глаза. Противоречивые чувства ещё долго не давали мне покоя, а потом я вдруг словно провалился в глубокий, тяжёлый сон. И почти сразу же мне привиделась высокая женщина. В тунике, с завязанными глазами, она держала в руках острый меч. Я забеспокоился, но, разгадав в ней богиню правосудия, сразу же заинтересовался мыслью о том, как же она будет рубить головы дерзнувшим нарушить её законы. Мне казалось, что ей надо обязательно помочь, иначе сослепу она наделает дел. Хотя как раз таки у слепой душа болеть и не будет. Воспользовавшись таким случаем, я уже задумывался над тем, как буду приводить к ней тех… неугодных. Вот… вот… вот оно, пришло моё время. Подыскивая для себя жертвы утешения, моё уязвлённое самолюбие, отравленное неудачной жизнью, попав в благоприятную среду, достигло просто устрашающих размеров. Я был могуч и тяжеловесен. Сквозь узкие прорези маски палача я хладнокровно наблюдал за бесхребетным существом. Не имеющее тела, оно испуганно крутило своей уродливо большой и совершенно пустой головой. Это было заметно по выражению его лица, которое показывало только две черты. Страх и желание избежать наказания. Забившись в угол, шлёпая толстыми губами, оно молило меня о пощаде. Занесённый меч уже готов был опуститься, но… как раз в эту трагическую для него минуту я вдруг испугался. Меня остановил его совершенно непереносимый, ужасающе дикий визг. От неожиданности я подскочил и, уже сидя на диване, со всё ещё подрагивающим телом, с ужасом вспоминал только что увиденную мною страшную сцену. Сон не предвещал ничего хорошего. Но кто бы мог предположить, что даже после его такого тяжёлого прикосновения для меня всё-таки была уготована совершенно другая, ещё не знакомая мне роль. А моя прежняя жизнь претерпит глубочайшие изменения.

4

Всё началось с того, что на следующий день, как, собственно, и советовала моя мамочка, прогуливаясь по заснеженным улицам, я вдруг совершенно случайно натолкнулся на похоронную процессию. Изменив направление и стараясь как можно незаметнее покинуть столь печальное место, я быстро зашагал в обратную сторону. А траурный катафалк медленно продолжил свой путь в сторону кладбища. И вот с этой самой минуты бегущее впереди время, успевая протаптывать мне дорогу к дому, а покойнику в могилу, уже расставляло всё на свои места. Усопшего похоронили, и, как положено в таких случаях, были сказаны последние слова, и была брошена последняя горстка земли, и уже был поставлен крест, и чья-то задержавшаяся пара ног, утрамбовав вокруг землю, чтобы он не свалился от ветра, торопливо уносила своего хозяина вон. Вон… вон… отсюда. И вот, только что бывшие вместе, а теперь каждый по себе, занятый только собой, поднимая воротник только своего пальто, грея только свою мечту, все ринулись вон. Все вон… все!.. И чьё-то горе вдруг, оказавшееся чьей-то радостью, так и не узнав чьей, так и не соприкоснувшись с ней, прошмыгнув за ограду, быстро затерялось в серой сутолочности дня. Кладбищенская калитка, злобно ударившись о железный притвор, вновь открылась. Жалобно поскрипывая на ржавых петлях, она потом ещё долго покачивалась на ветру словно в раздумье, да так и застыла, с полным пониманием того, что ничего уж не изменить. Мы были очень похожи, кладбищенская калитка и я. И если бы я мог слиться с ней в один образ или, хотя бы образно соприкасаясь, находиться рядом, то обязательно бы спросил у бегущего впереди нас времени:«Не слишком ли оно жестоко, не слишком ли краток путь наш? И, зная нас, не напутало ли оно что-нибудь?» Впрочем, как раз - таки зная нас, скорее всего, нет. Уже будучи дома, занятый только собою, мучительно раздираемый двоякими чувствами, я пытался сохранить невинность своей непорочной души. Неудавшаяся прогулка никак не выходила из моей головы. То мне казалось, что, не остановившись возле траурной процессии, я не нарушил общепринятых правил. А это означало, что в моём поступке не было ничего предосудительного. В эту минуту я успокаивался и тешил себя мыслью, что, может, никто меня и не знал, а если кто и знал, то в такой трагический день им было и так не до меня. То мне вдруг казалось, что городишко маленький, и мало ли, и тогда приходила мысль о том, что всё-таки надо было остановиться и хотя бы для приличия спросить, кто да как. Но, начиная развивать эту мысль, я уже задумывался о том, что, если бы все думали так, как я, мог бы собраться весь город. Потом я начал искать причинную связь, почему я вышел на прогулку именно в этот день, а ни в какой другой. Потом ещё что-то, потом ещё, и так вот, пытаясь разобраться в собственных умозаключениях, я протоптался до глубокой ночи. Я накручивал себя и накручивал, накручивал и накручивал и накрутил до такой степени, что… как никогда остро, я вдруг ощутил, что когда-то яркая, казавшаяся мне такой наполненной и осмысленной моя жизнь на самом деле оказалась пустой и очень обыденной. При тускло горящем свете моя падающая на стену тень была черна и загадочна. Грозно посмотрев на неё, я как можно громче сказал: «Дальше так жить… нельзя!» Не расслышав в своих словах звенящей твёрдости, я повторил эти слова ещё раз, а потом ещё и ещё. А потом, вытянув шею, с опаской прислушивался, сказал ли это… я.

5

Все мои дерзновенные начинания тут же и заканчивались. Это отношение к жизни, как, впрочем, и ко всему, за что бы я ни брался, не удивляло, пожалуй, только меня. Но, как бы странно я себя ни вёл, долгие годы моей бездеятельности пошли мне же на пользу. Как и в любом другом долго пустующем месте, в моём теле (точ-
нее сказать, в его душевной пустоте) появились первые признаки зарождения новой жизни. Это было началом великого построения моего внутреннего мира. Я не хочу сказать, что строился храм для моей души, но то, что впоследствии это место стало значимым и людным не только для меня, так это было совершенно точно. Правда, тогда я ещё не догадывался, что эту великую стройку (и, по-видимому, уже давно) задумала моя горячо любимая мамочка. О… знала бы она исход! Хотя знал ли его я сам?.. Как бы там ни было, но вдруг, совершенно неожиданно для меня, в моей комнате появились книги. Видимо понимая, а может даже, и зная о том, что я мог принять её благородный порыв как навязывание чужих идей, она подсовывала мне эти книги очень осторожно, по одной, без всяких комментариев. Изо дня в день, из месяца в месяц, зимой и летом, иногда осторожно, с оглядкой на моё настроение, а иногда беспардонно засовывая её мне в руки, когда я крепко спал. Результат не заставил себя ждать, и вместе с первыми прочитанными книгами пришли и первые впечатления, а затем и первые совершенно новые мысли. Но вместе с ними уже через некоторое время пришло и непонимание того, которые из них мои. Постепенно моё место в жизни заняли чужие образы, и уже только потом появлялся я сам, порою не знающий самого себя и вечно отсутствующий в реальности, определённой временем. Вот и сейчас, отложив в сторону только что прочитанный мною трактат Бебеля «Женщина и социализм», я ещё долго бродил по лабиринтам чужих заблуждений, пытаясь втолковать автору, что есть вещи, которые нельзя не то что описать, но даже самому себе объяснить. Ведь иногда поступки людей совершенно непредсказуемы, а уж тем более женские. Заметив в его взгляде некое непонимание, в качестве доказательства я вынужден был привести к нему совершенно стороннего для него человека. Впрочем, мне и ходить-то за ним далеко не надо было — это была моя матушка, так сказать, неотъемлемая часть социума. И вот, когда они предстали передо мной вдвоём, я прямо перед гла- зами глубоко уважаемого господина Бебеля спросил у неё, согласно какому такому внутреннему пониманию она отталкивает свои мысли, когда выбирает для меня ту или иную литературу. Устро-
ившись в своём кресле как можно удобнее, я ждал ответа. Но… так и не дождавшись его, потеряв на то всякую надежду, я решил немного приземлить свои мысли поближе к существующей реальности. Нет, то, о чём я пытался думать, ещё не было самой мыслью, я имею в виду ту конкретную мысль, призывающую к каким-то конкретным действиям. Скорее, это было нечто. Ну, нечто такое, которое как бы ни к чему и не обязывало, но в то же время не да- вало покоя. Так вот это самое нечто, взглянув на беспорядочно расставленные книги, и шепнуло мне: «Пора… навести порядок». «Пора… — прошептало оно ещё раз. — И не только на книжных полках, но и в твоей голове». Первыми отреагировали мои пальцы, уловив некую волну, они нервно застучали по столешнице, выбивая из неё боевую дробь. «Трам-тара-рам», — пробарабанили они призыв. «Трам-тара-рам», — призыв прозвучал ещё требовательнее. Но, так и не встав, так ничего и не сделав, я бережно поло- жил свою озабоченную голову на широкий письменный стол и, с трудом дотянувшись сонным взглядом до лежавшего неподалёку томика «Мастер и Маргарита», глубоко задумался. Не знаю почему, но, чем дольше я смотрел на серую обложку книги, тем больше мне казалось, что это произведение было написано именно мною.

 Февраль. Достать чернил и плакать!
 Писать о феврале навзрыд,
 Пока грохочущая слякоть
 Весною чёрною горит…

Прекрасные слова! Ну просто… прекрасные! И откуда они у меня только берутся? Я вдруг почувствовал себя старым заслуженным писакой. Да, кто посмеет теперь упрекнуть меня куском хлеба, съеденного даром!.. Ах, как же давно всё это было!.. Впрочем, как раз - таки из-за давности лет я мог что-нибудь и перепутать, и всплывшие в моей памяти строки совсем из другого произведения. Но ведь и не мудрено, вон сколько всего понаписал, ведь был же творческий подъём. Охватив жадным взглядом ломившиеся от книг полки, моя разгорячённая фантазия просто воспылала. И вот,уже отягощённый лавровым венком, я прохожу сквозь Триумфальную арку. На некоторое время мне даже показалось, что я на небе. Нет… даже несколько выше, на том… на седьмом!.. А там, внизу, на земле, протягивая ко мне свои руки, стояла восторженная толпа моих верных поклонников. И я распростёр им навстречу свои объятия!.. Я великий!.. Я, уже почти бессмертный, спускался к ним!.. Но что это?!. Вместо добрых улыбок и крепких рукопожатий я вдруг заметил надвигающуюся на меня грозную фигуру Булгакова. Сквозь довольно поредевшие ряды его как тараном проталкивал впереди себя не менее разъярённый, но, видимо, более осторожный Пастернак. Ещё издали Булгаков начал кричать в мою сторону самые что ни на есть ругательства. «Наглец!.. — надсадно орал он. — Нет, вы только посмотрите на него, какой наглец!..» Любопытствующая толпа уже сама стала проталкивать его вперёд. Приблизившись как можно ближе, Булгаков пытливо заглянул мне в глаза, он будто выискивал в них отражение моего страха, а потом вдруг совершенно неожиданно громко рассмеялся. Но… тут же, дико мяукнув, прыгнул в мою сторону. Большой чёрный кот, вздыбив шерсть, припёр меня к стенке. «Ты, что, брат, воруешь?.. — промурлыкал он человеческим голосом. — Нехорошо, брат, нехорошо!..» Да разве смогла бы стерпеть моя взбунтовавшаяся душа, глядя на то, как прямо на её глазах рушатся наши с нею хрупкие мечты? Готовый дать отпор, я с силой ударил по цепким лапам чёрной несправедливости и, сам того испугавшись, подскочил в кресле. Да тут же и рухнул в него, сбитый с ног устрашающим кошачьим шипением.

6

Сыно… ок. Сыно… ок! Затёкшая от неудобного лежания на твёрдом столе, моя голова с трудом воспринимала, где я и что со мной происходит. Стараясь сбросить с себя сонную одурь, я тупо всматривался в стоявшее впереди стола старенькое трюмо. Мне казалось, что услышанные мною слова произносились как раз - таки из-за его трёхстворчатого зазеркалья. Но моё перевернувшееся в нём сознание наотрез отказывалось воспринимать существующую реальность. Крепко встряхнув головой, я всё-таки, пусть ещё не совсем ясно, но стал различать кое-какие предметы. Сначала отражение полок с книгами, а потом перед моими глазами появилось и чьё-то лицо. Оно казалось мне очень знакомым, но, где и при каких обстоятельствах мы встречались, я всё ещё никак не мог сообразить. Но нет, мама не тот человек, она не даст так просто от себя отделаться, она не отстанет, она вытрясет всю твою душу и обязательно достучится, а если посчитает, что надо пробиться, то и пробьётся. И как бы в подтверждение моих мыслей я уже совершенно отчётливо услышал: «Сыно… ок, сынуля… ты меня слышишь?» Несколько раз ударив по моим ногам ручкой от пылесоса и убедившись в том, что я её теперь действительно понимаю, мамуля, как никогда, вежливо сказала: «Пожалуйста, пересядь на другое место, мне хочется навести в твоей комнате порядок». Её воркующий, как у голубя, голос мог означать только одно. Моё поведение, казавшееся для меня обыденным, по всей видимости, претерпело какие-то изменения. Какие?.. Я ещё не знал. Но то, что эти изменения были замечены только моей мамочкой, говорило о том, что они были в лучшую для меня сторону. Может, каким-то незаметным образом она порылась в моих записях да нашла в них что-нибудь и для себя, показавшееся ей интересным? Может, для неё всё может статься. Но вот моё самое сокровенное, свои стихи, которые я начал писать совсем недавно, я прятал от неё как можно дальше. За- чем… я даже не знаю. Так же, как и не знал я её отношения к такого рода моего творчества. Так что же могло произойти? Что?.. Может, на её настроение подействовала вот эта гора принесённых ею новых книг, но последнее время я их почти не читал. Хотя откуда она это может знать? На самом деле её радостно-приподнятое настроение меня очень и очень настораживало. Два родных, но всё-таки совершенно разных по характеру человека, мы находились с ней в постоянном противоборстве. Мама, пытаясь поставить меня на путь истины, пусть даже и с благими намерениями, могла в самую неподходящую для меня минуту вот так вот запросто прийти в мой кабинет и своими нравоучениями испортить мне весь день. Самое интересное то, что она этого даже не замечала. Я же после её ухода, в зависимости от того, насколько долгим было её наставление, вынужден был постоянно перестраивать ход своих мыслей. Сейчас происходило всё ровно то же самое, и когда я смотрел на мамочкино счастливое лицо, то думать приходилось только об одном: как же мне всё-таки себя вести с наименьшими для себя же потерями. А может, это всего лишь хорошо разыгранная сцена, и, поймав меня на своей радостной волне, она ждёт от меня некого откровения, ну хотя бы для того, чтобы дать мне очередной совет. Нет, не похоже. Да, мамочка, видимо, на сегодня ты так и останешься для меня моей неразгаданной загадкой. Ещё раз взглянув на её умилённое лицо, я наконец-то позволил себе расслабиться и тоже улыбнулся. И вдруг, сам того от себя не ожидая, без всяких предисловий спросил у неё о том, о чём нельзя было даже думать: «Мама, а как ты относишься к поэзии?» В этот момент мама усердно тёрла подоконник и весело напевала себе под нос какую-то, только ей известную песенку. Повернувшись ко мне вполоборота, она переспросила:«Что, сынок?.. Ты о чём-то спросил свою мамочку?..» Мама пока ещё стояла на своём месте. Но… пауза затянулась ровно настолько, насколько мой вопрос мог пробиваться сквозь её нежное пение. Да долго ли всему измениться? Вот было солнце, а вот и первый ветерок, и тучка. Так быть ли грозе?.. Громыхнуло. После того, как я увидел выражение её лица, мне почему-то стало себя жаль. «Ты это серьёзно?.. — спросила она. — Ты хочешь сказать, что ты пишешь стихи?..» Мне бы твёрдо ответить: «Да, мама, я их пишу, и очень давно». Но вот мой голос… Так, можно сказать, что, отвечая, я не говорил, а скорее мямлил. Что, мол… я так, просто… спросил да спросил. Что, мол… вот так уж сразу ты и подумала… что я обязательно пишу. И ещё… что-то говорил. Какой же я осёл… Всё-таки купился, разоткровенничался. Сынок… Сынуля… Мне стало стыдно за самого себя, ну а ей, видимо, за себя. Крупно зашагав в мою сторону, она подошла как можно ближе и, ударив ладошкой по столу, величественно выпрямилась. Что она собиралась сказать, я, честно говоря, не думал, я видел только её лицо, предо мною стоял… Трибун! Какая знакомая картина!.. Вот только век?.. Это кой же сейчас век?.. Господи, что же она со мной делает?!. И зачем я её только спросил об этом, зачем?!. Поздно, всё было поздно. Мамочка распалялась всё больше и больше. Я даже не успевал открыть рот, как тут же слышал: «Стоп… стоп… стоп. Даже не отнекивайся. Ты втайне от меня пишешь стихи?.. Ты так себя оценил?.. И это всё, на что ты способен?.. А как же серьёзная литература?.. Зачем же я специально для тебя подбирала высокоучёные труды?.. Для чего это всё?.. Для вдохновения?..» Видимо, пожалев своё здоровье, она выместила остаток негодования на пылесос. Включив его на самые большие обороты, мама нервно засуетилась по комнате, а уже через пару минут её и след простыл. Мама ушла, а я, креп ко обхватив голову руками, закрыл глаза. И мне сразу стало легче, намного легче. Сработала иммунная система. Этот великолепный живой организм, бактерии которого, сама того не зная, привила мне моя мама, действовал безотказно. Но я не был биологом, и те поверхностные знания, которые я получил из имеющейся у меня литературы, никак не объясняли мне об их тончайшем взаимодействии. И уж тем более я даже в руки не брал тех учебников, которые могли хотя бы подсказать, что надо было делать в случае нарушения функциональной деятельности организма. Да разве я мог предполагать, что однажды, сделав сбой, моя защита просто не сработает, а неуправляемые бактерии, быстро преобразуясь, погубят меня, и уже навсегда.

7

Чаша, которую я держал в руках, была наполнена до самых её краёв. Мелкие пузырьки, всплывая на поверхность, тут же лопались. Нет, её содержимое не являлось тем благородным напитком, который обычно пьют за здоровье своих лучших друзей, хотя за них я уже пил, и не один раз. Сегодня был другой случай, и я просто сгорал от нетерпения, чтобы как можно быстрее выплеснуть всё, что в ней находилось, и желательно прямо в лицо бродившему где-то рядом художнику. Ибо содержимым этой чаши было не что иное, как моё собственное терпение, а выставленная этим проходимцем картина как раз и стала источником моего внутреннего не годования. И именно при созерцании этого «Шедевра» моё вдруг лопнувшее терпение, вырвавшись наружу, сначала завладело моим  воображением, а потом тут же подмяло под себя и саму мою непредсказуемость, а уже всё это вместе самым отрицательным образом сказалось и на моём общем поведении. Хотя я должен заметить, что до этого дня я всё-таки в большей степени был склонен к перевоплощению, нежели к нападкам. А всё началось с того, что во дворе четырёх пятиэтажек, в одной из которых по настоянию моей разлюбезнейшей мамочки вынужден был проживать и я, появились мусорные баки. Нарушая всю прелесть и умиротворённость тихого двора, в жизнь моих сограждан вломились грязные, уродливой внешности монстры. Посаженные вразброс деревья и аккуратно примкнувшая к ним детская площадка брезгливо отодвинулись в сторону. Все проклятия в их адрес о том, чтобы они убирались вон, раздражали и меня, так как торчали прямо под моими окнами. А ведь именно по этой причине моя первая и уже полностью законченная рукопись так и осталась лежать на столе неизданной. Конечно, её можно было сдать в печать и в таком виде, но весь процесс задерживала одна маленькая деталь. Так как в литературных кругах я был человеком новым, в редакции посоветовали написать для неё небольшую рецензию. По их мнению, это было просто не- обходимо и желательно, чтобы эта рецензия была написана уже известным писателем, ну или хотя бы журналистом. Как всё у них просто, а мне только этого и не хватало. Здесь, сидя у помойки, я должен буду дождаться того, кто обязательно появится в наших краях и между делом черканёт для меня своей золотой ручкой пару золотых слов. Это с какой же стороны и на какой козе он ко мне подъедет? Я даже закрутил головой, представив только на одну минутку… А вдруг! Глаза вновь упёрлись в мусорные баки. Их так и не убрали. Так сказать, реальность бытия. Мысли ушли, пришло раздражение. Меня раздражало буквально всё: и копошащиеся в груде ящиков дети, и их родители, которым, как мне казалось, не было до своих чад совершенно никакого дела, и вид вечно роющихся в грязных мусорках таких же грязных людей. Хотя я точно знал, кто они и что их жизнь достойна не только сожаления, но и реальной помощи. В то же время и меня нужно было понять, я тоже нуждался в помощи, и я ждал её. Но как раз с той стороны, откуда я её ждал, приполз огромный, похожий на Бегемота, рыкающий и дымящий Зверь. Разгоняя бездомных, он бесцеремонно начал пожирать всё, что нашёл в соразмерных себе чанах, а потом, сытно рыгнув, тут же удалился. Мне захотелось что-нибудь крикнуть ему вслед… Но что?.. Дав себе выход, я чертыхнулся в сторону мусорных баков, подразумевая под ними многих и многое. «Монстры, — подумал я, — самые настоящие монстры». Раскрыв голодные рты, мусорные баки посмотрели в мою сторону. «О чём пишем? — издевательски спросили они. — Ну… и что же мы молчим?» От неожиданности я поперхнулся. «Вот, вот оно, веяние нового времени», — подумал я. И, уже не сдерживая себя, а всё больше и больше распаляясь, начал кричать: «Пошли вы к чёртовой матери!.. Хватит притворства!.. Я знаю, кто вы на самом деле!.. Я этого так не оставлю!.. Я выведу вас на чистую воду!.. Я подниму общественность!..» Эти призывы горячили меня, и это уже не был просто ропот, это был самый настоящий бунт. Он кипел и негодовал во мне, послышались голоса: «Долой мусорные баки… долой… не хотим!» Нескончаемым потоком несли транспаранты, замелькали лозунги, задымили костры, кое-где стали возникать стихийные митинги. Но возглавить восстание я уже не смог: не было сил и не было уверенности, а смогу ли… Устало присев на холодный пол, я откинулся всем телом на бетонную стенку межкомнатной перегородки, и, уже совершенно измотанного, меня крепко связали. А когда появились люди в белом, то я был почти уверен в том, что, для того чтобы доказать свою правду, они будут пытать мою. «За честь слова, за её правду!..» — крикнул я. Но мне сразу же начали закрывать рот, и единственное, что я ещё успел, так это плюнуть в сторону своих ненавистных врагов, вызвав тем самым лишь их лёгкую усмешку. Двое в белом переглянулись. «Чудесно… просто чудесно… Каков, а?.. Одно слово: Философ», — сказал высокий в беленькой шапочке. «Просто невероятно», — поддакнул тот, кто стоял рядом и был на половину ниже. Задрав голову, он блеснул в сторону собеседника стёклами очков и добавил: «С той примесью маниакальности, которую наблюдаю я, нам, скорее всего, придётся отправить этого так называемого вами Философа на поиск философского камня. При этом маленький подмигнул высокому, и они громко рассмеялись. Это были последние услышанные мною слова. Мило улыбнувшись, миловидный очкарик сделал мне инъекцию, и… И меня не стало. Я растворился!.. Исчез!.. Да так и сгинул во времени.

Глава 4

В поисках философского камня

1

«Тронь малое — образуется большее, тронь большее — вернёшься к малому, сие есть вечность! Тайна того — в камне философском: обретя его, обретёшь себя, и такожде будешь вечен, то бишь бессмертен. Аминь».

Будто гигантский двигатель, гулко набирая обороты, вдруг выровнялся, а невидимые лопасти, непрерывно жужжа, привели моё состояние, близкое к истерике. Шум не прекращал ся, он, приближаясь, нарастал, и тогда мне казалось, что я на гребне океанской волны, на огромном коне, облечённый в воинские доспехи, с копьём в руках мчался на неведомого мне врага. А то, вдруг удаляясь, тревожно манил, и тогда вместе со слезами я с трудом подавлял в себе непонятную тоску. Что слёзы мои?.. Они тут же высыхали от бьющего мне прямо в лицо жаркого ветра. Это был ветер перемен, бегущее впереди меня время, стремительное и беспощадное, как никогда, голодное и злое, как разбойник, оно слепо крушило на своём пути всё, всё без разбора. В его загребущие руки попадали и бедные хижины, и богатые дворцы, и нищенский скарб, и золотая утварь. А потом всё это вместе с людьми, вместе с их хлебом насущным оно перемалывало словно жерновами. И хлебные крошки, перемешавшись с золотой пылью, медленно оседали вниз, туда, на самое дно, в мою безразмерную, таинственную и вечно ненасытную душу. А время — что ему? — оно налегке. Зачем ему ноша? Ему надо дальше, вперёд, туда, в неизвестность. И, вышвырнув меня, оно умчалось, оставляя на память о себе лишь горький осадок, да тяжесть, да страх мой, вопиющего в пустыне. Да слышит ли она меня?.. Пятнадцатый месяц моего скитания!.. Пятнадцатый!.. Нацарапав на посохе очередную метку, я взглянул на вершину высокого песчаного холма… Неожиданно ставший на моём пути, он забирал мои последние силы. Те скудные запасы воды и пищи, которые помогли мне продержаться всё последнее время, закончились ещё два дня назад. В поисках философского камня, с трудом отмечая счёт дням своим, я должен был теперь или погибнуть в этих зыбучих песках, или, продолжая путь мученика, обрести вечность. Да существует ли она? Да не придумано ли всё это? Но всё уже происходило, и происходило именно со мной… Происходило с неумолимой и беспощадной простотой, так день, попадая во власть ночи, сначала медленно угасает, а потом вдруг сразу превращается в непроглядную тьму. Мозг, не повинуясь телу, лихорадочно работал, но, когда непонимание того, куда я иду, полностью завладело мною, пришло отчаяние. Я был похож на праведника, уверовавшего в чужую истину, к которому закралось сомнение. Последняя искорка поддерживала мои последние силы. Вечность… вечность!.. Словно нащупывая её, словно она была где-то рядом, я тащил и тащил своё непослушное тело. Туда… на холм, на самую его вершину, пока не провалился в пустоту, тут же и поглотившую меня вместе с моим уже почти бездыханным телом. Сознание покинуло меня. Всё, что происходило потом, больше напоминало мне сон, погружение в одну из самых волшебных сказок, в реальность которой уже просто нельзя было не поверить. Красочная панорама, возникшая перед моими глазами, полностью завладела моим воображением. Я стоял на выступе скалистого отрога. Немые горы, опираясь на мои плечи, угрюмо вглядывались в бесконечность, не было ни звука, ни даже дуновения ветра, которые могли бы нарушить их загадочное величие. Густой белый туман, наползая на горы, разлёгся прямо у моих ног да так и застыл там, открыв моему взору раскинувшуюся у подножия прекраснейшую долину. Она была полностью покрыта шелковистым ковылём. Сквозь его рыжие стебли просматривалась бархатная зелень травы, усеянная бесчисленным множеством красных маков, уводивших мой изумлённый взор за самый её горизонт. А там, на самом его крае, одиноким стражем возвышалась огромная серая глыба и едва видимые силуэты деревьев. Всё это великолепие было залито нежным солнечным светом, хотя самого солнца я не заметил. У меня вдруг возникло огромное желание спуститься с вершины и всей душою своей окунуться в самую глубину раскинувшегося передо мной наваждения. Лёгкий трепет, быть может, даже волнение всё ещё пытались вернуться ко мне… Но ни один нерв, охраняющий мой страх, не вздрогнул в моём безмятежном теле. Сладкая тревога, взяв меня за руку, уже не отпускала. Я смотрел на этот мир широко открытыми глазами удивлённого ребёнка. Вскормлённый моими мечтами, он открывал во мне совершенно новые, ещё не тронутые мною и потому не успевшие выразить себя, чувства. Они только-только зарождались во мне. Осторожная мысль, будто боясь непонимания, повернула меня лицом к дороге и, обозначив путь испытания, подтолкнула в спину.................................................

Дорогие друзья! У вас есть шанс не только узнать, что ждет главного героя дальше, но и насладиться лучшими стихотворениями автора. Все ссылки находятся на главной странице Валерия Талова.