Исторический роман об Иване III - 31

— Ту шапку надень.
     Насуплясь, Иван посмотрел на Тимофея, терпеливо ожидающего его в дверях.
     — Пояса хватит. Жарко же…
     — Пояс на любом боярине. А великого князя зрят по его шапке.
     Пришлось возвращаться за вышитой серебром и отороченной соболем паркой тяжестью, от которой у него, бывало, с затылка стекали капли пота.
     — Княгиню же Софью Витовтовну будете поминать, — занудливо продолжал Тимофей. — Вот ты бы ещё к ней простоволосым пришёл.
     Тут и не поспоришь. Бабушку Иван всегда робел. Даже когда та уже почти перестала подниматься с постели. Под конец её отвезли в монастырь, принять постриг, и он, с братом Юрием, сопровождал её туда, до самых до ворот. Всю дорогу твердила она им про своего отца, великого князя литовцев и русских, про его ум, мощь, про воинские подвиги. Иван попробовал было поднять знамя своего другого прадеда, Дмитрия Ивановича, но бабушка огрела его своим обычным взглядом, и ему пришлось заткнуться. В монастыре она стала инокиней Синклитикией, пробыв ею недолго. Хоронили её всё ж как великую княгиню Софью Витовтовну.
     — Ты ещё еле чешешься? — в покои вернулся Юрий, светловолосый здоровяк с ясным взглядом серых глаз. — А твоя Марья уже вышла во двор. Стоит, супруга дожидается.
     — Ничего, дождётся, — отрезал Иван, учуяв очередную братову насмешку насчёт всё ещё не распечатанной супружеской постели. — А батюшка вышел?
     — Ты хочешь, чтобы и он ещё тебя тоже ждал?..
     Иван бросился на насмешника, намереваясь сбить его с ног. Всхохотнув, Юрий кинулся наутёк, обидно держа спину вот рядом же, а не достанешь. Они вылетели во двор, одновременно потушив своё движение об удивлённые взгляды собравшихся там. Делая вид, что они просто так спешили, и ничего больше, братья стояли, расставив ноги, поправляя на себе одежду. Иван скрытно скорчил многообещающую гримасу, предназначенную брату, и поздоровался с отцом, привычно являя голосом, что он здесь. Проводя рукой по перилам крыльца, отец уже спускался, чуть крутя головой вслед за звуками двора. Услышав голос сына, он призывающе приподнял ладонь. Иван тут же оказался рядом, подставив оной своё правое плечо.
     — Все собрались? — спросил отец.
     Иван оглядел всё их семейство: супруга со своими девушками, мать с нянькой и его сестрой, трёхлетней Анной. Чуть поодаль, врассыпную, трое его братьев, Андрей, Борис да Юрий. Самого младшего, второго Андрея, не было видно, но того по младенчеству в церковь ещё не брали. Пара-тройка ближних слуг. Иван вполголоса оттарабанил имена.
     — Идём тогда, — произнёс отец, и они вдвоём двинулись вперёд, чтобы возглавить процессию.
     Уловив раздражение отца, Иван некоторое время изучающее поглядывал на него. Придя к выводу, что причина не в нём самом, он ободрился, тут же сообразив, что дело, конечно, в горестях последних дней. В смерти бабушки – да в пришедшем, почти тогда же, известии о падении Царьграда. От думы, созванной на следующее утро, Иван хорошо запомнил общее ощущение потерянности. Решать было особо нечего, кроме того, что и так делалось, но грохот от разрушения православной твердыни будто стоял у всех в ушах, мешая им собраться с мыслями. Благо хоть митрополит Иона оказался способен своей страстной речью нарушать гнетущую тишину, напоминая всем о былом величии и святости Царьграда. Под конец Иона вдруг, возвысив проповедно голос, произнёс – да, Царьград пал, но не сейчас, когда его стены разрушили басурмане, а тогда, когда он пошёл на унию с еретиками из Рима. Бояре согласно закивали, радуясь наступившему, наконец, пониманию того ужасного, что произошло с их извечными греческими учителями и наставниками. Потом Иван даже слышал, как кто-то из тех бояр проговаривал собеседникам слово Ионы, будто своё, и те тоже, с благодарностью, кивали. Отца слова митрополита, впрочем, не слишком утешили; он до сих пор оставался натянутым, как струна, легко потому срываясь в брань и наказания.
     — Что там? — резко спросил он.
     Иван обернулся к источнику шума и объяснил ссору дворовых, не поделивших, наверное, что-то между собой. Его самого, в который уже раз, кольнуло обидное понимание: ох, это и есть его великокняжеское дело, только лишь выполнять приказы отца, даже и такие пустые. Больше ничего. Даже к жене ему не позволительно взойти. Мол, рано той ещё. Бесконечное послушание, обрамляемое наказаниями, если отцу это послушание видится недостаточным.
     Перед входом в церковь Бориса и Глеба стояли бояре да княжата, в том числе их с Юрием дядька, Иван Ряполовский. Переглянувшись с ним, Иван принял твёрдое и окончательное решение: сегодня же попросить отца отправить его с дядькой в подмосковное имение. Пусть Ряполовский там учит его всему, чему положено, до мокрой от пота рубахи. Целые дни проводить в седле да ставить удар куда веселее, чем вот это всё. А на думы пусть отца Юрий сопровождает: тому это не только не надоело, но даже и завидно. Было бы чему завидовать.
     — К матери сходи, — подтолкнув его рукой, сказал отец, а сам остался ждать приближения старого Оболенского.
     Обрадовавшись какой-никакой свободе, Иван обогнул крестящихся на купола женщин и осторожно приблизился к дядьке.
     — А поедем в Сокольники? — с надеждой спросил он дядьку после приветствий.
     — Что, надоели псалтыри? — подмигнул ему тот. — Я тоже в твои лета от грамоты сбегал.
     — Ага! — поспешил согласиться Иван. — Мне только нужно будет батюшку спроситься.
      — Спросись, — ответил дядька, и они, все вместе, под заполонивший всё колокольный звон, стали неторопливо входить в широко распахнутые двери церкви.
     Старательно пряча охватившее его возбуждение; перелетая трепетавшими мыслями в несколько уже заброшенную усадьбу, куда отец раньше любил ездить на соколиную охоту, – Иван позволил своему телу самому креститься, где надо, и шептать, какие нужно, слова молитвы. «Сказал Господь: сиди одесную меня» уже басил священник, возвещая скорое окончание вседневной вечерни. Снаружи вдруг послышался разговор, в отзвуках которого Иван признал появление новости, нетерпеливо ожидавшей их ушей. Отец замер, вслушиваясь, а затем принялся торопливо креститься, догоняя ушедшую вперёд службу, и даже перегоняя её. Улавливая исходившие от отца порывы дрожи, Иван навострил ушки на долетавшие до него обрывки фраз.
     Служба закончилась. Иван тут же позволил себе обернуться ко входу.
     — Подьячий Василий Беда, — привычно представил он отцу приближение доклада, пылавшего на лице целеустремлённого вестника.
     — Великий государь! — воскликнул тот, резво кланяясь. — Из Новгорода вести пришли. О прошлой неделе умре там, от тяжкой хвори, брат твой двоюродный, отлучённый от церкви галицкий князь Дмитрий Юрьевич.
     Отец вздрогнул всем телом. Вскинул ладонь на плечо Ивана, будто опираясь на него.
     — Повтори, — прошептал он вестнику.
     — Крамольный князь Дмитрий Юрьевич умре. В своём Городище.
     — Верно ли? — судорожно переведя дыхание, переспросил отец. — Точно ли?
     — Верно, государь, верно! — закивал тот, пытаясь хоть как-то набросить покрывало приличествующей скорби на свой ликующий вид.
     — Как верно и то, что ты теперь не подьячий, а дьяк. И дале верно мне служи, Василий!
     Новоиспечённый дьяк притопнул ногой, будто собирался пойти в пляс; с его лица окончательно слетели всякие помыслы о том, что надо хоть как-то притворяться опечаленным. Всё это выглядело настолько неуместным, что от бояр пошёл недовольный гул, правда, не спешивший претворяться в членораздельную речь.
     — Вот оно!.. — поднял отец слепое лицо к расписным небесам под куполом церкви. — Жезл силы твоей пошлет Господь с Сиона: господствуй среди врагов твоих. Освободилась земля наша от этой беды. Впредь не станет Шемяка…
     Не завершив фразы, отец ухватился за плечо Ивана, показывая этим, что хочет выйти из церкви. Во дворе оказалось неожиданно многолюдно. Осами на мёд слетались москвичи, с нарастающим шумом обменивая «ты слышал?..» на «да все уже об этом говорят».
     — Князь Василь Василич! — в толпе подпрыгнул бойкий мужичок, срывая шапку со своей раскудрявой головы. — Правда ли?
     Народ чуть притих в напряжённом ожидании ответа. Иван даже струхнул, почувствовав себя общей мишенью их взбудораженных, нетерпеливых взглядов. Он вспомнил о висящей у него на боку сабле, сразу же ощутив прилив уверенных сил от того, что она тут, под рукой. И понятно ведь, что никто их них на него с отцом нападать и не собирается, видно же это – но поди ж ты.
     — Радуйтесь, люди добрые! — раздался у него над ухом ликующий отцовский голос. — Миновала година бедствий от Шемяки! Спокойнее Москва теперь заживёт, да веселее! Прибрал его Господь к себе, окаянного.
     — Да ну!.. Свезло тебе, Василь Василич… Таки сдох!.. Ох ты ж, горюшко… — полетели из толпы ответы вперемешку с бабьим плачем, как по покойнику. Народ продолжал гомонить, качать головами, переговариваться, одновременно заметно уходя в мысли о смерти… Да не простой, какая всех ждёт, а смерти самого Калитича…
     — Идём, — потянул его отец, и они, в сопровождении мужей, бывших с ними в церкви, направились в свои хоромы. — Глупы люди, коли плачут о нём.
     Иван оказался слишком занят тем, что грозным взглядом раздвигал им проход в уже тесной толпе, не особо обращая внимания на то, что бормотал отец. И только окончательно выйдя с широкого пространства площади в узость тихих вечерних улиц, он запоздало осознал, насколько неуместно возвещал отец собравшемуся народу о радости. Как тогда дьяк Беда в церкви. А ведь он сам тоже хотел веселиться; вся его душа ох и просила об этом. Не так громко, как отец, но искренне, безудержно, с защемившими слезой очами. Ушёл с их пути Шемяка, ушёл!..
     Отец продолжал что-то шептать себе под нос. Насторожившись, Иван вгляделся в отца, прислушиваясь к его малоразборчивым словам. Обернулся на идущих за ними мужей, о чём-то задумавшихся, каждый о своём, шагающих молча и тоже скорее сердито.
     — Василий Иванович! — отец позвал старого Оболенского, движением руки показывая Ивану, что отпускает его.
     Отпрянув от отца, Иван покрутил головой, выискивая дядьку Ряполовского. Того нигде не было видно. Так, почти без разговоров, и добрались до двора.
     — Спокойной ночи, Иванушка, — пискнула его супруга, кланяясь ему, как положено.
     Вот её чело, нежное до такой степени, что даже комары совестились на него садиться, как раз светилось радостью. Твёрдо уверившись в том, что причина этого всё же – его вид, Иван, ощутив тёплые волны в своём теле, сумел произнести пожелание ей того же самого, откашлявшись от непонятно откуда взявшейся хрипоты. Застенчиво улыбнувшись, Марья вернулась к свекрови, тетешкать его младшего брата, младенца Андрея. Да искоса поглядывать в его, Ивана, сторону.
     Июльский вечер всё ещё не темнел. Нырять в душный сумрак дубовых хором не хотелось, и Иван, вернув Тимофею тяжёлую шапку и просто так покрутившись по двору, уселся на завалинке. Всё было хорошо. Ветерок обдувает его шевелюру долгожданной свежестью. Шемяки больше нет. Марья, небось, тоже ночами ворочается в постели, мечтая о нём.
     К нему подошёл откуда-то взявшийся Ряполовский, уселся рядом.
     — Ну что, будешь у отца отпрашиваться?
     — Не сегодня, — подумав, ответил Иван. — Чуток подожду.
     — И правильно, — вздохнул тот. — Тот подьячий не всё сказал. Говорят, что все в Новгороде уверены… не сам он умер. Отравили, мол, его.
      — Как?.. Кто отравил? — выпалил Иван, почувствовав, как у него вдруг заложило уши. Тряхнув головой, он с усилием повторил вопрос.
     — А ты как думаешь? — повернулся к нему Ряполовский, с лицом, превратившимся в стальную маску. — Так-то повар ему подсыпал. Но кто тот яд повару направил? Новгород только одно имя упрямо твердит.
     — Зачем ты мне это говоришь?..
     Дядька вздохнул, смягчившись всем своим обликом.
     — Потому что ты всё равно это узнаешь. Так лучше от меня.
     Небо над заходящим солнцем давно уже потеряло алые краски, сейчас лишаясь и последней желтизны. На землю торопилась упасть короткая летняя ночь, выслав вперёд себя прохладную сырость с обещанием дождя. Тело Ивана охватил противный озноб.
     — Но ведь… Мы ведь как раз были в церкви Бориса и Глеба. То есть… то есть отец пошёл молиться туда, зная, что он поступил как… как тот Окаянный?
     — Шемяка не святой. Даже наоборот. И ты знаешь, что святые братья не стали восставать против севшего в Киеве Святополка. А тот всё равно подослал к ним убийц... У Шемяки не было права на Москву. А он всё одно, год из года, пытался захватить её. Не раз он, получив по лбу, целовал крест, что боле не станет восставать против твоего отца. И неизменно потом нарушал свои клятвы. Знаешь же…
     — Ну и что! То есть… Вот если бы в битве отец его одолел! То есть, его войско победило бы войско Шемяки и тот бы пал в бою... А подослать яд…
     Иван закашлялся. Одновременно он мысленно перебирал доводы дядьки, пытаясь найти среди них достаточно весомый.
     — Да, так было бы куда лучше, — с заметным ожесточением сказал Ряполовский. — Только отказывался тот гибнуть в бою. А собирать новые разбойничьи походы – не отказывался.
     — Ну и что!
     — А то, что земля от этого разорялась. Сколько волостей в запустение пришло. Сколько народу его тати побили да полонили.
     — Но ведь всё равно, это же грех, — заплакал Иван от бессилия. Как-то давно, когда он ещё не умел плавать, речка утянула его на глубокое место. Он помнил смертный ужас от того, что его ноги вдруг перестали доставать до твёрдой земли. Потом оказалось ещё хуже, то чувство нескончаемого обмана, что ли, когда он бил руками по воде, пытаясь ухватиться за что-то прочное – только ничего, кроме втягивающей воды, вокруг не было.
     — Да, грех, — ответил дядька, с твердостью в голосе. — Только… ну, пусть будет так. Взял этот грех твой отец на себя, чтобы прекратить разорение своей земли. Чтобы перестала литься безвинная христианская кровь. Пришлось ему это сделать, пойми ж ты…
     Иван притих, вдумываясь в услышанное. В предложенную ему вымораживающую мысль о том, что иногда приходится и рисковать спасением души…
     — Пойми же ты… Если человек чем-то владеет, то он и отвечает за это. Перед людьми. Перед Господом Богом, наконец!
     Иван поднял голову, чтобы всмотреться в то, с каким лицом говорил это дядька. Скосив на мгновение взгляд на него, Ряполовский снова уставился куда-то вперёд, будто бы всё ещё пытался найти нужные слова. Подумав, Иван решил уточнить.
     — Значит, отец всё правильно сделал?
     Дядька прищурился, пожевал губами, но не ответил.
     — Говори! — добавил Иван требовательности в свой голос.
     — Не всё… Вот, радоваться этой вести никак не надо было. Тем паче, на людях.
     — А почему?
     — Да здесь всё просто, — по лицу Ряполовского скользнула гримаса боли. — Люди, видя такое, сами начинают думать, что… поступать так дозволительно. Мол, мешает тебе кто-то. И ты его тогда… Но не только это.
     — А что ещё?
     — Да вообще, что наказывать, что казнить, нужно бесстрастно. Разве что с сожалением, это порой можно. Говорил ведь я тебе, помнишь?
     Иван кивнул, отвернув взгляд туда, куда невидяще смотрел дядька. Там, в просвете собирающихся туч, мерцал серпик вечерней звезды.
     — Так что нельзя тебе сейчас от отца отпрашиваться. Не поймёт он этого твоего желания.
     Иван почувствовал, как глаза опять навернулись слёзами – будто ими можно утешить его вновь заскулившую тугу по жизни своей волей.
     — И зачем все так рвутся на престол, если там и шагу свободно не ступишь? — неожиданно для самого себя выпалил он, да ещё и с ясно прозвеневшим зарядом детской обиды в его давно уж басовитом голосе.
     — Не понял тебя, но за власть сражаются ради самой власти. Это хлеще любушки в постельке. Попробуешь – оценишь, — сказал дядька, молодцевато поднимаясь с завалинки.
     На следующий день отец позвал их с Юрием да старшим Андреем к себе завтракать. Иван с Юрием удивлённо перешёптывались, идя к нему: все знали, что утром тот любил побыть один. Отец сидел босой, не подпоясанный, лишь в рубахе и портках, на краю своей постели. Даже то, что осталось от его лица, не было одето в привычный тёмный покров. Перед ним стоял маленький столик, из разряда «пир на одного».
     — Лавку им подвинь, — сказал он слугам, терпеливо дожидаясь окончания случившейся суеты, не замедлив затем движением руки выслать тех из покоев. — Ну что ж, сыны мои и наследники. Угощайтесь, чем Бог послал. И слушайте меня. Мы, московские князья, потомки младшего сына Александра Ярославовича Данилы, издавна выбрали путь жития в согласии и сотрудничестве друг с другом. Завещано нам, князьям рода Даниловичей, не ссориться. А если и ссориться, то тут же мириться. А если быстро помириться не выходит, то уж никак не воевать. И всегда вместе делать дело. Потому и род наш стал быстро силу набирать. Вы слушайте, да лопайте.
     Сказав это, отец сам потянулся за куском пряного хлеба и макнул его в миску мёда, царственно возвышавшуюся посреди столика. Отхлебнул молока, с удовольствием причмокнув, приглашая тем сыновей следовать его примеру. Когда же и они принялись жевать, продолжил свою речь.
     — Случилось так, что дядька мой, Юрий Дмитриевич, да сыновья его забыли тот завет. И много бедствий от того произошло. Ибо сказано: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Всё же – с Божьей помощью – справились мы, — выдохнул отец, ненадолго замерев в беспокойном молчании. — Будем же далее едины. В делах своих. Много нам ещё свершить предстоит.
     Слушая отца, Иван одновременно осторожно оглядывал своих братьев. Юрий, ошеломлённый торжественностью разговора отца с ними, как с почти равными, сидел с приоткрытым ртом. Иван подмигнул ему, на мгновение переведя внимание брата на себя, желая показать: и для него случившееся необычно; и с ним, старшим да венчанным на великое княжение, отец никогда так не беседовал. Юрий понимающе моргнул и снова уставился на отца. Андрей же выглядел взбудораженным. Облизывая губы, он с жадностью вглядывался в отца. Его брови то взлетали на середину лба, то сдвигались к переносице.
     Отец продолжал говорить. О том, что они все не только Калитичи да Даниловичи, но и Рюриковичи. Они принадлежат к руси, значит, и Русь должна принадлежать им. Вновь единой станет русская земля, единой под властью одного государя. К этой цели шли все московские князья. И сейчас, когда освободились они от изматывающей междоусобицы, настало время труда заново собирать единую Русь. «Много земель мы уже собрали», напомнил он и принялся перечислять приобретения он, начав с жемчужины – Нижнего Новгорода; и мягко колотилось сердце Ивана, потревоженное этим «мы», так спокойно произнесённым отцом. Отец же пошёл речью в будущее. В без мала упавшую им в руки Рязань, так и не вынесшую соседства с ордынской степью. В Суздаль, который его сыновья унаследуют как дети своей матери. В Тверь, почти готовую признать Москву победителем в их долгом споре. В Вятку, буйную разбойничью Вятку, что так и напрашивается на укрощение. В Смоленск, в Новгород, в Псков. В Киев, в конце концов, в некогда великий, былинный Киев, сползший без их, Рюриковичей, нагляда в сиротливое запустение. Много русских земель вспомнил отец, и пело под ложечкой сладко от фраз; когда же вдруг заговорил он о праве Москвы на ордынское наследство, у Ивана перехватило дыхание. Отец уловил, остановился.
     — Что такое? — неожиданно участливо спросил он.
     — Так ведь… издавна так заведено, — напомнил Иван. — Что у нас, православных, один предел. С лесами да пашнями. А у них, у басурман, – свой, со степями да конскими табунами. И не должны мы заходить в чужие пределы, но жить в своих.
     — Не должны – но они же в наши заходят. Значит, и нам придётся. Нужно ж позаботиться, чтобы из этих степей больше на нас рати не набегали.
     — Но хватит ли у нас сил? — решился Иван на рискованный вопрос; ему не доставало слов, и он широко развёл руками, показывая неохватность отцовских замыслов.
     — Если с умом действовать, то хватит. Да сообща. Да дружно! А не как… тот. 
     Иван взметнул взгляд на отца, вдруг уразумев, что сегодняшний разговор крепко связан с тем, что он вчера узнал о Шемяке. Натянутая фигура отца чуть ли не звенела напряжением мыслей, которыми он спешил поделиться с ними. Помолчав, отец снова изрекать давние замыслы московских князей, временами помахивая рукой с надкушенным хлебцем, забытым ради величия устремлений их рода. У Ивана опять принялась кружиться голова, временами охолонывая соображением, что порученный предками труд ляжет в основном на него самого, не на братьев. От него ведь будет зависеть, прорастут ли брошенные теми семена. От него зависит, чтобы весь прежний их труд, все их грехи не оказались бессмысленны. 
     Братья тоже шалели. Андрей, появившийся на свет не в княжеском тереме, но в темнице, подрагивал, как жеребец, жадно впитывая в себя обещания отца. Юрий, наоборот, как-то присмирел; лишь изредка он выплывал из своей задумчивости. Тогда в его глазах, устремлённых на отца, поблескивало изумление.
     — Так что, сыны мои, будет вам много труда. Готовьтесь, — охрипшим от усталости голосом сказал отец. — А пока решил я отправить вас, с дядькой вашим, воинскому делу опять подучиться. Пусть он вас гоняет, с утра до вечера.
     — В Сокольники? — вздрогнул Иван.
     — Пусть и Сокольники, — пожал плечами тот.
     — Ура! — крикнул Андрей, потрясая в воздухе кулаком. — Я буду биться!
     — Молодец, — ответил отец, с такой редкой улыбкой на том, что когда-то было его лицом. — А ты, Юрий, что скажешь?
     — Что тут скажешь… Надо биться, буду биться. Что ж ещё…
     — А ты, Иван?..
     Иван уставился в своё так и не допитое молоко. В голове ошалело крутились вброшенные отцом образы и горизонты. Под ложечкой засосало предчувствие, что и цена этого будет соответствующей. Как у самого отца, например.
     — Я… я буду делать всё, что ты, батюшка, велишь мне делать.
     — Вот и ладно, — выпрямился отец, положив на стол свой замеченный, наконец, хлебец. — Главное, будьте вместе. Заодно. Тогда и дело пойдёт.
     Что тех сборов? В тот же день Иван взлетел в седло, залихватски оглядывая всех вокруг. Тело ныло предвкушением скачки, которую они обязательно затеют по пути в усадьбу.
     — Василь Василич таки решил вас из Москвы сплавить, — вполголоса сказал, подгарцевав к нему, дядька Ряполовский. — Пока здесь всё не уляжется.
     Огрев его бабушкиным взглядом, Иван поднял на дыбы коня – и рванул вперёд, не дожидаясь, пока к нему присоединятся остальные всадники.
      

Начало http://proza.ru/2025/03/07/466