Девушка моей мечты

После пяти лет — она ушла. Без истерик. Без хлопанья дверьми. Дождалась, пока я вернулся с дежурства, и сказала:
— Всё. Я ухожу.
Сказала, что я живу в больнице. Что со мной ничего не спланируешь — вечно вызовы, смены, пациенты. Что ей хочется жизни. Стабильности. И что у неё уже есть тот, кто это даст.
Я не спрашивал, кто. Не кричал. Не умолял. Просто сел. Выдохнул. Как после операции. Потом — только работа. Хватался за все дежурства. Пациенты, хрип, кровь, простыни. Домой — не тянуло.Друзья звали — морозился. Мать звонила — не брал.

Не болело — ныло. Тупо. Вязко. Без злости. Как будто внутри провал, и неясно — что именно исчезло.

Мне было двадцать девять. Не возраст, а ожидание. Футбол и туризм держали в форме. В больнице шутили: «норм, если поспал». Глаза серые, пока не устану. Нос целый, волосы свои. Не красавчик, но иногда спрашивали — свободен ли. Одеваюсь просто. Говорю мало. Шутить умею — если попал в ритм. Не бука. Но и не напрашиваюсь. Про меня не пишут посты. Но если запомнили — не забывают. Иногда казалось, что живу в сторонке. Не совсем здесь. Просто смотрю, жду, пока что-то сдвинется. Сам не ищу. Но если зацепило — держит.

А потом была Норвегия.
Я собирался ехать со Славкой — у нас уже схема обкатана: ни арендованных машин, ни экскурсий, только электрички, озёра, горы, квартиры с местным колоритом .

За три дня до вылета Славка неожиданно слился. Как всегда — не объясняя толком. То ли травма колена, то ли лодыжки.

Я всё равно полетел. В обед, мед. сестрам бросил фразу — вроде в воздух:
— Есть лишний билет до Осло. Если кому надо — пишите. Не писал никто. И, честно, я даже рад был.


Мы работаем в одной клинике. Я — врач. Она — в реабилитации, этажом ниже. Симона. Двадцать четыре. Видел её раньше: в лифте, в ординаторской, на перекурах. Всегда с хвостом и усталым, ровным взглядом. Почти не разговаривали. Один раз — случайно — увидел её на улице. Шла быстро, в наушниках. Одежда — свободная, как у тех, кто не хочет, чтобы их рассматривали. Не кокетничала. Не задерживала взгляд. Держалась в стороне — будто по выбору.

А потом — вечер. У кофемашины. Стакан в руке. Глаза — в молоко.
— Я бы поехала, — сказала. Будто не мне.
Я посмотрел:
— Ты про Осло?
— Ага.
— Завтра скину билеты.
Она кивнула:
— Договорились.

Самолёт. Сидим рядом. Разговариваем легко, без пауз, без натуги. Про работу, про коллег. Я не разговорчивый — но с ней было просто.
Спросил:
— А почему Симона? Не похоже на «дома принято».
Она усмехнулась:
— Родителям песня Кузьмина нравилась.
Я тут же:
— «Симона, девушка моей мечты…» — и напел строчку.
— Вот именно, — вздохнула. — Всю жизнь это слышу. От всех.
Я пожал плечами:
— Ну а что, песня классная. Могла бы быть Эльвирой.
— «Эльвира, ты была не права…» — добавил с пафосом.
Она рассмеялась. Нормально так — с дыханием, без защиты.

Прилетели в Осло.
Квартира через Airbnb — скандинавский минимал, окно в бетонный двор, всё белое и квадратное. Кинули рюкзаки — и пошли бродить.
У неё оказался план. Настоящий. Маршруты, переходы, достопримечательности — всё по часам. Я только кивал. В голове не укладывалось: когда она всё это успела расписать? Ходили много. Интересное было. Но после Питера архитектура Осло не впечатляла. Любовался, конечно — но больше ждал завтрашних фьордов. Вечером — ужин с бокалом вина. Не  спешили, но к ночи — еле доползли. Две спальни. Две кровати. Симона — молча в душ, потом — к себе. Я — к себе.
Баюшки.

Утром проснулся первым. Вышел на кухню, поставил кофе.
Симона вышла из спальни. 
Голая.
Прошла мимо, потирая глаза — в туалет. Как будто дома. Как будто так и надо.

Я обомлел. Хоть и медик — анатомию знаю наизусть, привык к телу, к форме, к факту. Но тут было не про факты. Тут — живое. Без позы.
Волосы — чуть взъерошены. Шея — тонкая, как линия от света к плечу. Грудь — небольшая, упругая. Попа — аккуратная, чуть пацанская. Ноги — стройные, с лёгкой тяжестью в икрах.
Я смотрел и ощущал: не просто возбуждение — интерес, переходящий в притяжение. Завораживала. Это было глубже, чем «нравится». И куда опаснее.

Думаю: что бы она там ни делала — обратно точно вернётся. Слышу — бачок.
Выходит. Видит меня. Не прикрывается.
Смотрит спокойно, прямо — и говорит:
— Сань, выезд через сорок минут. Я быстро.
И уходит.

В лёгком замешательстве разливаю кофе. Она выходит. Садится напротив — просто, буднично. Будто так и надо. Смотрит прямо, спокойно — как будто не спрашивает, а проверяет.
— Увидел что-то новое?
Я поднимаю глаза:
— Приглашение?
— Отдых.
— Ладно. Сижу, пою: «Лишь бы ты ходила голою рядом» — и смеюсь.
— Размечтался, — смеётся, шлёпает меня ложкой по лбу.
— Понял. Красивая.
— Любуйся, пока допиваешь. Нам пора.
Улыбается. Без кокетства.

Выдвинулись на автовокзал. Семь часов в автобусе — и мы в сказке. Язык Тролля. Каменный выступ над озером Рингедалсватн. Триста пятьдесят метров в пустоту. Смотришь вниз — и не веришь, что это Земля. Пейзаж — как с другой планеты: холодный, немой, вечный.
Потом сидели на камнях. После подъёма — уставшие, мокрые, разогретые. Ели бутерброды, молчали. Симона чертила что-то пальцем на камне — круги, не круги, просто линию. Ветер был сильный, но она не дрожала. Казалась тёплой изнутри.
— Ты всегда такая? — спросил он.
— Какая?
— Спокойная. Ровная. Как будто тебе нельзя навредить.
Она усмехнулась:
— Можно. Просто это уже делали.
Пауза. Яне стал лезть.
Симона посмотрела на воду, медленно выдохнула:
— Мать болела. Долго. Я была рядом. Всё детство — больница, запах хлорки, очередь в процедурный. Потом — институт. Медицина. Хотела спасти. Хоть кого-то.
Она замолчала, закусила губу, но не отвела взгляда:
— Я была на практике, когда она умерла. Даже не попрощалась.

Я молчал.
Она уже почти буднично:
— С тех пор не трачу время. Ни на «может быть», ни на людей, которые не мои. Если чувствую — иду. Если нет — ухожу. Жизнь слишком узкая.

Я ничего не сказал. Просто сел ближе, положил руку ей на плечо — осторожно, без нажима. Она не отстранилась. Прислонилась ко лбу — будто ненадолго, но осталась. С закрытыми глазами.

Мы сидели молча. Ветер шуршал травой. Где-то плеснула вода. Я чувствовал её дыхание — глубокое, с паузой. И вдруг понял: я стал частью её памяти. Не случайным попутчиком, а тем, с кем можно просто посидеть. Не спасать. Не разгадывать. Быть рядом без лишнего. И этого было достаточно.

Потом снова тропинки, фото, кофе. Вели себя непринуждённо — с виду просто коллеги, случайно оказавшиеся рядом. Но я — нет. Я уже был в другом месте. Утром она показалась внешне, днём — изнутри. И я смотрел иначе: на то, как она двигается, говорит, кидает фразу через плечо. Ловил себя на том, что любуюсь. Не внешностью — ощущением. Будто мы знакомы сто лет. Только забыли. И теперь медленно вспоминаем — по мелочам: как она закручивает волосы, кидает рюкзак, зевает, не прикрывая рот.

К вечеру — отель. Небольшой. Ноги гудят, плечи будто в камне, в волосах — ветер. Молча разделись до футболок, по очереди в душ. Прилично, но без зажатости. Всё по-взрослому. Я разлил вино. Вдруг выпьем — и граница между нами сотрётся. Она села на подоконник. Босые ноги — в батарею. Я — в кресле. Оба устали, но в кровати не торопились.
Она пригубила — и отставила бокал. Всё. Смотрела в окно. Свет ложился неровно, скользил по коже. Уже не попутчица. Женщина, рядом с которой хочется быть. Я не отводил взгляда. Смотрел прямо. Не прятался. Она почувствовала. Повернулась. Задержала взгляд.
— Я спать, — сказала спокойно.

Две односпальные кровати. Разделась. Легла. Без жеста «не смотри». И без «смотри». Я снова смотрел. Не отворачивался. И не пытался.

Разделся. Лёг. На свою кровать.

Тишина. Два тела. Два дыхания. Между — напряжение. Словно кто-то третий. Близко. И не даёт уснуть. Я только шевельнулся, потянулся к её теплу — а она уже скользнула ко мне под одеяло. Быстро. Легко. Будто не я ждал — она.

Тело — горячее, уверенное. Дыхание ровное, Она не спросила. Просто вошла ко мне — как в своё право.
Я набросился, но она остановила.
— Тише, — прошептала. — Успей почувствовать. И  это стало другим. Не просто страстью. Вела, направляла, не уступала. Пальцы — в волосах. Рот — открытый, тёплый. Брала меня в себя — по-разному. Не просто допускала — просила. Без слов. Поворачивалась, выгибалась, садилась сверху, вела бёдрами, ритмом, дыханием. Я терял контроль, растворяясь в ней — теряя лицо, имя, слова. Было тесно. Мокро. Глубоко. До предела. Без табу и страха. Словно всё давно между нами было, просто вспоминали по телу.
Мы прерывались — ели, пили, касались, снова сближались. Она снова и снова открывалась — не снаружи, внутри. И я входил в это пространство, где не было ни времени, ни вопросов.

Она поворачивалась ко мне спиной, смыкала бёдра и чуть выгибалась, словно звала в ещё не пройденное, в то, куда не каждый решится сразу. Но без давления. Как приглашение. Как вызов. И снова я был неистов. Отклик — в теле, в движении. Словно указывала путь. Пальцами вела меня туда, куда сама готова. Где боль граничит с доверием, и только оно даёт разрешение. Мы снова прерывались — пили отдыхали. Я не опускал ее руку боясь что она исчезнет. Но она была рядом — обманывала мою усталость. Опускалась, нежно, без спешки. Ласкала губами, языком — там, где пульс. Где усталость. Не похотью — заботой. Словно заклиная силы, втягивала их в себя. И снова — звала. Уже без слов. Я терялся. Но не хотел найтись.


Проснулся первым. Она спала. Морщила нос. Дышала легко. Я смотрел. Не шевелился. Боялся, что проснется. Это не секс. Это — ****ец.
Любовь, да. Без слов, гарантий, возврата. Но чётко: любовь. Я знал. Это не про влечение — давно не мальчик. Это про ту самую близость, когда не хочешь никого, кроме. Может уйти, забыть. Может растоптать. Но уже подписано. К черту согласие мозга. Уже нет права отозвать. Любовь. Может — не к месту и — не взаимно . Может — не вовремя. Но всё. Уже. Без спроса. Без шансов назад.

Она проснулась, прищурилась, посмотрела на меня — и резко закрыла лицо рукой.
— Ой, блин, — выдохнула сквозь пальцы.
Пауза.
Я не засмеялся. Не пошутил. Просто ждал.
Симона сбросила одеяло, встала и пошла в душ. Опять голая — но уже неуверенная. Сдержанная. Сжатая. Ни жеста прикрыться — но и ни капли лёгкости.
Будто вся собрана внутрь.
Я смотрел ей вслед. Чувствовал: внутри у неё что-то крутит. Вина? Вино? Страх? Отвращение? Всё вместе?

Не стал лезть. Сама скажет. Или не скажет. 

Собрались, спустились на завтрак. Вспомнили роли, в которые играли до ночи: дружелюбие, ирония, лёгкое подшучивание. Общались спокойно. Без смущения. По-взрослому. Продлили номер ещё на сутки — не обсуждая, просто кивнули. Снова вышли. Туристическая тропа, ветер, скользкие камни. Нас двое. Шли рядом, не касаясь. Но было ясно: ближе уже некуда.

Поднялись на Прекестолен — Кафедру Проповедника. 604 метра над фьордом. Плоская вершина, будто создана, чтобы стоять на краю. Шли долго. Вокруг лес, камни, болота, мокрый мох. Тропа то взлетала, то проваливалась. Ветер. Тишина. Редкие туристы. Всё остальное — вдвоём. На вершине — пусто и просторно. Мы стояли рядом, смотрели вниз. Мир внизу казался чужим. А рядом — уже своим. Симона стояла у самого края. Дышала глубоко, смотрела вдаль. Простор был и в ней, и вокруг.

Я не любовался фьордом — смотрел на неё. Лицо — раскрасневшееся, живое. Губы — влажные, приоткрытые. Дышит часто, сбивчиво. Удержаться было невозможно. Потянулся, притянул — и впился в губы, как жаждущий к воде. Глубоко. Жадно. Без разгона. Она ответила сразу — резко, горячо, будто ждала. Будто держала это в себе слишком долго. Потом склонилась ко мне. Прижалась лбом к груди — как к чему-то, что теперь её.
Тихо:
— Мне утром было стыдно.
Пауза.
—  Не знаю, что это было… совсем не я.

Я провёл рукой по её волосам.
Спокойно, точно:
— Симона…
Она приложила ладонь к моим губам, посмотрела в глаза:
— Ты давно парень моей мечты.

Я засмеялся. Она — тоже. Смеялись — почти беззвучно, сплетаясь дыханием, будто стояли перед открытой дверью. Здесь, на Кафедре Проповедника — не только над фьордом, но и над миром, где не до слов. Только мы. Во вселенной, сжатой до двух тел. До навсегда.