Глава 1
Весь первый летний месяц мучун (май - июнь по григорианскому календарю) с небес не упало и капли дождя, в верховьях горного хребта Ламуды (Морской), горела тайга. Зверь покинул ее, удача отвернулась от эвенков охотников. Номоткоуль творил обряды саман, и настойчиво просил добрых духов земли и неба, всех других божеств всесильных, простить грехи подопечных ему людей, вернуть отвернувшуюся удачу их промыслов. Духи услышали воплевзывающие мольбы, и заклания истового служителя древней веры тунгусской.
Три дня дует, не стихая северо-восточный ветер и как в шаманском исступлении, рокочет, буйствует Байкал. Вздымаются над почерневшей его бездной водной огромные волны, вскипающие в завитках своих водоворотных гребней, аквамарин белёсой россыпью беляков, точно бисером серебристого жемчуга. Гонит Баргузин мимо мыса Сухинского осветленную им холодную воду на юго-запад, вдоль северной оконечности Посольского плеса. Запирая в заливе Провал теплую «муть соровую» и речную дельты Селенгинской, отсекает он тем самым путь косякам здешней царь белорыбице к прибрежному мелководью Сухинского Подлеморья. Три дня рыбаки тунгусского стойбища не выходят в открытое море, три дня они всего лишь острогами промышляют скудно хариуса в горной речке именуемой ими Сукэнда, или более коротко Сукэ, бурятами Сухэ, а русскими Сухая.
Вечерело. Узкой розовеющей полоской, над просветленной синью заморских гор, растянулся закат уходящего дня. Угасающие отсветы его янтарно-багровых зарниц в Предбайкалье, слоисто вспыхнув, блекли и мелко зыбились по-над глубинами расходившихся вод. Ветер к ночи, не стихая, еще больше усилился, и где-то там за морем, отрывал он остервенело и неистово от белоснежных шапок гольцов кучеряво-вспененные облачка, и нес их взвихрено-клубящуюся рвань к армадам сизо-лиловых туч, сгущающихся уже дождливо, в ярко-синеватых сполохах блескавицы, над вечерне-меркнущей высью полуденных гор. У побережного, извилисто изломистого уреза воды - там, где в клокочуще кипящих обрушениях на берег морской волны стонет оглашено прибой, в редколесье лиственного леса, притаилось тунгусское стойбище. А над ним, под свистящее завывание ветра раскачиваются вершины вековых лиственниц сибирской тайги. Здесь она вплотную подступает к береговой линии Байкала. Но даже свирепо-могучему Баргузину, студено сквозящему в ветвисто-лохматых вершинах лесных великанов и обещающему приходом дождливого ненастья, не в силах ворохнуть приземисто тонкоствольную поросль их подлеска, средь пышной зелени которого, в этот час опускающейся на землю тьме ночной, сразу и не разглядеть островерхие жилища кочевого отога. Всех их: тесно прижавшихся впритык и чуть отдалено разбросанных друг от друга, не более десятка. А, под старым дубасом лесиной великаном средь них, вероятно, с самой косматой и величаво разлапистой кроной на всем ближнем сухинском берегу, стоит особняком довольно просторный чум шамана. В этом жилье, с пристроенными к нему галереями, имитирующими миры во Вселенной, расплавленным жаром пламенеющих углей полышет очаг. У очага сидит, еще не очень старый и крепкий старик, хозяин жилища Номоткоуль. Его убеленные сединой волосы, вскосмачено свисают на сутуловатую спину и плечи. На нем, ни разу не стиранная и прокопченная многими дымами таежных костров ветхая рубаха, и такие же штаны, с широкими штанинами, спадающими, на столь же старые олочи. Он сидит по-монгольски скрестив под себя ноги, едва прикрыв и без того узкие щелки глаз, и не отрывая немигающего взгляда, смотрит на угли огнедышащего очага. Перебирая в руках четки, курит распаленную трубку и задумчиво, и озабочено размышляет. Углубленно-сосредоточенные мысли его, очевидно, о чем-то необычно растревожившем, неожиданно прервал легкий скрип, широко распахнувшейся дверцы чума. Склонившись, в ее небольшой размеров проем, юрко полу боком протиснулся, мужчина немногим старше лет тридцати, ниже среднего роста, не особо завидного, но мускулисто-крепкого, стройно-поджарого телосложения. Даже в полумраке чума, в не особо ярких бликах и отблесках, рождаемых угасающим пламенем очага, под густо седеющей и свалявшейся, как войлок шевелюрой, можно разглядеть: и уже довольно обтянутый паутинной сеткой морщин, редковолосый, азиатского очертания скуластый лик; и прямой, смелый взгляд раскосых глаз; и слегка приплюснутый, с небольшой горбинкой широкий нос; и тонкие губы над чуть выдвинутым вперед подбородком; и то, что все это в совокупности в нем, выразительно и гармонично сочетается, и вне всяких сомнений выдает сильной воли, немало умудренного и закаленного суровой жизнью человека.
Перед Номоткоулем стоял у очага, приемный его сын Тыгульча, шуленга всех эвенкийских стойбищ Сухинского Подлеморья. Шаман, вынимая мундштук трубки изо рта, густо выдохнул сизый дым курева, и из-под редковолосых, насупленных хмуро бровей, вскинул на вошедшего, проницательно-сквозящий взгляд.
- Улгурис амин (Здравствуй отец)! – преклонено кивнув головой, произнес Тыгульча.
- Авгарат бикэл омолгив (Здравствуй сын мой)! – надтреснуто-дребезжащим голосом, глухо, отозвался по-стариковски Номоткоуль.
- Доровуяс он (Как здоровье)? – справился сын.
- Си дярис, дюгудус, ая бихим. (Благодаря тебе, хорошо).
- Ты звал отец?
- Садись - еще глуше, почти не скрывая своей озадаченности, предложил старик.
Шуленга кивнул головой, присел и, взглянув на него настороженно, потупился взором:
- Отец, я слушаю тебя.
Шаман мгновение, другое молчал, он, очевидно, все еще о чем-то додумывал, как вдруг резво развернувшись к сыну спиной, сгорбленно съежился и произнес вполголоса:
- Качикан, мне виделся не хорошо предвещающий сон.
Тыгульча вздрогнул, услышав свое прошлое имя. Он не видел, как старик, кривясь губами, взволнованно и жадно обхватил мундштук трубки, глубоко затянулся и, выпустив синеватые клубки и кольца табачного дыма, продолжал, в том же полуголосе:
- Из воды Ламу выходил огромадный амака, белый, как снег. Он пошел на твое стойбище, вздыбился и стряхнул с себя воду. Вода смыла в море весь твой отог.
- О, эльдэрэк…, отец, что это значит?! – встревожено воскликнул Тыгульча.
Шаман, круто обернулся к нему лицом и, сверкнув огненным блеском глаз, зашипел:
- Тыгульча ничего не слышал. Тыгульча завтра соберет людей, изберет хозяина чума. Хозяином будет Нюрмаган, ему будут помогать Уваул и Оёгир. Я буду делать сэвэкан и синкелаун, и смотреть будущее всех твоих стойбищ и тогда говорить – завершил шаман тунгусских отогов Сухинского Подлеморья.
- Отец…, я ничего не слышал.
Тыгульча проворно вскочил и, приложив к груди ладонь правой руки, еще раз кивнул головой, и так же как вошел, едва слышно вывалился в дверной проем чума, в ветрено-колючую темень лихо расходившейся непогоды.
Обряд «сэвэкан» шаман Номоткоуль вершил только во имя благополучия подопечного ему рода, для этого он сначала обращался к доброму духу Сэвэки, одному из помощников небожительницы Энекан Буга. Оберегая тунгусов от разных неприятностей, этот добрый дух, помогая им в промыслах, посылал добычу, и они почитали его особо. На шаманских ковриках-наму, Сэвэки изображался непременно антропоморфно, но каждый эвенк представлял его по-разному: кто-то предоброй старушкой, кто-то изящной лосихой, а кто-то и красивой девушкой. Тыгульча, вырос в семье Номоткоуля, и проживая с ним в баргузинском Подлеморье на реке Кудалды, с ранних детских лет хорошо об этом знал. А когда в юности он впервые увидел будущую жену, то благостно-священный образ духа Сэвэки с тех пор представляется ему только в обожаемо-светлом её облике для души его и сердца.
Хозяин тунгусского стойбища спешил к себе в жилище, где ожидал прибытия гостей из соседней русской деревни Сухая. Он понимал, почему шаман не поведал ему вещий сон, теперь уже признанному всеми сородичами шуленге. Номоткоуль не хочет, чтобы не добрые духи готовящие коварство стойбищам Тыгульчи, преждевременно услышали, о чем знает, их родовой шаман. Поэтому тревожным предвестием Номоткоуль поделился всего лишь с Качиканом, когда-то усыновленным им, и которого давно уже нет на белом свете.
От рождения, Тыгульча по отцовской линии, происходил из знатных баргузинских эвенков рода баликагир. Он не мог помнить родного отца, погибшего на охоте в канун появления своего на свет, а уж круглым сиротой-малюткой остался, как вскоре при родах скончалась его мать, разрешившаяся им, родная племянница бездетного шамана. Вот тогда-то и взял его в дети Номоткоуль, и как принято у тунгусов, нарек младенца совсем неблагозвучным именем Качикан, что означает «щенок». Это уже позднее, как подобает настоящему мужчине охотнику, назвали его Тогдаулом и лишь сравнительно недавно получил он имя Тыгульча, вполне достойное звания родового шуленги и все сухинские сородичи воспринимают занимаемое им теперь в старшинской иерархии положение, как разумеющееся само собой. Тыгульча был внуком родового старшины баргузинских баликагиров, но преждевременная гибель отца, прервала наследственную возможность возглавлять старшинское управление рода. И все же, стараниями шамана усыновителя, добиваясь утраченной власти, он стал шуленгой бродячих, но родственных между собой эвенков из разных родов: баликагир, лимагир и шемагир. Сюда же, к самой северной оконечности юго-западного побережья Ламского моря они периодически приходят вдоль восточных берегов его на плотах из Баргузина и в Сухинском Подлеморье, проживают года по два, три, а то и больше, в зависимости от удачливости их здешних промыслов.
Стойбище Тыгульчи располагалось близь устья реки, которую русские первопоселенцы Селенгинского правобережья Байкала, поселившиеся здесь, прозвали Сухая. Баликагиры в далеко давние времена именовали ее Иланэкнилда, позднее Сукэнда, а одноименную падь (илэгир) Илан-Гагил, по которой она течет, всегда считали своей родовой принадлежностью, завешанной им еще их предками. Слова тунгусского языка «илан и гагил» переводятся на русский не иначе как «три лебедя», а «илан, экнил» означают «три сестры». Не по этой ли причине у сухинских эвенков издревле бытует предание старины их глубокой: «В давно минувшие времена на побережье Ламу, близь устья реки Иланэкнилда, в семье далеких их предков выросли и повзрослели три дочери. Так уж случилось, в то лихолетие на отог родительский напал лютый враг. И когда в неравной схватке погибли родители, то сестры продолжая обороняться, отступили по родной пади в горные верховья, где презрев плен, сбросились со скалы, но не погибли, а превратились в белых лебедей». Тунгусы верят, что с тех пор, из-под заснеженных в поднебесьях гольцов хребта Ламуды, где обитают тех птиц белокрылые души, течет не горная, речная вода, а их прозрачно-чистейшие слезы, как безутешная печаль, по родителям и детству. Эвенки, возможно, и не верили бы в эту древнюю быль, но каждому из них не раз доводилось видеть, как ежегодно, в один из весенних дней, на утренней заре, в широко разливающейся заводи устья их речки, опускаются на воду три белоснежных лебедя. Грациозно склонив головы, эти божественно-красивые птицы величаво скользят по водной глади и, завершая великолепие такого действия, взмывают высоко в небеса. Кружась над отогом прощально, они издают трубные, как стон печально-тоскливые клики и, разлетаясь в разные стороны света, исчезают из виду, точно растворившись в заоблачных далях.
И действительно на довольно обширной площади водораздела речки Большая Сухая, с трех разных сторон света, из гольцовых горных вершин выносят в центральную падь свои изумрудно чистейшие воды, три главных ее притока. Словно сестры родные, как заботливые дочери к матушке, спешат они в падь, где сливаясь воедино главным руслом, шумно, бурливо и клокотно, точно к родному и милому батюшке, устремляются к Байкалу – к великому и несравненно-прекрасному морю Сибирскому.
Напротив шаманского чума Номоткоуля, в саженях десяти, в один ряд от него стоят немногим меньше размером два чума Тыгульчи. В одном, принимает он разных заезжих купчиков, прочих иных деловых людей, а то, свершая дела шуленги, выносит те или иные решения по ведению хозяйств в подвластных ему тунгусских отогах. Во втором чуме живет семья Тыгульчи из трех человек: он сам, супруга Лэтылкэк и сын Иникчу.
Родословная двадцативосьмилетней жены красавицы из рода Нямогиров, своими корнями исходившем от древнего рода Някугиров, живших в Баргузинской долине со времен баргутского исхода и от хоринских бурят из рода Галзут, в 17-м веке пришедших в Баргузин из Халха-Монголии и там отунгусившихся. Лэтылкэк давно уже уложила спать девятилетнего сынишку и одиноко, и терпеливо ожидает прихода мужа. На ее молодом, наделенном восточной красотой лице скрытым беспокойством горят черные глаза. Но она, отстраняя тревожность, пересилила себя и, коротая время, занялась неспешной перестилкой супружеского ложе. Собрала перины, столь же легкие матерчатые одеяла, подбитые пуховым беличьим мехом, кумаланы-ковры, умело расшитые руками мастериц отога, затейливым, виевато-искусным узором, присущим только им северянам и, несмотря на разыгравшуюся распогодицу, вынесла их и старательно выхлопала на холодном ветру.
Управившись, Лэтылкэк отужинала у неярко горящего очага, в тягостно давящей «н; сердце» смутным беспокойством тишине. Ее пальцы рук перебирают кисточки шали из пуха домашней козы, накинутой на плечи - подарка Оськи, русского друга ее мужа. Он только что приехал к Тыгульче, с незнакомым ей русским мужчиной. Перед их приездом, Лэтылкэк собрала, приготовила стол и, кивком головы выразив подобающую покорность мужу, покинула чум. Она нередко участвует в самых разных деловых его встречах, но на этот раз он ей в том отказал категорично: «Состоится, мол, сугубо мужской разговор, касающийся вероятно всей дальнейшей их судьбы». К тому же, поутру он обязан еще и организовать обряд заклания к предкам. Вот уже две недели подвластные её мужу люди на сухинских отогах живут впроголодь и Лэтылкэк, вполне осознавая всю серьезность надвигающегося голода, безропотно повиновалась супругу.
Еще весной, как только по открывшемуся водополью Тыгульча пришел из баргузинского Подлеморья и встал отогом на сухинском мысу, тем же днем к нему явился его давний знакомец Оська. Нет, они еще не были по весне близки как сейчас, дружеские отношения начались с того времени, когда Бабтин, узнав, об утрате тунгусскими рыбаками для рыбалки летней всех сетей, предложил им свои. Условия пользования выдвинул кабальные, но перед тем помог с продуктами и Тыгульча вынужден был согласиться. А дальше как говорится, глубже в лес, больше дров. Бабтин, хорошо осведомленный о золотодобыче его с китайцами, начал оказывать всяческое давление, чтобы составил он такую же компанию еще и с ним. Вот и прибыли Оська с Филантием на отог, для принятия окончательного решения по нетерпеливо ожидаемой ими сделке. Выступая инициатором организации золотодобычи, Осип не сомневался, шуленга будет тому противиться, потому как для него она более чем обременительна. Ранее самые разные вопросы с эвенками, он решал гораздо проще, «не скупился на спиртное». Но с того времени, как сухинских тунгусов возглавил Тыгульча, все во многом изменилось. Спирт теперь в любых деловых сделках с ними перестал служить весомым эквивалентом любых товарно-денежных отношений. Бабтин не привык отступаться, однако он не знал, как в данном случае поступиться. И тут его обнадежил Филонов. «Мол, тунгусы народ лесной, диковатый, как дети наивные и непосредственные. У них невероятно сильны традиции, которые они по-прежнему свято чтут. Тунгусы воспринимают все буквально прямолинейно, а если что и обязуются сделать, то исполняют неукоснительно». Этим Осип и Филантий условились воспользоваться.
Глава 2
Веселым, языкастым пламенем, излучался в этот вечер очаг в жилье шуленги. Тыгульча, сидел на кумолане, сложив под себя по-восточному ноги, когда входная дверь напротив широко распахнулась и в ее невеликих размеров дверной проем, низко склонившись и стесненно продвигаясь, шумно ввалились давно ожидаемые им гости. Оживленно переговариваясь, они, как вошли один за другим, словно выстроились в очередь, так и шагнули встреч встающему хозяину чума. Первый был возрастом лет под тридцать и по-братски обнимая, пусть вскользь, но все ж таки, как и положено по-русски, при рукопожатие троекратно лобызнул Тыгульчу. Его, наполненные небесной голубизной глаза, уже изрядно подернутые хмельной завесой от немало принятого "на грудь", заговорщицки подмигивали и излучали бахусовую благостность человека, несомненно, исключительной смекалки, изощренного хитроумия и отменных деловых способностей.
- Здорово братуха! - приветливо улыбаясь, дохнул сивушно ядреным перегаром Бабтин. Отступив слегка назад, он левой рукой, то и дело вскидываемой вверх, вначале как бы расчесывал всей пятерней свою русоволосую, коротко стриженую голову, а затем с изгибом опускаясь вниз, изменял направление её движения и сжимаемыми пальцами, приглаживал короткую, такой же поросли бороду. Из-под брезентового лабошака, поседевшего от дорожной пыли, привлекаемо броско выглядывает новая чесучовая рубаха. Плисовые добротные шаровары, висло спадающими штанинами, заправлены, в ладно скроенные и умело пошитые ичиги. Они сплошь покрытые, все тем же налетом ездового, рыжевато-серого пыльного буса. Тыгульча, приветствовал друга, куда более скупо в эмоциях.
- Менду Оська – сухо обронил он и бросил внимательный взгляд на его спутника.
Второй гость, вероятно, лет на десять с лишком был постарше Бабтина. Коротким взмахом правой руки, он скинул картуз, и в знак приветствия всего лишь слегка кивнул чернявой головой. На его смуглом, скуластом, братсковатом лице, в редковолосой бороде, напряженно скрывается явно наигранная улыбка. Из глубоко посаженных глаз, сквозит, шарит по всему чуму, пристально тяжелый взгляд. Одет он по-городскому, не то мелкий торговец, не то довольно обеспеченный обыватель. Под старомодным сюртуком двубортного покроя с широко-отложными лацканами, шелковая зелень косоворотки, а брюки фабричного кроя и пошива заправлены в хромовые, наясненные до иссиненного блеска сапоги, так что к ним не прильнула и подорожная пыль. Пока Тыгульча окидывал незнакомца настороженно-изучающим взглядом, Осип, обаятельно цветущий, невероятно обольстительной улыбкой, представил ему незнакомца:
- Филантий Филонаский, дальний сродственник мой с Оймуру. А дядька евошный Тихон Филипыч жил в Сухой, в прошлом годе скончамшийся. Ишо долж;н те я сказать, ета и есь тот самый нуж;нный гля дела замышлённаго нами чаловек, об к;ем, баяли намедни!
И «нужонный чаловек», вплотную приблизившись к Тыгульче, дохнул всё тем же отменно-тяжелым духманом самогонного перегара, и проговорил бубнящее хрипловатым, басовитым голосом, заметно сглатывая отдельные звуки произносимых им слов:
- Филантий мя кличут..., знакомы бум.
- С-до-роба Пилантий! Тыгульча гэрбив (меня зовут).
Осип же, той же минутой, точно вынырнувший из-за спины Филонова, выхватил из-под полы лабошака, с проворной ловкостью, встряхнув веером, раскинул на руках, цвета морской волны, продолговатый шелковый шарф и вкрадчиво, как кот, мурлычущим говорком, благостно проворковал:
- Тала, глянь-ка! Бяду паря, каков баской гостинец с Филантием мы те притаранили, по-вашенскому прозванью хадак ето.
Хадак, конечно же, произвел на Тыгульчу ожидаемое для гостей впечатление и, вне всякого сомнения, его взволновал. Однако, как и положено родовому шуленге, он с завидной азиатской выдержкой принял и ничуть не изменившись в лице, всего-то обласкал его потеплевшим взглядом, и тут же отложил в сторону. И хотя внешне оставался он, казалось бы, вполне невозмутим, все же в знак уважения к гостям, ответил подобающим в таком случае, благодарственно-признательным поклоном. А Осип тем временем, в отличие от сдерживаемого в эмоциях хозяина чума, продолжал рассыпаться льстиво-угодной дробью сладкоречивой словесности, всего-то изменяя ее вопросительную интонацию на откровенно подхалимную:
- Чо паря, жисть-та хошь как…, а друга? Хозяин ты всяго нашенского Подлеморья.
- Аяксот! Аяксот! Мал, мал Оська, да сирамно жибем. Би су эмэнэдус сот уруним (Я рад вашему приезду). Не…, ет, как по баша будит лучадыт (по-русски)? А, аха…, моя гобори рада чипка…, чито тбой пришолэ чум моя – ответствуя, путался в родной и русской речи Тыгульча, все еще не свободный от прилива тщательно скрываемых им радостных чувств.
- Ишо бы…, ха-ха-ха…, димно ж время не видались…, никак дён пять! – смеясь все так же громко, съязвил добродушно Бабтин.
- Аха Оська, аха, горово эхит арчалдыра (давно не виделись) – ухмыльнулся и шуленга.
Проворно склонившись, он тут же поднял, как будто выдернул из-под ног, со всей очевидностью заранее приготовленный подарочный сверток.
- Оська, моя тожи дольжён соблюдай нямада – Тыгульча, развернув его, поднес Осипу, и Филантию поочередно по связке готово выделанных к пошиву беличьих шкурок.
Бабтин принял подарок и, окинув взглядом чум, хотел было перекреститься, но своевременно спохватился и его правая рука с крючковатыми, заскорузлыми от крестьянских работ пальцами собранными в щепотку, взметнувшись к челу, вдруг дрогнула, и свернув, тут же воровато скользнула за полу широко распахнувшегося лабошака. Находчиво поправившись, он с той же завидной сноровистостью выдернул оттуда схваченную за горло полуштоф-бутыль самогона, и аккуратно, втиснул ее средь густо заставленных на столике, плоских чашек и других разных посудин с большим разнообразием мясных и растительного происхождения блюд. Прищуриваясь и благостно озаряясь улыбкой, Осип продолжал возбужденно похлопывать Тыгульчу по спине и плечам, при этом в который раз, то дружески его обнимал, то еще больше рассыпался смехом и излюбленными нарочито недвусмысленными словесами:
- Эх-ма, жись паря нашенска…, кумуха ее бери, сёдни эдак, завтре так. Не с того ль людска погудка у нас ведется…, мол, не беда што голь в кармане, ежель други подсобят деньгами. Ха-ха-ха, как братуха, ладом баю, а…, али нет?!
- О, бой, бой Оська. Тбой, да уж чипка моя анда (друг). Она псегда ладна бает - в унисон весело-приподнятому настроению Осипа, столь же радостно и живо отозвался Тыгульча.
У эвенков того времени считалось особо приличным, принимать и усаживать гостей в чуме, подчеркнуто молча, причем каждого только на специальную подстилку, изготовленную из лобных шкурок голов крупных парнокопытных зверей. Но при виде появившегося спиртного у старшины сухинских эвенков потекли слюни, и он, сладостно причмокивая вспененными губами, повеселел еще больше. Предвкушая его огненно обжигающий вкус, а за тем и последующую расслабленность душевную, и плотскую, он на какое-то время забылся, и принялся, суетливо привскакивая, усердно усаживать гостей за столик в один ряд с собой, да так чтоб ближе к очаговому теплу, громко причитая при этом:
- Тэгэкэллу, тэгэкэллу (Садитесь, садитесь)!
Не успел Бабтин разлить самогон, как Тыгульча, сухо облизываясь, словно нестерпимо жаждущий напиться в жаркий летний зной, с протяжным стоном, потянулся трясущейся рукой к чашке, с бело-мутноватой жидкостью, притягательно разящей невидимой дымкой летучей сивухи:
- У-уй…, давай оннака скорей…, глотка мочить будим!
И все же в противоположность сказанным своим словам, он тягостно долго для русских произносил молитвы на родном языке и ритуально брызгал самогон, то на огонь очага, то на все четыре стороны белого света. Однако завершив молебство и дотронувшись губами краешка чашки, сделанной из березовых кочережек-наростов, умельцами искусно-тонкого мастерства его же стойбища, он одним коротким залпом запрокинул её содержимое в рот, и от сильнейшей крепости, просипел сдавленно, восторженно и вопрошающе:
- Бой-ё!.. Уж да кака чипка мастер ет огонь бода делала…, а?
Гостей уговаривать нет нужды, коротко задержав дыхание, «махнули по всей», узловато сморщились, и шумно выдохнув, скосоротившись, крякнули, аппетитно налегая на еду. По обе щеки набив рот закусью, Осип, отрицательно мотая головой, отвечал ухмыляясь:
- Какой там мастер..., надысь сам всю ноченьку гнал.
Тыгульча, почувствовал согревающий душу разлив телесного блаженства и торопливо поглощая пищу, неприлично звучно чавкал, и громко вскрикивая, опьяневши, причитал:
- Бой, бой…, ца-ца-ца!.. Така хэкухи (водка), моя оннако ишо сопсем не архидачила.
А Осип, все в том же благостном настроении, покатываясь глуховато звучащим смешком, беззлобно, но едко справился:
- Ужель крепка зараза…, ха-ха-ха…, как пошла, а…, а?! Чо…, рази ишо повторить?
В отличие от Осипа, Филантий по-прежнему надменен и немногословен. Он все так же сквозит насуплено из-под воронено-косматых бровей высокомерным взглядом по убогому эвенкийскому жилью и брезгливо ежится. Но, все же, смачно обгладывая масластую кость изюбрятны, набив рот, на предложение Осипа тут же, как эхо, хоть и затрудненно, но пробубнил незамедлительно, соглашаясь за двоих:
-Угу..., чо спра-ш-шивашь-то, давай, на-ля-вай…, всугонь.
Выпили по второй и Осип наполнил по третьей. Тыгульча все так же нетерпеливо потянулся было за винной посудой, но Осип, перехватив его за руку, приостановил:
- Тыгульча, однако ишо по одной, да наперва об деле надобно побаить.
Тыгульча сконфуженно всем телом отпрянул назад, а Осип, взглянув на него удивленно и чуть разжав губы, вслед за Филантием вцедил в себя сквозь зубы самогон. Суетливый и раскрасневшийся, он на какое-то мгновение потупился глазами, вдруг построжал лицом и, вскинув взгляд, сощурено взглянул на Тыгульчу, заговорил:
- Вот ты, знашь сколь с моря рыбешки я высакал…, а? Не зна-а-шь?! Думашь, с нуждишки вылез? Не-а, не холеры не вылез. С измальства она стерьва клятая поядом, поядат.
Тыгульча и Филантий, удивленно скрестили взгляды. Они-то знали, в какой «нужде» прозябает изворотливый во всех делах Осип. А он, не обращая на то внимания, продолжал:
- А вот ежли задуманное дело, как нать сварганим, то ей богу, по-людски заживем!
Вскинув правую руку, он осенил себя крестом и вдруг громко и раскатисто расхохотался, да так что даже напыщенно-надменный Филантий обронил скромную улыбку. И уже горделивым, торжествующим взглядом окидывая собеседников, вскликнул он излюбленной своей побаской, столь притягательно обещающей томно завораживающими соблазнами:
- Эх…, вот тавды-то паря, како винцо пивать мы бум, да каких бабенок…, кралей в волюшку-то бравенных ужо поимем!
Но Тыгульча, ничуть не разделяя такой его восторженной желанности, с некоторым недоумением глянул на него, помолчал, выпил и, не закусывая, все так же молча, набив табаком, раскурил трубку. Затянувшись, он отложил ее в сторону и, сосредоточившись, собрался с мыслями и совершенно трезвыми глазами посмотрел на гостей:
- Оннако Оська, о тбоя чипка ладна гобори…, перба дела нада баить.
А Осип, с горячим блеском в глазах от еще большего возбуждения, продолжал:
- Во, во Тыгульча! Я-то знаю, как нонче ты бедуешь. Твои тунгусишки шичас шипка худо промышляют. По то намедни те и баил, што собранные нами люди, золотишко сод;быть, не хужей твого Ли Цзинсуна будут способны. Ты места знашь, нам кажешь, и ету летось по теплу нам его ужо всяко разно надыбать надо. Филантий спиртяшки сулитса, харчишек на отог те подкинуть, а может и деньгой побалует…, а?
Взглянув на Филонова Бабтин, сбавляя горячность, с недоумением посмотрел на того:
- Филантий, а ты-то чо помалкивашь?
Филонов от немало испитого спиртного лицом хоть заметно подрумянился, но как прежде сдержан, и насуплено сквозя из-подо лба, отвечал заметно раздраженно и уклончиво:
- А, чо об том шичас то баить, аль ужо, нисколь не доверям друг другу?
Но помолчав непродолжительно, он, как будто окунувшись в просветление мыслей, подвигал чернявой реденью бровей, и заметно сбавляя тон, продолжил много мягче:
- Я так ребяты кумекаю, ежель мы шичас тута всё добром ухитим, то мабудь и дело, в самый аккурат бесперечь у нас ладом сробится.
Тыгульча перехватил лишенный искренности взгляд Филонова и возбужденно заговорил:
- Пилантий, твоя, почто силь, виль? Прям нада! Доля мой, кака будит?
От таких горячо сказанных слов хозяина чума, Филантий потерял деланное спокойствие, и от нахлынувшей на него взволнованности вспыхнув лицом, привскочил:
- Дык, чо загодя-то об том куделить..., ужель птицу уж словили, да шипать взялися?!
Тыгульча машинально схватил погасшую трубку, распалил ее вновь, глубоко затянулся и, тем успокаивая мелкую нервную дрожь в руках, зачастил:
- Ли Цзинсун, псегда перба уговора делай. Она не болтай мынога, задатка псегда давай.
- Вот те нате, китаец ему задатка давай – фыркнул раздраженно Филантий, и окончательно сбрасывая маску наигранного спокойствия, заговорил ожесточенно, яростно – Ишь ты, каков он скороматнай, а у китайца твого кавды дела ладом слажёны?.. А ты, мурло не мытое, в таком разе, поелико при фарте нам сподобен сулитьса..., а? Не скажешь! А коли так, то хто ты таков..., я тя об том спра-ш-шиваю?!
Тыгульча вспылил не меньше и, подпрыгнув, ответно, суетливо и часто замахал трубкой:
- Пилантий, тбоя чипка китра. Моя не знай кака задатка…, Илан-Гакит сопсем ходи не будим…, илэгир отогда не пускай тбоя!
Осип, не ожидавший столь горячего разворота в разговоре, привскочил и с трудом усадил, не в меру расходившихся, даже не пытающихся достичь какого-то взаимопонимания, еще и не состоявшихся партнеров. Успокаивающе похлопывая Тыгульчу по плечу, с вкрадчивой улыбчивостью он любезно, трогательно глянул на него, надеясь охладить излишне ненужную его горячность:
- Ты-то анда, сколь при фарте мыслишь поиметь?
Тыгульча все еще гневно сверкая глазами, как отрубил:
- Моя не гобори…, моя сперба Пилантий слушай, будим!
Осип взъерошился и, настороженно сузив глаза, переадресовал вопрос:
- Филантий, чо всуе-то горланиться, вседно ж сказывать, по сколь те мыслится дележ.
- Вот те мнечиньки…, адали не знашь! – продолжая злиться, всплеснул руками Филонов.
- Знаю, али нет, не хитри, сказывай – еще боле серьезно впялился в него Бабтин.
Филонов скособочившись, заерзался, забегал глазами и еще более злобно, кривясь губами, с трудом выговорил:
- Дык …, зинь сам! Я снаряжу, провиянт артельнай, ядения тунгусам завозом справляю. К тому ж подбор златокопов почитай на мине, а оне ж сам знашь завсе с полдобытого имут. Отселя четверть без сумлений моя, а вам, стало быть, тока по осьмушке достается…, коли ты, так уж благостен перед тунгусом.
- Филантий, а ить завоз-то артельнай тако ж и на меня ложится, Тала сопровождат, места кажет. В таком разе, не шипко ль димно алчешь? – взвинтился, округлив глаза от прилива негодования, и Бабтин.
Тыгульча, напряженно вслушивающийся в спорный говор собеседников, точно нечаянно озаренный светлой мыслью, неожиданно мировое положил руки на плечи гостей:
- Оська, ладна…, моя гобори. Пилантий сирамно задатка, огонь бода, карчишку отог моя бози будит. Талан упромыслим, – и он протянул руку развернутой ладонью вверх - бот мой рука…, о тогда по Пилантий уговора дели фарта согласна мой.
Осип и Филантий недоуменно переглянулись, но явно с нескрываемо желанным облегчением вздохнули, и в знак согласия, сложив с Тыгульчой едино в тройное рукопожатие руки, произнесли наперебой:
- По рукам!
Осип живо наполнил чашки спиртным, и только что испеченные партнеры их подняли, и дружно чокнувшись, с коротким выдохом осушили. Через час веселая компания, нетрезво шумная, старательно, но в разнобой фальшиво и протяжно голосила, понятные до боли в душе каждому из них, слова не так уж давно известной в пределах Прибайкалья песни: «Эх, Баргузин, пошевеливай вал…».
... А через три, Осип и Филантий, конским бродом вершними пересекли речку Сухая, и отяжелело, покачиваясь в седлах, в кромешной ночной темноте, песчаным берегом Байкала поспешили в одноименное этой речке село. В пути Филантий громко икал и пьяно гундосил противно:
- А, пра-дееше-ви-и-лса, ты Осип…, ик. Ижно кругово…, ик…, в терех…, ик.
Осип скрипел зубами и, отмалчиваясь, лыбился столь же пьяно, но зло и уверено: «Тунгусина ушлый, а ты падла таво тошней. Ничего…, цыплят по осени шитают. По то я до тя, и до орочона хитрющего…, хошь исподволь…, но завсе дотянуться сумею».
Тыгульча проводил гостей, и опьянело, спотыкаясь в темноте, с трудом нашел вход в чум. Не раздеваясь, он бессильно повалился на постель, но засыпая, произнес вполне членораздельно и осознанно:
- Лэтылкэк, Илан-Гакит в наших руках.
Жена облегченно вздохнула. Она все поняла, и не стала раздевать мужа, зная, что тому вскоре просыпаться и организовывать обряд заклания к духам предков. Только теперь она, отстранившись от тягостных дум, позволила себе спокойно и расслабленно отойти ко сну.
Глава 3
К утру, штормовая непогода угомонилась, северо-восточный ветер, сменившись на постепенно слабеющий юго-западный, принес долгожданное дождливое ненастье. Три дня, бушевавшее море нехотя успокаивалось и гребнисто ложилось в штилевую водную гладь, хоть волна его лосковая все же и продолжает размеренно и затяжное набегать на каменисто-булыжную твердь береговую. Она еще долго и неугомонно будет выбрасывать туда с прибрежного дна легкую взвесь песочную, с мелкой галькой, и ею же округло окатанный и гладко отшлифованный до совершенства не обыкновенного камень «колобовник».
Промозглый утренний рассвет доил из лилово-сизых облаков скупо небесную влагу, и частым ситом сеял ее нудно и мелко в побережной округе: и на поседевшую синеву утихающего после шторма моря, и на серо-зеленую унылость, угрюмо нахохлившейся тайги. Люди, предупрежденные еще с вечера и только что оторванные от сна, согнувшись и зябко поеживаясь, спешно трусили под мелко-моросящим дождем к шаманскому чуму. Шуленга уже давно восседал здесь сидя рядом с шаманом. Они, тихо переговаривались, делясь соображениями о текущих и предстоящих делах. Чуть задерживаясь у очага, люди стойбища рассаживались, согласно строго занимаемого ими положения, в иерархии трех их здешних родов. При стихающем гомоне Тыгульча встал, обвел властным взглядом собравшихся в чуме и громко проговорил:
- Номоткоуль думает о благополучие нашего стойбища и желает сказать всем о дальнейшей его судьбе ниспосылаемой всесильно-могучими духами земли и неба. В связи с чем, мы должны сейчас свершить обряд сэвэкан и синкелаун, и заклание к предкам покровителям. Они укажут, куда и как тропить нам дальнейший путь жизни. Для проведения обряда хозяином шаманского чума я назначаю всеми уважаемого нами Нюрмагана.
Старик Нюрмаган, не возрасту молодцевато подскочил и низко поклонился собравшимся сродственникам. Участники обряда наперебой, единодушно одобрительно загалдели и зацокали языками. Но Тыгульча, перебивая гул одобрения, поднял руку:
- Помощниками Нюрмагану будут Уваул и Оёгир – помолчав, он властно завершил речь - Сейчас хозяин чума и помощники займутся приготовлением к обряду, а мы все выйдем.
Он первым направился к выходу, за ним поднимаясь с мест, поспешили и остальные. Оёгир и Уваул достали из мешков шаманскую атрибутику и тут же взялись одевать шамана в специальную обрядовую одежду, обвешивая его колокольчиками и железными погремушками. После проведенной процедуры переодевания, шаман, как и все участники, покинул чум. Оёгир и Уваул отбили поклон четырем идолам ментая, охраняющим участников обряда от злых духов. При этом Нюрмаган жестом руки подал помощникам знак об устройстве в чуме специальных декораций. Закончив приготовления, они последними вышли из чума на открытый воздух.
Тыгульча кивнул головой и первым в шаманский чум направился Нюрмаган. Он присел, развел в очаге огонь, затем встал, окурил помещение смесью пахучего болотного багульника и подлеморских мхов лишайников. Завершив процедуру, он раскурил трубку шамана и положил ее на столик стоящий заступом на краешке шаманского кумалана. После этого, соответственно норм обряда, встретил входящего в чум Номоткоуля. Следом в чум вошли сопровождавшие шамана Оёгир и Уваул. Они важно и чинно усадили его на особое место «малу» и присели с ним рядом на кумоланы подле очага. Окинув взглядом готовность убранства чума к обряду, Нюрмаган подал знак и в него вошли остальные участники. Они, тихо ступая, расселись и, молча, как отрешенные уткнулись глазами в огонь очага. Помощники по едва слышной команде Номоткоуля встали и, перемещая над огнем в разные стороны, легким постукиванием колотушкой, разогрели шаманский бубен и, повторно присели подле шамана, но теперь уже со стороны почетного места и со стороны входа в чум. Разогретый бубен, раскуренную трубку Нюрмаган передал шаману. Шаман откуда-то из-под себя достал и бросил в огонь несколько щепоток специально собранного для таких случаев специфичного разнотравья и определенную порцию его же вложил в свою курительную трубку. Глубоко затянувшись и выдохнув, он «запасся кормом», который во время ритуального камлания обязан отдавать на остановках «тагу» добрым духам, покровителям стойбища Тыгульчи. Духи, впитывая обрядовый дым шамана, тут же принялись «вселяться» в него. Повторяя действия, тем же способом он собрал и вселил духов и в души помощников, а в завершение такой процедуры - замер, словно истукан. В чуме зависла напряженная, почти не доступная для слуха людского, тонко звенящая тишина.
И вдруг, неожиданно откинувшись назад, он тихо запел, ему тут же завторили помощники, а следом к пению присоединились и остальные участники обряда. Заунывно тоскливым, молящее взвывающим голосом шаман стал призывать предков, живших здесь когда-то много лет назад, или не так уж давно, а ныне творящие добро и тем помогающие всем живущим на этой земле их потомкам. Шаман пел, собирая в бубен духов своих родовых предков и всех предков подопечных ему людей, уговаривал их, как и их «ментая», охранять его во время путешествия в потусторонний мир.
Преображенный неузнаваемо, жутко устрашающей атрибутикой и обрядовой одеждой, поющий шаман внезапно вскочил. Его лицо и без того декоративно измененное, на глазах собравшихся в чуме людей, приняло еще более страшный, злобно-жуткий вид неземного создания. Еще минуты, назад, блекло-тусклые, добром сквозящие глаза старика, вдруг дико вспыхнули, зловеще заискрились, как раскаленные, раздуваемые на ветру угли костра. Все присутствующие, от неожиданно возникшей ситуации, ужаснувшись, содрогнулись и боязливо съежились. Заворожено не отводя глаз от шамана и не мигая, они ошарашенно пялились в действия, происходящие перед ними и, не скрываемо страшась того, мелко и знобко подрагивали, и слабым полуголосьем подпевали, то усиливающемуся, то стихающему, горготанному пению шамана.
Глухо гудел бубен, звенели колокольчики и железные побрякушки на одежде Номоткоуля, а он в бешеном ритме неистовствовал в танце «сэвэкэл». Дико сверкали его глаза, они были переполнены искрометным, бордово-красным жаром огненно-испепеляющей его энергетики, всесокрушающе противопоставляемой любой встречной - супротивной. Шаман бесновался в экстазе танца, как вдруг всего-то взглядом коснулся дымового выхода из чума, как тут же повалился в полном изнеможение. А его, как и прежде, всех устрашающий облик, в тот же момент оставил у очага бренную шаманскую плоть и одежду, и на глазах всё более и более изумляемых сородичей взвился над очагом и с клубами дыма вылетел в «дымник», исчезая из виду, растворился, должно быть где-то там, в небесных высотах. Потрясенные участники обряда протяжно ахнули, и онемело, застыли от невероятного и бесподобного, но все ж таки в действительности происходящего у них на глазах.
И только помощники, ничуть не невозмутимые происходящим, тут же вскочили и подняли облаченную в обрядовый костюм, совсем бездыханную плоть Номоткоуля и, поставив на ноги, поддерживали её до тех пор, пока в ней не проявились заметные изменения.
Собравшиеся в чуме люди все воочию видели, как пред оживлением шамана дверка чума, беззвучно и самопроизвольно отворилась и захлопнулась, а над ними к подножью очага промелькнул синевато клубящийся, призрачно бестелесный его облик. И это на их глазах вновь запредельно изумленных, он оживающий воплоти, вдруг забормотал, запел, и в ту же минуту из рта его повалила пена, и в разные стороны полетели слюнные брызги.
И снова на какое-то время шаман неожиданно замолчал, и под громовые, барабанные удары бубна принялся высоко подпрыгивать и, притопывая вышагивать мелкой поступью вокруг очага. Замкнув тем самым круг, принялся он непередаваемо виртуозно выделывать разные замысловатые коленца ритуального танца, но обойдя еще раз очаг, споткнулся, остановился, и вновь дико взвыл, запел и забормотал. Ему, вторя, все так же испуганно поддерживали его пение, участники обряда. И таким манером обойдя, несколько раз очаг по кругу, шаман вторично окинул взглядом «дымник», присел, высоко подпрыгнув, и мгновенно растворился, исчез из вида участников в том же дыму очага, но горгортанное, громкое пение Номоткоуля продолжало отчетливо всем людям в чуме слышаться.
В те же минуты, все они здесь присутствующие ритуально, обмениваясь шокированными взглядами, вновь увидели шамана, только что исчезнувшего из их вида и входящего в чум, и снова гулко ахнули. А он, как ни в чем небывало, прошел и уселся на свое шаманское место, и под ритмичные удары бубна продолжал пение. Но пел тихо, и все сидевшие в чуме знали, так он уговаривает духов покинуть его и уйти в свои потусторонние миры.
Прошла минута, другая - после того как смолк бубен, следом прекратился шум побрякушек, звон колокольчиков, смолкло пение шамана и всех участников религиозного родового обряда. И в эти самые мгновения все собравшиеся в чуме, как будто одномоментное оторвались от колдовского сна и неожиданно для себя увидели совсем недвижимое тело Номоткоуля, бездыханно лежащее у очага. Оёгир и Уваул, в который раз, подняли, усадили шамана на кумалан. И он снова ожил, но так же бессильно валился, отрывисто дышал, кашлял и, уставив на угасающий огонь очага тусклый полуживой взгляд, долго и не внятно еще что-то говорил, а его, столь же долго приводили в осознанность помощники.
Успокоившись и окончательно придя в себя, Номоткоуль уже без всякой посторонней помощи раскурил трубку, и вполне разумно излучающим взглядом окинул присутствующих, и едва слышным, но вполне членораздельным, стариковским голосом произнес:
- Сюда давно идут люди изгнанные белым царем Николкой из-за большой тесноты на их землях. Они придут, и будут притязать на завещанные нам нашими прадедами промыслы и угодья. Духи, благоволящие нам, не могут отвести их долгое и тяжелое тропление в наши родовые места. Духи, покровительствующие этим людям, наделили их сильной волей и горячим желанием осилить нелегкий путь и они, без всякого сомнения, помогут прийти им к морю Ламскому и поселиться здесь на долгие времена.
Вечером того же дня шуленга сухинских эвенков поуправившись с хозяйственными делами вышел из чума. Саженях в сорока от его жилья, в центе отога жарко алел углями таборный костер, возле которого суетились сородичи, а за них он был в ответе. Ночь безмолвствующее тихо опускалась на землю. На безоблачных высях, мерцающие далекими звездными точками начали зажигаться иные космические миры. Стемнело, окружающая зелень, и возвышающиеся над Байкалом небеса стали незаметно сливаться в единое целое. Ночная мгла полно обволокла все вокруг. Но вот из-за гор с юго-восточной стороны выкатился месяц, и все окружающее, полнясь желтовато-бледным светом, тот час же изменилось. Сквозь стенистую щетину леса завиднелись на берегу: причудливо-страшноватые коряги и густо усыпанный камнем горбатый бережной откос, за которым щебечущее мирно плескалась морская гладь воды, ласково играющая сонным отблеском лунного света.
Обряд «сэвэкан» проведенный шаманом минувшим днем разъяснил людям стойбища не только то, что их ожидает в ближайшем будущем, но и без сомнений, заронил большую в них тревогу. В противоборстве с тем, со стороны шуленги нужны решительные действия, а он не знал, как в таком случае более правильно поступать и за советом отправился в чум родителя, где застал отца, рассказывающего внуку разные сказки, были народные.
- Жил, был славный богатырь Мани, творящий людям добро – душевно тепло ворковал старик - вот как-то хитрый и страшный злодей Хоглен, превратившись в лося, похитил на земле день и побежал с ним по небу, быстро унося его за горизонт. Наступила кромешная тьма, дети малые заплакали, им надоело все время спать в постельках и тогда люди, забеспокоившись, обратились к доброму другу Мани. Поспешив на помощь, тот взметнулся к небесам, нагнал злого сохатого и вернул на землю день. Однако и после этого злодей Хоглен не думал униматься. По вечерам, когда ты видишь на небе сгущенное светящуюся звездную полосу, это сохатый Хоглен в который раз, вновь похитивший день, убегая, высекает из-под копыт на небе звездные искры. А когда ты, просыпаясь по утрам, снова видишь улыбающееся солнышко, то это добрый богатырь Мани опять возвратил его людям.
- Дедушка, почему Мани возвращает день каждый раз только снова, а почему не навсегда?
- Почему, почему! – усмехнувшись, воскликнул старик и погладил внука ласково по голове - ты же не знаешь, почему кукушка в отличие от других певчих птиц всего-то кукует?
- Нет, не знаю деда…, расскажи!
Когда добрый дух Сэвэки лишь только создал на земле все живое, кукушка красиво умела тоже по-птичьи петь. Но, как-то Сэвэки уставши очень, опустился с небес на землю, с тем чтобы прилечь отдохнуть от своих многотрудных дел, все остальные поющие птицы, понимая происходящее, принялись весело напевать и убаюкивать своего создателя. И только кукушка продолжала, не угомонно расспрашивать Сэвэки о том и о сем, вот как ты сейчас меня не терпеливо. И тогда Сэвэки не выдержал, страшно рассердился, и сказал, с этих пор ты будешь только кричать Куку, предсказывая людям судьбу. Детей ты не будешь своих растить, потому что, когда им настанет время, как тебе уже скоро мой внук ложиться спать, то ты с расспросами будешь им только мешать – дедушка улыбнулся - Но ладно, беги…, беги к маме, она тебя уже наверно давно заждалась.
- Нет, ты обещался рассказать еще сказку…, про хитрую лисоньку! – заупрямился внук.
- В следующий раз, в следующий раз, дорогой мой! – и Номоткоуль обласкав его заботливо-теплым взглядом, настойчиво направил к выходу.
Иникчу покинул чум, старик, раскурив трубку, вопросительно взглянул на Тыгульчу:
- Слушаю тебя сын мой – проговорил он, едва слышно.
- Отец…, вчера спасая наших людей от голода, я на неплохих для нас условиях согласился вести русских в тайгу, добыть с ними золото, с тем, что бы за хорошую мзду приобрести в родовое пользование падь Илан-Гагил. Все остальное горное побережье Подлеморья, мы с тобой намеревались оформить хотя бы в охотничье пользование, но ты уже смотрел судьбу наших отогов, она к нам жестоко не утешительна. Как же в таком случае мне посоветуешь дальше, более верно действовать?
Номоткоуль некоторое время, глубоко размышляя, молчаливо курил, как вдруг углы рта его дрогнули и он, едва заметно усмехнувшись, густо пыхнул дымом:
- А ты веди русских в тайгу, золото бесполезным не бывает и только оно нам поможет.
- Но куда …, Алтамакан (Золотой ручей)? Там Ли Цзин…, отношения портить нельзя никак с ним. В Делокан?.. В прошлом году Анчикоуль едва ноги оттуда унес? – полон раздумий и озадаченности, непонимающее растерянно, развел руки Тыгульча.
- Веди их в Бираякан – хитровато блеснул оживленно глазами Номоткоуль - Ты думаешь зря этот разбойник Ельчин, туда, так же как и в Делокан никого не пускает? Я не сомневаюсь…, золото там есть…, просто там мы его еще не нашли.
- А если не найдем, или снова этот Ельчин? - взволнованно ожег отца взглядом Тыгульча.
- Ты сначала его найди? За золото можно купить кого угодно и страшный Ельчин не исключение - докурив табак в трубке, Номоткоуль отложил ее в сторону.
- Но можем упустить время, Тынтоев меня уже предупреждал, и я не сомневаюсь Галецкий долго ждать, что мы ему обещали, не будет – еще более обеспокоенно возразил сын.
- Ли Цзинсун нам неплохо платит…. В этот раз я упросил его рассчитаться не деньгами, а долей от добытого металла, думаю, этого вполне хватит – старик поднялся, повышагивал задумчиво какое-то время по чуму, остановился, сощурившись глазами на сына - И еще…, как только Уванчан вернется от тебя из Бираякана, я сразу же, по завершению летней омулевой рыбалки с освободившимися людьми, отправлю его в Кичэлинду.
- Почему не сейчас? Я и без него обойдусь – недоуменно взглянул на отца Тыгульча.
- Нет…, золото он только мыл на приисках, но никогда его не искал – возразил шаман - пусть немного побудет с тобой…, поучится. Да и потом, в Кичелинде сейчас лесозаготовщики, но Долгих мне говорил…, лес кондовый они там вырубили и их в скором времени должны переместить в соседнюю падь, по этому случаю, он ждет комиссию.
- Отец, русский поп Власий из сухинской церкви, этот раз при встрече со мной, выразил горячее желание появиться на отогах и окрестить всех наших не крещеных.
Номоткоуль какое-то время смотрел на сына неопределенно, потом поникнув взглядом, потер переносицу, и тускло мелькнув из-подо лба глазами, медленно выговорил:
- Ну что ж, пускай…, только сделай так…, чтобы крестил он, в мое отсутствие.
- Так ты же всегда этому противился! – удивленно пыхнул глазами шуленга, но посмотрев на отца пристально, понял, взгляд старика говорил совершенно противное сказанному им.
- Времена меняются, как и все в этом мире – тихо дополнил слабым голосом Номоткоуль, и заметно подуставший за день сгорбленно, тяжело опустился на лежанку.
Сын, не вполне понимая, почему отец, так сникши потеряно, произнес эти слова, ворохнул бровями, и не отрывая глаз, продолжал пристально смотреть на него. Старый шаман, хорошо осознающий сиюминутное сыновне желание, махнул обреченно, устало рукой:
- Ты прав, как славно было бы прижиться на сухинских берегах Байкала, но я не сомневаюсь, нам все равно скоро придется покинуть их…, а там, в Баргузине, это как-то может быть в моей опале и зачтется перед властями – и, скрывая слезу, скупо навернувшуюся в его, повидавших глазах многое и не такое, резко отвернулся от Тыгульчи.
Глава 4
Антип в это утро, проснулся привычно рано, когда предрассветная полумгла утренняя уже полно растворилась за окном, а восточную окраину небесную изящно окрасило в мягкий золочено-розоватый цвет лучисто восходящее солнце. Но стремительно нарастающий божий свет слабо проникал сквозь стекольную зелень маленьких оконцев избы из-за чего почерневшие от времени грубо отесанные стены, потолок холодно и знобко отблескивали в медленно тающей темени избяной. В переднем углу виднелся неясно-различимый по той же причине небольшой стол, обставленный с двух сторон такими же грубо сколоченными из дерева лавками, выше которого так же расплывчато маячил иконостас, перед которым каждое утро старательно отбивала богомольные поклоны жена Пелагея. Проснувшись ранее, она поднялась, очевидно, недавно, постель все еще сохраняла тепло и запах ее тела. Сладко потянувшись спросонья, Антип повернулся на спину. Из-за запечья спело и густо шибанул дрожжевой запах хлебного теста из ржаной муки, а следом оттуда же, донеслось до слуха, обугливаемое потрескивание дров топившейся печи. «Хлеб ить с вечера наладилась печь» - вспомнилось Обросеву и он, пружинисто оторвавшись от постели, уселся на краю кровати. Облачившись, поднялся на ноги, поправив сползающее одеяло с детишек, беззаботно разметавшихся во сне, шагнул он к столу, на краю которого лежала в черной обложке массивного, старинного переплета Библия. Взяв увесистую эту толстую в руки книгу святого богочестия, Антип вдруг вспомнил, как когда-то давно еще в юности дед пытался приобщить его к ежедневному ее чтению. Он не прекословил, но как не вчитывался старательно в величие мудростей святого писания, так и не сумел постичь понятливо смысловой нагрузки многих божественных его толкований. Не прикипел к богословскому чтению Обросев и позднее, когда женился на Пелагее. В самом начале совместной жизни их, жена из очень религиозной семьи пыталась всячески вырвать мужа из страшно грешного для нее безбожия, но вскоре узнав, к чтению каких книг он имеет пристрастие, супруга отступилась. Так с той поры он не перечил ей в божественном восприятие бытия людского на земле, она взглядов его атеистических на то же самое. Лишь занимаясь уборкой по дому, доставала иной раз она из-под кровати небольшой деревянный сундучок с запрещенной властями к чтению литературой, бережно перебирала крамольные для нее боговерующей такие книги и возвращала обратно, старательно и аккуратно смахивая малейшую с них пыль. По первости Обросев читал по ночам, запоем напролет, извлекая из них, то могучую уверенность в непогрешимости текстового их содержания, то напротив, горькое сокрушение, если не соглашался с чем-то изложенным там. Потом мучительно, долго размышлял над непонятным, или неприемлемым для него, а через какое-то время садился вновь, перечитывал их. Но, так и не получив удовлетворительного ответа на многое терзавшее пытливый его ум об ужасающей несправедливости жизненного устройства простого народа, как понимал он, то прекращал чтение и подолгу не прикасался к книгам. Ворохнув память, Антип, тяжеловато вздохнул, возвратил Библию на прежнее место и, отдернув полог занавески, разделяющий маленькую и старую его избенку на прихожую и переднюю половины, прошел в куть. Красный, пламенный отсвет жарко топившейся печи теплыми бликами весело плясал на противоположной от нее стене, на колодах окна выходящего в хозяйственный двор, на выскобленных морским песком до глянцевой желтизны широких, плаховых половицах пола. Поравнявшись с хлебной кадушкой, стоящей вплотную придвинутой к предпечью, приподнял краешек полотенца укрывающее ходившее в ней тесто и с удовлетворением заметил: «Пузырится, пышет справно, мастерица Пелагея хлебы печь, знает, как квашню правильно ставить, когда своевременно месить».
Умывшись, Обросев сел в прихожей на лавку-лежанку, обулся в летние ичижки и, накинув на себя курмушку, вышел в сени, где по левую сторону от входной двери располагалась казенка с неистребимо-застоявшимися запахами хранившегося продуктового съестного в ней. Вдоль противоположной стены от входа в дом громоздилась разная хозяйственная необходимость и прочего вещевого немногого, давно залежавшегося и не очень. В той же стене, в маленькое оконце густо затянутое паутиной, едва пробивался свет, снаружи высвечивая слабо массивные контуры, окованный проржавевшим от времени железом сундук, высившийся на большой и пузатой, давно не используемой, бочке. Нащупав привычно рукой в полу темноте дверную щеколду, Антип распахнул и, ступивший на крыльцо запахнул за собой визгливо скрежетнувшую дверь, обветшавши покосившуюся полотном и от того сильно провисшую в притворе.
Солнце золотисто весело блистало в пронзительно голубеющем безоблачной чистотой небе, на линии горизонта которого в сизоватой пелене маревой синели зазывно, привлекательно вершины дальних сухинских гор. Белесо струясь, медленно сползала с них туманная стылость ночи, хорошо заметная в более близко расположенных к деревне распадках. С северо-востока дул холодный, сильный ветер. Под порывисто стебающее его стенание высокие горы зеленовато-серых волн штормового моря, свирепо беснуясь в прибое, накатывались далеко на берег, и в шумном гуле том, отступая назад, оставляли на песке за собой медленно стекающий, точно тонко разглаженный, остаток пузыристо-шипящей воды.
Спускаясь с крыльца, Антип невольно коснулся глазом Топкинского плоскогорья с небольшими полосками хилых зерновых всходов, еще только зарождающегося сухинского земледелия, часто межеванного между собой, стенисто лесистыми границами. Затвердевшая земля, ссохлась неплодородно как камень, более как месяц лишенная небесной влаги. На окраине неглубокой ложбины сосед Макар Вторушин пахал пары. Свежее перевернутая черновина вспаханной земли контрастировала, на фоне вядшее поникшей листвы межевого осинника начинающего уже желтеть от засухи, за которым лежала и его пашня. Прошлой осенью он ее распахал, а по весне текущего года впервые засеял рожью. Освобождая земельную полосу от леса под пахоту, заготовленной при этом дощатой дранью обновил он крышу дома. Огорчительно, доски хватило всего лишь на избу, за то куда более важно, Антип присмотрел там же кондово-деловую древесину, чтобы среди полуразвалившихся строений ограды этой, поставить давно желанную мастерскую столярную. С такими горячими мыслями Обросев скользнул задумчиво по ограде глазами и, придирчиво, как будто впервые ее изучая, принял окончательное решение: «А вот сюда, пожалуй, и воткнем» - уперевшись в сарай с провисшими стропилами, связующий амбар и завозню.
Старое, трухлявое дранье, беспорядочно сброшенное кучей при перестилке крыши так и продолжало лежать у покосившихся от времени ворот возле лицевое скособенившегося дома, хоть и с недавних пор обновлено глядевшего двумя маленькими окнами на улицу со стороны фасада и двумя такими же с тыльной стороны на хозяйственный двор. Справа от избы тянулись выстроенные в линию: амбар, тот самый полуразрушенный сарай, завозня и дровяник, соединяемый бревенчатым заплотом с теплыми скотными стаями и ворота в нем в огород. За стаями жердевое огороженный сенник, в задах огородных топящаяся по-черному баня. Перед ней ближе к дому, над замшелым срубом колодца, на привязанном к журавельной перекладине шесту, качалось на ветру, точно охваченное пламенем ржавое жестяное ведерце. Сплошным ковром устилая, в ограде густо зеленела мелкорослая трава-мурава. На покатых заметно прохудившихся крышах придомовых строений, поверх мшистой зелени пышно охвативших их, худосочно топорщилась случайно ветром занесенная, разная, сорная трава. В пошатнувшемся заплотном ограждение два прясла с улицы из нетолстых бревешек вот, вот готовы вывалиться из пазов, основательно подгнивших в земле и повалившихся набекрень столбов. За него безотлагательно и решил он сегодня взяться.
Со скотного двора с полным подойником молока, тускло отблескивающим в лучащемся свете высоко выкатившегося из-за гор небесного светила, вышла жена подоившая корову:
- Ето бяда, который день как ветрище садит, уже ль не надует и в етот раз дождика, хошь бы маленько смочило землицу - сказала она, поравнявшись с мужем, и продолжила - А чо в эдаку рань-то опеть поднялся? Воскресенье ж Христово мог бы и подолее седни поваляться в постельке. Я ить, стараясь, не тревожа тя, как можно тише поднялась.
- Солнышко-то ужо, вот а и где на; небе – ответил Антип улыбчиво, позевывая - Заплот на улицу вишь как пошел…, боюсь, не пал бы, да ограда с улицы не разинулась.
- Ох, ты мнечиньки! А я мимо хожу, да и невдомек на огорожу глянуть, чо с ней деется….
- Ладно…, будет горевать, глядючи поруху не поправить, не все ж по охоте ладится, многое и по нужде неволюшке. Пока зачну разбирать заплотишко, ты шагай ка в дом живее, да варгань чаек…, как сгоношится, так кликнешь.
Шагнувшая уже было на ступеньку крыльца, Пелагея приостановилась:
- Слушай Антип, а чо ето Гнедой…, стал, как быдта прихрамывать на левую переднюю.
- Вечёр ишо хотел те сказать об етом…, менять, однако, придется его, хошь и годов не так димно. А, где и на чо, конишку доброго приобресть…, давай ка чуток опосля побаем.
Кажущееся совершенно не походящие по характерам друг дугу супруги Обросевы, как нельзя лучше ладили между собой, не взирая на многие лишения и трудности, сопутствовавшие им с первых лет совместной жизни. Миловидная лицом, возрастом моложе на три года Антипа, низкорослая толстушка Пелагея, до замужества Балдакова, с косой черной как смоль, все еще нередко за¬плетенной по-девичьи, никогда и ни в чем не перечила мужу. Не потому что совсем уж так безвольно подчинялась ему, а далеко не скандальная, обладавшая миролюбиво простецким благодушием, она всецело доверяла ему во всем. Он же плечистый, плотно сбитого телосложения мужчина, среднего роста, выглядел в двадцать семь своих лет намного старше. Далеко не сладкая жизнь с детских лет заметно отметилась на смуглом и несколько угрюмоватом его лице. В черных, коротко стриженых усах и бороде его, уже тонко серебрилась первая седина, а от карих и чуть раскосых глаз, под гущиной той же черноты бровей, ветвились в стороны мелкие морщины от много пережитого. Но, несмотря на мрачноватую неприветливость, мало когда сметаемую с лица, слыл он человеком довольно рассудительным и притягательно общительным во всяком разговоре с людьми. Может быть, поэтому многие побаивались не только проявления не редко крутого его характера и отменной физической силы, но и завидного острословия.
Она спасла его, как считал Антип, от мучительно-душевного разлада, когда влюблено отвергнутый Еленой Мушековой, покинув Байкало-Кудару, поселился он у двоюродного дяди в Сухой. Именно благостной простотой Пелагея сумела не навязчиво растопить сердечную его заледенелость ко всякому доброму в людях. И с той поры, как стали жить они вместе, он, почти не сомневаясь, что она ничуть не будет ему возражать, все равно держал совет непременно с ней по любому принимаемому им решению после этого житейскому.
Вооружившись ломом, лопатой и топором Антип распахнул калитку ворот и вышел на улицу. Полотно ее, проскоблив обвисшее притвором о землю, острой болью садануло ему по сердцу. «Погоди ж, поправлю огорожу, дойдет черед и до ворот, благо вереи к вам заготовил ишо загодя» - пронеслось успокаивающее в его голове. Поразмышляв с минуту с чего начать Обросев, сбросил с себя верхню курмушку и подцепил ее на заложку ворот. Поплевав на руки, он принялся с не вполне объяснимой для себя усиливающейся ожесточенностью разбирать заплотное прясло, примыкавшее первым справа к верее ворот. Орудовал то топором, то ломом, вынимая поочередно из столбовых пазов трехсаженные листвяные бревешки. Цельные и все еще пригодные для обновления дворового ограждения он оставлял и слаживал тут же одним штабелем, а основательно подверженные гнилостному разрушению и трухлявые, пригодные всего лишь на дрова, взваливая на плечо, по одному оттаскивал в ограду и кучно сваливал возле дровяника.
Деревня в летнее время просыпается рано и минут через пятнадцать работы его сосед Давид Макельский, открыв оконные ставни дома и торговой лавки своей, подошел к работающему Антипу, точно весь лакировано светящийся благостно умиленной улыбкой:
- Бог в помощь! – бесподобно, учтиво приветствовал он.
- Доброго здоровьица и тебе – глуховато отозвался немного насуплено Обросев, стремясь скрыть недовольство из-за отрыва от работы, возможно и совсем никчемным разговором.
- Удивляюсь сказать тебе соседушка, как же это ты так ловко, умеешь серьезно работать.
- Да ежли б в охоту, а то ж поневоле…, не видно чо ли? – криво усмехнулся Антип - Но, а ты, как поживаешь, как торговлишка? – справился он встречно.
- Торговлишка, что она…, потребитель прет косяком, выручка валом, что может быть еще лучше, успевай, разворачивайся…, но, а на полном серьезе, иной раз – Давид помолчал - признаться…, и, и не очень – и сморщился, как будто проглотил что-то жутко кислое.
- Как так, ежли эдак у тя все ладом деется? – недоуменно и чуть ехидно произнес Антип.
- Ой, не надо, не трогай мое самое больное место ниже поясницы…, дети, жена, все что-то беспрестанно хотят от бедного еврея…, да и этот бесконечный ремонт…, тебе ли не знать, какой страшно запущенный домишко я приобрел…, да в какую конфетку его превращаю!
Дом Давид Макельский, поселившись в Сухой, приобрел у дочерей Тихона Филонова более года назад ушедшего из жизни. Простоявшее около ста тридцати лет, жилье имело это более чем жалкий вид. Грубо отесанный топором из круглого листвяка потолок, как и стены, рубленные в угол, и просевшие в землю с аршин в окладе, прогнили напрочь, особенно под двумя маленькими оконцами, слеповато взирающими на Байкал. Макельский существенно его подновил, чем при всяком подвернувшемся случае страшно гордился. Откуда он прибыл, никто толком не знал, одни утверждали, что родом он из Польши и сосланный в Сибирь, другие, уроженец Одессы, вляпавшийся в какую-то контрабандную аферу по крупному, а третьи, из местных евреев, если располагает дружбой и тесными отношениями с кабанскими Эйдельманами, занимаясь, пусть и мелкой, но все ж торговлей.
- Так стоило бы покупать, ежли он тя по рукам ноне беда как вяжет – съехидничал Антип.
- Ну, зачем же так…, не будем очень несерьезно об этом! – отмахнулся брюзгливо Давид.
- И чо же не серьезного такого я те сказанул – в недоумение зыркнул глазами Обросев.
- Да вскинь глаза на мое обличие, я ж без моря жить задыхаюсь, затем в Сухой домишком и обзавелся, но умоляю…, сколько я за него отвалил, интерес бога ради не ко мне! – с театрально-наигранной напыщенностью важно и горделиво подвигал бровями Макельский.
- Да и не пытаюсь я вовсе – расхохотался Антип.
- Замечательно, чудесно…, зато, сколько дел и хлопот. Тебе ли не знать Антип, без больших дел и забот человек путь земной завершает безвременно…, а есть дела, заботы, счастливо и долго живет…, как дедушка мой, мир его праху, прожил много больше ста лет.
- Ужель Давидович и ты метишь не менее – скривился вновь лицом усмешливо Обросев.
- А то как…, скажу тебе с полнейшим серьезом, да и только да! – продолжал театрально возвышенно Давид, как вдруг, точно спохватился по какой-то очень важной неотложке - Боже мой, как заговорился! Пойду я, однако, а то ты меня тут жутко утомил, там может в лавку давно уже кто-то ломится, а я и не знаю, зачем с тобой здесь уши чищу.
- Давай, давай…, народ нонче летний, ранний, может и взаправду кто ужо подошел.
- Х-м, вразуми меня память…, зачем это я к тебе сегодня?.. – приостановился Давид - Ах да, вспомнил! Не могу ли справиться, и за сколько же ты этот домишко? – в масленой ухмылке расцвел в который раз лицом любопытствующий Макельский.
- Дык, в деремне давно ж все знают про ето и ты Давид Ильич, как вижу не без ушей.
- Что так, то так, милейший, но я, не более ж как для уточнения!
- Ну, ежель эдак, то шитай уточнил.
- О, Езус-Мария!.. Да и не в малейшем я сомнение, что ты так дешево его отхватил!
- Сказанул тоже дешево, домишко-то беда как крепко поизношен.
- Всемогущий праведный, что творится на свете белом, если люди твои хотят непременно быть смешными, да разве ж это деньги! – воскликнул Макельский, как из-за угла дома Обросевых вышел неожиданно, точно вынырнул Алексей Власов.
- Кого это мы видим…, какой человек, какой человек! И куда ж Алексей Васильевич с утра пораньше ты навострился? – словно ласточка, обворожительно учтиво пролепетал он.
- К тебе Давидович, к тебе в лавку наведаться.
- Ага…, в кармане по крупному зашуршала наличность, и ты решил перебросить ее мне.
- Кака в эдаку пору у рыбака наличность может быть, кавды Варгузин еван как боронит море, не нуждишка бы, дык повалил я к те спозаранку.
- Убедил, убедил…, я весь во внимание, рассказывай.
- Топоришко у миня на загляденье добренький был, тока крепостью грешил, но в кузню к Мокеичу и стаскал его. Да тот хватил лишка, перекалил холера, стукнул я им шипчее, щека то и отвалилась. А тут как на грех работенка по дому подоспела, дык без топора ж не обойтись, да и гвоздей фунта четыре не помешало б приобресть.
- Васильевич, ну какая работенка может статься у тебя по дому, ты ж у Васьки Болдагуева лет семь уж как махануло, его сторговал, в Сухую перевез, да и давно там все отстроил.
- Все, да не все, тебе ль Илья не знать, свой дом, это ж никавды не кончаема стройка.
- Топор говоришь, щекой обломился…, так ты съезди в Загзу к Дархану, он те и заварит – вмешался в разговор Обросев. Но его тут же нетерпеливо перебил Давид:
- Скажет тоже, съезди, заварит…, это сколько же хлопот! – сверкнув гневно глазами - Имею изложить куда более важное господа мужики, не лучше ли купить новый! – и, ухватившись за рукав, потянул он Власова чуть ли не силой за собой - Идем, идем Алексей без сомнения, у меня где-то там еще один новенький топоришко завалялся.
- «Вот балабол, натрещал, ижно голова кругом зашлась. И слова-то беда как он чудно одно к другому лепит, адали сеть ячея к ячее мастерово вяжет» – удивленно покачивая головой, смотрел Антип в след удаляющимся. Насмешливый и патетично наигранный эпатаж словесности Макельского, разительно отличающийся от сухинского просторечия вызвал у него прилив хорошего настроения. И он, скидывая с плеча последнее, принесенное в ограду бревешко пригодное не более как на дрова, мысленно произнес: «Ладно, хорош гля началу робить…, сходить, пожалуй, чайку, надо будет, однако, горячего пошвыркать».
Сполоснув лицо и руки у колодца в бочке с водой, из которой обычно поливали огуречные гряды, Обросев вошел в дом и скинул с себя верхнюю одежду. В кути, возле жарко истопившейся печи, деловито хлопотала Пелагея. На столе распространяли вкусно запах: пышная стопка оладий и запеканка, аппетитно дразнящая поджаристой корочкой - испеченные в печи только что в глиняных, печных плошках. В трубе, воткнутой в печной самоварник, гудел басовито, мелко подрагивая конфоркой, закипающий самовар ведерный. Дождавшись кипения, Антип водрузил его на стол свистящее попыхивающий белесыми парами. Наполнив кипятком, заварил он в заварнике вместо чая березовую чагу и, разлив по кружкам, забелил томленым молоком. Пелагея, выкатила из печного устья на шесток печеную в кожуре картошку, сложила ее в деревянную чашку и поставила на стол.
За утренним чаепитием Обросевы говорили в основном, что еще можно успеть сделать до летней рыбалки по обновлению дома, в котором прожили больше года. Построенный сто лет назад Филиппом Филоновым долгое время принадлежал он Кирсантию старшему сыну его, но в 1881 году тот переехал на жительство в Оймур. Имущественный же наследователь Кирсантия сын Григорий, то же оймурский житель, владевший сухинской мукомольной мельницей и этим домом, долго не мог их продать из-за отсутствия покупателей. Но с началом массового заселения Сухой, ситуация изменилась и он не без существенной выгоды продал мельницу Илье Тарбанову, а с домом заминка, затянулась еще на пять лет. Вновь прибывающие сухинцы всеми правдами и неправдами как могли, старались строить себе новые дома, Антип Обросев тоже горел желанием возвести новый. Но, на строительство даже небольшого дома, размером: семь на восемь аршин, по самым скромным оценкам того времени тратилось не менее 300 рублей, да половину такой же суммы нужно было иметь еще и на возведение построек разного хозяйственного назначения, без которых крестьянский быт был просто не мыслим. Но таких денег семья Антипа, прожив в Сухой восемь лет, так и не заимела. Когда же Григорий Филонов предложил ему этот старый домишко со всеми необходимыми постройками за 280 рублей, Обросевы, недолго раздумывая, располагая такими деньгами согласились. И Антип существенное его обновил, окладные бревна нижние, а с северной стороны, где-то и выше, сменил на свежие, оконные проемы увеличил на целую четверть в ширину и в высоту, обустроив фугованными колодами, окосячкой и одностворчатыми ставнями. В числе первых из сухинцев в разборные с пазом рамы вставил зеленоватое стекло. И пусть эти окна все еще слабо пропускали в дом божий свет, но в те годы, это уже являлось одним из самых значимых сухинских нововведений.
Без хорошей рабочей лошади крестьянскому хозяйству неминуемо грозило обнищание, чего Обросевы допустить никак не могли, но купив дом, они израсходовали все имеющиеся у них денежные средства и лишь в надежде, что летняя рыбалка поправит семейный их бюджет, завершая завтрак, решили приобретение ее отложить на некоторое время. Такую уверенность вселяло и то, что к двум имеющимся у них омулевым концам сетей, Пелагея связала новую сетевую дель, Антип посадил ее на тетивы и этим летом, ему можно будет рыбачить, полным долевым паем с любым владельцем большой, морской сетевухи.
Восстановив не менее половины полуразвалившегося уличного забора домовой ограды, Антип, собравшись уже на обед, увидел, подбирая разбросанный инструмент, как к нему со стороны морской приближался прямиком Иван Хамоев. Он шагал, прикрывая лицо ладонью руки, от высоко подметаемой с земли песочной пыли, кружащейся взвихрено под напорами сильных ветровых порывов. Он окликнул Обросева первым:
- Антип, постой-ка…, попредержись…, побаять бы надо безотложно.
Они, хоть и проживали не дальше как в сотне саженей друг от друга, не виделись с той поры как Антип, сославшись на занятость ремонтным обновлением купленного дома, весенними полевыми работами, отказался помогать Филиппу Ненашеву строить Хамоеву новую сетевую лодку. Горячее стремление жить как можно лучше, когда каждый из них уже довольно определенно занял общественно-житейское свое место в сухинской действительности, случалось не редко осложняло непростые отношения бывших друзей с детства, вот и такими недоразумениями. Но все же суровые условия сухинского бытия того времени неизбежно заставляли тянуться друг к другу и они отставляя остывающие обиды, вновь спешили по всякой острой необходимости за взаимной помощью.
Все последнее время Хамоев страшно злившийся на Обросева за отказ в помощи ему построить новую лодку, ругал, как умел Антипа, жутко сквернословя в семейном кругу. Но владелец теперь уже трех больших сетевых лодок, не считая малых, Иван заимел долгожданную возможность выставить этим летом закидной невод. За всем этим, в последние годы сильно разросшимся рыболовством, одному не доглядеть и он, долго ломая себе тем голову, решил лучшего помощника ему не найти и заглянул с предложением к Обросеву.
Подойдя вплотную к Антипу, сунул он мелко подрагивающую руку, приветствуя его:
- Здорово, как живется, можется! – заметно, суетливо кидая от него в стороны взгляд.
- Слава богу, живем помаленьку – чуть насмешливо-улыбающееся ответил Обросев, пристально глядя ему в лицо, стараясь угадать по какой же причине Хамоев подошел к нему.
- Та-ак! - растянул Иван и потянул Антипа присесть на лежащий столб бывшего заплота – Пойдем ка, потолкуем малость, дело есть важнецкое.
- Об чём…, в лодку не берешь? Так не беда, к Осипу попрошусь, надо ть не откажет.
- Погоди…, беда паря, каков гордец, выслушай наперва! - властно вскинул глаза Хамоев - Предложению хочу сделать, пойдешь ли ко мне на невод, поди, слыхал, как заимел я его.
Антип, топыря рукой карман, достал кисет и косо взглянул в смуглое лицо собеседника:
- Мать моя! А кем дозволь знать, возымел честь быть принятым? – протягивая табак.
- Ну, скажем…, навроде как правой рукой моей – заворачивая цигарку, ответил Иван.
- Как, правой рукой? Она ж у тя я вижу справная! – Антип расслабленно усмехнулся - А вот ежели пай мой сетевой в каку либо лодку возьмешь, простым наемным башлыком к те на невод, пожалуй, и пойду – и с плохо скрываемой радостью заискрил кресалом.
Они еще какое-то время подымили табаком, и от них резко кидаемое ветром рвались, в разные стороны синеватые паутинки искуренного, пока плутливо блуждавший глазами, не откланялся Хамоев Обросеву с явно преувеличенным радушием.
За обеденным столом Антип с приливом радостно-возвышенного настроения сообщил жене, что у них появилась вполне реальная возможность не позднее как к осени обзавестись добрым молодым конем, так как Хамоев предложил ему рыбачить башлыком на закидном неводе. Приобрести же в таком случае лошадку, как мыслит он, пожалуй, лучше всего будет у загзинских бурят. Отобедав и передохнув, Обросев продолжил восстановление заплотного ограждения дома. Ближе к завершению работы, подвернул политический ссыльный к нему, или как в деревне их называли, политик Александр Мокеенцев.
- Здравствуй Антип Демьянович – приветствовал, приостановившись, он.
- Здоровья и тебе Александр Степанович – отвечал ему так же благожелательно Обросев.
Мокеенцев высок был ростом, сух в теле, землист лицом, бородат, с заметной залысиной на голове и длинными светлыми до плеч волосами, взгляд прямой, хоть и сквозит легкой насмешливостью, но выразительно доброжелательный. Говорит высоко тенористо и прижмуривается глазами, когда волнуется. Про него в деревне говорили, что он откуда-то родом из дворянской семьи центральной России, революционер, покушался, не доучившись в университете, на какого-то державно властного сановника, отбыл каторгу и жил некоторое время на поселение в Байкало-Кударе. Года два назад, когда в Сухой еще не было постоянного настоятеля местного прихода, а посещал его не более двух раз в год священник Кударинской Благовещенской церкви, то с помощью дочери одного из тех святых отцов и поселился в деревне, сменив место жительство по разрешению власти, ссыльный Мокеенцев. Жил он поначалу в маленькой клети деревенского божьего храма, исполняя обязанность сторожа, но с появлением в Сухой постоянного церковного служителя отца Власия, был изгнан оттуда за атеистические взгляды, поселившись в небольшом зимовье, стоявшем в ограде Галастиона Ненашева. Поначалу Александр жил неприметно тихо, не привлекая к себе никакого внимания, разве что раз в полгода, приезжала к нему на недельку поповская дочка, та, которая его и привезла на жительство в Сухую. Звали ее Анастасия Туркинова, молодая, красивая женщина, примерно одного с ним возраста, лет тридцати пяти. Перед тем года два, так же как и он, проживала она одиноко в Сухой и учила деревенских детей грамоте, теперь учительствовал он, а их отношения никого из местных жителей особо не волновали. Так разве что, узнав что-то свежее из их бытия, почешет молва деревенская языки, да и утихнет. В разговор с ними при всяком подвернувшемся случае вступали охотно, но к словам их относились недоверчиво, а кто-то и с нескрываемым раздражением, опасаясь безотчетно, как бы такие непривычные воззрения пришлых не навредили, пусть порой и гнетуще-тяжелому, но давно устоявшемуся образу их жизни. Однако с год назад стали к ссыльному захаживать все чаще деревенские мужики, причем в основном те, кто больше всего прозябал в нищете и не скрывал своего недовольства существующими порядками. Смутная, не вполне осознанная надежда, пусть и не скоро, но обязательно изменить жизнь к лучшему привела и Антипа на вечерние собрания деревенской бедноты у политика Мокеенцева. На первый взгляд ничем особым такие собрания не отличались от привычных, деревенских посиделок, те же разговоры, играя в карты, о житие-бытие крестьянском и даже выпивка горькой, правда, не так как в деревне издавна велось, а исключительно по какому-то редкостно-особому случаю, да и то, совсем понемножку.
День клонился к исходу, с еще более усилившимся ветром. Вырывающийся из долины Баргузинской стремительно, третий день разгонял он волну штормовую высокую вдоль всего срединного Байкала, гулял привольно, беснуясь, остервенело и мощно над бескрайней необъятностью высокогорий прибрежных, таежных. Взметал и кружил Баргузин, целые столбы мелкопесчаной пыли взвихрено, гнул с легкостью стволы столетних деревьев, а то вырывал их беспощадно из земли с корнями на побережье Сухинском. Отворачиваясь то и дело, от ветровых дуновений слепящих песчаной пылью глаза, Александр продолжал:
- Что-то давненько перестал бывать…, отшатнулся, разуверился что ли, в идеях наших?
- Так ить, делов невпроворот, рыбалка близится, посевная была, да и домишко приобрел.
- Невпроворот говоришь…, так и у других не меньше, а посещают собрания прилежно.
- Ну, дело ето вольное, посещать, али нет – нахмурившись, потупился глазами Обросев.
- Сегодня собираемся, значит можно считать, не придешь? – криво усмехнулся ссыльный.
- Не вишь чо ли, как убайкался с етим паршивым заборишком – вспылил вдруг Антип - обсказал же те…, не буду значиться седни, что ето ишо, за такая обязательность!
Глядя, как тоскливо-стонущее раскачиваются в задах огорода все еще не вырубленные им полностью вековые лиственницы, Антип, пожалел, что так нехорошо, невоздержанно резко ответил Мокеенцеву, и хотел, было догнать Александра извиниться, как вдруг переиначил и еще более зло и напористо подступился к завершению заплотного ремонта.
Вечернее небо утратило уже полно всю чистоту утренней голубизны безукоризненной. Медленно затянулось оно высотно вначале тонко-перистой облачностью, и стремительно та, сгущаясь в полуденной стороне, засинела, клубясь там кучеряво, тягостно и свинцово перед наступлением темноты, обещая разразиться грозой и пройтись над Сухой со всей очевидностью, ливневым дождепадом. Вслушиваясь все еще в далекое и слабое громовое то громыхание, Антип подумал «Если гроза ета не абы как прогрохочет, а хорошо польет землицу, то все растущее на ней, неприглядно захиревшее от засухи, обязательно зазеленеет по новому, так и грядущая революция, безо всякого сумления в корне изменит жизнь трудового народа. И тогда борец за свободу простого люда Мокеенцев, не иначе как спросит меня, а где ж ты был, когда мы настоящие революционеры двигали ее к свершению».
Стояла кромешно непроглядная ночная темнота, беззвездное небо затянуто плотными тучами, стелющимися низко над землей. Дул по-прежнему сильно пронзающий ветер, но уже круто сменившийся на юго-западный и стонущее его завывание сливалось с шумно-гулким рокотом штормового моря, все чаще перебиваемое усиливающимися раскатами
грома после синеватых сполохов приближающейся грозы. Засиделись далеко за полночь, деревня уже давно спала, Антип возвращался домой осторожно вышагивающей ножной ощупью по бережной улице, примыкавшей к речке Топка с северо-востока. Впереди едва различимо маячил кустистый силуэт приречного тальника. Справа за стенисто темнеющим, ходившим ходуном от ветра мелкорослым кустарником более отчетливо проглядывался песочное стелящийся морской бе¬рег. Стукнул глухо под ногами случайно задетый камень. Не доходя до первого переулка, Антип приостановился, сквозь буйствующий рев непогоды, уловил он чутким слухом, еще неопределенно, что кто-то настигает его сзади.
Дома улицы стояли темные и молчаливые, то плотно теснящиеся, то, напротив, более отдаленно и беспорядочно расположенные друг от друга. Тоскливо чернела жердевая изгородь, примыкавшая к бревенчатому, дворовому ограждению. Отступив к одному из домов, Обросев затаился. Жалобно стонало сильно гнущееся от ветра дерево, под которым он стоял. Из глубины двора, учуяв его, забрехал хрипло-дряхлым басом вероятно старый пес. Могучий раскат громовой сухо, рокотно и протяжно прокатился по небу, а сверкнувшая бессчетно перед этим молния ударила где-то в горном хребте юго-западного Прибайкалья. Там, видимо уже давно дождевой ливень хлестал исстрадавшуюся от засухи землю.
Чуть позднее настороженно всматриваясь глазами в темень, Обросев отчетливо разглядел, как едва различимые им два конных всадника покачиваясь устрашающими, непомерно большими силуэтами, как будто сказочно, проплывали безмолвствующее неправдоподобно мимо него. «Хто же ето такие полуношные будут?» - беззвучно пошевелил губами Антип, как вдруг эти двое, придержали коней и нача¬ли закуривать. Вспыхнувший огонек осветил лица закуривших, и Обросев безошибочно узнал Бабкина и Филонова. Оба были преизрядно пьяны, говорили невпопад сумбурно, толком не слушая друг друга. Из почти не членораздельной их словесности он понял только то, что побывали они на тунгусском отоге. «Зачем же хищники ети ездили к орочонам…, не иначе, как облапошить бедолаг в очередной раз» - мелькнуло у него в мыслях. Сверкнувшая ослепительно ярко теперь уже где-то совсем над головой молния в мгновение прожгла извилистой синь чертой тьму небесную. Кони тронулись с места, и устало пофыркивая, пошли скорым шагом, а голоса их всадников резко оборвал грохнувший гром, словно мощно оглушающий залп орудийный. Крупные дождевые капли дробно, но пока еще редкостно посыпались с небес и Обросев вслед за удаляющимися конниками легкой трусцой, как можно скорее поспешил домой.
- Вот она, и избенка моя стародавняя! - негромко рассмеялся он, и при усиливающемся дожде захлопнув с силой за собою калитку, взбежал на крыльцо и отворил двери в сени.
Чуть мигнув, затеплился в печном камельке жирник, и слабый его огонек задвоился, в оконном стекле кути. Пелагея, детишки слышалось, как посапывали во снах, а находящемуся все еще под впечатлением собрания, Антипу совсем не хотелось спать. Вспомнив о своем не так давнем прошлом, он не без удивления для себя отметил, со встречи вот с такими людьми, как Макельский, забавным разговором с которым начинался трудовой день, и Мокеенцев, с кем был завершен, по существу и определился весь его жизненный путь.
Родился и лет до десяти Антип рос единственным ребенком в семье, как будто бы вполне благополучной, среднего достатка. Конечно, разных житейских неустройств более чем хватало, но родители с утра до ночи ворочали, как могли тяжелый, крестьянский труд, то землю пестуя, то на рыбалке. Не отказывался отец и от ямщины, когда разнарядка волостной избы падала на него, платили деньгами, и неплохо, и он на месяц, а то и больше исчезал из дому, ходил в обозах доставлявших продуктовые и иные грузы товаров на золотые прииски в Баргузинскую и Багдаринскую тайгу. До постройки и ввода в действие Транссиба ходили гужевые, конские обозы и по знаменитому чайному пути из Китая в Россию, и Демьян Обросев не избежал участи попытать фартовую удачу и в этом промысле.
Чай из Поднебесной через Монголию разными способами: по рекам, или сухопутными вьюками на животных прибывал в пограничный с Китаем Троицкосавск. Откуда везомый через всю Россию следовал он дальше в Европу, либо, задержавшись в Москве, или в Петербурге, многими путями развозился по всем центральным губерниям. Для этого специально создавались большие казенные караваны, возглавляемые чаще всего именитыми на этом поприще купцами первой гильдии, к которым приставлялся правительственный комиссар. Сопровождались такие караваны, как правило, хорошо обученной и вооруженной воинской охраной. Из Кяхтинской торговой слободы чай в особенности по огромным Сибирским территориям развозили нередко такие же не менее многочисленные конские обозы принадлежащие частным лицам, но уже менее титулованного купеческого звания. Частенько, чайные обозы эти возглавляли и разбогатевшие выходцы из крестьянской среды.
Зять известного в Кударе богача Бачалдина разжившийся на извозе Александр Устьянцев, как-то по заказу не мене известного в Кабанске владельца мыловарни и кожевенного производства Марка Эйдельмана занимавшегося кроме того торговлей, организовал обоз за чаем в Троицкосавск. В число извозчиков подрядился тогда и отец Антипа Демьян Обросев. Маршрут от торговой Кяхты через Селенгинск, Убукун и Верхнеудинск пролегал в условиях суровой зимы при сильных рождественских и крещенских морозах. Но купеческая щедрость превзошла все ожидания, кроме оговоренной оплаты Устьянцев выплатил обозникам еще и приличное каждому вознаграждение. После этого уделяя внимание, как можно меньше земледелию и рыбалке, Демьян все больше занимался поездками в Кяхту.
Нанимаясь все у того же Устьянцева, сходил он в Троицкосавск раза четыре, или пять столь же удачно за самым разным товаром. А потом, точно в воду канул, все обращения матери Антипа к тем, с кем муж ходил в последний караванный путь, оказались тщетными, никто не мог толком объяснить, где и при каких обстоятельствах Демьян потерялся. Прошло года четыре и некогда здоровая, улыбчивая и красивая мать Антипа, посеревшая лицом, сильно похудевшая и сгорбившаяся от непосильного труда, с неделю не вставая с постели, скончалась, страдая, надорвано от грыжи. Оставшегося одиноким ее сына приютили престарелые, почти совсем беспомощные родители Демьяна. Единственным кормильцем и поильцем в их семействе оставался только Антип. Не ворочай он тогда в свои подростковые 14-ть, 15-ть наравне со взрослыми, пришлось бы пойти наверное по миру, собирая милость. Хватили они сполна и холода и голода, а когда дедушка с бабушкой окончательно слегли, вдруг нежданно, негаданно объявился пропавший их сын. Схоронив родителей, Демьян никому, не объясняя многолетнее свое исчезновение, с год прожил Кударе, батрачил, как и сын у тех же богатеев Бачалдиных. Но как-то после крепкой выпивки рассказал он, где так долго пребывал в неизвестности, и предложил Антипу сменить место жительства, и отправиться вместе с ним вновь в торговую слободу Кяхта.
(Полный текс произведения при желание читайте на Литрес Самиздат)
Отрывок из романа Сухинские берега Байкала
© Copyright: Александр Анатольев 2, 2025
Свидетельство о публикации №225062701224
Свидетельство о публикации №225062701224
Рецензии