Ижица

Царапался камышовый стебель, как дикая кошка. Больно. У Данилы все руки уже были в мелких, но глубоких царапинах, текла кровь, живая, неугомонная. Но он упорно продолжал раздвигать камышовые заросли, утопая по колено в холодной, мерзко чавкающей хляби.
– Мама! – Позвал Данила. Неразборчивым горестным шепотом отозвался ветер, да далекая безымянная птица, забывшая путь на юг, откликнулась грозным гарканьем.
– Мама! – Вновь позвал Данила. – Я тебя ищу, ищу, а тебя нет нигде.
Путь домой лежал через полуголое поле, покрытое местами стеблями иссохшей травы, словно лишайная голова – пучками жидких волос. Летом здесь было коровье пастбище, а теперь только траурная чернота земли, размытой дождями. Поскальзываясь на влажной грязи, Данила встретил на тропинке пастуха – деда Костю.
– Ты чего тут? – Спросил Данила.
– А ты чего, балбес? – Ответил дед.
– Я маму искал, везде искал, на болота даже ходил, а её нет нигде. Ты, дедуль, не видал мою мамку?
– Не, Данюша, не видал.
– А как быть-то?
– Что уж тут. Как умеешь, так и живи. Потихоньку, полегоньку, а там всё и сложится. – Прошелестел дед Костя, как будто обращался не к Даниле, а бухтел о чем-то своем. Никто не любил деда Костю. Даже коровы не любили. Шеи у него не было, старость вдавила ему мелкую трухлявую голову прямо в плечи, слезливо-кровяные глаза смотрели из образовавшейся выемки, где-то там же в глубине вращался, как мясная юла, беззубый спекшийся рот, а поверху торчала облезлая шапка с красной звездой. На руках у деда Кости была по восемь пальцев, желтых от махорки, ими он почесывал свой длинный синюшный язык, что время от времени выпадал из его юркого рта и ложился на живот, как расплющенный уж. От языка пахло говядиной.
Поспешив попрощаться с дедом, Данила направился к дому. Пришел еще до полудня. Как истукан, постоял в воротах, оглядел двор, поросший бурьяном, потом, вздохнув, заглянул в свинарник.
– Здравия тебе, Харитоша! – Сказал Данила.
Боров Харитон поднял голову, посмотрел на Данилу умными глазами и хрюкнул.
– Может, ты знаешь, где моя мама? Я её ищу, ищу, а её нет нигде.
Харитон ничего не ответил.
– Эх, ты, тварь безмозглая! – Данила сильно пнул борова по измазанному в навозе рылу, отчего тот отпрянул в угол своего закутка и испуганно засопел.
Данила пошел в хату.
- Мама! – Громко позвал он.
Матери не было. Данила прошелся по комнатам, пообтирался по углам, заглянул под кровати, под стол, под скамью, перейдя на кухню, стал ворошить кастрюли и сковородки, тщательно осматривая каждую.
– Мама, ну где ты? – Звал он. – Я тебя ищу, ищу, а тебя нет нигде.
Данила полез к печи, снял задвижку, засунул голову в еще теплое печное отверстие и заорал:
– Мама!
С печи показалось бородатое заспанное лицо.
- Хули орешь-то, ****ь! – Рявкнул Митяй, Данилин отец. – Только и знаешь, что ***ней маяться. Покоя от тебя нет, выродок. Лучше бы по хозяйству чем занялся, иди вон двор убери, скамейку почини у ворот. Работы что ли нет?
Данила вытащил голову из печи и, виновато опустив глаза, подошел к отцу.
– Ты где так перемазался весь? – Спросил его Митяй. – Опять на болота ходил?
– Я мать искал, везде искал, а её нет нигде. – Всхлипнул Данила.
– Мать он искал. – Митяй перекрестился. – Луна, как кадило, ветви, как ходули, небо, как дрожжи, а у ветра – копыта, и живет он в домике-гробике…
– Батя, где мамка-то? – Перебил отца Данила. – Где она?
– Зачем она тебе? – Грубо спросил Митяй. – Тебе отца мало? Дел других нет? Или тоска совсем заела?
– Да я же ищу её, ищу-ищу, а её нет нигде!
– Это да. – Вроде как согласился Митяй. – Давно ищешь. Пятнадцать годков уже.
Митяй слез с печки, набросил тулуп, натянул резиновые сапоги.
– Батя, ну скажи мне!
– Чего тебе сказать, горемычный ты?
– Где мамка-то?
– А ты думаешь, я чего слез, дурень? Хватит ныть да верещать, к матери тебя поведу сейчас.


Сырая земля густо липла к лопате. Второй час копал Данила. На ладонях, что еще болели после камышовых порезов, взбухали мозоли. Митяй сидел на пригорке поблизости и дымил самокруткой.
– Батя, долго еще рыть? – Спросил Данила. Пот заливал его толстое лицо, а отцу казалось, что он плачет.
– Хули ты нюни распустил? Как девка! Ты копай, копай, скоро уж докопаешься.
Лопата с тихим стуком ударилась обо что-то.
– Батя, я клад нашел! – Крикнул Данила и пустил зеленоватую слюну.
– Ох, ****ь, наказал же меня Боженька таким сынком! Ты смотри там осторожней, не повреди, лопатой не бей больше!
– А чего теперь делать?
– Чего-чего, пальцами вынимай, бережно!
Данила нагнулся и стал копошиться руками в разрытой земле, наконец, он нащупал и ухватил то, обо что ударилось острие лопаты. Это был неправильной формы костяной мяч, весь покрытый трещинами и зияющий дырами, наполовину заполненными землей. Мяч этот можно было принять за чье-то лицо, страшное, лишенное всех человеческих черт.
– Что это, бать? – Спросил Данила, поднося отцу странную находку. – Вроде как на маски похоже, что мы в прошлом году на ярмарке видели, но те чистые были, белые, а эта в говне вся.
– Эх, слепая ты доля-долюшка. – Прошептал Митяй и, протянув руку, ласково, слегка касаясь, погладил черепную кость, которую непонимающе держал в руках усталый Данила.
– Батя, ты чего? – Спросил он.
Митяй взглянул на сына, и такая простая и бескрайняя мужицкая нежность засияла в глазах его, словно топленое стекло забурлило внутри.
– Ну что, Данечка, чего стоишь-то? Совсем что ли чувств лишился? Поцелуй мать скорей, столько лет-то не виделись!