Любавин Мих Александрович
Михаил Александрович Любавин
КАК Я СТАЛ ПОЧТИ БИБЛИОФИЛОМ
(Автопортрет)
Я родился в начале 1936 года. Родился, как оказалось впоследствии, историком. Бывает такое в жизни.
Кто-то рождается блондином, кто-то с абсолютным слухом или о шести пальцах, а я, вот, — историком.
Война и блокада оставили на мне, как, наверно, и на всех моих ровесниках, неизгладимый след.
Он не стёрся с годами. А в условиях последних лет моей, надеюсь, временной жизни в Германии, где власть до сих пор страдает синдромом нацистского мышления, эти воспоминания обостряются, невзирая на прошедшие годы.
Поэтому рассказ о временах гораздо более поздних я должен начать с военных лет.
После снятия блокады Ленинград как-то сразу затих и опустел.
Война и войска ушли на Запад. Эвакуированные ещё не возвращались.
Готовился догонять фронт и мой отец — военный хирург, благодаря которому мы и выжили в ту зиму.
Раненых поступало немного, у него появилось свободное время, и он стал иногда выходить «в город».
Окончив Реальное училище в Гжатске и повоевав в кавалерии, он в 1921 году поступил в Петрограде в Институт медицинских знаний,
однако то беспокойное и торопливое время, безусловно, сказалось на его образовании.
Он был хорошим врачом, имел разносторонние интересы, но высоко образованным человеком не был.
Может быть, поэтому он так заботился об образовании своего единственного сына.
В 1941 году в Таллине ему чудом выпал жребий жить и в 1944-м, уезжая на фронт, он трезво оценивал свою персиективу.
Поэтому, вероятно, он и хотел, может быть, на память, купить мне какой-нибудь, в его понимании, атрибут интеллигентного человека.
Шахматы или хорошую, «на всю жизнь», книгу.
Ничего подходящего, однако, в послеблокадном городе долго не попадалось.
Но однажды он принёс семь томов собрания сочинений Пушкина издательства «Просвещение» с характерным чёрно-золотым орнаментом на светло-коричневом издательском переплёте.
Первого тома не хватало. «Найдёшь в магазине, когда вырастёшь», — сказал он и вскоре, не догадавишись надписать подарок, уехал.
Как оказалось, — брать Варшаву.
Через несколько месяцев, к моему девятому дню рождения, мама купила огромный, больше пятисот страниц, фолиант в глухом красном коленкоровом переплёте с кожаным корешком и, как и Пушкин, — с ятями.
Это были «Сочиненiя Л. Н. Толстаго. В двух частях». Издание Ф. Стелловского 1864 года.
Как я узнал впоследствии, первое собрание сочинений Льва Толстого, и стоило оно по тем временам не мало — 35 рублсй.
На этот раз книга была надписана «... ко дню рождения от папы и мамы».
«Мама» была рядом, «папа» был на подступах к Берлину. Много позднее я чуть пониже наклеил свой экслибрис с пером и чернильницей в центре стульчака, с некоторой натяжкой обозначающий мою строительную специальность, и стилизованный под геральдический щит.
Почти полвека назад художник изобразил две грани моей жизни, которые не очень мирно соседствовали друг с другом много лет.
Этой книге уже почти полтора века, какова будет её дальнейшая судьба, мне знать пе дано.
Но, по крайней мере, 65 лет её жизни в моей библиотеке, а с ними и сама эпоха, оставили на ней какой-то след.
С некоторых пор я не стесняюсь оставлять на книге знаки своего общения с ней, считая их голосом времени, столь ценным для будущих владельцев и исследователей.
К сожалению, следы первых восьмидссяти лет жизни толстовского тома, бывшие, видимо, на внутреннем форзаце, утрачены до того, как книга попала в мои руки.
Скорее всего, лист был вырван перед продажей книги в 1945 году.
Вообще-то, библиотеки у родителей не было. Так, отдельные, можно сказать, случайные книги.
После окончания института им пришлось изрядно покочевать: Дагестан, Ивановский край, Урал.
В таких условиях библиотеку не заведёшь, да и нищенские заработки молодых врачей к этому не располагали.
Хотя мой дед по матери, врач в Сызрани, библиотеку имел, и книги были не только на русском языке.
Но в Гражданскую войну дед умер от тифа, дом сгорел, от библиотеки остались лишь несколько зелёненьких томов Гейне на немецком, расползшаяся по страничкам, без титульного листа, поваренная книга Филатовой 1893 года, да бюстики Гёте и Шиллера.
Однако мне книги покупались и, несмотря на мои беспокойные руки, жили они долго.
Их подклеивали, сшивали чёрными нитками, подрезали — выравнивали поля.
Накануне войны мы жили в Таллине.
В начале мая 1941 года там открылся первый магазин русской книги.
О предстоящем событии было много разговоров. Дети «вырастали» из привезённых с собой книг, а новых не было.
В день открытия, как сейчас помню, в солнечную, но холодную и ветреную погоду мы отправились в магазин и оттуда принесли «Рассказы о животных» Бориса Житкова, «Весёлые стихи» Сергея Михалкова, «Крокодил» Корнея Чуковского, «Том Сойер» и по тем временам роскошно изданный сборник только недавно разрешённой темы «Ёлка».
Эти книги мне ещё читали. Читать сам я стал довольно поздно; начинал со сводок Совинформбюро и статей с передовой.
Тогда же у меня появилась привычка делать газетные вырезки и оставлять целые номера газет — «Ленинградская правда», «Красная звезда», «Правда», «На страже Родины». Вырезки с фронтовыми фотографиями я иногда даже раскрашивал, а отдельные номера газет просто складывал.
До сих пор у меня хранится «Ленинградская правда» за 28 января 1944 года, полностью посвящённая снятию блокады.
Был и номер «На страже Родины» увеличенного формата за 20 января 1944 года с материалами о начале этих боёв и о взятии Красного Села и Ропши.
К сожалению, в 1990 году, послав эту газету в Москву на выставку «Вторая мировая война. Человек и книга. 1939-1945», обратно я её не получил.
Какой-то наглец, видимо, близкий к организаторам выставки, при посредстве известного ленинградского библиофила Б., позднее переехавшего в США, присвоил её.
Жалею до сих пор, утешаясь лишь тем, что уникальный номер попал, хотя и в грязные руки, но принадлежат они червонному валету, понимающему его ценность.
Во время блокады выбор книг в городе был чрезвычайно ограничен.
У нас сохранились в основном книги, так или иначе связанные с войной: стихи Ольги Берггольц, «Пулковский меридиан» Веры Инбер, сборники Николая Тихонова «Ленинградский год» и «Ленинград принимает бой».
Сохранились и детские книги.
Брошюрка с пушкинской «Сказкой о рыбаке и рыбке» («Подисана к печати 2/Х 1943) с чёрно-белыми иллюстрациями Билибина.
А «Сказки» Андерсена вышли большим томом на полупрозрачной бумаге в розово-голубом картонном переплёте с чёрнобелыми иллюстрациями В. Конашевича (Подписано к печати 25/IX 1943 г.).
Обе книги имеют дарственную сослуживицы матери: «Миша! Читай сам». Но, кроме того, всю блокаду на прилавках было несколько изданий, вышедших в Ленинграде накануне или в первые дни войны и оставшиеся в городе.
Сероголубой большого формата однотомник Лермонтова; зелёный «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна, «Мифы древней Греции» В. и Л. Успенских с коричневым кентавром на обложке и рисунками К. Рудакова (Книга подписана к печ. 4/VI 1941 г.).
Эти книги мне читались с условием, чтобы и я немного почитал сам.
Существовал и ещё один источник пополнения домашних библиотск — книги эвакуированных и умерших (о последнем источнике взрослые старались нам не говорить).
Так у меня появились «Сказки братьев Гримм» и «Волшебник Изумрудного города» А. Волкова.
А у мамы была своя специальная литература.
Например, «Краткий терапевтический справочник детского врача» профессора А. Ф. Тура.
Предисловие проф. Тура подписано 30 января 1942 г., книга сдана в набор 5 марта 1942 г., подписана в печать 22 сентября 1942 г., тираж 8000(!) экз.
Там, среди детских болезней, были главы «Отравление боевыми отравляющими веществами» (по отдельности кожнонарывного действия, общеядовитого действия, раздражающего действия, удушающего действия) и «Дистрофия алиментарная» с рекомендациями лечения в зависимости от возраста ребёнка.
Причём лечению «дистрофиков» грудного возраста и сильно истощённых детей первых 1,5- 2 лет посвящались отдельные статьи.
Ну, а Пушкина и Толстого я прочел уже много позднее, и тогда же начал поиски недостающего первого тома Пушкина.
Ходил я, в основном, по книжным магазинам Литейного и Невского, где вскоре после войны вновь открылся «Дом книги», всю войну простоявигий мрачной громадой с витринами, засыпанными песком в косых ящиках.
Антураж был соответствующий — на другом берегу канала Грибоедова — разрушенный бомбой дом Энгсльгардта, в глубинс по каналу — золотой купол Спаса-на-крови, пробитый снарядом.
То, что снаряд, не взорвавшись, спокойно лежит в колокольне, выяснилось через много лет.
На Невском же, в Перинном ряду, под башней Думы, был большой книжный развал, где тоже было много интерссного.
Но Пушкин мне никак не попадался. Я, однако, не терял надежды.
В киоске «Союзпечати» я купил «Обломова» (1948 г.) с иллюстрациями известного мне ещё по блокадным открыткам художника В. В. Морозова и броппорку «Ревизор» с картинкой на обложечке.
А ко дню рождения в 1948 году получил «Мёртвые души», в 1949-м — «Обрыв», напечатанный Воениздатом, видимо, где-то в Германии, с подписью «Миша, прочти и полюби этукнигу. Мама».
По моей особой просьбе мне подарили сборник очерков Института истории АН СССР «Петербург петровского времени».
Тоненькая книга была довольно дорога — 9 рублей.
И отец, и особенно мать, не возражали против моих покупок; после отмены карточек, довольно щедро давая мне деньги на школьные завтраки, на которых я, конечно, экономил.
Наступила пора запойного чтения. Я читал во время еды, на улице, пытался читать в школе, нахально положив книгу на парту поверх учебника, но тут пришлось признать, что я не Цезарь и, читая, за классом не успевал.
Что же до покупок, то покупал я книги сам, но раныие или позже они попадались маме на глаза, и изредка звучало: «Белиберда».
А чаще, когда, например, я принёс «Хлеб» Алексея Толстого, последовал только вздох.
Однако его «Пётр Первый» и «Хождение по мукам» были одобрены, Кассиля я сумел защитить, а «Кавалера золотой звезды» Бабаевского я не покупал, да и не читал.
Библиотека «росла и полнилась».
Сперва мне выделили бельевые полки в довоенном древтрестовском шкафу, затем заказали большую навесную полку у плотника в нашем домохозяйстве и, наконец, в доме появился небольшой книжный шкаф.
Поток было уже не остановить, книги теснили мебель.
В школе ко дню рождения мы дарили друг другу книги.
Мой лучший друг Борис подарил мне один раз «Кюхлю» Тынянова.
С книгами после войны было плохо.
А тут ещё кампания «борьбы с космополитизмом», под маркой которой издательства всемерно сокращали выпуск даже «лояльных» иностранных авторов.
На одном дне рождения однажды шестеро гостей принесли имениннику пять только что вышедших «Хижин дяди Тома». Выбора не было.
Году в 1950 - 1951-м в книжной Лавке Писателей что на углу Литейного и Невского, на мой традиционный вопрос: «Нет ли первого тома Пушкина издательства «Просвещение»?» мне выложили сразу два тома.
И оба первые! Эпопея закончилась. Но поток остановить уже было нельзя.
А хорошее собрание сочинений Пушкина для меня всю жизнь было проблемой.
Собрание «Просвещения» было и очень неполным, и безнадёжно устарелым.
Для школьника оно, конечно, достаточно, но взрослому человеку, интересующемуся Пушкиным даже на самом среднем уровне, уже не годилось.
Но другого не было. Только в 1974 году с помощью одной своей хорошей знакомой я сумел подписаться на юбилейный (к 175-летию со дня рождения) десятитомник Пушкина.
Он был иллюстрирован рисунками поэта, но, увы, тоже был далско не полон.
И только ещё через 35 лет, когда рухнул Советский Союз, закончился книжный бум, я оказался в Германии, а па мои «труды» появились ссылки в научных изданиях, с помощью той же женщины, став- шей на те же 35 лет старше, проблема решилась.
Я, наконец, стал владельцем хорошо потёртого, но совершенно чистого Полного собрания сочинений Пушкина в десяти томах Академии Наук СССР (второе изданис, 1956-58 гг.). «Милосердный господь — говорят французы, — даёт штаны тем, у кого уже нет зада».
В 1953 году я окончил школу и поступил в Строительный институт.
Как и во многих других случаях советской жизни, выбор был не велик. Университет для меня, еврея, был закрыт.
Педагогическая карьера не привлекала, несмотря на пример нашего прекрасного преподавателя — литератора Бориса Григорьевича Лейна.
Хотя с ним ничего не случилось даже в самые мрачные годы, я видел, насколько он ограничен и скован в своей работе и понимал, что даже в нашем, почти идеальном, классе он, давая нам неказённое понимание литературы, а заодно и истории, балансирует на острие ножа. А библиотечный институт в то время для нас, послевоенных мальчишек, не существовал.
Сомнительной доле советского историка или филолога я выбрал гораздо более надёжный и спокойный в СССР хлеб инженера.
Я, как теперь говорят, «выбрал свободу», или точнее говоря, «менышую зависимость» от непреклонного государства, по природе своей стремившегося полностью подчинить себе все стороны жизни человека.
Инженерная специальность оказалась достаточно живой и интересной.
И, кроме того, точные науки привили мне некоторую дисциплину и системность мышления, при которой каждый постулат, будь то математическая формула или тезис истории, требует доказательства. Но гуманитарное начало требовало своего.
В институте я попробовал заниматься журналистикой в только что открывшейся многотиражке; это породило во мне некоторые иллюзии, но они быстро развеялись ири попытке перехода в «большую прессу».
Году в 1961-1962-м жена подарила мне «Рассказы о книгах» Н. Смирнова-Сокольского (2-е издание. 1960 г.), которое тогда долго лежало на прилавках.
Добротно изданная книга стала «вратами моей учёности». Сперва она лишилась суперобложки, а впоследствии мне пришлось заменить её другим экземпляром, тоже без суперобложки, но в более пристойном состоянии.
Лет через десять жена совершила второе чудо: раздобыла двухтомник Николая Павловича «Моя библиотека» в книжном киоске «Ленпроекта» у оставшегося для нас безымянным продавца, бескорыстно. доводивиего «дефицитную» книгу до «страждущих и алчущих».
Итак, я нашёл...
Нашёл область, где можно было работать свободно и независимо от денег на хлеб насущный, «тематического плана», последних веяний и настоятельных «рекомендаций».
Я стал смелее подходить к прилавкам, где лежали издания XVIII - начала XIX веков.
Новая книга тогда стоила рубль, много — два. А на этих прилавках они начинались с десяти рублей, ну, иногда бывало 5 — 7.50.
Я вообще-то не понимал, как можно оценить бесценную, уникальную книгу, как можно продавать историческую реликвию, которой вот-вот исполнится 200 лет. К счастью, со стороны дарительницы книг Смирнова-Сокольского я впоследствии встретил если не одобрение, то определённое понимание, ограниченное рамками семейного питания и женской одежды.
И вот легом 1963 года на ул. Жуковского в магазине П. Ф. Пашнова (эта фамилия мне тогда была ещё не известна) я попросил у его постоянной помощницы Александры Абрамовны (ленинградские собиратели помнят эту строгую, но доброжелательную к собирателям женщину, однако фамилия её, как говорится, «не на слуху») показать несколько тоненьких книжечек второй половины XVIII века. Одной из них оказалась трагедия Сумарокова «Мстислав» (СПб., 1774 г.). В конце книжечки после текста трагедии под заголовком «Г. Дмитревскому» были напечатаны 16 стихотворных строчек за подписью А. С.
Я понял, что книжечка с секретом или, как писал Смирнов-Сокольский, «с колпачком», и выложил обозначенную на книжке цену - 7 рублей 50 копеек.
Грехопадение свершилось, как и следовало ожидать, в темноватом зальце, пропахшем книжной пылью и старой бумагой.
Жене я объяснил, что это моё «орудие труда», иметь которое даже советская власть разрешаст.
Себе же я дал зарок покупать только те книги, которые стоит исследовать и даже, святая простота, не «обработав» купленной книги, — ие покупать вторую.
Поиск и исследование у начинающего книговеда с инженерным дипломом, естественно, потребовал немало времени.
Пришлось читать множество книг как по истории русского театра, так и, вообще, по этой эпохе. А, кроме того, — по истории книги, методике научной работы, библиографии и много чего ещё.
Но результат был: удалось установить дотоле неизвестную точную дату смерти одной из первых актрис русского театра Татьяны Михайловны Троепольской.
Тем временем Сумароков приобрёл вполне достойных соседей.
Ввиду ограниченности материальных средств и в силу своего характера я никогда не имел доступа ни под прилавок, ни в кладовки магазинов.
Не искал я раритеты и по чердакам и подвалам, не покупал впрок не интересующих меня книг и не искал обменов.
Мне хватало всем доступных прилавков.
И вскоре рядом с Сумароковым поселились «14 декабря 1825 и император Николай» — лондонское издание Герцена, «Записки Фонвизина очевидца смутных времён царствований Павла 1, Александра 1, Николая 1 (Лейпциг, 1859, изд. И. Г. Головина), написанные племянником драматурга декабристом М. А. Фонвизиным.
Иностранное происхождение книги и автограф «М. Родзянко» сулили книге незаурядную историю.
За ними — обе прижизненные книги Рылеева «Думы» и «Войнаровский», отпечатанные в типографии С. Селивановского, «Вестник Европы» за вторую треть 1812 года, отдельные номера юмористических журналов конца ХХ века и сатирических 1905-1907 гг.
Все эти покупки предполагались как потенциальные объекты изучения и, может быть, исследования; хотя я не буду утверждать, что мною руководил лишь холодный расчёт. Глаза, наверно, при покупке горели, а уж голос точно садился, да и пальцы то дрожали, то деревенели.
В 1963 году в самом центре Таллина, рядом с Ратушей, мне попалось «Руководство к познанию всеобщей политической истории. Древняя история» профессора Царскосельского Лицея Кайданова.
Пушкинский учебник истории!?. Увы, это было издание 1826 года. Но не взять его было невозможно, тем более что и стоил он в «европейском» Таллине чуть дороже бутылки водки!
Учебники, как известно, сохраняются плохо.
За все последующие годы пи один из многочислепных учебников Кайдапова не понался мне ни разу.
А из других лицейских учебников Пушкина один раз, много лет спустя, встретилась первая часть «Права Естественного» Куницына. «Сожжённая книга», — значительно сказала Александра Абрамовна.
Но я тогда уже по библиотечным и архивным материалам знал об этой книжечке почти всё и, не без сожаления, от её покупки отказался. Жалею до сих пор, хотя, наверно, тогда был всё же прав.
Бывало, однако, и хуже. Однажды, опять же у Александры Абрамовны, я видел в витрине «Физиологию Петербурга».
Некрасовский сборник — классический раритет русской классической литературы, краеугольный камень «Натуральной школы».
Стоил он 30 рублей — деньги для меня немалые. «Неделю не поесть», — с металлом в голосе произнесла Александра Абрамовна, бросив на меня испытующий взгляд.
Драматичность ситуации состояла в том, что как раз эта сумма лежала у меня в кармане.
Но жена в это время сидела с маленьким сыном, а я, ненадолго уйдя со стройки, работал в «благоприличном» месте — проектном институте и зарабатывал весьма скромно.
Деньги же предназначались мне для пары «приличной» обуви, в которой должно было бы ходить на работу.
В итоге, в благоприличном месте я проработал недолго, приличные туфли давно сносились, а «Физиология Петербурга» до сих пор стоит перед глазами.
Однако книги, как я уже говорил, не были моей конечной целью.
Для осуществления конечной цели нужно было свободное время, а его-то как раз и не хватало. Хотя работа на строительстве и давала иногда короткие «окна», но рабочий день, как мы говорили, был «восьмичасовой»: от восьми до восьми.
Оставались короткие у строителя вечера, выходные, отпуск. Но и тут былонепросто.
В Публичную библиотеку я записался в соответствии с моим инженерным дипломом - в зал техники.
Когда я заказывал книги гуманитарного профиля, то почти всегда встречал вопрошающий взгляд библиотекаря, а часто и вопрос: «Зачем это Вам?».
Иногда можно было «уговорить», иногда — соврать, а иногда я получал отказ: «У нас научный зал и мы выдаём книги только по своему профилю. Идите в зал филологии».
А там по номеру билета сразу видели, что «я пе их» и отправляли назад.
Иногда приходилось заказывать технические книги вперемешку с филологическими, поясняя, что я занимаюсь математическим анализом текста, о котором и сейчас имею самое смутное представление.
В Библиотеке Академии наук требовался документ о принадлежности к системе Академии или ходатайство с работы. Что-что, а система контроля и ограничения в стране была поставлена прекрасно, но и она порой давала сбои.
Конечно, дома у меня постепенно создавалась собственная библиотека, но соперничать с Публичкой она никак не могла. Но всё это было кое-как преодолимо.
А, в конце концов, когла первые мои статьи пошли в печать, я набрался смелости и пошёл к замдиректора библиотеки Л. А. Шилову и попросил разрешения записаться в филологический зал.
И Леонид Александрович, с которым я был знаком менее чем шапочно, чуть подумав (до сих пор помню его повисшую над бумагой руку с пером), подписал моё заявление.
«Обработав» «Записки Фонвизина» и обе книги Рылеева, я убедился, что выше научно-популярного уровия мне подняться не удалось.
Новизны, которая лежала на поверхности, как в «Мстиславе» Сумарокова, пе было, хотя мине и удалось собрать практически всё известное об авторах и издателях этих книг.
«Новизна» лежала в архивах. Занимаясь С. И. Селивановским — московским издателем книг Рылеева, я наткнулся на упоминание о материалах eго типографии, хранившихся в Москве в Центральном архиве Октябрьской революции.
Без особой надежды написал туда с просьбой выслать песколько листов дела об обыске в типографии Селивановского в связи со следствием о восстании декабристов. Каковы же были мои удивление и восторг, когда я получил пачку листов фотокопий с интересовавшими меня материалами.
Они стали «изюминкой» статьи об издателе С. И. Селивановском. Я понял, что работа в архивах пеобходима и реальна, возблагодарил Бога, что живу в Ленинграде, городе столь богатом архивами XVIII - ХХ веков.
Здесь были свои сложности. Для допуска в архив требовалось отношение от организации, которая с одной стороны как бы поручала мне работу в архивных фондах, а с другой гарантировала мою добросовестность в обращении с документами и, самое главное, — мою благонадёжность.
Причём каждый архив каждый год требовал такую бумагу запово.
Где только я ие добывал эти отношения!
На работе это было невозможно: такая просьба поставила бы крест на моей инженерной и производственной репутации.
Да и ответить на вопрос, зачем Строительному управлению разыскания в области истории литературы ХУ века, ответить было трудно.
Друзей, связанных по работе с организациями историко-фило-логического профиля, у меня не было.
Приходилось обращаться в газеты, где я иногда печатался, профсоюзные и общественные организации, жилищно-строительный кооператив, в котором я состоял, и каждый раз готовить «легенду», обосновывающую эту бумагу.
Зато, уж попав в архив, я как можно шире формулировал тему исследования и старался почерипуть как можно больше.
На случай, когда я всё же вылезал за пределы заявленной темы, у меня всегда была готова мотивировка: «А меня интересует отношение Чехова к войне 1812 года», «А у меня есть сведения, что Карл Брюллов был в родстве с Куницыным».
Спасибо «архивным девушкам», которые смотрели на эти доводы сквозь пальцы, что в моих глазах означало высшую стенень сочувствия и благожелательности.
А «вылезал» я изрядно. Однажды наткнулся на две толстенные папки рапортов губернаторов о французских военнопленных в их губерниях в 1813 году, с точным указанием числа умерших и оставшихся в живых по каждой губернии.
Если это не клад, то что же?! Наверно, нет более интересного занятия, чем рыться в архивах.
«Минувшее проходит предо мною...», и поневоле возблагодаришь и мудрого летописца Пимена, безответного «чиновника для письма» Ак. Ак. Баптмачкина; и даже «губернаторов мучитель» Аракчсев, затребовавший эти сводки, предстаёт в самом лучшем свете.
Но куда девать паписанное? «Чтобы печататься в России, надо долго жить», в Советском Союзе — её дольше, в тогдашнем Ленинграде — бесконечно долго.
Я это испытал на себе, когда мой небольшой рассказ о блокаде после долгих странствий попал в альманах «Молодой Ленинград» 1964 года, набор которого уже после чтения гранок был рассыпан. Но тут в «Литературной газете» от 10 февраля 1971 года появилось сообщение о предстоящем выходе нового издания «Альманаха библиофила».
Статьяинтервью имела очень заманчивый заголовок «Альманах библиофила приглашает...» Я «откликнулся» на приглашение и через каких-нибудь пять лет в третьем номере «Альманаха» увидел свою статью «Девятая трагедия Сумарокова».
В ней на основании этого издания устанавливалась точная дата смерти одной из первых русских актрис Татьяны Михайловны Троепольской.
Ранее под сомнением был даже год еб смерти. Вскоре москвичкой Л. М. Стариковой, мою статью, видимо, не читавшей, был найден документ о похоронах артистки, коевепио подтверждатии новленную мною дату её смерти.
В ти годы в букинистических магазинах постоянио вывени вались пригласительные билеты Секции библиофилов Общества книголюбов, собиравшейся на «седьмом небе» Дома книги. Придя туда, я встретил не только «братьсв по разуму», но и доброжелательное понимание со стороны председателя Якова Борисовича Рабиновича.
Об этом человеке написано уже немало и я нс располагаю какими-либо новыми материалами о нём, Но в то мрачномаразматическое время Яков Борисович возглавлял общественную оргаиизацию, песмотря ни на что бывшую именно общественной.
Чего это ему стоило, сказать не могу, но в зале на седьмом этаже по понедельникам царствовал Киига и Киижники.
Казённая идеология ютились где-то в самом пыльном углу и только изредка напоминали о существовании окружающего мира словоблудия, в котором романовский Ленинград, забегая порой вперёд паровоза, вёл свою сольную партию.
Я получил сочувствующую аудиторию, где мог «обкатать» свои опыты, в которых тогда изрядио сомневался.
Вскоре один из членов Секции в Доме книги — В. А. Петрипкий стал председателем секции книжииков в Доме учёных, что открыло мне дорогу и в то сообщество. В Доме учёных я побывал ещё ранее.
Пришёл к самому П. И. Беркову с только что купленной книжечкой «Ивану Выжигину от Сидора Пафнутьевича Простакова Послание..› (Москва, 1829 г).
Автор обозначен пе был, что уже сулило некую тайну, а тут ещё посвящение «Всем почитателям Ивана Выжигина» издателя Иваиа Трухачёва, цензорское разрешение Владимира Измайлова, библиотечный чернилами номер шкафа VII и помер тома 308, что говорило о внушительной частной библиотеке.
Павлу Наумовичу книга не была знакома, а я, устрашённый бездной услышанной на заседании премудрости и величественностью собрания, почувствовал себя нс в своей тарeлке.
Книга же, увы, ещё ждёт своего биографа, которым, видимо, буду уже нс я.
Но случай иногда идёт навстречу тому, кто его и не ишет.
М недавно, чисто случайно, с помощью Я. И. Бердичевского, живущего в Берлине, выяснилось, что автором книги является Иван Гаврилович Гурьянов, автор, может быть, даже и не второго плана, но отнюдь не безынтересный.
Но, как бы то ни было, публикация в «Альманахе библиофила» придала мие смелость.
Я прелложил свои упражиения в журнал Пушкинского Дома «Русская литература».
Там, к моeму удивлению, их приняли.
Две «хроникёрскиe» заметки в разделе «Заметки, уточнения» были напечатаны.
Однако «Русская литература» был отнюдь пе библиофильский и даже ие книговедческий журнал, для более обширных статей моих интересов он не подходил.
Редакция «Альманаха библиофила» постоянно менялась, само издание понемногу тускиело.
Но я теперь чувствовал себя «на коне», и статью о лицейском учебнике Кайданова году в 1980-м отправил в сбориик «Книга. Исследования и материалы», все старые nомера которого я уже просмотрел и завёл привычку следить за вновь вышедшими.
Кроме того, что это издание Всeсоюзной книжной палаты по содержанию весьма серьёзно, я о «Книге» ничего не знал.
Фамилию редактора-составителя Толстякова слышал, но она мне ничего не говорила.
Оказался же этот иеизвестный мие Толстяков, Артуром Павловичем — человеком, 0 котором следует сказать столько хорошего, сколько не принято говорить о живых; надеюсь, что мне этого сказать и не придётся: всё-таки он помоложе меия.
А в Ленинграде тем временем в Институте культуры открылись «Смирдинские чтения»; их организатором и научным руководителем был профессор И. Е. Баренбаум.
В профессиональные учёные, как уже говорилось, я никогда пе стремился: свобода и независимость были дороже.
Поэтому, предлагая Иосифу Евсесвичу свою статью о Куницыне, я сделал это «для очистки совести», будучи уверен, что, столкнувшись с академическими требованиями, скорее всего, буду вынужден сам отказаться от своихпретензий.
Однако, как ни странно, Иосиф Евсеевич, прочитав материал, без возражений и оговорок включил его в программу «Чтений».
Впоследствии я неоднократно участвовал в «Смирдинких чтениях».
Не могу сказать, сколь интересно было их участникам слушать мои штудии, но для меня каждое «Чтение» было праздииком.
Тем более что по материалам «Чтений» выходили сборники Научных трудов Института культуры, имевшие серьёзную репутацию.
С 1982 года В. А. Петрицкий начал проводить систематические, раз в два года, конференции «Актуальные проблемы теории и истории библиофильства», где участвовали и профессионалы и любители книги. Живые и порой даже весёлые эти собрания для мени были тоже очень привлекательны.
Таким образом, извечный русский вопрос «где печататься» для меня отпал сам собой.
Правда, оставалась проблема с публикацией материалов, пикак пе укладывавшихся в рамки книговедения.
Небольшую статью о французских военнопленных 1812 года после многих попыток удалось поместить только в «Седьмой тетради» журнала «Нева».
Серьёзный, статистический по сути, материал был напечатан без архивных ссылок и, в соответствии с традициями журнального жанра, все цифры — прописью.
Однако и эта статьяне пропала, и на неё аккуратно ссылаются исследователи этого, вопроса.
После публикации статей о Кайланове и Куницыие у меня возникла мысль собрать все мои статьи о книгах лицейских учителей Пушкина под одну обложку.
Простым, механическим, сложением эту залачу решить было невозможно.
Необходимы и какие-то выводы и обобщения.
В это время маразм в стране уже вполие окреп, шла пятилетка «пышных похорон», одно скудоумие сменяло другое, а мои годы бесповоротно уходили.
Я спрятал подальше свой ииженерный диплом и в 1983 году перешел кочегаром в котельную.
Эта работа давала время для библиотек и архивов, и в 1986 году, в свой день рождения, я поставил юследнюю точку в корректуре машинописи книги «Лицейские учителя Пушкина и их книги».
До её публикации .. оставалось 11 лет.
В 75 лет, оглядываясь назад, я должен признать, что профессиопальным историком я так и не стал.
Никогда не писал на заказ и так и не научился удовлетворять своё любонытство за счёт общества, что является первым признаком профессионального учёного.
Не стал я и настоящим коллекционером книг: моё скромное собрание меня не кормит.
Так, проболтался всю жизнь между двумя прорубями, окунаясь то в одну, то в другую, а иногда — и в обе сразу, но всегда — с удовольствием.
Может. быть, это и не так уж плохо.
КАК Я СТАЛ ПОЧТИ БИБЛИОФИЛОМ
(Автопортрет)
Я родился в начале 1936 года. Родился, как оказалось впоследствии, историком. Бывает такое в жизни.
Кто-то рождается блондином, кто-то с абсолютным слухом или о шести пальцах, а я, вот, — историком.
Война и блокада оставили на мне, как, наверно, и на всех моих ровесниках, неизгладимый след.
Он не стёрся с годами. А в условиях последних лет моей, надеюсь, временной жизни в Германии, где власть до сих пор страдает синдромом нацистского мышления, эти воспоминания обостряются, невзирая на прошедшие годы.
Поэтому рассказ о временах гораздо более поздних я должен начать с военных лет.
После снятия блокады Ленинград как-то сразу затих и опустел.
Война и войска ушли на Запад. Эвакуированные ещё не возвращались.
Готовился догонять фронт и мой отец — военный хирург, благодаря которому мы и выжили в ту зиму.
Раненых поступало немного, у него появилось свободное время, и он стал иногда выходить «в город».
Окончив Реальное училище в Гжатске и повоевав в кавалерии, он в 1921 году поступил в Петрограде в Институт медицинских знаний,
однако то беспокойное и торопливое время, безусловно, сказалось на его образовании.
Он был хорошим врачом, имел разносторонние интересы, но высоко образованным человеком не был.
Может быть, поэтому он так заботился об образовании своего единственного сына.
В 1941 году в Таллине ему чудом выпал жребий жить и в 1944-м, уезжая на фронт, он трезво оценивал свою персиективу.
Поэтому, вероятно, он и хотел, может быть, на память, купить мне какой-нибудь, в его понимании, атрибут интеллигентного человека.
Шахматы или хорошую, «на всю жизнь», книгу.
Ничего подходящего, однако, в послеблокадном городе долго не попадалось.
Но однажды он принёс семь томов собрания сочинений Пушкина издательства «Просвещение» с характерным чёрно-золотым орнаментом на светло-коричневом издательском переплёте.
Первого тома не хватало. «Найдёшь в магазине, когда вырастёшь», — сказал он и вскоре, не догадавишись надписать подарок, уехал.
Как оказалось, — брать Варшаву.
Через несколько месяцев, к моему девятому дню рождения, мама купила огромный, больше пятисот страниц, фолиант в глухом красном коленкоровом переплёте с кожаным корешком и, как и Пушкин, — с ятями.
Это были «Сочиненiя Л. Н. Толстаго. В двух частях». Издание Ф. Стелловского 1864 года.
Как я узнал впоследствии, первое собрание сочинений Льва Толстого, и стоило оно по тем временам не мало — 35 рублсй.
На этот раз книга была надписана «... ко дню рождения от папы и мамы».
«Мама» была рядом, «папа» был на подступах к Берлину. Много позднее я чуть пониже наклеил свой экслибрис с пером и чернильницей в центре стульчака, с некоторой натяжкой обозначающий мою строительную специальность, и стилизованный под геральдический щит.
Почти полвека назад художник изобразил две грани моей жизни, которые не очень мирно соседствовали друг с другом много лет.
Этой книге уже почти полтора века, какова будет её дальнейшая судьба, мне знать пе дано.
Но, по крайней мере, 65 лет её жизни в моей библиотеке, а с ними и сама эпоха, оставили на ней какой-то след.
С некоторых пор я не стесняюсь оставлять на книге знаки своего общения с ней, считая их голосом времени, столь ценным для будущих владельцев и исследователей.
К сожалению, следы первых восьмидссяти лет жизни толстовского тома, бывшие, видимо, на внутреннем форзаце, утрачены до того, как книга попала в мои руки.
Скорее всего, лист был вырван перед продажей книги в 1945 году.
Вообще-то, библиотеки у родителей не было. Так, отдельные, можно сказать, случайные книги.
После окончания института им пришлось изрядно покочевать: Дагестан, Ивановский край, Урал.
В таких условиях библиотеку не заведёшь, да и нищенские заработки молодых врачей к этому не располагали.
Хотя мой дед по матери, врач в Сызрани, библиотеку имел, и книги были не только на русском языке.
Но в Гражданскую войну дед умер от тифа, дом сгорел, от библиотеки остались лишь несколько зелёненьких томов Гейне на немецком, расползшаяся по страничкам, без титульного листа, поваренная книга Филатовой 1893 года, да бюстики Гёте и Шиллера.
Однако мне книги покупались и, несмотря на мои беспокойные руки, жили они долго.
Их подклеивали, сшивали чёрными нитками, подрезали — выравнивали поля.
Накануне войны мы жили в Таллине.
В начале мая 1941 года там открылся первый магазин русской книги.
О предстоящем событии было много разговоров. Дети «вырастали» из привезённых с собой книг, а новых не было.
В день открытия, как сейчас помню, в солнечную, но холодную и ветреную погоду мы отправились в магазин и оттуда принесли «Рассказы о животных» Бориса Житкова, «Весёлые стихи» Сергея Михалкова, «Крокодил» Корнея Чуковского, «Том Сойер» и по тем временам роскошно изданный сборник только недавно разрешённой темы «Ёлка».
Эти книги мне ещё читали. Читать сам я стал довольно поздно; начинал со сводок Совинформбюро и статей с передовой.
Тогда же у меня появилась привычка делать газетные вырезки и оставлять целые номера газет — «Ленинградская правда», «Красная звезда», «Правда», «На страже Родины». Вырезки с фронтовыми фотографиями я иногда даже раскрашивал, а отдельные номера газет просто складывал.
До сих пор у меня хранится «Ленинградская правда» за 28 января 1944 года, полностью посвящённая снятию блокады.
Был и номер «На страже Родины» увеличенного формата за 20 января 1944 года с материалами о начале этих боёв и о взятии Красного Села и Ропши.
К сожалению, в 1990 году, послав эту газету в Москву на выставку «Вторая мировая война. Человек и книга. 1939-1945», обратно я её не получил.
Какой-то наглец, видимо, близкий к организаторам выставки, при посредстве известного ленинградского библиофила Б., позднее переехавшего в США, присвоил её.
Жалею до сих пор, утешаясь лишь тем, что уникальный номер попал, хотя и в грязные руки, но принадлежат они червонному валету, понимающему его ценность.
Во время блокады выбор книг в городе был чрезвычайно ограничен.
У нас сохранились в основном книги, так или иначе связанные с войной: стихи Ольги Берггольц, «Пулковский меридиан» Веры Инбер, сборники Николая Тихонова «Ленинградский год» и «Ленинград принимает бой».
Сохранились и детские книги.
Брошюрка с пушкинской «Сказкой о рыбаке и рыбке» («Подисана к печати 2/Х 1943) с чёрно-белыми иллюстрациями Билибина.
А «Сказки» Андерсена вышли большим томом на полупрозрачной бумаге в розово-голубом картонном переплёте с чёрнобелыми иллюстрациями В. Конашевича (Подписано к печати 25/IX 1943 г.).
Обе книги имеют дарственную сослуживицы матери: «Миша! Читай сам». Но, кроме того, всю блокаду на прилавках было несколько изданий, вышедших в Ленинграде накануне или в первые дни войны и оставшиеся в городе.
Сероголубой большого формата однотомник Лермонтова; зелёный «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна, «Мифы древней Греции» В. и Л. Успенских с коричневым кентавром на обложке и рисунками К. Рудакова (Книга подписана к печ. 4/VI 1941 г.).
Эти книги мне читались с условием, чтобы и я немного почитал сам.
Существовал и ещё один источник пополнения домашних библиотск — книги эвакуированных и умерших (о последнем источнике взрослые старались нам не говорить).
Так у меня появились «Сказки братьев Гримм» и «Волшебник Изумрудного города» А. Волкова.
А у мамы была своя специальная литература.
Например, «Краткий терапевтический справочник детского врача» профессора А. Ф. Тура.
Предисловие проф. Тура подписано 30 января 1942 г., книга сдана в набор 5 марта 1942 г., подписана в печать 22 сентября 1942 г., тираж 8000(!) экз.
Там, среди детских болезней, были главы «Отравление боевыми отравляющими веществами» (по отдельности кожнонарывного действия, общеядовитого действия, раздражающего действия, удушающего действия) и «Дистрофия алиментарная» с рекомендациями лечения в зависимости от возраста ребёнка.
Причём лечению «дистрофиков» грудного возраста и сильно истощённых детей первых 1,5- 2 лет посвящались отдельные статьи.
Ну, а Пушкина и Толстого я прочел уже много позднее, и тогда же начал поиски недостающего первого тома Пушкина.
Ходил я, в основном, по книжным магазинам Литейного и Невского, где вскоре после войны вновь открылся «Дом книги», всю войну простоявигий мрачной громадой с витринами, засыпанными песком в косых ящиках.
Антураж был соответствующий — на другом берегу канала Грибоедова — разрушенный бомбой дом Энгсльгардта, в глубинс по каналу — золотой купол Спаса-на-крови, пробитый снарядом.
То, что снаряд, не взорвавшись, спокойно лежит в колокольне, выяснилось через много лет.
На Невском же, в Перинном ряду, под башней Думы, был большой книжный развал, где тоже было много интерссного.
Но Пушкин мне никак не попадался. Я, однако, не терял надежды.
В киоске «Союзпечати» я купил «Обломова» (1948 г.) с иллюстрациями известного мне ещё по блокадным открыткам художника В. В. Морозова и броппорку «Ревизор» с картинкой на обложечке.
А ко дню рождения в 1948 году получил «Мёртвые души», в 1949-м — «Обрыв», напечатанный Воениздатом, видимо, где-то в Германии, с подписью «Миша, прочти и полюби этукнигу. Мама».
По моей особой просьбе мне подарили сборник очерков Института истории АН СССР «Петербург петровского времени».
Тоненькая книга была довольно дорога — 9 рублей.
И отец, и особенно мать, не возражали против моих покупок; после отмены карточек, довольно щедро давая мне деньги на школьные завтраки, на которых я, конечно, экономил.
Наступила пора запойного чтения. Я читал во время еды, на улице, пытался читать в школе, нахально положив книгу на парту поверх учебника, но тут пришлось признать, что я не Цезарь и, читая, за классом не успевал.
Что же до покупок, то покупал я книги сам, но раныие или позже они попадались маме на глаза, и изредка звучало: «Белиберда».
А чаще, когда, например, я принёс «Хлеб» Алексея Толстого, последовал только вздох.
Однако его «Пётр Первый» и «Хождение по мукам» были одобрены, Кассиля я сумел защитить, а «Кавалера золотой звезды» Бабаевского я не покупал, да и не читал.
Библиотека «росла и полнилась».
Сперва мне выделили бельевые полки в довоенном древтрестовском шкафу, затем заказали большую навесную полку у плотника в нашем домохозяйстве и, наконец, в доме появился небольшой книжный шкаф.
Поток было уже не остановить, книги теснили мебель.
В школе ко дню рождения мы дарили друг другу книги.
Мой лучший друг Борис подарил мне один раз «Кюхлю» Тынянова.
С книгами после войны было плохо.
А тут ещё кампания «борьбы с космополитизмом», под маркой которой издательства всемерно сокращали выпуск даже «лояльных» иностранных авторов.
На одном дне рождения однажды шестеро гостей принесли имениннику пять только что вышедших «Хижин дяди Тома». Выбора не было.
Году в 1950 - 1951-м в книжной Лавке Писателей что на углу Литейного и Невского, на мой традиционный вопрос: «Нет ли первого тома Пушкина издательства «Просвещение»?» мне выложили сразу два тома.
И оба первые! Эпопея закончилась. Но поток остановить уже было нельзя.
А хорошее собрание сочинений Пушкина для меня всю жизнь было проблемой.
Собрание «Просвещения» было и очень неполным, и безнадёжно устарелым.
Для школьника оно, конечно, достаточно, но взрослому человеку, интересующемуся Пушкиным даже на самом среднем уровне, уже не годилось.
Но другого не было. Только в 1974 году с помощью одной своей хорошей знакомой я сумел подписаться на юбилейный (к 175-летию со дня рождения) десятитомник Пушкина.
Он был иллюстрирован рисунками поэта, но, увы, тоже был далско не полон.
И только ещё через 35 лет, когда рухнул Советский Союз, закончился книжный бум, я оказался в Германии, а па мои «труды» появились ссылки в научных изданиях, с помощью той же женщины, став- шей на те же 35 лет старше, проблема решилась.
Я, наконец, стал владельцем хорошо потёртого, но совершенно чистого Полного собрания сочинений Пушкина в десяти томах Академии Наук СССР (второе изданис, 1956-58 гг.). «Милосердный господь — говорят французы, — даёт штаны тем, у кого уже нет зада».
В 1953 году я окончил школу и поступил в Строительный институт.
Как и во многих других случаях советской жизни, выбор был не велик. Университет для меня, еврея, был закрыт.
Педагогическая карьера не привлекала, несмотря на пример нашего прекрасного преподавателя — литератора Бориса Григорьевича Лейна.
Хотя с ним ничего не случилось даже в самые мрачные годы, я видел, насколько он ограничен и скован в своей работе и понимал, что даже в нашем, почти идеальном, классе он, давая нам неказённое понимание литературы, а заодно и истории, балансирует на острие ножа. А библиотечный институт в то время для нас, послевоенных мальчишек, не существовал.
Сомнительной доле советского историка или филолога я выбрал гораздо более надёжный и спокойный в СССР хлеб инженера.
Я, как теперь говорят, «выбрал свободу», или точнее говоря, «менышую зависимость» от непреклонного государства, по природе своей стремившегося полностью подчинить себе все стороны жизни человека.
Инженерная специальность оказалась достаточно живой и интересной.
И, кроме того, точные науки привили мне некоторую дисциплину и системность мышления, при которой каждый постулат, будь то математическая формула или тезис истории, требует доказательства. Но гуманитарное начало требовало своего.
В институте я попробовал заниматься журналистикой в только что открывшейся многотиражке; это породило во мне некоторые иллюзии, но они быстро развеялись ири попытке перехода в «большую прессу».
Году в 1961-1962-м жена подарила мне «Рассказы о книгах» Н. Смирнова-Сокольского (2-е издание. 1960 г.), которое тогда долго лежало на прилавках.
Добротно изданная книга стала «вратами моей учёности». Сперва она лишилась суперобложки, а впоследствии мне пришлось заменить её другим экземпляром, тоже без суперобложки, но в более пристойном состоянии.
Лет через десять жена совершила второе чудо: раздобыла двухтомник Николая Павловича «Моя библиотека» в книжном киоске «Ленпроекта» у оставшегося для нас безымянным продавца, бескорыстно. доводивиего «дефицитную» книгу до «страждущих и алчущих».
Итак, я нашёл...
Нашёл область, где можно было работать свободно и независимо от денег на хлеб насущный, «тематического плана», последних веяний и настоятельных «рекомендаций».
Я стал смелее подходить к прилавкам, где лежали издания XVIII - начала XIX веков.
Новая книга тогда стоила рубль, много — два. А на этих прилавках они начинались с десяти рублей, ну, иногда бывало 5 — 7.50.
Я вообще-то не понимал, как можно оценить бесценную, уникальную книгу, как можно продавать историческую реликвию, которой вот-вот исполнится 200 лет. К счастью, со стороны дарительницы книг Смирнова-Сокольского я впоследствии встретил если не одобрение, то определённое понимание, ограниченное рамками семейного питания и женской одежды.
И вот легом 1963 года на ул. Жуковского в магазине П. Ф. Пашнова (эта фамилия мне тогда была ещё не известна) я попросил у его постоянной помощницы Александры Абрамовны (ленинградские собиратели помнят эту строгую, но доброжелательную к собирателям женщину, однако фамилия её, как говорится, «не на слуху») показать несколько тоненьких книжечек второй половины XVIII века. Одной из них оказалась трагедия Сумарокова «Мстислав» (СПб., 1774 г.). В конце книжечки после текста трагедии под заголовком «Г. Дмитревскому» были напечатаны 16 стихотворных строчек за подписью А. С.
Я понял, что книжечка с секретом или, как писал Смирнов-Сокольский, «с колпачком», и выложил обозначенную на книжке цену - 7 рублей 50 копеек.
Грехопадение свершилось, как и следовало ожидать, в темноватом зальце, пропахшем книжной пылью и старой бумагой.
Жене я объяснил, что это моё «орудие труда», иметь которое даже советская власть разрешаст.
Себе же я дал зарок покупать только те книги, которые стоит исследовать и даже, святая простота, не «обработав» купленной книги, — ие покупать вторую.
Поиск и исследование у начинающего книговеда с инженерным дипломом, естественно, потребовал немало времени.
Пришлось читать множество книг как по истории русского театра, так и, вообще, по этой эпохе. А, кроме того, — по истории книги, методике научной работы, библиографии и много чего ещё.
Но результат был: удалось установить дотоле неизвестную точную дату смерти одной из первых актрис русского театра Татьяны Михайловны Троепольской.
Тем временем Сумароков приобрёл вполне достойных соседей.
Ввиду ограниченности материальных средств и в силу своего характера я никогда не имел доступа ни под прилавок, ни в кладовки магазинов.
Не искал я раритеты и по чердакам и подвалам, не покупал впрок не интересующих меня книг и не искал обменов.
Мне хватало всем доступных прилавков.
И вскоре рядом с Сумароковым поселились «14 декабря 1825 и император Николай» — лондонское издание Герцена, «Записки Фонвизина очевидца смутных времён царствований Павла 1, Александра 1, Николая 1 (Лейпциг, 1859, изд. И. Г. Головина), написанные племянником драматурга декабристом М. А. Фонвизиным.
Иностранное происхождение книги и автограф «М. Родзянко» сулили книге незаурядную историю.
За ними — обе прижизненные книги Рылеева «Думы» и «Войнаровский», отпечатанные в типографии С. Селивановского, «Вестник Европы» за вторую треть 1812 года, отдельные номера юмористических журналов конца ХХ века и сатирических 1905-1907 гг.
Все эти покупки предполагались как потенциальные объекты изучения и, может быть, исследования; хотя я не буду утверждать, что мною руководил лишь холодный расчёт. Глаза, наверно, при покупке горели, а уж голос точно садился, да и пальцы то дрожали, то деревенели.
В 1963 году в самом центре Таллина, рядом с Ратушей, мне попалось «Руководство к познанию всеобщей политической истории. Древняя история» профессора Царскосельского Лицея Кайданова.
Пушкинский учебник истории!?. Увы, это было издание 1826 года. Но не взять его было невозможно, тем более что и стоил он в «европейском» Таллине чуть дороже бутылки водки!
Учебники, как известно, сохраняются плохо.
За все последующие годы пи один из многочислепных учебников Кайдапова не понался мне ни разу.
А из других лицейских учебников Пушкина один раз, много лет спустя, встретилась первая часть «Права Естественного» Куницына. «Сожжённая книга», — значительно сказала Александра Абрамовна.
Но я тогда уже по библиотечным и архивным материалам знал об этой книжечке почти всё и, не без сожаления, от её покупки отказался. Жалею до сих пор, хотя, наверно, тогда был всё же прав.
Бывало, однако, и хуже. Однажды, опять же у Александры Абрамовны, я видел в витрине «Физиологию Петербурга».
Некрасовский сборник — классический раритет русской классической литературы, краеугольный камень «Натуральной школы».
Стоил он 30 рублей — деньги для меня немалые. «Неделю не поесть», — с металлом в голосе произнесла Александра Абрамовна, бросив на меня испытующий взгляд.
Драматичность ситуации состояла в том, что как раз эта сумма лежала у меня в кармане.
Но жена в это время сидела с маленьким сыном, а я, ненадолго уйдя со стройки, работал в «благоприличном» месте — проектном институте и зарабатывал весьма скромно.
Деньги же предназначались мне для пары «приличной» обуви, в которой должно было бы ходить на работу.
В итоге, в благоприличном месте я проработал недолго, приличные туфли давно сносились, а «Физиология Петербурга» до сих пор стоит перед глазами.
Однако книги, как я уже говорил, не были моей конечной целью.
Для осуществления конечной цели нужно было свободное время, а его-то как раз и не хватало. Хотя работа на строительстве и давала иногда короткие «окна», но рабочий день, как мы говорили, был «восьмичасовой»: от восьми до восьми.
Оставались короткие у строителя вечера, выходные, отпуск. Но и тут былонепросто.
В Публичную библиотеку я записался в соответствии с моим инженерным дипломом - в зал техники.
Когда я заказывал книги гуманитарного профиля, то почти всегда встречал вопрошающий взгляд библиотекаря, а часто и вопрос: «Зачем это Вам?».
Иногда можно было «уговорить», иногда — соврать, а иногда я получал отказ: «У нас научный зал и мы выдаём книги только по своему профилю. Идите в зал филологии».
А там по номеру билета сразу видели, что «я пе их» и отправляли назад.
Иногда приходилось заказывать технические книги вперемешку с филологическими, поясняя, что я занимаюсь математическим анализом текста, о котором и сейчас имею самое смутное представление.
В Библиотеке Академии наук требовался документ о принадлежности к системе Академии или ходатайство с работы. Что-что, а система контроля и ограничения в стране была поставлена прекрасно, но и она порой давала сбои.
Конечно, дома у меня постепенно создавалась собственная библиотека, но соперничать с Публичкой она никак не могла. Но всё это было кое-как преодолимо.
А, в конце концов, когла первые мои статьи пошли в печать, я набрался смелости и пошёл к замдиректора библиотеки Л. А. Шилову и попросил разрешения записаться в филологический зал.
И Леонид Александрович, с которым я был знаком менее чем шапочно, чуть подумав (до сих пор помню его повисшую над бумагой руку с пером), подписал моё заявление.
«Обработав» «Записки Фонвизина» и обе книги Рылеева, я убедился, что выше научно-популярного уровия мне подняться не удалось.
Новизны, которая лежала на поверхности, как в «Мстиславе» Сумарокова, пе было, хотя мине и удалось собрать практически всё известное об авторах и издателях этих книг.
«Новизна» лежала в архивах. Занимаясь С. И. Селивановским — московским издателем книг Рылеева, я наткнулся на упоминание о материалах eго типографии, хранившихся в Москве в Центральном архиве Октябрьской революции.
Без особой надежды написал туда с просьбой выслать песколько листов дела об обыске в типографии Селивановского в связи со следствием о восстании декабристов. Каковы же были мои удивление и восторг, когда я получил пачку листов фотокопий с интересовавшими меня материалами.
Они стали «изюминкой» статьи об издателе С. И. Селивановском. Я понял, что работа в архивах пеобходима и реальна, возблагодарил Бога, что живу в Ленинграде, городе столь богатом архивами XVIII - ХХ веков.
Здесь были свои сложности. Для допуска в архив требовалось отношение от организации, которая с одной стороны как бы поручала мне работу в архивных фондах, а с другой гарантировала мою добросовестность в обращении с документами и, самое главное, — мою благонадёжность.
Причём каждый архив каждый год требовал такую бумагу запово.
Где только я ие добывал эти отношения!
На работе это было невозможно: такая просьба поставила бы крест на моей инженерной и производственной репутации.
Да и ответить на вопрос, зачем Строительному управлению разыскания в области истории литературы ХУ века, ответить было трудно.
Друзей, связанных по работе с организациями историко-фило-логического профиля, у меня не было.
Приходилось обращаться в газеты, где я иногда печатался, профсоюзные и общественные организации, жилищно-строительный кооператив, в котором я состоял, и каждый раз готовить «легенду», обосновывающую эту бумагу.
Зато, уж попав в архив, я как можно шире формулировал тему исследования и старался почерипуть как можно больше.
На случай, когда я всё же вылезал за пределы заявленной темы, у меня всегда была готова мотивировка: «А меня интересует отношение Чехова к войне 1812 года», «А у меня есть сведения, что Карл Брюллов был в родстве с Куницыным».
Спасибо «архивным девушкам», которые смотрели на эти доводы сквозь пальцы, что в моих глазах означало высшую стенень сочувствия и благожелательности.
А «вылезал» я изрядно. Однажды наткнулся на две толстенные папки рапортов губернаторов о французских военнопленных в их губерниях в 1813 году, с точным указанием числа умерших и оставшихся в живых по каждой губернии.
Если это не клад, то что же?! Наверно, нет более интересного занятия, чем рыться в архивах.
«Минувшее проходит предо мною...», и поневоле возблагодаришь и мудрого летописца Пимена, безответного «чиновника для письма» Ак. Ак. Баптмачкина; и даже «губернаторов мучитель» Аракчсев, затребовавший эти сводки, предстаёт в самом лучшем свете.
Но куда девать паписанное? «Чтобы печататься в России, надо долго жить», в Советском Союзе — её дольше, в тогдашнем Ленинграде — бесконечно долго.
Я это испытал на себе, когда мой небольшой рассказ о блокаде после долгих странствий попал в альманах «Молодой Ленинград» 1964 года, набор которого уже после чтения гранок был рассыпан. Но тут в «Литературной газете» от 10 февраля 1971 года появилось сообщение о предстоящем выходе нового издания «Альманаха библиофила».
Статьяинтервью имела очень заманчивый заголовок «Альманах библиофила приглашает...» Я «откликнулся» на приглашение и через каких-нибудь пять лет в третьем номере «Альманаха» увидел свою статью «Девятая трагедия Сумарокова».
В ней на основании этого издания устанавливалась точная дата смерти одной из первых русских актрис Татьяны Михайловны Троепольской.
Ранее под сомнением был даже год еб смерти. Вскоре москвичкой Л. М. Стариковой, мою статью, видимо, не читавшей, был найден документ о похоронах артистки, коевепио подтверждатии новленную мною дату её смерти.
В ти годы в букинистических магазинах постоянио вывени вались пригласительные билеты Секции библиофилов Общества книголюбов, собиравшейся на «седьмом небе» Дома книги. Придя туда, я встретил не только «братьсв по разуму», но и доброжелательное понимание со стороны председателя Якова Борисовича Рабиновича.
Об этом человеке написано уже немало и я нс располагаю какими-либо новыми материалами о нём, Но в то мрачномаразматическое время Яков Борисович возглавлял общественную оргаиизацию, песмотря ни на что бывшую именно общественной.
Чего это ему стоило, сказать не могу, но в зале на седьмом этаже по понедельникам царствовал Киига и Киижники.
Казённая идеология ютились где-то в самом пыльном углу и только изредка напоминали о существовании окружающего мира словоблудия, в котором романовский Ленинград, забегая порой вперёд паровоза, вёл свою сольную партию.
Я получил сочувствующую аудиторию, где мог «обкатать» свои опыты, в которых тогда изрядио сомневался.
Вскоре один из членов Секции в Доме книги — В. А. Петрипкий стал председателем секции книжииков в Доме учёных, что открыло мне дорогу и в то сообщество. В Доме учёных я побывал ещё ранее.
Пришёл к самому П. И. Беркову с только что купленной книжечкой «Ивану Выжигину от Сидора Пафнутьевича Простакова Послание..› (Москва, 1829 г).
Автор обозначен пе был, что уже сулило некую тайну, а тут ещё посвящение «Всем почитателям Ивана Выжигина» издателя Иваиа Трухачёва, цензорское разрешение Владимира Измайлова, библиотечный чернилами номер шкафа VII и помер тома 308, что говорило о внушительной частной библиотеке.
Павлу Наумовичу книга не была знакома, а я, устрашённый бездной услышанной на заседании премудрости и величественностью собрания, почувствовал себя нс в своей тарeлке.
Книга же, увы, ещё ждёт своего биографа, которым, видимо, буду уже нс я.
Но случай иногда идёт навстречу тому, кто его и не ишет.
М недавно, чисто случайно, с помощью Я. И. Бердичевского, живущего в Берлине, выяснилось, что автором книги является Иван Гаврилович Гурьянов, автор, может быть, даже и не второго плана, но отнюдь не безынтересный.
Но, как бы то ни было, публикация в «Альманахе библиофила» придала мие смелость.
Я прелложил свои упражиения в журнал Пушкинского Дома «Русская литература».
Там, к моeму удивлению, их приняли.
Две «хроникёрскиe» заметки в разделе «Заметки, уточнения» были напечатаны.
Однако «Русская литература» был отнюдь пе библиофильский и даже ие книговедческий журнал, для более обширных статей моих интересов он не подходил.
Редакция «Альманаха библиофила» постоянно менялась, само издание понемногу тускиело.
Но я теперь чувствовал себя «на коне», и статью о лицейском учебнике Кайданова году в 1980-м отправил в сбориик «Книга. Исследования и материалы», все старые nомера которого я уже просмотрел и завёл привычку следить за вновь вышедшими.
Кроме того, что это издание Всeсоюзной книжной палаты по содержанию весьма серьёзно, я о «Книге» ничего не знал.
Фамилию редактора-составителя Толстякова слышал, но она мне ничего не говорила.
Оказался же этот иеизвестный мие Толстяков, Артуром Павловичем — человеком, 0 котором следует сказать столько хорошего, сколько не принято говорить о живых; надеюсь, что мне этого сказать и не придётся: всё-таки он помоложе меия.
А в Ленинграде тем временем в Институте культуры открылись «Смирдинские чтения»; их организатором и научным руководителем был профессор И. Е. Баренбаум.
В профессиональные учёные, как уже говорилось, я никогда пе стремился: свобода и независимость были дороже.
Поэтому, предлагая Иосифу Евсесвичу свою статью о Куницыне, я сделал это «для очистки совести», будучи уверен, что, столкнувшись с академическими требованиями, скорее всего, буду вынужден сам отказаться от своихпретензий.
Однако, как ни странно, Иосиф Евсеевич, прочитав материал, без возражений и оговорок включил его в программу «Чтений».
Впоследствии я неоднократно участвовал в «Смирдинких чтениях».
Не могу сказать, сколь интересно было их участникам слушать мои штудии, но для меня каждое «Чтение» было праздииком.
Тем более что по материалам «Чтений» выходили сборники Научных трудов Института культуры, имевшие серьёзную репутацию.
С 1982 года В. А. Петрицкий начал проводить систематические, раз в два года, конференции «Актуальные проблемы теории и истории библиофильства», где участвовали и профессионалы и любители книги. Живые и порой даже весёлые эти собрания для мени были тоже очень привлекательны.
Таким образом, извечный русский вопрос «где печататься» для меня отпал сам собой.
Правда, оставалась проблема с публикацией материалов, пикак пе укладывавшихся в рамки книговедения.
Небольшую статью о французских военнопленных 1812 года после многих попыток удалось поместить только в «Седьмой тетради» журнала «Нева».
Серьёзный, статистический по сути, материал был напечатан без архивных ссылок и, в соответствии с традициями журнального жанра, все цифры — прописью.
Однако и эта статьяне пропала, и на неё аккуратно ссылаются исследователи этого, вопроса.
После публикации статей о Кайланове и Куницыие у меня возникла мысль собрать все мои статьи о книгах лицейских учителей Пушкина под одну обложку.
Простым, механическим, сложением эту залачу решить было невозможно.
Необходимы и какие-то выводы и обобщения.
В это время маразм в стране уже вполие окреп, шла пятилетка «пышных похорон», одно скудоумие сменяло другое, а мои годы бесповоротно уходили.
Я спрятал подальше свой ииженерный диплом и в 1983 году перешел кочегаром в котельную.
Эта работа давала время для библиотек и архивов, и в 1986 году, в свой день рождения, я поставил юследнюю точку в корректуре машинописи книги «Лицейские учителя Пушкина и их книги».
До её публикации .. оставалось 11 лет.
В 75 лет, оглядываясь назад, я должен признать, что профессиопальным историком я так и не стал.
Никогда не писал на заказ и так и не научился удовлетворять своё любонытство за счёт общества, что является первым признаком профессионального учёного.
Не стал я и настоящим коллекционером книг: моё скромное собрание меня не кормит.
Так, проболтался всю жизнь между двумя прорубями, окунаясь то в одну, то в другую, а иногда — и в обе сразу, но всегда — с удовольствием.
Может. быть, это и не так уж плохо.