Мусор весь окружен чарами и табу, заговорами и амуОЛЬГА БАЛЛА: Мусор как конструкт печатать (ЗАМЕТКИ К КУЛЬТУРОЛОГИИ ОТБРОСОВ) ”Сам факт существования мусора доказывает, что в мире не существует ни справедливости, ни порядка” . Давно замечено и даже теоретически осмыслено: количество и качество мусора на улицах принципиально меняет качество обитаемого пространства и самочувствие её обитателей. Замусоренность окружающей среды, пишут исследователи – один из сильных признаков снижения её упорядоченности и принадлежит к числу тех её характеристик, которые «ассоциируются у людей с опасностью и нестабильностью», «воспринимаются как симптом социальной деградации, признак ослабления социального контроля, что порождает беспокойство, чувство страха и уязвимости» (1). А отсюда - уже один шаг до дезорганизации собственной жизни людей и деструктивного их поведения: учёные предполагают, что деградация среды меняет идентификацию личности, поскольку ассоциируется с низким социальным статусом (2). Заметим, однако, что подобное возможно лишь в современных западных обществах с характерным для них высоким (иной раз даже завышенным) статусом чистоты (3). Средневековые горожане вряд ли разделили бы это чувство с нашими современниками: мусор они запросто выкидывали из окон прямо на улицу. Кстати, в античных городах поступали точно так же. Первый закон, запретивший это, появился, по некоторым данным, в Афинах в 320 г. до н.э., после чего запрет стали перенимать по всей Греции и греческим городам-колониям (4). Домовладельцы Рима были обязаны убирать улицы возле своих владений. Мусор высыпали в открытые ямы прямо за городскими стенами. С ростом населения город оказался в кольце мусорных куч; тогда появились первые мусоровозы на лошадиной тяге, которые отвозили отходы подальше от города. Но стоило Империи пасть, как Запад забыл об организованном сборе и захоронении бытовых отходов аж до XVIII века (5). И ничего. Если что-то и вызывало у людей чувство «снижения социального контроля», то явно не грязь на улицах и в прочих публичных пространствах. Нормы были другие. Из чего естественным образом следует: наше чувство среды вообще и мусора в частности определяется не столько количеством и качеством этого последнего, сколько характером норм, которые с ним связываются. Но что правда, то правда: то, как человек обращается со своим мусором – не просто характеризует его (6), но ещё и формирует. Упорядочивает или, наоборот, развинчивает. Это – одно из тех действий, которыми человек уточняет себя, настраивает, создаёт (7). Для этого ему необходимы бывшие вещи. Мусор – вещь после самой себя, вещь в пост-статусе – существует и опознаётся в качестве такового в любой культуре, как и оппозиция «чистое» / «грязное». Однако у каждой - свои нормы чистоты, свой состав мусора и свои практики и техники избавления от него. В традиционных обществах они практически всегда нагружены ритуальными смыслами. (В посттрадиционных, между прочим, тоже, но они более неявны, менее отрефлектированы, и вообще об этом позже.)
Мусор весь окружен чарами и табу, заговорами и амулетами. Общества же традиционные всегда чувствовали связь между мусором, с одной стороны, и сущностью, статусом, даже судьбой человека – с другой. Практически в каждом из них отбросы - в числе чуть ли не самых семантически насыщенных предметов. И значения их никогда не были исключительно негативны. Скорее – двойственны, напряжённо-противоречивы. То есть, разумеется, мусор – располагаясь в области «грязного» - неминуемо ассоциировался с тёмным и вредоносным: с нечистью, болезнями, насекомыми, гадами... Отсюда, например, славянский обычай разжигать огонь на Благовещение – «чистить землю»: поджигать мусор, тряпки, старые вещи, отгоняя тем самым змей. Болгары утром на Благовещение мели двор и поджигали мусор перед домом, хозяйка трижды обходила дом с горящим факелом, крича: «Бягайте, зъми и гущери !». Сербы всю ночь жгли мусор, танцуя вокруг костра. В Добрудже через такой костер прыгали. Напротив того, у овцеводов украинского Закарпатья сметать мусор в огонь запрещено: от этого овцы могут заболеть (8). Выбрасывание чего бы то ни было отродясь, как и и по сей день, понималось как его перемещение за границы «своего» пространства - способ избавиться от того, что считается «нечистым», а, значит, и вредоносным. Поэтому в традиционных славянских обществах солому из-под умершего, стружки от гроба, одежду и вещи покойника или больного надо было выбрасывать непременно в реку или в глухие места, куда ни человек, ни скотина не доберётся. Нежелательному посетителю мусор бросали в спину (9). В местах, считавшихся святыми, вообще значимыми бросать мусор было просто немыслимо. У терских поморов-рыболовов ни за что нельзя было выбрасывать что бы то ни было в море и реку, даже если речь шла об отходах от рыбы: зарыть в яму, скормить овцам, но в море – источник жизни – ни при каких условиях. (10) С другой стороны, разбрасывание мусора – само по себе оберегавшее от нечистой силы - символизировало изобилие. Ту же солому, на которой лежал мертвец, разбрасывали по засеянному полю, чтобы птицы не клевали зерен; мусор, скопившийся в доме на Пасху, рассыпали по грядкам, чтобы черви не портили урожая (11). Домашний мусор оказывался и целебным. Славяне использовали его как средство от бессонницы: собирали со всех углов дома и подкладывали страдавшему бессонницей под подушку или сыпали в колыбель; заварив его в воде, мыли им голову. Избавлявшие от бессонницы заговорные формулы произносились непременно в пограничных пространствах, в числе которых были не только порог, окно, печь, перекресток, но и мусорная куча (12). А вот чуваши и вовсе считали, что в домашнем мусоре находятся зародыши детей. (13) Грязь – двойственна и тревожит именно этим (14). Наряду с разрушением и гибелью она, как выразился один современный исследователь, «несёт витальный потенциал» (15), неизменно сопутствуя одному из ключевых событий жизни: рождению, а в ряде мифологий – возникновению самого мироздания. Так, по представлениям американского племени виннебаго, мир возник из экскрементов трикстера Вакчжункаги. Из этих же соображений австралийские аборигены в рамках определённых ритуалов пьют напиток из мочи, плевков и прочей мерзости (16). Вполне возможно, что это противно им не менее нашего, но так и должно быть. Ведь рождение, возникновение (тоже – пересечение границ мира живых, нарушение сложившегося порядка) по существу страшно не менее смерти. Сопротивление ему – нормально. Преодоление этого сопротивления – тоже. Подобно отбрасываемой тени, мусор и грязь соединены с порождающей его жизнью настолько чувствительными нитями, что не регламентировать обращение с ними строгими правилами просто невозможно. Недаром, как пишет Я. Чеснов, в традиционных обществах «чужим людям нигде непозволительно подметать пол»: с мусором всегда выметалась часть жизни, слишком легко было через него этой жизни навредить. Важно, что в традиционных обществах «грязным» считалось в первую очередь нечистое не столько в физическом, сколько в ритуальном смысле. Поэтому к грязи как таковой, грязи в «нашем» понимании они относились вполне спокойно.
Какое это счастье - выкидывать вещи! На этом вся нынешняя человеческая вселенная и построена: на наслаждении, которое получаешь у помойного ящика, выбрасывая свои вчерашние желания. Вроде как обновляясь. Историю последних полутора столетий в странах западного, так называемого цивилизованного мира можно представить как отчаянную, всё более беспощадную (и всё более безнадёжную) борьбу с мусором и грязью. А общее направление развития наших отношений с мусором - как всё большее совершенствование техник очищения, вплоть до развития полноценной индустрии переработки отходов и бытовых практик вроде их сортировки по разным пакетикам и контейнерам. С развитием процесса по-европейски понятой цивилизации область того, что считается «грязным», разрастается: в неё перемещается всё больше такого, что всего пару веков назад было совершенно терпимым. Область «чистого», напротив - сжимается. И это при том, что та же самая цивилизация громоздит вокруг себя такие горы грязи, которые ни одна из предшествующих ей просто не могла бы вообразить. Сегодня вообще считается, что «мусор - показатель богатства и благополучия общества.» (17) Чем, значит, богаче и благополучнее общество, тем больше вещей – и тем быстрее - делаются ему ненужными. Перемещаются в статус «пост». Общество потребления перерабатывает жизнь в мусор со всё возрастающей скоростью. Цифры на сей счёт называются более-менее разные, но, во всяком случае, нашу цивилизацию уже давно и в порядке общего места именуют «цивилизацией отходов» или «Эрой одноразовых вещей». По некоторым данным, каждый житель Земли «оставляет за собой около 300 кг мусора в год» (18). В среднем каждый за день образует от 1 до 3 кг бытовых отходов, в год - сотни миллионов тонн, причем, например, в США (мировой лидер по количеству отходов, извергающий их по 600 кг в год на душу населения) это количество увеличивается на 10 % каждые 10 лет (19). В Западной Европе и Японии - вдвое меньше, но объёмы растут повсюду. (20) Цивилизованное человечество, по данным ООН, сбрасывает в окружающую среду в 2000 раз больше биологических отходов, чем вся остальная биосфера (21). Если весь технологический мусор, произведенный им только за последние 10 лет, собрать в одном месте, он, говорят, полностью заполнит объем Черного моря (22). Утверждают даже, что стремительно приближается «день, когда масса мусора превысит массу материи в земной коре», «и уже сегодня эти массы соизмеримы.» (23) Понятие мусора расширяется, появляются новые его типы. Информационная эпоха не замедлила породить мусор информационный. Не довольствуясь Землёй, прогрессивное человечество ухитрилось засорить и ближний космос. Отработавшие космические аппараты, разгонные блоки, отделяемые элементы конструкций - 3000 тонн мусора, около 1 % от массы всей верхней атмосферы выше 200 километров. Причем различают как наблюдаемый, так и ненаблюдаемый космический мусор, количество которого вообще неизвестно. Что со всем этим делать – тоже до сих пор не придумали. Горы мёртвых вещей – неизбежный результат ключевой ценности западного мира: стремления к новизне и движению «вперёд». Грязь - прямое следствие «утопии чистоты». Платить за это приходится целым спектром тревог и навязчивых страхов – от бесконечных рекламных роликов о чудодейственных моющих средствах («Всё должно быть идеально, всё должно сверкать!» - почему должно? А вот должно и всё.) до ожиданий экологической катастрофы: всем, что можно объединить под названием «невроза чистоты». Но поскольку устранить такие количества мусора явно нет никакой возможности, приходится искать способы адаптации к нему: встраивания его в жизнь, превращения его в источник существования. На уровне частной жизни эта задача давно уже неплохо решается: есть люди, так называемые гарбиджмены (25), живущие – по бедности или из принципиальных соображений – исключительно тем, что находят на помойках (а найти там можно и вещи и продукты весьма неплохого качества, разве что немного просроченные и / или не вместившиеся в потребительские возможности своих бывших владельцев) (26). Попытки же решить задачи такого рода на уровнях более глобальных привели, похоже, к ещё одной революции в истории многострадального человечества. Это – мусорная революция. Суть её в том, что мусор как неустранимый фактор нынешней цивилизации приобретает позитивное значение. Его – на разных уровнях - стремятся использовать; превратить его из угрозы и отрицания жизни - в её условие и источник.
Мусор можно представить себе не как что-то ненужное, а как смесь различных ценных веществ и компонентов. Начиная примерно с предыдущего рубежа веков с мусором – всяким: мусором как жанром существования - начинает происходить нечто, казалось бы, неожиданное. Он втягивается обратно в культурную орбиту. И чем дальше, тем активнее. С задворок цивилизации он – в контексте общего интереса к «периферийному» в художественной и теоретической мысли - перемещается если и не в центральные области культуры, то, во всяком случае, в её «мастерские», в перерабатывающие зоны. Из сферы чистого хаоса - в сферу потенциального космоса. Поиски возможностей как можно более полной переработки мусора, чтобы вновь использовать его на благо той же цивилизации (возможностей её приближения к замкнутому циклу, подобному природным) – лишь самый поверхностный слой этого возвращения (хотя, пожалуй, и самый болезненный, самый актуальный). Мусором – отвергнутым, вытесненным - интересуются с некоторых пор и другие области мысли, в том числе весьма далёкие от утилизации отходов. Археологи давно поняли, что самые плодотворные участки раскопок — это помойки исчезнувших поселений. В 1970-е годы американские археологи, не имея достаточного материала для раскопок, занялись современными свалками, чтобы проверить, насколько верно можно судить о характере цивилизации по ее мусору. (27) Оказалось, это на редкость информативно. Стоит обратить внимание на то, что это вообще типичный для эпохи теоретический ход: поиск смысла на окраинах освоенных прежде территорий, а то и вовсе за их пределами. Он отчётливо присутствует в одной из теоретических и идеологических доминант эпохи: во фрейдизме, известном своими «археологическими» метафорами – и сугубым вниманием к душевному мусору: к тому, что «Я», наводя порядок в своём доме, стремится вымести прочь, на худой конец – замести под ковёр. «Мусор» стал прочитываться как симптоматика подсознания культуры / цивилизации, её «вытесненное», в котором она «проговаривается» и, значит, может быть полнее всего наблюдена – захвачена врасплох. Мусорная тематика принадлежит чуть ли не к мейнстриму современного искусства. Уже ни для кого не новость, что обращение художников к мусору как к «отбракованному культурой» материалу - именно благодаря тому, что он «профанный, не ценный, низменный» - «позволяет выйти на целые залежи, пласты идей и тем, имеющих отношение к самым злободневным… проблемам» (28); что «художественный “мусор” или …“trash”-эстетика позволяет “омолаживать” культуру и, в целом, имеет психотерапевтический эффект.» (29) Первыми увидели в мусоре эстетический объект дадаисты, прежде всего Курт Швиттерс (1887–1948): он создавал коллажи из городского сора - трамвайных билетов, обрывков афиш, верёвок, крышек от консервных банок… - и назвал такое искусство «мерц-живописью» по обрывку рекламной листовки «Коммерц-унд-приватбанка», который использовал в одном коллаже (30). В 1950-х – 1960-х нечто похожее делали неодадаисты, представители американского поп-арта и французского нового реализма (31). Роберт Раушенберг, чью работу критики называли junk-art – «мусорным искусством», сочетал в своей «комбинированной», как он сам говорил, живописи привычные материалы с вырезками из газет, фотографиями, стульями, старыми шинами, чучелами животных... Его коллега и соотечественник Клаас Ольденбург в 1960-е использовал мусор в своих инсталляциях, изображающих грязные городские трущобы («Улица»), создавал композиции из отбросов и громадные памятники «бытовому мусору городской цивилизации»: почти четырехметровая перчатка, ловящая мяч, винт величиной с небоскрёб, гигантская разломанная пуговица… Представитель «нового реализма» француз Арман – исходя из того, что «именно разнообразный мусор может лучше всего рассказать о повседневной жизни общества» - работал в жанре «мусорных ящиков»: плоские ящики из плексигласа или дерева, заполненные всяким сором («Мусорный ящик домашней хозяйки», «Мусорный ящик детей») были призваны отражать индивидуальность своих владельцев (32). Эпатаж почтенной публики здесь не может быть назван главной задачей уже хотя бы потому, что к середине века, а тем более к его концу подобные художественные жесты давно утратили всякую новизну. Задачи были как будто чисто эстетические: выявить самоценную красоту повседневной жизни, фактуры её предметов. Но не обошлось и без аксиологических мотивов: увидеть ценность в том, что до сих пор отвергалось или не замечалось (интерес к мусору – в одной смысловой «упряжке» с интересом к повседневности, которая, кстати сказать, и научной мыслью стала открываться примерно в то же время: в середине века). Сопоставимые вещи делались и у нас. Из художников, работаюших с мусором, концептуалисты - самые известные, но далеко не единственные. Петербургская группа, так себя и назвавшая: «Мусорщики» - сделала своей задачей коллекционирование и эстетическую утилизацию выброшенных вещей (33) - «элементов действия, как бы исключенных, отбракованных из основного состава безгласных “участников” за ветхостью, ненужностью, несущественностью да и просто незначительностью» (34). А скульптуры из мусора давно уже делают по обе стороны нашей западной границы. Востребование мусора искусством ХХ века интерпретировали как терапию от излишеств потребительского общества (35). В своём роде это, конечно, справедливо. Но это ещё не всё - хотя бы уже потому, что функции искусства не сводятся к терапии. Как, впрочем, и к потребности современной культуры в мифологических мотивах, хотя есть и это тоже.
От человека до мусора, оказывается, и дистанции-то никакой нет. Находиться в пограничном состоянии - значит соприкасаться с опасностью и приближаться к источнику силы. Когда девиз фестиваля в Вудстоке (1969) звучал как «Three days of mud, peace and love» - «Три дня грязи, мира и любви» (заметим, грязь – на первом месте); когда в наши дни Илья Кабаков в «Мусорных альбомах» тщательно экспонирует содержание помойного ведра - умершие вещи: старые квитанции, конверты, использованные лезвия бритвы… - а в одной инсталляции и вовсе воспроизвел советский привокзальный туалет во всех подробностях - в каждом из таких случаев речь идёт о потребности в расширении обитаемого, освоенного мира. В обновлении жизни. В бесформенности, в распаде, как до рождества Христова, угадывается потенциал для рождения нового. Всё это – работа границы, интенсивная, напряжённая и двойственная (опасная!) ничуть не менее, чем в архаических обществах. Оспаривание её, растяжение, завоевание для жизни новых территорий - нормальное занятие авангарда. Пробование на прочность и пластичность недопродуманных, поспешно отвергнутых или вовсе незамеченных человеческих возможностей. Попытка ухватить таинственные силы, образующие жизнь и гасящие её. Всякий авангард – своего рода магия. Недаром он так раздражает носителей среднестатистического здравомыслия, представителей срединного, устойчивого ядра культуры. И должен раздражать: всякая культура должна защищаться от происходящего на её границах. Правда, устранить эти границы – и избавиться от мусора - не удастся никогда, по определению. Может быть, даже в культуре, которой удастся перейти на тотальную утилизацию всех своих отходов. Она непременно изобретёт какой-нибудь другой мусор: хотя бы информационный. Надо, чтобы что-то мешало. Мусор – не просто отвергнутое; не только вещи (или вещества), находящиеся – как полагали Мэри Дуглас (36) и, вслед за нею, Эдмунд Р. Лич (37) - на тех местах, которые им не предназначены. Это – всё то, что, хоть и действительно покинуло свои функциональные ниши внутри культурного космоса, но заняли взамен того совершенно особое, ничем не заменимое место. Это даже и не (только) область рождения, о чём Дуглас тоже писала. Это место возможных превращений – в том числе непредсказуемых. Это – пограничье, лиминальная переходная зона. Не только между «чистым» и «грязным» (38): между своим и чужим, приемлемым и недопустимым, порядком и хаосом. Между становлением и распадом. Мусор – часть «чужого», которая только что была «своим», ещё не вполне перестала им быть, - что и сообщает ему особенную «напряжённость» значений, вполне родственную сакральности. Граница между мусором и не-мусором, между «грязным»/«вредным» и «чистым»/«полезным» изначально, приниципиально подвижна и проницаема - что бы в эти понятия ни вкладывалось. Причём (это начали как следует осмысливать совсем недавно) – движение через неё возможно в обе стороны: не только из жизни в смерть, но и наоборот. Смерть тем самым перестаёт быть окончательной. Вещь в статусе «пост-» способна обернуться вещью в статусе «прото-». Задавая предел обжитому, антропоморфному и «антропономному» пространству, «мусор» именно благодаря этому приобрёл мирообразующий (демиургический!) потенциал, не говоря уже о культуротворческом. Самое интересное – то, что этот потенциал не перестаёт чувствоваться и в культурах, весьма далёких от архаического состояния. Просто в них он выговаривается другими языками. Чистота – «соответствие» (некоторому набору культурно обусловленных требований). Грязь – «несоответствие». Чистота – статика (и, как таковая. должна поддерживаться усилиями). Грязь – динамика (и, как таковая, возникает сама собой). Культура обращается к мусору, грязи, отбросам, всякого рода метефорическому и неметафорическому «трэшу», когда испытывает повышенную потребность в источниках роста, изменения, проблематизации привычного. И когда это вызывает протест у сторонников более классичной эстетики – в этом стоит видеть не только косность и узость, но и нормальную защитную реакцию культурного организма. (Отдельный вопрос, что иной раз она действительно нуждается в преодолении.) Ведь «копание в мусоре» действительно разрушительно. Действительно опасно. Что-что, а мусор как эстетический объект и материал (всякая эстетика предполагает, явно или неявно, некоторую космологию) точно не гарантирует никакого устойчивого развития, никаких светлых перспектив. Он всего лишь помогает преодолеть наличное состояние, когда оно чувствуется недостаточным – чтобы потом снова оказаться на периферии. Просто потому, что там ему самое место. (1) Скороходова А. Вандализм //
(3) Интересные рассуждения об этом см в: Скобеева В. Ничего слишком // Знание-Сила. - № 4. – 2007. http://www.polutona.ru/?show=dvoetochie&id=178
© Copyright: Дмитрий Садченко, 2010.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
