Соблазн безумия заметки об антропологии Введенског
Daniel Paul Schreber.
говорю намеренно приблизительно Александр Введенский. «Пять или шесть»
Поэзия Введенского дает богатый материал для антрополога. В ней для него есть «всё»: от переживания несовпадения с (животным) миром («Мне жалко, что я не зверь.») до грусти по поводу отсутствия божественной души у человека («.Все мы люди бедные в тиши / Однажды плачем зная что мы без души» (с. 135)); от гордых фраз фейербаховского типа: «человек начальник Бога» (с. 156), до абсурдных словосочетаний безумца, заговорившего на птичьем языке: «Нюра наш желток» (с. 61). Если приглядеться, «бессмыслица» в текстах поэта-«чинаря» содержит в себе элементы так называемой негативной антропологии, в рамках которой человек определяется через минус-признаки нехватки, недостачи, несовершенства. Недостача может выражаться на телесном уровне, формируя своего рода апофатическую анатомию, а может означать дефект религиозного сознания, если субъект ощущает нехватку трансцендентного и размышляет о пустоте на месте Бога. В западноевропейской антропологии 1920—1940-х годов телесное несовершенство человека осмыслялось в разных перспективах. Идея «нехватки» у Арнольда Гелена и концепция «преждевременного рождения» у Адольфа Портманна опирались на биологические теории человеческого «примитивизма». Наиболее показательна среди этих теорий антропология Луиса (Lodewijk) Болька, назвавшего человека «эмбрионом обезьяны, достигшим половой зрелости»Светлана Пешкова. В работе «Проблема становления человека» (1926) Больк утверждал, что все специфические признаки человека, отличающие его от животного, — отсутствие волосяного покрова, особое строение рук и стоп и т.д. — являются состояниями зародыша, получившими перманентный характер. В книге «Человек» (1940) Гелен счел «фетальность» нашего организма оправданием авторитарной государственной системы, которая способна с помощью строгой дисциплины обеспечить недоразвитому в природном плане существу условия для нормальной жизни. В связи с проблемой неотении, поставленной в негативной антропологии, вспоминается устный рассказ Хармса о том, как он родился из икры и родители долгое время боялись ставить его в угол, потому что он прилипал к стене. Актуальная для «чинарей» тема инфантилизации включает в себя мотив эмбрионального состояния человека. В пьесе «Елка у Ивановых» Введенский описывает «детей», сидящих в ванне, которую можно было бы сравнить с материнской утробой. Однако «эмбрионы», пребывающие в ней, разновозрастны до абсурда: Петя Перов (годовалый мальчик), Нина Серова (восьмилетняя девочка), Варя Петрова (семнадцатилетняя девочка), Володя Комаров (двадцатипятилетний мальчик), Соня Острова (тридцатидвухлетняя девочка), Миша Пестров (семидесятишестилетний мальчик), Дуня Шустрова (восьмидесятидвухлетняя девочка). Все эти существа от 1 до 82 лет обладают просвещенным в половом отношении сознанием и ярко выраженной инфантильностью, словно образуя пародию на теорию детской сексуальности Фрейда, которая получила как бы зеркальное отражение в антропологических исканиях, предпринимавшихся в межвоенное время. Существенно, что эмбриональный эротизм персонажей Введенского связан с темой божественного: ПЕТЯ ПЕРОВ (мальчик 1 года). Один я буду сидеть на руках всех гостей по очереди с видом важным и глупым, будто бы ничего не понимая. Я и невидимый Бог.
СОНЯ ОСТРОВА (девочка 32 лет). А я когда в зал выйду, когда елку зажгут, я юбку подниму и всем покажу (с. 241—242).
«Невидимый Бог» младенца Пети, по возрасту наиболее близкого к эмбриону, связан ответной репликой героини с лоном женщины — то есть с тем местом, где возникает зародыш. Фетальность оказывается трансцендентна, но эта трансценденция обрывается в конце текста, когда погибают почти все персонажи, указанные в списке действующих лиц. Апофатическая анатомия по-разному проявляет себя в позднем авангарде и в соцреализме. В романах «Как закалялась сталь», «Счастье», в «Повести о настоящем человеке» речь идет не о врожденной, а о приобретенной телесной дефицитарности, причем герои не желают признавать свое несовершенство, не мирятся с утратой важных частей тела — ног или рук, а с лихвой компенсируют дефицит, как это делает Алексей Мересьев, научившийся летать на истребителе и танцевать на протезах. Между тем, нехватка у персонажа позднего авангарда компенсации не подлежит, поскольку она ирреальна: помимо патологической инфантильности, этим персонажам свойственна монструозная некросоматика: они существуют после утраты жизненно важных органов, собственно после смерти. Некросоматика позднего авангарда хорошо прослеживается у Введенского в мотивах жизни тела без головы или головы без тела. В тексте «Пять или шесть» персонаж описывает путешествие головы отдельно от тела: «Очень умные слова / разумно слезла голова / сначала в пояс поклонилась, / потом внезапно удалилась...» (с. 89). В стихотворении «Всё» голова мертвой девушки приобретает автономию передвижения: «И время стало как словарь / нелепо толковать / и поскакала голова / на толстую кровать» (с. 83). Жизнь человека без головы становится темой поэмы «Кругом возможно Бог», где зритель казней Эф сам становится жертвой: «Толпа как Лондон зарычала, / Схватила Эф за руки-ноги, / И, потащив на эшафот, / Его прикончила живот, / И стукнув жилкой и пером / И добавив немного олова, / Веревочным топором / Отняла ему голову» (с. 136). Казнь Эф служит переходом к новому этапу его жизни: безголовый, он обретает полное имя, становится Фоминым, ведет беседы о смерти и Боге, вступает в половые контакты с женщинами, — в общем, продолжает быть главным персонажем текста, несмотря на отсутствие головы. Сюда следует добавить, что сам процесс отсекания головы в поэзии Введенского, как правило, не мотивирован с точки зрения здравого смысла. Поэма «Очевидец и крыса» завершается фразой «у него отваливается голова» (с. 206). В пьесе «Елка у Ивановых» «32-летней девочке» Соне Островой нянька отрубает голову за то, что развратный «ребенок» хвастается миниатюрным размером своих гениталий. Апофатическая анатомия была важным элементом также во французской радикальной мысли 1930-х годов. В 1936 году философ Жорж Батай предлагает художнику Андре Массону оформить новый журнал «Ацефал», на обложке которого просит изобразить «безглавого бога». Параллельно журналу было создано одноименное тайное общество, деятельность которого в деталях до сих пор неизвестна, хотя описания некоторых ритуалов дошли в пересказах. Согласно одному из ритуалов, отправившись за город, участники шли в лес и возле упавшего дерева жгли инфернальную серу. В подобных действиях как бы разыгрывалась смерть Бога, объявленная Ницше, — не случайно именно Ницше был посвящен второй номер журнала «Ацефал». В этих ритуалах, похожих на сценические постановки, можно проследить трансформацию «театра жестокости» Антонена Арто. Человек тридцатых годов чувствует дефицит потустороннего и переживает отсутствие Бога, желая тем не менее соприкоснуться с ним, пусть в индивидуальных, квазимистических ритуалах. Люди позднего авангарда стремились, каждый по-своему, компенсировать нехватку трансцендентного говорением о ней. Это говорение бывало столь страстным, что достигало порой степени экстаза. «Внутренний опыт» Батая, «Вклад в дело философии (О событии)» («BeitragezurPhilosophie (VomEreignis)») Хайдеггера, стихи Введенского насыщены словесным выкликанием отсутствующего Бога. В системе «исчезнувшей трансценденции»Сэр Писатель возможно лишь так называемое «внутреннее потустороннее» — этот термин Жак Лакан вводит в статье «О бессмыслице и структуре Бога» в связи с книгой Даниэля Шребера «Мемуары нервнобольного» (1903). Образованный человек, воспитанный в традициях атеизма, судья Шребер страдает от невротических симптомов сердцебиения и бессонницы, но постепенно доходит до того, что начинает слышать голоса из потустороннего мира и, вняв их призыву, предоставляет свое тело для эротического контакта с Богом. С этих пор он открывается для непрерывного наслаждения. Шребер отчетливо ощущал соблазн безумия, всерьез спрашивая врача, не боится ли тот сойти с ума, ежедневно выслушивая фантазии психопатов. Реальность казалась больному чем-то зыбким, неочевидным, люди вокруг представлялись наспех сделанными марионетками. Ормузд, Ариман — вот имена богов, бывших настоящими шреберовскими собеседниками, чьи голоса сопровождали его каждый день. Еще его преследовали говорящие птицы: ласточки, воробьи, вороны, сами не понимающие смысла произносимых ими человеческих слов и потому легко впадавшие в бессмыслицу. Поэзия Введенского во многом напоминает эту внутреннюю речь параноика, основанную на бессмыслице и квазитеологии. Но в отличие от эротизированного Всемогущего у Шребера, Бог Введенского напоминает телесной нехваткой батаевского «Ацефала». Взять хотя бы «Ответ Богов»: «МЫ (говорим): Слышим голос мрачной птицы / слышим веские слова / боги боги удалиться / захотела голова / как нам быть без булавы / как нам быть без головы» (с. 78). В своем невозможном поиске новой религии люди тридцатых годов похожи на душевнобольных, которым хотелось бы усилить свое безумие. Если Шребер опасался, что его разум разрушат таинственные силы, то Введенский, по всей видимости, даже не боялся сойти с ума. Напротив, он ощущал нехватку безумия и подстегивал свое воображение психотропными средствами: «Хорошо скажу я мысль / Ты взлети и поднимись / Над балканами небес / Где лишь Бог живет да бес / Как ты сможешь это сделать / Если ты в плену / И поднявшись до предела / Сядешь на луну / В этом светлая душа / Нам поможет анаша» (с. 112). Еще меньше боялся сойти с ума Батай, использовавший иную (жертвенно- мазохистскую) психотехнику с целью расширения сознания. Описывая во «Внутреннем опыте» трудности вхождения в экстаз, французский философ приводит в пример ученика (из школы Игнатия Лойолы), который устраивает самому себе театральное представление, поскольку от него требуют, чтобы он испытал крестную муку: «Ему говорится, что он должен разжечь в себе эти страсти, невзирая на умиротворенность комнаты. Ему надлежит выйти из себя, намеренно драматизировать жизнь, которая, как известно наперед, имеет все шансы обернуться наполовину тревожной, наполовину оцепенелой пустотою»профиль удален. В 1930-е годы старательно сконструированный экстаз становится одним из популярных приемов жизни и творчества. Хайдеггер после неудачи своего ректорства в Университете Фрайбурга начинает писать «Вклад в дело философии», посвященный проблеме события и нацеленный на создание новой религии. При помощи лихорадочных, обрывочных фраз Хайдеггер словно приводит себя в состояние опьянения, причем не для того, чтобы открыть новый способ говорения о Боге, но чтобы призвать самого Бога, увидеть его воочию в словесном — философско-поэтическом — чаду. Само собой разумеется, что в этой онтологической галлюцинации не предлагается позитивной религиозной программы. Рюдигер Сафрански назвал этот текст «метафизическим дадаизмом» и сравнил с абсурдистской пьесой Беккета «В ожидании Годо». Если подобрать аналог из русскоязычной литературы, то можно было бы назвать «Кругом возможно Бог» и другие произведения Введенского. Поскольку Хайдеггер считает язык человека несовершенным, свой собственный язык он старательно «очищает» от человеческого смысла: именно так должно было бы вещать Бытие (причемSeinХайдеггер пишет в архаизирующей манере через ипсилон:Seyn). Хайдеггер подготавливает появление новой религии в своем философском дискурсе, как бы «заговаривая» грядущее богоявление. Но к настоящему это грядущее не имеет отношения. В современность божественное почти не просачивается: на протяжении книги речь идет о некоем двусмысленном и неопределенном «кивке» (Wink) бытия, неотличимом от «кивка последнего Бога». В поэзии Введенского приход Бога, то есть торжество бытия, делается крайне опасным для человека. В финале стихотворения «Святой и его подчиненные» Бог является людям и приказывает им исчезнуть, что они и исполняют со словами «Слава Богу» (с. 114). В конце текста «Факт, теория и Бог» богоявление сопряжено со смертью: «Которые мертвые / Которые нет. / Идите четвертые / в тот кабинет. / здесь окончательно / Бог наступил. / Хмуро и тщательно / всех потопил» (с. 118). Литература, противостоящая факту, вырастает у Введенского в крайнюю форму «реального искусства», которое отменило связь с действительностью как референтом и само стало «Реальным», если воспользоваться терминологией Лакана. Это «Реальное» есть смерть: Введенский пишет о гибели населяющих его тексты существ, в его пьесах беседуют между собой умершие. Но какая бы степень ужаса ни содержалась в этих стихах, их автора никогда не оставляет чувство юмора. Это в очередной раз сближает Введенского с Батаем, ведь именно смех, по Батаю, способен нейтрализовать гибельную тотальность «всего», разрушающую саму основу человека — его незавершенность: «И тогда — на грани смеха — человек прекращает хотеть быть всем, наконец-то он хочет быть таким, каков он есть, несовершенным, незавершенным»Сама Ночь.
1) Вся бессмыслица <...> упраздняется (нем.). 2) Введенский А. Всё / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и примеч. А. Герасимовой. М.: ОГИ, 2010. С. 208. Здесь и далее тексты Введенского цитируются по этому изданию. 3) Цит. по:Gehlen A. Der Mensch. Seine Natur und seine Stel- lung in der Welt. Wiesbaden: AULA-Verlag, 1986. S. 133. 4) См. обэтом:Surya M. George Bataille: An Intellectual Biography / Translated from French by K. Fijalkowski and M. Richardson. London: Verso, 2002. 5) Bohrer K.-H. Ekstasen der Zeit. Munchen: Hanser Verlag, 2003. S. 72. 6) Анализ книги Шребера и исследование ее влияния на психоаналитиков от Фрейда до Лакана см. в: Мазин В. Паранойя: Шребер — Фрейд — Лакан. СПб.: Скифия-принт, 2009. 7) Батай Ж. Внутренний опыт / Пер. с фр. С.Л. Фокина. СПб.: Аксиома; Мифрил, 1997. С. 222. 8) Heidegger M. Beitrage zur Philosophie (Vom Ereignis) (1936— 1939) // Gesamtausgabe. Bd. 65. Frankfurt am Main: Kloster- mann, 1989. 9) Батай Ж.Внутреннийопыт. С. 59.
© Copyright: Дмитрий Садченко, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
