Давайте теперь отдохнем от философических штудий и обратимся к замечательному стихотворению гения иронии и сарказма Саши Черного. Стихотворению этому без году сто лет, и оно так и называется: «Пошлость».
Лиловый лиф и желтый бант у бюста,
Безглазые глаза – как два пупка.
Чужие локоны к вискам прилипли густо
И маслянисто свесились бока.
Сто слов, навитых в черепе на ролик,
Замусленную всеми ерунду, –
Она, как четки набожный католик,
Перебирает вечно на ходу.
В ее салонах – все, толпою смелой,
Содравши шкуру с девственных идей,
Хватают лапами бесчувственное тело
И рьяно ржут, как стадо лошадей.
Там говорят, что вздорожали яйца
И что комета стала над Невой, –
Любуясь, как каминные китайцы
Кивают в такт, под граммофонный вой.
Сама мадам наклонна к идеалам:
Законную двуспальную кровать
Под стеганым атласным одеялом
Она всегда умела охранять.
Но, нос суя любовно и сурово
В случайный хлам бесштемпельных „грехов“,
Она читает вечером Баркова
И с кучером храпит до петухов.
Поет. Рисует акварелью розы.
Следит, дрожа, за модой всех сортов,
Копя остроты, слухи, фразы, позы
И растлевая музу и любовь.
На каждый шаг – расхожий катехизис,
Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи,
Некстати поминает слово «кризис»
И томно тяготеет к глупой лжи.
В тщеславном, нестерпимо остром зуде
Всегда смешна, себе самой в ущерб,
И даже на интимнейшей посуде
Имеет родовой дворянский герб.
Она в родстве и дружбе неизменной
С бездарностью, нахальством, пустяком.
Знакома с лестью, пафосом, изменой
И, кажется, в амурах с дураком...
Ее не знают, к счастью, только... Кто же?
Конечно – дети, звери и народ.
Одни – когда со взрослыми не схожи,
А те – когда подальше от господ.
Портрет готов. Карандаши бросая,
Прошу за грубость мне не делать сцен:
Когда свинью рисуешь у сарая –
На полотне не выйдет belle Helene.
1910.
Прелесть! Особенно трогательно спустя сто лет читается в России строчка: «Некстати поминает слово „кризис“».
Итак, мы теперь знаем о пошлости почти всё, но ни на йоту не приблизились к ее исчерпывающему определению, хотя очень приблизились к ее пониманию.
…Задолго до Саши Черного и до «основоположника учения о пошлости» всласть поиздевался над пошлостью жизни неподражаемый, великий Гоголь. И «Мертвые души», и «Ревизор», и «Женитьба», и «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и многое другое – разящий приговор пошлости. Хотя в исполнение он пока еще не приведен.
…Мы помним: деликатнейший Чехов остро чувствовал пошлость и болезненно реагировал на нее. «Меня окружает пошлость и пошлость. …Нет ничего назойливее, оскорбительнее, тоскливее пошлости». Это рассказ «Учитель словесности». Не дело писателя – декларировать свои позиции, его дело – показывать. И вот – как выразительно показана пошлость жизни в чеховской «Свадьбе»! «Больше всего на свете я люблю имя Роланд и пирог с яблоками», – говорит невеста Дашенька. «Женитьба – шаг серьезный! Я не Спиноза какой-нибудь, чтобы ногами кренделя выделывать!» – выдает афоризмы самодовольный Эпаминанд Апломбов, жених. Акушерка Змеюкина («Махайте на меня, махайте! Дайте мне атмосферы!»), телеграфист Язь, грек кондитер Дымба с его «в Греции всё есть» – что ни персонаж, то картинка! А этот пух из вспоротых перин, летящий из окна – великолепный символ пошлости. На этом фоне по-чеховски трагична и вызывает сострадание фигура вляпавшегося в это болото свадебного «генерала» Ревунова-Караулова… «Не генерал, а малина-бланже!».
Да только ли «Свадьба»! «Его врагом была пошлость, он всю жизнь боролся с ней. Никто до него не сумел так беспощадно, правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины», – так писал о Чехове М. Горький.
«Не пошлите! Ради бога, только не пошлите!» – призывал Маяковский, убеждая, что «мы, где пошлость, везде – должны, а не только имеем право, негодовать и свистеть». Ну, насчет свистеть – дело спорное, это тоже попахивает пошловатостью… А негодовать – что ж, милости просим.
Насчет пошлости, похоже, ближе всех сказал Набоков. Это ежели нечто низменное пытается придать себе видимость значимости. У него есть очень емкое определение: с билетом в третий класс хотят ехать в первом. Или вот еще один человек высказался насчет величия некоторых избранников массовой глупости: на нем шляпа с чужого плеча.
Культура чувств всегда неразрывно связана с общей культурой человека, с теми критериями, коими он руководствуется в своем отношении ко всем явлениям жизни. Пошлость – это, как правило, низкая культура чувств, проникновение плесени дурного вкуса в душевный мир человека.
А дурной вкус рано или поздно отразится на мироощущении, уходя из области узко личных привычек, индивидуального вкуса в область всего жизненного поведения, о котором во многих случаях уже можно (и нужно) спорить, а то и негодовать, а может быть, и свистеть? Пошлые передачи на ТВ, такие, как «Модный приговор», «Давай поженимся» или «Аншлаг», не говоря уже о «Доме-2» и прочих поделках, откровенно спекулирующих на низменном в человеке, – какой вкус они воспитывают? И фигуры ведущих Вячеслава Зайцева или, помилуй бог, его «дублера» Васильева, одетых, как это ни удивительно для апостолов (чуть не сказал: остолопов) моды, аляповато, но с гигантскими претензиями, – только усиливают ощущение пошлости. Про Ксению Собчак молчу – слова тут бессильны.
Пошлость – это чудовище, которое легко гипнотизирует нас и обладает потрясающей живучестью
Не стоит здесь, конечно, вспоминать о простейших, примитивных образчиках пошлости, вроде игры во флирт или альбомчиков со стишками типа: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня».
Позвольте, ведь это же стихи Пушкина! Совершенно верно, стихи эти есть в «Евгении Онегине», но где? Там, где Александр Сергеевич насмешливо изобразил альбом сентиментальной уездной барышни, куда были вписаны эти незатейливые стишата. Пушкин иронизирует, говоря, что этакими стишками уж непременно должен был кончаться подобный альбом. Почти два века назад для нормального слуха уже подобные стишки звучали как образцово пошлые, как дурновкусие.
И вот прошли эти два века, и с эстрады несется отменная, неизбывная, откровенная, чистокровная, торжествующая, жуткая пошлятина, воплотившаяся в разудалой песне:
Зайка моя, я твой зайчик,
Ручка моя, я твой пальчик,
Рыбка моя, я твой глазик,
Банька моя, я твой тазик.
Солнце мое, я твой лучик,
Дверца моя, я твой ключик.
Ты стебелек, я твой пестик,
Мы навсегда с тобой вместе.
А может, достаточно вообще одного слова, чтобы определить пошлость? И слово это – то самое, уже мелькнувшее: безвкусица? Самодовольная, претенциозная безвкусица. На мой взгляд, это достаточно близко, хотя было бы самонадеянным считать, что здесь ухвачена за хвост жар-птица, за которой гонялось столько птицеловов, и каких!
Да, но кто, опять же, определяет этот вкус и эту безвкусицу? Даже у самого изощренного сноба не повернется язык назвать деревенскую бабу в плисовом жакете безвкусно одетой. А уж о претенциозности тут вообще говорить не приходится. И вот появляется мысль: а не является ли пошлость неотъемлемой принадлежностью тех верхних слоев, того культурного авангарда (не путать с авангардом в искусстве!), который диктует вкус и присвоил себе право судить? Ведь те обыватели, которые тащили к себе в дом фикусы, слоников, герань и прочие символы мещанства и пошлости, бывшие в ходу во времена Чехова, Маяковского или более поздние, не ощущали дискомфорта, совсем наоборот. Как очень точно заметил Саша Черный, простой народ сам по себе не есть носитель пошлости, так же, как и дети, и животные (если не считать зеленых гипсовых кошек, но, опять же, по чьему мнению?). И публика, аплодирующая попсе, поющей про заек, тоже не считает всё это пошлым. Она считала пошлым (когда-то, а кое-кто и по сию пору) ношение очков и шляпы и слушание симфоний в консерватории. Это ее ответ ревнителям чистоты вкуса.
Так что же, вопрос о том, кто судит и кто судим, открыт? Похоже, всё это очень индивидуально, или, скажем так, окрашено в социальные тона и, как в физике, весьма относительно. То, что я согласился с дамой, приведшей выше список пошлых, на ее взгляд, вещей, говорит лишь о том, что мы, скорее всего, принадлежим к близким социальным и культурным кругам.
А посему оставим эту загадку будущим исследователям, тут столько простора для пошлых форм наукообразного исследования, воплощаемого в тома наукообразных диссертаций, населяющих обочину подлинного научного знания. А мой «трактат» не претендует на что-то, хоть немного похожее на научность, даже на наукообразность не претендует, хотя он и нашпигован цитатами. Но нельзя, стоя на засеянном поле, делать вид, что ты первый на него пришел. Я, однако, поразмышлял на тему не такую уж безобидную, хотя и не так уж актуальную и важную, чтобы нельзя было позволить себе и позубоскалить, и посмеяться, и поиздеваться, как это сделал Саша Черный, не опасаясь того, что будет задета честь Академии наук. Помнится, в этом почтенном учреждении некогда заседал князь Дундук. Не станем претендовать на его лавры.
Скажем лишь, что жизнь – это нашпигованное минами пошлости пространство, полное банальностей, на которые постоянно рискуешь наступить. С другой стороны, что есть банальность? Это бывшая, чуть постаревшая оригинальность. «Я старомоден – вот расплата за то, что модным был когда-то», – сказал С. Маршак. «Как хороши, как свежи были штампы, когда они впервые родились!» – сказал Б. Бейнфест.
