Быков. Один. 15. 01. 2021Действительно, советская школа рассливалась страшно. И травля, буллинг имели место в каждом классе — примерно как имеют место сейчас. Почему? Потому что детей приучали врать. Когда в школе врут, когда говорят одно, а думают другое, когда с невероятным цинизмом рассказывают анекдоты на те же темы, на которые должны писать патетические сочинения, понимаете, это не может не приводить к совершенно садическим отношениям в классе. Я это видел много раз. Двойное мышление — это лучшая школа цинизма. Я уж не говорю о том, что педагогика сейчас, в общем, имитируется. Потому что учить детей — это значит ставить перед ними сложные вопросы. А когда их заставляют всё время говорить о том, как они хотят отдать жизнь за родину, получается, естественно, тотальная брехня. И вот «Ералаш» эту проблему затрагивал. Он ее не боялся. И детский цинизм, и абсолютное озверение в школе, и страшная ложь, и фальшь — это вылезало в «Ералаше» благодаря, конечно, Хмелику, его замечательному главному редактору, и благодаря директору Борису Грачевскому.
Как я оцениваю решение Навального? Я с большим уважением отношусь к этому решению. Оно не кажется мне самоубийственным. Мне кажется, что любое повышение ставок, любое обострение в данном случае работает на Навального и создает цугцванг для власти. Понимаете, ведь лидер, в сущности, должен обладать всеми 3-я качествами, причем 2 из них врожденные. Я даже думаю, что 2 из них ситуационные, потому что они от него самого не зависят, но надо уметь ими воспользоваться, когда они возникают. Первое качество — безусловно, уметь создавать событие. Вот я сейчас писал о Горбачеве к его 90-летию. Мы делаем большой выпуск в «Собеседнике», и никакой тайны из этого тоже не делаем. Там в серии «Люди, которые изменили мир» и «Люди, на которых держится мир» будет большой очерк о Михаиле Сергеевиче. Довольно жесткий, потому что я уже столько раз признавался ему в любви, столько раз его благодарил, что иногда можно написать такую попытку объективности. И вот эйфория от прихода Горбачева — понимаете, она же держалась не на этой антиалкогольной кампании, которая была, как все советские компании, достаточно недальновидной и, в общем, местами просто идиотской. Вы знаете, что когда человек в России во власти пытается что-то делать, челядь немедленно пытается его скомпрометировать избыточным рвением, чтобы потом у последователей был повод его ругать и чтобы никогда не возникало соблазна что-то делать. Вот таким рвением скомпрометированы все идеи Хрущева. И эта антиалкогольная кампания была действительно спародирована на 100%. Тогда Евтушенко написал — это было довольно точное стихотворение: ...радикалы Даже в Пушкина тычут перстом, Вырубая: «Поднимем бокалы…», Где «Да здравствует разум!» потом. Я это, помню, на журфаке читал. Ощущение пародирования всех инициатив Горбачева действительно было. Но было и ощущение опьяняющей, великолепной новизны. В стране 20 лет ничего не происходило. Единственными событиями были советско-американская стыковка и Олимпиада. То есть действительно не было ничего! Ну, иногда гибли космонавты, иногда возвращались успешно. Но это не были события нашей частной жизни — это были события освоения космоса. Иногда актеры женились и разводились. Иногда возникали сплетни о том, что Высоцкий уехал. Но тем не менее, это не было жизнью. И вот вдруг всё задвигалось. Понимаете, одно за другим стали происходить события колоссального значения. Конечно, Горбачев в самом начале, сталкиваясь с новыми вызовами, не всегда вел себя правильно. Замалчивалась Чернобыльская катастрофа, которая стала определяющим символом эпохи и символом развала СССР — таким же, как в свое время стал Тунгусский метеорит. Катастрофа — ясно было, что пришло время катастроф. Причем катастрофа эта была столь же рукотворной, сколь и фатальной. Говорить о какой-то человеческой вине здесь, по-моему, неправильно. К тому же, первое, чем Горбачев пленял — это как, помните, в анекдоте: «Кто поддерживает Горбачева? Никто, он ходит сам». Он сам читал, сам говорил, отвечал на вопросы, встречался, был мобилен. Он производил впечатление человека умного — для советского руководства это было чудом. Второе, что должен уметь лидер — на мой взгляд, он должен внушать уверенность. Это то, что Гумилев называл пассионарностью. Я не люблю этот термин, как не люблю и всю эту теорию. Но идея, что от лидера должна исходить уверенность, азарт, жажда действия, желание участвовать в его работе — это да, это должно быть присуще лидеру, если он на что-то рассчитывает. Ну и третье — конечно, умение опережать, умение на четверть хода быть впереди ситуации. Это такая прогностическая функция. Умение, что ли, предсказывать дух войск. Вечно совпадать с ним нельзя. У Толстого очень точно показано, что Кутузов перестал с ним совпадать в 1813 году. Ему нечего было больше делать, и он умер. И Горбачев перестал совпадать со страной очень рано. Тем хуже для страны, потому что в ней возобладали, к сожалению, довольно отвратительные, довольно деструктивные тенденции. У Горбачева были свои ошибки. Свои ошибки были у его окружения. Он не сумел поставить на тех единственных людей, на ту интеллигенцию, которой действительно, по-настоящему нужны были эти реформы. Поставил на тех, кому нужно было безнаказанно грабить и разрушать. Вернее, не он поставил, а так получилось, что он ничего не смог им противопоставить. Конечно, интеллигенция оказалась задвинутой в угол и после аккуратно истреблена. Истреблена не путем репрессий, а путем полного деклассирования. Конечно, умение быть на шаг впереди у Навального есть. Он умеет выдвинуться вперед и выпрыгнуть из той повестки, которая ему навязана. И именно поэтому, понимаете, хорошо, когда лидер умеет проявлять людей. Посмотрите, как их от него крючит! Посмотрите, чего только о нем не говорили! Дело даже не в том, что его травили. Я, кстати, думаю, что это могло быть не столько инициативой верхов, сколько, допустим, инициативой одного силового крыла. Я не знаю, как это у них там устроено и насколько монополия на насилие сейчас контролируется центром. У меня есть ощущение, что ситуация пошла вразнос и каждый действует сам за себя. Конечно, Навальный рискует очень сильно. Конечно, сейчас уже та ситуация, когда всё или ничего. Но, по крайней мере, он создает событие в вязком времени. В Белоруссии такое событие сумела создать масса — при участии, конечно, некоторых серьезных лидеров. А в России пока альтернативы нет. Сейчас, конечно, очень печально, что на обоих полюсах по одной фигуре. Но несомненно то, что Навальный в этой ситуации инициативнее, умнее, быстрее, ярче, рискованнее Путина. И поэтому нельзя не восхищаться его личностью и нельзя не ужасаться — честно говоря, просто по-христиански нельзя не ужасаться — тем безднам падения, в которые загоняют себя эти враги, все эти кремлевские рупоры, которых уже так понесло! Я не хочу эти фамилии называть, но ребята, просто рот же надо полоскать после этих имен и этих цитат. Это что-то чудовищное, конечно. Нужно иметь крепкие нервы не только для того, чтобы быть адресатом этих проклятий, но просто чтобы видеть эти бездны падения. Если бы это было просто ничтожество, но это такое вываливание в грязи! Такое упоение, такое «заголимся, растелешимся»! Такой «Бобок» — понимаете, Достоевский был бы, конечно, в восторге. Такая натура! Хотя думаю, что для него это всё-таки мелковато. Теперь, значит, вопрос про Паустовского. Может быть, про него. Андрей, я могу про него прочесть лекцию. Я всего Паустовского читал. Более того, Паустовский — автор моего любимого рассказа «Саранг». Если бы я собирал антологию европейской новеллы, то этот двухстраничный, за 1,5 часа написанный рассказ был бы там одним из первых. На конкурс просто, на спор написанный. «Саранг» — это чудо. Я всегда плачу, когда его читаю. Это про экспедицию Скотта — рассказ близкой мне сейчас полярной темы. Но как хотите. Я всё-таки не считаю Паустовского писателем гриновского масштаба. Мне кажется, что это крепкий второй ряд. Хотя он мог бы, безусловно, быть блистательным автором. Наверное, самое серьезное, что он написал — «Повесть о жизни». Но «Люди, годы, жизнь» и даже «Человек и время» — тексты, как мне кажется, более серьезные, более провокативные. Но Паустовский всегда немножко лакировал действительностб, в том числе свою собственную жизнь. Это обсуждаемо. цитаты, которые вы приводите из Муссолини, давно уже неадекватны. Ведь понимаете, такая знаменитая фраза, что фашизм прежде всего есть идеология — об этом у нас был двухполосный диалог с Майей Иосифовной Туровской. Потому что ХХ век был веком идеологии, это верно. A XXI век — век безыдеологический. Он доказывает, что фашизм без идеологии вполне реален. Но дело же не в национальности, не в конкретной национальности. Дело не в том, что фашизм — это всегда националистическая диктатура. Возможен даже фашизм без прямой диктатуры. Потому что Трамп, например, не был диктатором, но предпосылки для фашизма он создавал. Протофашистские идеи — не идеи, а практики, потому что фашизм — это не идеология, а практика. Протофашистские практики у него были. И Америка сейчас в ужасе увидела, к чему это может привести. Давайте будем откровенны: идеология — необязательная компонента фашизма. Собственно, уже Умберто Эко в «Вечном фашизме» доказано, что идеология фашизма всегда а) предельно архаична и б) предельно эклектична. Она может быть любой. Вот вы сами говорите, что у фашистов, безусловно, есть нравственность, но они считают, что у них нравственность одна, а для недочеловеков она другая. Так это и есть посягательство на абсолютную основу нравственности. Посягательство на универсализм ее принципов. Как только вы допускаете, что для вас нравственность одна, для евреев другая, а для коммунистов третья, вы немедленно отрицаете само понятие нравственности. Фашизм — это растление. Это разрешение мерзости. Разрешение, дозволение. Более того, стимулирование мерзости. И в избавлении от химеры совести, конечно, сразу же сидит растлительская задача. Задача фашизма — подготовить себе такую публику, таких людей, чтобы они не имели критичности относительно власти. Чтобы эта власть воспринималась ими как дозволяющая, стимулирующая мерзость. Как некоторый наркодилер. Понимаете, почему власть при фашизме не может быть свергнута? Потому что наркоман не может свергнуть наркодилера. А эта власть дает фашистам всё большие и большие дозняки вседозволенности. Она говорит: «Идите туда и громите. Их громить можно — они иностранные агенты. Идите туда и убейте его. Его можно — он не разделяет ценностей нашего великого прошлого». я помню, Владимир Леви тоже мне говорил в интервью, что трудоголизм еще хуже. Потому что алкоголизм, в принципе, лечится, а вот что делать с трудоголизмом, не совсем понятно. Просто трудоголизм — это форма бегства от реальности. Но здесь мы уже погружаемся в совершенно отдельную проблему. «Дайте сколько-нибудь развернутое определение слова «обыватель»». Видите ли, я не толковый словарь, и, как вы уже успели убедиться, мои определения носят довольно сильный личный отпечаток. Мы знаем, в конце концов, что слово, по Витгенштейну, есть его употребление в языке. Это как в помпейском пепле: мы заливаем пустоту, и по ней определяем форму. Как бы по ореолу мы определяем слово «обыватель». Для XIX столетия оно совершенно нейтрально. В ХХ оно имеет, особенно в советской среде, явственно негативную модальность. Вспомните, как у Горького в «Достигаеве и других» — «Я обыватель», вот этот монолог, который Бабочкин произносил с таким великолепным издевательством: «Я обыватель!». Вот тоже радость падения. Обывательство, кстати, идеальная среда для фашизма. Видите ли, как мне представляется, обыватель — это человек, лишенный горизонта. Человек, лишенный каких-либо интересов, помимо собственного корыта. Вот такое у меня ощущение от этого термина. В понятие обывателя я вкладываю человека, который всегда говорит: «Не были мы ни в каком Каите, нас и здесь неплохо кормят». Понимаете, даже правильно произнести «Таити» ему в лом. С другой стороны, слово «мещанин» тоже по-разному определяется. У Новеллы Матвеевой, на которую я часто ссылаюсь, потому что она как раз давала замечательно афористические определения, был на эту тему сонет. Что значит «мещанин» — как следует неясно. Непознаваема его земная суть. Пытаясь уловить его натуры ртуть (именно ртуть, потому что она такая бегающая, живая), Умы сильнейшие срываются напрасно. Одно естественно, одно бесспорно в нем: Всегда романтика была ему отрада! Он — дерзостный Икар, когда лететь не надо, Пустынный Робинзон при обществе большом. В его сознании смешались воедино Купец и Золушка, пошляк и бригантина, Отвага дерзости и низменная лесть. О, как бы он желал безумства Дон Кихота Безумно повторить, но из того расчета, Чтоб с этим связанных убытков не понесть. Иными словами, мещанин — это повторение всех пошлостей, всех общих мест без готовности за это платить. Так это понимала Матвеева. Я это понимаю несколько иначе. Я думаю, что обыватель — это именно человек, который счастлив ограничиваться своим корытом. Человек, откровенно презирающий всех, кто рискует жизнью ради каких-то абстракций. Абстракции для него ничего не значат. Это для него умствования, умозрения. Обыватели есть и среди поэтов в большом количестве. Потому что такой, знаете, который говорит: «Ну что вы лезете в эту политику? Зачем? Ведь есть же вечные ценности. Вот я смотрю на этот закат. Или вот я думаю о Боге и мне совершенно неважно, какие там негодяи борют друг друга». Есть такие люди, да. Но им очень хорошо ответил Кушнер: «Ахматова называла себя хрущевкой, Тютчев перед смертью спросил, какие последние политические известия. А вы настолько духовнее этих двоих, что вы выше этого?». Поэт должен быть политической фигурой. Как сказано у той же Матвеевой, Поэт — не озеро в кувшинковых заплатках. Он боль и ненависть, надежда и прогноз. И человечество с поэтом на запятках Как с барабанщиком, отправленным в обоз. Это совершенно точно. Я убежден, что обыватель, ограничивающий свою жизнь только безопасными занятиями, безопасными высказываниями, такими себе на уме хитрыми дерзостями — это фигура довольно омерзительная. И мое к нему отношение довольно очевидно. Это не значит, что любой, кто не ходит на демонстрации, пошляк. Нет, человек может не ходить на демонстрации, потому что ему не хочется. Зачем это делать? Но возводить это в первосоздание и говорить: «Да, а вот я независим, вот я занимаюсь чистым искусством» — нет, скажи честно: «Я боюсь, мне неудобно». «Мне лень», в конце концов. Но не придумывай для себя высоких мотивировок, если ты спокойно видишь, как насилуют детей или бьют, проходишь мимо и говоришь: «Меня волнуют вечные ценности». Это иначе называется.
Более того, именно из Сибири, с Урала давно уже, начиная с 60-70-х годов, приходят самые интересные культурные явления — свердловский рок, петербургский рок. Хотя Городницкий и называет Ленинград «российских провинций столицей». Как раз Москва превратилась в такой, если угодно, центр потребления. А центр какого-то производства находится сейчас вне Москвы. И пришествие Иванова из Перми с его абсолютно своей точкой зрения показало, что как раз будущее России — в появлении новых и новых точек на карте, новых очагов, новых таких пылающих, ярких красных факелов, используя название знаменитого новосибирского театра, которые и рассеют в итоге эту тьму. Понимаете, в этом и заключается культурная децентрализация. Потому что в любом случае централизм, эта мегацентрализация, вертикализация жизни в такой гигантской стране, как Россия — это вернейший путь к застою. А тут люди само слово «федерализм», закрепленное в конституции, предлагают считать призывом к разгону России, к роспуску России. «Не ты собирал — не тебе и распускать» и так далее.
«Валерий Соловей сказал, что 2021 будет тяжелее ушедшего. Согласны ли вы с таким прогнозом?». Смотря в каком смысле. Он будет событийнее, бурнее, насыщеннее. А тяжелее — я уже сказал: некоторая эйфория возникает от того, что событий ни было, не было, и вдруг они есть. Ужасно вот это ощущение: Душно! Без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна. Я не буревестник. Я, в отличие от этой глупой птицы, бурю не призываю. Но я согласен, что год будет полон событий. И думаю, что это хорошо. Потому что когда событий нет, это страшно. Возникает гнетущее, вязкое предгрозовое ощущение. И оно мне не очень нравится. Я на даче люблю, когда гроза собирается. Но если она собирается весь день, а то и два дня, это уже неправильно. Я не люблю себя цитировать, потому что эта передача существует не для чтения меня, но просто, понимаете, А как по мне, то все довольно просто: В сообществе, толпе, в людской горсти Процентов девяносто Не склонны хорошо себя вести. А бонусы, Господь меня прости, От храбрости до творческого роста, Положены процентам десяти. Такой процент, златосеченья вроде, Имеет место при любой погоде, В любом народе, При Цезаре, Пилате, Нессельроде, При хаосе, свободе, несвободе, И не имеет шансов возрасти. Пусть гуманисты губы раскатали В последние четыре сотни лет, Но девяносто склонны быть скотами, А десять — нет. Но десяти настолько неохота Влачить свой век под властью идиота, Им так претит всеобщая зевота Что силы их усемеряет кто-то И направляет поперек рожна. В итоге смерть, тупа и криворота, Стучится лбом в закрытые ворота, А жизнь идет туда, куда должна. У Лема есть такая теорема – Точнее, лемма, Изложенная в книге «Божий глас»: Она сложна и несколько занудна, Но говорить стихами мне нетрудно, И я сейчас. Там люди по космической шифровке Воссоздали такое вещество, Которое, при некоей сноровке, От мира не оставит ничего. Однако Бог устроил так красиво, Что точность выстрела от силы взрыва Зависит, так сказать, наоборот: Когда стреляешь по конкретной цели, Взрывается бесшумно, еле-еле, А если хочешь бенц на самом деле, То неизвестно будет, где рванет. У Бога, покровителя фантазий, Хранителя земного очага, Тут применен закон причинных связей И рычага. Он меньшинства возможности повысил, А большинству амбиций недоклал. Здесь виден не закон случайных чисел, А хитрый план. Итак, закон: когда нас половина, То все еще спокойно и невинно. Когда нас треть, То нам уже не страшно умереть. Когда нас четверть, Никто уже не сможет нас умертвить, А если нас одна шестая часть, При виде нас уже трясется власть. Когда нас стиснут до одной десятой, То мы уже гоняем всех взашей, Как может кот усатый-полосатый Гонять мышей. Крутую сотню три бессильных старца Раскидывают запросто, как блох, А если кто один на всех остался, То это Бог. Это просто к вопросу о том, как происходит раскол.
Понимаете, кто из нас сегодня не повторяет «Ламарка»? Как мы много умели, когда это было востребовано! Как многого хотели. Какая нам была присуща удивительная смелость! Какие порывы, какие таланты были у нас у всех! Какое было талантливое время! А сегодня мы схлопывается, забываем всё. Действительно, возникает ощущение: И от нас природа отступила Так, как будто мы ей не нужны. И продольный мозг она вложила, Словно шпагу, в темные ножны. И подъемный мост она забыла, Опоздала опустить для тех… Тут ведь важно, что «продольный мозг» и «подъемный мост» — такая гениальная внутренняя рифма в соседних строфах. Действительно, подъемного моста, может быть, и нет, он для нас не опущен. Обратное движение невозможно.
© Copyright: Татьяна Картамышева, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
