Кормушка для ангелов Виктор Кузовков
Крылья были такие белые, что я совсем не видел их на фоне снега. Казалось, что ребёнок лежит на небольшом сугробике. Маленький такой, закоченевший. Голый абсолютно, только слегка присыпан колючей снежной крошкой... В принципе, сразу было видно, что мёртвый. Хоть я и не спец по мертвецам - этот, вообще-то, первый, кого я вот так увидел, не в гробу - но уверенность в этом появилась сразу. И струхнул я, честно сказать, неслабо. Не от чего-то там, типа, «кругом маньяки!», а просто не пойми с чего. Просто оцепенел весь, если честно. Как будто сам до нуля промёрз, вот-вот кровь шугой подёрнется. Стою, смотрю на него, чё делать – понятия не имею! То ли бежать, звать кого, то ли ещё чего. Ну, полный ступор. Даже мыслей никаких в голову не идёт, хоть я и не такой тормоз по жизни. Короче, притормозил я так немного, а потом думаю – мож, глюк? Ну, бывают же коряги всякие, или муляж какой-нить. Может, просто выбросил кто такую куклу, мало ли каких сейчас не делают? А чего? Да запросто! От этой мысли сразу полегчало, отлегло просто. Решил проверить, прежде чем суету поднимать и ментов озадачивать. Не, правда, чё суматошить-то понапрасну, как малолетка какой-то? Потом ведь все пацаны ржать будут, если я так облажаюсь. И ещё как ржать, я бы и сам, наверное, со смеху подох, если бы кто-то из друзей ментов к найденной кукле вызвал. Нет, тут нужно, чтобы точно всё, чтобы уже без ошибок. Сначала проверить, убедиться, а потом уж чего-то предпринимать. Сделал несколько шагов с тропинки, подошёл к нему впритык, и смотрю. Кукла или нет – сразу, если честно, не понять. Глаза меня смутили. Они открытые были, широко-широко открытые. И такие огромные, такие синющие, что я и подумал – кукла. У людей таких глаз не бывает, тут и думать нечего. Таких я, если честно, даже у сеструхиных кукол не видел, чего уж там. Но всё равно – такие глаза ближе к кукольным, чем к человечьим. Я даже подумал, что какую-то очень крутую игрушку нашёл. Ростом, наверное, с трёхлетку, и глазищи эти, и мордаха такая симпотная, и волосы светлые, с медовым таким оттенком, вьются до плеч почти. Обрадовался даже, думаю – подарю сестрёнке такого пупса, вот радости-то будет! Это ведь, к примеру, как если бы мне кто навороченный системник за просто так подарил, не меньше. А как глаза от лица отвёл, сразу понял, что не кукла это. Ну не делают таких худых, измождённых кукол. Рёбра пересчитывать можно, живот подвело, и цвет кожи какой-то сизый, серовато-синий. Типа детей из кинохроники, узников Освенцима, хоть прям щас на съёмку. Нет, конечно, в хронике и пострашнее пацанят показывали, но и этот – тот ещё персонаж. Такие вот непонятки. Смотрю на тело – явно трупик пацанёнка малолетнего, закоченевший весь, скукоженный и истощённый до последней степени. А на лицо гляну – кукла или манекен с витрины. Кроме шуток, такое ощущение было, что к настоящему телу кукольную головёнку пришили. Типа, такой вот жестокий розыгрыш. Даже заозирался – а вдруг где-то рядом скрытая камера, и меня снимают какие-нить кавээнщики бывшие? С них станется, ага…
Присел я на корточки, перчатку снял с правой, и аккуратно так, потихоньку, трогаю его за ногу. Она, само собой, что ледышка. Ну, тут я уже чуть смелее стал, решил его пошевелить немного. Толкаю, а он, блин, лёгкий, как из пластмассы. Такое ощущение, что вообще ничего не весит. И мне ясно сразу, что не ребёнок это, не мертвец. Потому что, хоть какой он там измождённый, а всё одно был бы потяжелее. И я, значит, хватаю его уже всей пятернёй, уверенно так, за лодыжку, и встаю.
А тут я ещё и глаза его вблизи увидел. Вблизи уже не просто цвет там, или размер разглядеть можно – можно понять, что они настоящие, живые. Ну, были живые… Но не кукольные, не искусственные вообще. И небо в них, в его глазах. Облака в них почему-то летние, кучевые. Большие такие, белые ватные горы. И яркое, горячее летнее солнце. До того неожиданно, что я даже на настоящее небо посмотрел. Башку задрал, смотрю – обычное зимнее небо, какое-то белёсое от холода. А потом снова в глаза – блин, ничего общего! Летнее небо – синее, яркое, бездонное, лучистое какое-то и такое тёплое, что у меня изнутри аж согрелось всё. И вот тут-то, только тут, до меня стало доходить. И крылья эти, и глаза, и небо в этих глазах. И вес, опять же. Но самое главное, это, конечно, крылья. Тут уж и последний даун начнёт концы сращивать. И я срастил, и понял, что это, наверно, ангел… А главное – крылья. Я, когда уже на руки его взял, сложил их аккуратно, за спиной. И вблизи их рассмотрел, пока складывал. Так вот что я скажу – наверное, даже глаза подделать можно. Пусть трудно это, но, в принципе – вполне. А вот перья, обычные птичьи перья, людям ещё лет сто не подделать. До такого совершенства, до такого технического чуда людям – как до луны раком! А в этих крыльях каждое пёрышко, от самых маленьких до огромных, маховых, было настоящим. Если честно, я даже хотел выдернуть одно, на память, но удержался – а вдруг ему больно будет? Глупая мысль, конечно, но она меня удержала…
И я решил его похоронить. И сразу место подходящее вспомнил. Как раз недалеко, рядом с парком, теплотрасса была, почти не изолированная. Толстые трубы идут примерно в метре над землёй, прикрытые каким-то драным толем поверх стекловаты. Всё уже древнее, разодранное в миллионе мест, и земля под этими трубами, естественно, даже в самые сильные морозы не промерзает. Вот туда я и двинулся. Сейчас даже странно, но добрался я туда спокойно, без заморочек. Повезло, что никто по пути не встретился. А то представляю, что бы началось. Ну да ладно, чего уже теперь… Дошёл я, значит, влез под трубы, присел – теплынь, как в оранжерее – положил ангела на землю. Сижу, смотрю на него. Там тень, худоба не так в глаза бросается, а крылья на земле словно ещё ярче, ещё белее стали. Снова подивился на его глаза. Обалдеть ведь можно – над ним, прямо перед глазами, грязные трубы чуть ли не метрового обхвата, а в глазах у него всё равно – жаркое июльское марево, кучевые облака и солнце. И я подумал, точнее, догадался… Ну, не знаю, просто какая-то уверенность появилась, что это такая предсмертная тоска. Говорят ведь, что в глазах отражается то, что умирающий видит в последний момент своей жизни. Вот у него и отразилось последнее, о чём тосковал, чем бредил – летнее небо, в котором, наверное, ему так хорошо, так весело леталось… Потом я в гараж сбегал, за лопаткой. Руками-то я бы до темноты провозился. Тело только прикрыл обрывком рубероида, и быстренько смотался. Если честно, надеялся, очень надеялся, что когда прибегу, его уже не будет. Ну, отогреется типа, оживёт, или за ним свои прилетят, пока меня нет. Короче, думал, что счастливый конец должен быть какой-то, как в сказке или киношке. Только не обломилось мне такого счастья. Когда прибежал, он лежал всё там же, всё такой же… Блин, так жалко его стало. Вот тогда, в тот момент, я, наверно, окончательно понял, что это не розыгрыш, что чуда не будет, он умер, окончательно, по-настоящему умер, и мне придётся его похоронить. Похоронить вот так вот, под старой теплотрассой, где вечерами бомжи тусуются, где малолетки клеем пыхают, где на каждом почти шагу насрано или наблёвано, или шприц какой-нить спидОвый валяется. И ещё подумал – щас закидаю его землёй, а каково ему будет в земле после неба?
А пальцы ног, торчащие из под крыльев, выглядели так трогательно. Он словно поджимал их, стараясь спрятать от холода. Эти посиневшие пальчики, они меня добили, просто добили в конец… Вот… Положил я его, а у самого, если честно, слеза по ресницам скачет и ком в горле влажным кляпом ворочается. Ругаю себя, чуть ли не матом крою, а поделать с этим ничего не могу. Заревел, конечно. Нет, без истерики, по земле не катался. Так, просто рукав намочил немного. А потом думаю – нет, с этим нужно заканчивать. Хоть и жалко, до слёз жалко его, а засыпать всё равно придётся. Земля была почти сухая, сыпалась равномерно, с тихим-тихим шорохом. А когда она соприкасалась с перьями, шорох становился немного другим, он становился чуть-чуть громче, отчётливей, плотнее. Земли в могиле становилось всё больше, она потихоньку прикрывала белизну крыльев, сначала в районе ног, потом всё выше, выше, выше… А потом мне пришлось остановиться. Сами подумайте – он лежит, и открытыми глазами смотрит в небо. Точнее, сами его глаза – небо. И засыпать их землёй, сыпать её прямо в ясные, широко распахнутые глаза – ну вот не могу, и всё тут! Я только подумал об этом, только представил, и мне словно самому в глаза земли насыпали. По пригоршне в каждый… Не знаю, то ли снова заревел, то ли воображённую землю из глаз смаргивал. Потом попробовал закрыть ему глаза, но они и не думали поддаваться. Даже и на миллиметр не сомкнулись. И я решил их чем-нибудь накрыть. Лучше всего подошли мои собственные перчатки. Снял их, хорошенько отряхнул от земли и положил ему на лицо. Правую – на правый глаз. Левую – на левый. Получилось довольно странно – словно кто-то закрыл ему глаза ладонями, оберегая от того, чего ему не следовало видеть…
Я засыпал его всего, полностью. Только землю сильно утрамбовывать не стал. Казалось, что я могу сделать ему больно, а ему ведь и без того досталось. Так, немного прихлопал, и всё. И холмика не стал делать. Не знаю, может и зря. Место только запомнил, на всякий случай… А откуда мне знать, как их хоронить надо? Как смог, так и похоронил. Будете своего хоронить, сделайте лучше…
Взял я старую плетёную корзинку, привязал её к своей клюшке, так, чтобы она как бы свисала с конца. А потом эту клюшку, обрезав перо, приколотил к оконной раме, снаружи окна своей комнаты. Со стороны посмотреть, очень даже глупо получилось. Из окна торчит палка, к палке привязана корзина. А мне понравилось. Главное ведь, чтобы им удобно было. Насыпал в корзину кускового сахара, немного конфет, печенья. Я не знал, едят ли их ангелы, но надеялся, что в такие морозы и для них это не самый плохой вариант. Конечно, маман была в шоке, бегала вокруг, норовила мне температуру измерить. Папуля бурчал что-то про нарколога и психиатра, но не вмешивался и вокруг не мельтешил. А я закрылся в своей комнате и смотрел в окно. Глупо, конечно. Даже звучит бредово – «кормушка для ангелов». Но я думал, я надеялся – может, для них это нормально звучит? Может, это только для нас – бред? А потом я написал на большом листе бумаги – «Ангелы, залетайте, у меня можно погреться!» и прилепил его к стеклу, буквами наружу. И форточку приоткрыл. А чтобы было тепло даже самому закоченевшему гостю, приволок из кладовки здоровенный радиатор и врубил его на полную… К тому времени почти стемнело. Обычно-то я рано не ложусь, но в этот вечер упал пораньше. Усталость какая-то навалилась, вообще дикая. И морозило меня с чего-то, аж колотило, когда в кровать ложился. Наверное, на земле сидеть не стоило - хоть и под теплотрассой, а зима ведь.
Утром я встал очень рано и первым делом бросился к окну. Смотрю, а кормушка почти пуста! Нет, кроме шуток! Только на донышке осталось немного всяких крошек, обломков печенья, сахара. И у меня словно у самого крылья выросли, так я обрадовался! Решил туда ещё чего-нибудь подсыпать, поворачиваюсь, чтобы идти на кухню, и вижу – у меня на кровати, поверх одеяла, лежат перчатки. Те самые! Те самые, которые я вчера… А чуть в сторонке, на письменном столе, лежит роскошное, длинное перо. Белое-белое… © Copyright: Виктория Лета, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
