undone.

Писанина
Модерн-Арт.
"—Я писатель бля, типа Чехова..."
С.Довлатов "Заповедник"

Ход Первый.
Что может быть более унылым, чем солнечное утро, щебечущее птицами, кипящее монотонным гулом раскаленных трасс и кричащее тонкими голосками детей? Только одно — похмелье.
Пакостней и вообразить невозможно. Вот солнце тошнотворным своим теплом заполнило все пространство квартиры. Невидимым призраком перебирается оно из комнаты в комнату в поисках спящего, дабы найдя повиснуть над ним, медленно сжимая в своих горячих тощих руках его горло. И как бы не старался человек, как бы не оголялся он, пытаясь ухватиться за таящий осколок сна: оно не отступит.
Для обычных людей подобное утро — это живопись. Это яркие пятна экспрессионистов, грамотно выстроенные в удивительную композицию, где каждый штришок идеален, каждый блик солнца, каждый цветок это произведение искусства. Но это все для нормального человека, для нашего же героя, чья жизнь была больше похожа на ролик о вреде алкоголя, подобное утро было пыткой. Каждый раз ему казалось, что инквизитор с раскаленным до бела прутом стоит над его постелью и прижигая тело заставляет встать. Пробуждение от того становилось более болезненным: он открывал глаза, жмурился, садился на край кровати обтираясь простыней, затем почесываясь голый шел к холодильнику шлепая босыми ногами, попутно сканируя взглядом разбросанный по квартире хлам на наличие в нем сигарет. Ритуал всегда был одинаков: понять что болит, осознать почему болит, разобраться где он сейчас находится, собравшись силами спуститься до магазина за водкой и пивом.
Шагая по мерцающему миражами тротуару Вишневич выглядел крайне нелепо. На нем была растянутая серая футболка с потрескавшимся изображением Моррисона, шорты из-за многочисленных пятен давно утративших свой изначальный цвет, на ногах его были домашние тапочки в виде собак, чьи уши смешно болтались при ходьбе. На изможденном лице была неопрятная борода, большие серые глаза с тоской смотрели на плывущий зноем горизонт заставленный многоэтажными зданиями. Жилистые руки его безвольно болтались, от того что суставы его словно были наполнены холодной жидкостью, шаркающая походка была тяжелой, было видно, что шаги даются ему не без усилий. Из кармана неприлично торчала пачка денег, телефон и уголок паспорта, от того, что нижнего белья Вишневский не признавал в унылом ритме ходьбы раскачивался его детородный орган, что шорты не скрывали, а даже подчеркивали.
Вишневича в этом районе знали все, относились к нему хорошо, некоторые даже уважали, собственно за это и пили. Он был местной легендой : его знали все, но о нем не было известно ничего. Мало кто знал, что живет Вишневич в основном за счет младшего брата, что стал успешным продавцом компьютеров в далеком Израиле, что по профессии своей он художник, чьи картины вяло, но продавались где-то заграницей. Призванием же своим Вишневич считал музыку, манифестом этого человека было полное самоуничтожение по средствам алкоголя и других легких наркотиков, например непонятных женщин, которых вокруг него всегда было много, он их притягивал.
По пути он не останавливаясь молча кивая головой приветствовал своих знакомых, давая понять, что он бы и рад пообщаться, как он любил говорит :–"За жили-были" но не сейчас. Люди улыбаясь поняв в чем дело оставляли его в покое и он продолжал свой мученический моисеев поход к ларькам обетованным.
Иногда его останавливали милиционеры, приняв за бездомного пропойцу, тогда Вишневич с трудом доставал паспорт, со вложенными туда заранее купюрами, они открывали его на заломленной страничке, видели деньги смущенно возвращали паспорт(иногда не забирая денег) отдавали честь и шли дальше.
Так начинался день Григория Вишневича.
Магазин был закрыт, во второй идти было лень и он зашел в пив-бар. Пахло копченой рыбой. С мерзким монотонным жужжанием летал мухи. На лакированных досках барной стойки лежала клейкая лента на ней хаотично разбросанные мухи в жалких попытках вырваться издавали то же самое жужжание, но только полное отчаяния и безнадежности. Стойка пахла хлоркой и грязной тряпкой. Обои на стенах имитировали кирпичную кладку, набухшие в стыках они жирным блеском отражали свет. За стойкой стоял мужчина лет пятидесяти, седоватый и в очках, уткнувшись в сканворд он не обращал никакого внимания ни на посетителей ни на жару и мух. Вишневич подошел к стойке, молча кивнул приветствуя бармена. Тот молча налил ему рюмку водки, подал стакан с холодной колой. Быстро опрокинув стопку и запив ее напитком Вишневич закурил, пальцем очерчивая круг вокруг рюмки прося повторить. После третьей лицо его порозовело, обрело красивый и здоровый оттенок счастливого человека, тело словно наполнилось жизнью. Он улыбнулся протянул руку бармену
:—"Я снова рад вас видеть, Александр!"
Произнес он, стряхивая пепел. Окружающий мир постепенно обретал менее агрессивный облик, солнце снова становилось солнцем, гармония и порядок воцарились в душе Вишневича. Ушла жара, слабость словно тень перед рассветом покидала плавно его тело, уступая место бодрости, желанию жить и радоваться.
—Скажи мне Гриш, как художник, почему всякие там пятна продаются за хреновы миллионы долларов, а вот нормальные картины, где все понятно: баба, значит она и есть баба, дерево значит там ветки, листья — все видать! А то вон, смотрел вчера по ящику: продана картина Милькулаускаса за тридцать семь миллионов евро! А чего там нарисовано? Какие-то полосочки, какие-то квадратики, чепуха сплошная!"
Внезапно начал разговор бармен, возмущенно жестикулируя, оттого став больше похожим на грустного мима. Вишневич глубоко вдохнул дым, задержал дыхание на какое-то время, затем затушив окурок, достал новую сигарету, прикурил ее от резко вспыхнувшей и обдавшей горьким запахом серы спички.
—"Пойми, искусство — оно как та страшная баба, которая говорит, что внешность это не главное, а главное это душа. Встречал таких? Ну вот, это что-то вроде твоего бара, где форма бутылки не имеет никакого отношения к ее содержимому. Искусство не привязано к форме, в нем главное содержание. Не важно: пятна-ли на холсте или как ты выразился баба: главное это то, что оно вызывает чувства, эмоции.
Художник сублимирует в себе..
—Чего?
—Бля, художник собирает внутри себя не только свои чувства, он держит мир внутри себя. Он видит твой засранный бар, этих вечных мух и вонючую твою стойку"
Бармен обиженно покосился на стойку, фыркнув смахнул с нее тряпкой несуществующую пыль. В замысловатой траектории взлетели с нее мухи.
"Такими, какие они есть, он видит этот мир, но в то же время он видит его и по-своему. Вот ты когда видишь жену свою, что испытываешь?"
—Я-то? Ну бесит иногда она меня, а так ничего, живем по-маленьку"
—Но что-то ты же чувствуешь, описать можешь?"
— Да чего описывать-то, чепушу я ее или нет?
"Вишневич с грустью посмотрел на бармена, вздохнул как-то тяжело, потушил сигарету в мокрой пепельнице, попросил бутылку водки, рассчитался и сказал
Хорошая Картина — это когда ты просто хочешь смотреть на нее, не важно что бы там ни было. Как калейдоскоп в детстве, просто хочется смотреть, быть причастным к этому, понял?
—"Да понял, что вы все мошенники и бездельники" отчеканил бармен, заталкивая с какой-то непонятной яростью бутылки в пакет.
Вернувшись домой, он бросил пакет в морозильную камеру своего холодильника, мягко закрылась дверца. В центре комнаты стоял мольберт, на нем был холст с не доконченной картиной:
Палевый закат грубыми мазками отбрасывал свой оттенок на все небо, серовато-охристые облака на переднем плане словно чернила в воде скручивались в причудливых вихрях, в центре уткнувшись в колени сидел юноша, красивое и мускулистое его тело было смуглым, такими же мазками что и небо был очерчен его силуэт. За спиной его свисали черные лебединые крылья, несколько перьев лежало под ними. Вишневич молча смотрел на своего Каина, как он называл юношу, вот уже полгода он не мог закончить эту работу. Рядом стояла палитра, засохшая краска сыпалась с нее разноцветной пылью, кисти безжизненно стояли в мутной воде в украшенной разноцветными потеками банке.
—"А может к херам это все, купить билет и к брату, давно он меня зовет, даст мне работу, начну жить, как все нормальные люди..."
— Не сможешь ты как нормальные"- Подняв голову с колен ответил ему Каин. Крылья за его спиной слегка колыхнулись, еще одно перо плавно спало под ноги. Он встал. Расправил крылья и характерным движением потянулся, красивые рисованные мышцы грациозно заиграли вод загорелой кожей.
—"Ты, мой друг не способен жить в принципе." Сказал он подходя к краю холста, и садясь на нарисованный карандашом камень.
—"Когда ты так говоришь, я хочу тебя полить ацетоном" проговорил Вишневич не смотря на полотно, отыскивая что-то в ящике стола, что был приспособлен под склад красок, эскизов и прочего художественного инвентаря.
—Ты уже так делал, помнишь?" Поворачиваясь спиной к Вишневичу и показывая большой ожог, который растянулся от левой лопатки до самой поясницы сказал Каин.
— Помню-"Виновато ответил он, все еще продолжая что-то искать в столе"
— Ты не сможешь нигде жить, даже умерев, ты не сможешь успокоиться — такова твоя сущность. Ты хаотичный пожар, тебе не нужен смысл для чего гореть, тебе нужно гореть и чем больше ты сожжешь — тем лучше для тебя.
—Я долбанный псих, я разговариваю со своей картиной, я не пожар, я шизофреник.
— Это не меняет сути. И потом, я сам с тобой ходил к психиатру"-Тут Каин слегка присел, оттолкнувшись он взмахнул два раза крыльями, осыпая пол перьями и подлетев к спине Вишневича вскарабкался на его плечо.
— И доктор Фрида сказала, что с тобой-таки все нормально"- он подделал одесситский говор.
—Она немка, мудак ты. А я поляк.
—Поляк, а чего брат живет не в Варшаве, а в Рамат Гане?
— Модно это, иметь еврейские корни.
Модно в Лондоне на ворованные деньги особняки покупать.
Проворчал Каин, усаживаясь поудобнее на плече, дергая мочку уха Вишневича.
—"Послушай, веди себя прилично!"-Нервно рявкнул Вишневич, отмахиваясь рукой от надоедающего Каина.
День неумолимо тонул в городских окнах, отбрасывая сероватые тени, огромной платиной сдерживая шум дороги и потоки горячего воздуха идущего от нагретых за день тротуаров стояли стражи-дома.
Редкие порывы остывающего ветра путались в развешенном за окнами белье, в волосах гуляющих женщин, делая их утомленные духотой лица более загадочными, похожими на лица героинь исторических романов.
Стрелка часов лениво подползала к шести. Вишневич открыл холодильник, достал оттуда бутылку, густо полилась водка в стакан. Через час бутылка была пуста, Вишневич стоял на полусогнутых ногах у мольберта жесткими и короткими движениями словно ударял кистью по холсту, оставляя жирные линии на белом полотне. Лицо его было сосредоточенным, словно вырезано из мрамора. Тяжелый взгляд пристально смотрел куда-то вглубь рождающегося пейзажа.
По лицу ото лба к брови сползала капля пота, осев на глубокой складке у самой брови она тускло поблескивала отражая желтоватый свет не накрытой лампы. Руки его были напряжены, узловатые суставы пальцев перепачканы в краске, необычно длинные, но грациозно держащие кисть, они сами по себе были словно написанные маслом. Вся его фигура сейчас казалось сошедшей с полотен Микелянджело, создавая некий гротескный сюжет, в котором нарисованный художник в какой-то угловатой манере сам дорисовывает начатое им полотно. Каин сидел на прежнем месте, тяжело прижав голову к коленям. Тут и там появлялись все новые детали пейзажа: где-то вдали за спиной Каина появился силуэт огромного мегаполиса, чуть ближе отражение его в реке, что была покрыта мелкой рябью ветра. Наступала ночь. Долгая, мучительная своими раздумьями, вязкая в своей тишине, она кралась позади Вишневича мягко ступая своими кошачьими лапами по крышам домов, по пыльным дорогам. Ночь несла подарки тем, кто ждал ее. В длинных своих волосах она несла рассыпанные звезды, легкое же платье ее трепетало прохладным ветром: длинные, холодные пальцы ласкали редких прохожих, дергали за волосы шепчущих влюбленных. Ночь кралась к нему, обнимая его за обнаженные плечи, головокружительным поцелуем алкогольного опьянения впивалась она в его сухие и грубые губы, она сбрасывала свой наряд и ворвавшийся ветер прозрачной тюлью прикрывал ее наготу. Словно нагая Нефертити, что вышла из тяжелых и черных вод ночного Нила, ступая на горячие камни, вошла ночь с черного неба. Разбрасывая по комнате листы с эскизами, сигаретный пепел, она кружила едва заметным ветром по комнате, раскачивая лампу, устроив ритуальный танец теней на гладких стенах комнаты.
Он не посмотрел на время, когда открыл глаза. Он молча встал и пошел умываться. Заварив себе крепкий чай, он взял деревянный тул, поставил его рядом с мольбертом и сел. Картина была закончена, душа его трепетала, сотнями искр непонятной радости билась она чуть ниже груди.
—"Неужели она закончена?" Проговорил он едва уловимым шепотом. Он протянул руку, касаясь пальцами едва засохшей краски, словно не веря своим глазам.
Так он просидел еще какое-то время. Чай в кружке остыл, стал холодным и горьким, отпив пару глотков он поморщившись поставил кружку на стол. Тело его ныло, болели колени, икры ног тянуло какой-то сладостной болью. Хотелось спать.
—"Надо отправить ее голландцам, послушать, что скажут" подумалось ему.
Однажды, много лет назад его брат ездил в Голландию по каким-то своим делам, ну и решил взять его с собой, тем более, что в плане искусства там было на что посмотреть. Так он впервые побывал в кунстхалле в Роттердаме. Там же познакомили его с молодым агентом Патриком(Фамилии его он не помнил, трудно выговариваемые названия и фамилии быстро покидали его память) он оставил Патрику пару фотографий своих работ, а через какое-то время он ему перезвонил и попросил выслать те работы, так он начал свое вялое сотрудничество с заграничным рынком искусств.
Денег полученных с продажи картин тогда хватило на квартиру, на кое-какой ремонт в ней и осталось на некоторое время безбедного существования, с тех пор прошло года четыре. После этого продалось еще пару картин, но уже не так удачно. Вишневич долгое время ничего не писал, впав в творческую кому, периодически ему звонили, спрашивали о новых работах, но кроме карандашных эскизов предъявить ему было нечего, о нем забыли. И вот, спустя три года он написал своего "Каина нашего времени". Он пошел в спальную, порывшись в шкафу достал фотоаппарат. Провозившись какое-то время с настройками он сделал несколько снимков, прикурил сигарету и сев на стул закинул ногу на ногу, Каин слетев с полотна уселся на привычном для него месте, они переглянулись
—"Давай, дуй обратно, я еще пару кадров сделаю" сказал ему Вишневич, указывая пальцем на холст.
—"Покажи как получилось, мне интересно!" Едва не крича потребовал Каин, и Вишневич стал листать на экране фотоаппарата получившиеся снимки. Снимки получились на удивление хороши: рассеянный солнечный свет словно выхватил суть картины, оголив ее основной мотив, нерв.
—"Черт, а пан талантлив, тебе бы с мартышкой по пляжу с камерой ходить, кучу денег бы зарабатывал!" Сказал Каин отвесив едва ощутимый подзатыльник Вишневскому
—"Серьезно, Гриша ты зарываешь свой талант!"
Вишневич не ответил. Меж тем он на секунду словно унесся куда-то вглубь картины, чувствуя страх, который битым куском керамики скрежетал где-то внутри так, что свело зубы. Ему вдруг захотелось встать и убежать подальше от этой картины.
—"Ты чувствуешь?" Спросил он у Каина, глядя на полотно, слегка наклонив на бок голову.
—"Я запечатан в нее. Конечно я чувствую" с какой-то горечью и безысходностью прозвучали слова Каина. Отправив фото Вишневич включил музыку, погасил свет и прикурив сел на пол у картины. Ему не давало покоя то чувство, которое она у него вызвала. Страх меж тем пропал, угасая он вновь провалился куда-то в пропасть подсознания, где большим белым псом уснул, охраняя разум своего хозяина.
Тихо напевал о чем-то Моррисон, капли воды из крана отбивали вечный ритм бессонницы. Пыль и дым вязали свою сизую паутину, мысли становились прозрачней и легче, фантомами вспыхивая перед закрытыми глазами.
Мягкий и сладкий как зефир сон тянул за собой. Потушив сигарету он просто притащил подушку из спальной и уснул лежа прохладном полу. Где-то в параллельном мире суетились люди, спешили в магазины одинокие женщины, пахло свежим хлебом. Он спал.

2.
Душная ночь лила лунный свет в открытые окна, едва заметные дуновения прохладного ветерка легким шепотом касались обнаженных и мокрых тел. Смятая и похожая на горный ландшафт простыня лежала на полу. Вишневич курил, лежа на кровати и смотрел в потолок. На его груди лежала белокурая женщина, она гладила его живот, и напевала шепотом какую-то песню про нелегкую женскую долю.
— Вишневич, а ты вообще меня любишь?- Вдруг, слегка приподнявшись, так чтоб ей были видны его глаза спросила она.
—"Опять двадцать пять!" Подумал он.
— Что значит любишь? Мне хорошо с тобой, ты красивая, умная,с тобой приятно проводить время" уклончиво начал свой ответ он, надеясь, что прямого ответа все-же не дойдет. Есть такой тип мужчин, которым вся эта фигня про любовь тяжело дается. Он не может врать. Но и правды говорить ему тоже не хочется, вот и плавает он в философских волнах океана уклончивых ответов, потому что правду сказать стыдно. И не выгодно.
— Но помимо того, что поболтав со мной можно хорошо потрахаться что-то еще тебя привлекает?
— Лена, что ты из под меня хочешь?
— Я хочу, чтоб ты сказал, что я для тебя значу!
—"Бог мой, что ты можешь значить для того, кто сам для себя мало что представляет!"- сказал, чуть превысив интонацию, давая тем самым понять, что он не хочет разговаривать на эту тему. Она уловила это, поняв, что загоняет его в угол она замолчала.
— Послушай, Гриш, ты же не глупый мужик, почему ты живешь так, зачем?
— А как я живу?
— Ну вот так: один, без семьи, без работы, без машины в конце концов! А ведь можешь не хуже других!
— Семья — это слишком тяжелое бремя, я не готов брать на себя ответственность. Машина мне не нужна, я водить не люблю да и живу я нормально, работа кстати у меня есть.
— Это не работа, ты как будто застрял в детстве: все рисуешь и рисуешь
— Не рисуешь, а пишешь.
— Пишут писатели, а ты рисуешь
— Лена, если ты думаешь, что я живу хуже остальных, то ты глубоко ошибаешься!
— Но и не лучше!
— Обязательно жить лучше? Нельзя просто жить, просто жить, не меряясь машинами, домами, зарплатой в конце концов?
— Меряться не обязательно, но жить так, как живешь ты тоже нельзя!
— Послушай, жить как я не обязательно, наверное поэтому ты и не живешь! — раздраженно сказал Вишневич.
— А ты предлагал? С упреком парировала она в ответ.
— "Умеет она ставить в тупик, сука! Чего не живется-то спокойно?" Подумал он
–" Лена, давай мы попробуем поставить точки в некоторых наших с тобой нескончаемых спорах: первое я не женюсь ни на тебе, ни ком-то другом, понимаешь? Я не хочу сейчас вдаваться в подробности моего восприятия семейной жизни, во-вторых: я не собираюсь гоняться за высокими домами, широкими машинами и прочей херней, которую ты считаешь показателем хорошей жизни.
В воздухе зависла пауза. Глаза женщины блестели от слез и лунный свет дрожа отражался в них. Она молча встала с кровати и начала одеваться.
— Ну куда ты, на ночь глядя? Останься до утра, я лягу в зале.
— На чем ты там ляжешь, у тебя же даже дивана нет!
Раздраженно, сквозь слезы проговорила она в ответ.
— Ясно, ладно иди, провожать видимо тоже не надо?
— Не надо.
Ему хотелось что-то сказать, что-то сделать, чтоб она осталась, но для чего ей быть здесь? Чтоб останавливать человека, он должен что-то значить, что-то должно связывать вас, чтоб при одной только мысли, что это что-то оборвется становилось больно,
У него такого чувства не было.
Он молча смотрел, как нагибается она чтоб обуться, как напрягаются ее руки, как странно согнуты пальцы, когда она бралась за дверную ручку.
Дверь хлопнула. Гулкое эхо оповестило об его одиночестве весь дом. Зацокали каблуки, загудели металлом поручни перил.
Он пошел в комнату, лег на кровать и попытался уснуть.
Сознание превратилось в белый лист, невидимый карандаш прочертил едва уловимую линию горизонта чуть ниже центра.
—"Допустим мы с ней поженились" заскрипел карандаш по бумаге, стали вырисовываться фигуры жениха в костюме и невесты в пышном платье, позади толпа женщин в едином порыве прыгнувших за летящим с обрыва букетом, карандаш штрихует тени.
—"Далее она захочет детей, домик за городом и меня копошащимся в говне на грядке" лист с изображением свадьбы вырван, скомкан и выброшен. Снова скрип грифеля, появился маленький покосившийся домик, на крыше крестообразная антенна, на ней сидят голуби, домик находится в тени огромной орешины. Он стоит согнувшись над грядкой, справа от него сидит маленький ребенок и пытается съесть таракана, сбоку от малыша нависает толстая фигура Елены, с занесенной для подзатыльника рукой.
—"Про работу можно будет вообще забыть!" Начала вырисовываться автобусная остановка, косые штрихи изображали дождь. Он стоит на остановке придав к груди портфель, сломанный китайский зонт не раскрывается, над головой его облачко, в котором слева число "3000" а справа какие-то подсчеты и под чертой другое число "5000".

Вдруг лист порвался изнутри, в дыре показался знакомый пейзаж: река, за ней огромный мегаполис, на траве у самого края берега лежал Каин, поглаживая обнаженные ягодицы какой-то женщины, до боли похожей на Елену.
—"Мсье художник! Господин творец! Милости просим в нашу маленькую, но очень гостеприимную оргию!" Паясничая выкрикнул он.
—"Молчи, иначе общипаю!" - сказал Вишневич в ответ, садясь рядом. Только теперь он увидел, что у женщины нет лица, есть глаза и нос, и губы, но они не складывались в цельный образ. Они словно были размазаны и чтоб увидеть весь образ нужно отойти подальше.
—"Как тебе мое творение? По образу и подобию так сказать!"
Он шлепнул ее по ягодице.
—"Очень метафорично".
—"О, нет-нет-нет, не иронизируй! Ты смотри, чтоб увидеть ее, полюбить и принять, тебе нужно отойти подальше, ну разве не тонко? Это же ты, со своим вечным страхом пустить в дом женщину, страшный ты мой Цербер! Ты хранишь свой паспорт от штампа, так, словно тебе поставят туда дату смерти!"
Каин еще раз шлепнул женщину, она развернулась к нему лицом, подползла ближе и начала пошло вилять задом, расстегивая при этом брюки Каина.
—"Прекрати это!" Потребовал Вишневич.
— Ты Григорий, ори, воля твоя, но не забывай: я всего лишь плод твоего воображения и все что тут происходит кстати тоже, так что не ломайся, не строй из себя падре Гилеспи" В руке Каина откуда-то появился бокал вина, свободной рукой он схватил женщину за волосы, потянул ее на себя и поцеловал, затем он приказал ей исчезнуть и она разлилась на сотни пятен разных тонов. Он встал, расправил крылья и подошел к Вишневичу
— Ты создал мне крайне тесный мирок, отче! Мне приходится импровизировать, тут не разгуляешься, а развлечений меж тем хочется!-" он отпил из бокала. Откуда-то повеяло жарящимся мясом, вкусный запах манил к себе, Вишневич сал искать взглядом источник, но ничего не найдя перевел взгляд на ехидно ухмыляющегося Каина.
—Свинина, высшего качества! Это тебе не та ерунда, что подавал тебе твой друг Армен, выдавая тухлятину свою за первоклассный чалагач, прошу следуй за мной, отведай!" Лощенная речь и поведение Каина стали раздражать Вишневича, он с мгновение засомневался, но все же решил пройти, вернее идти никуда не пришлось: стоило ему моргнуть, как уже стоял вертел на нем был хорошо обжаренный окорок, с него капал на нарисованные грубыми мазками угли жир. Два евнуха с гротескно огромными мускулистыми торсами срезали ломти турецкими кинжалами, на узких смуглых лицах горели отражением красных углей огромные черные глаза, губы были накрашены синей помадой. Подав мясо и вино оба они так же разлились в причудливые лужи по приказу Каина.
—"Я есть начало, Я есть конец!" Произнес Каин, откусывая кусок, запивая его большим глотком, жир тек от его длинных пальцев по предплечью к локтю, а с него капал обратно на блюдо.
—"К чему все это?"
—"А, не обращай внимания. Я схожу с ума"
—"Я смотрю история с Леной тебя каким-то образом обидела, ты феминист?"
— Я-то? Ты смеешься? Вспомни как назвал меня? А теперь давай подумаем вод над чем: если я и есть тот самый братоубийца, то скажи мне вот что: кто еще кроме Евы был тогда? Как мог я стать продолжателем рода человеческого?
—Фу, я даже думать об этом не стану. Ты мерзкий.
— Что есть, то есть. Спорить не стану, но это не лишает меня обаяния! Женщины любят мерзавцев, они заставляют их сердца трепетать, глаза сверкать, а тела распаляться! Такова наша природа, Жоржи!" Он взял Вишневича за щеку, как берут старушки младенцев.
—Но я не мерзавец! Не припомню за собой ничего такого, разве что пьянство...
— Эврика! " мимо них прошел старец в тунике с пергаментом в руках, бормоча что-то себе под нос.
—"Когда ты помышляешь о чем-то крамольном, вот тут вот и появляюсь я" Каин встал, город позади него пылал в лучах заката, тут и там появлялись нагие красавицы ублажающие друг друга, целующиеся юноши, страстно занимающиеся сексом тела сливались друг с другом стоны их заполнили все пространство.
—"Правда ты не охотно принимаешь все эти замечательные мои идеи!"
— Оргия не идея, порочный акт и только.
— Ну от чего же! А потом у меня есть не только такого рода предложения!"
Каин заговорщически оглянулся.
—Ладно, потом поговорим, иди, продавцы звонят.
Он толкнул Вишневича и тот упал обратно на кровать.
Вибрируя гудел телефон, уползая куда-то под кровать. Вишневич перегнувшись через край кровати схватил его, перевернувшись на спину все еще свисая над полом посмотрел на номер звонящего, номер был не определен.
—Да" - заспанным голосом ответил он.
— Господин Вишневич?- проговорил высокий голос в трубке.
Вишневич сразу узнал звонившего, это был Патрик, господином его называло только два человека: он и одна его знакомая.
— Да, кто это?- Притворился Вишневич.
— Это Патрик Кельри, из Нидерландов!- С очень мягким акцентом проговорил агент.
— Нас очень заинтересовала ваша последняя работа! Вы не могли бы сделать более развернутую фото сессию, больше крупных планов...
Вишневич перебил его
— Могу, но сейчас я не обладаю достаточными средствами ни техническими ни финансовыми, может позже?
— Эти вопросы мы конечно же берем на себя, скажите сколько это будет стоить и мы все устроим- заверительным тоном проговорил Патрик.
— Я совсем не осведомлен о ценах, перезвоните через час, я сделаю несколько звонков
— Хорошо, я перезвоню вам в три часа по полудню, вас устроит?
— Вполне.
— Досвидания.
Вишневич встал, накинул майку, теряя равновесие кое-как одел шорты, прикурил сигарету и побрел в соседнюю комнату, открыв в телефоне записную книжку он выудил оттуда нужный ему номер, нажав на кнопку вызова он глубоко вдохнул горький дым.
Телефон гудел длинными сигналами, никто не отвечал.
Вот точно так же много лет назад гудела трубка, он сидел в компании друзей и звонил домой, хотел сказать, чтоб его не ждали,
Трубка все гудела и гудела, ожидание его утомляло, а друзья настойчиво звали к себе.
Далее пьянка, двое суток проведенных где-то в горах, возвращение домой. Пустая квартира, какая-то запылившаяся записка: повестка.
На его оклики ответило комнатное едва уловимое эхо, он сел на диван, взял телефон. Диск послушно отщелкал цифры.
Далее все как в тумане: какая-то катастрофа, соболезнующий тон, просьба прийти и опознать тело.
Далее похороны, слезы близких ей людей. Он не плачет. Он прощается с ней, бросая рядом с гробом свою фотографию. Его воспоминания прервал звонок, он поднял трубку — это был его знакомый фотограф, быстро договорившись о сумме и дате, он положил трубку. Шрамы душевные не так заметны,
но они гораздо более ощутимее,
От них нет избавления, нет операции, способной привести зарубцевавшуюся часть души в порядок. Малейший намек тут же вновь тревожит рану, поднимая шлюзы памяти и сметая все что есть в настоящем потоком прошлого. Но на этот раз мозг не защищает себя броней шока, он подмечает детали, выдавая их на передний план и чувство вины опасной бритвой режет где-то за грудной клеткой, неприятным щекочущим желанием разрыдаться поднимаясь к горлу.
Он сменил город, страну, но не смог сменить самого главного: своего внутреннего голоса.
Просыпаясь, он непременно начинал шептать ему, что это его вина. В такие дни тьма спускалась откуда-то из угла комнаты, метнувшись к нему полусонному она садилась на грудь не давая дышать и вонзала пальцы в его глаза. И он вторя этому страшному голосу в полубреду плача кричал, что это он во всем виноват!
И именно поэтому он так живет, но стоит ли говорить о том, о чем боишься сознаться даже самому себе?
Долгие годы он чувствовал, как рассыпается прахом давно сгнившая, превратившаяся в пыль душа и вот останки ее кружат как огромные снежные хлопья, оседая на маленьком холмике, перед черной мраморной плитой.
Раздумья его прервала резкая жзгучая боль — окурок дотлел до пальцев, сбросив длинную полоску пепла. Вишневич выругался, бросил окурок в пепельницу.
Фотографии были отправлены, наступило долгое и мучительное ожидание. Таяли сигареты, медленно шло время, очерчивая свой бесконечный круг уже в который раз.
Сидя перед картиной Вишневич не отрывая взгляда от нее периодически прикладывался к бутылке, жгучий ром согревал его прохладной ночью, темпераментным послевкусием оставаясь на губах. Он ждал Каина, ждал малейшего движения на полотне, какого-то легкого всплеска воды, может отраженный блик, но ничего не происходило. Капала вода, напоминая шепот и иногда Вишневичу казалось, что он даже мог разобрать слова!
— Боже, я схожу с ума! - подумал Вишневич, внезапно громкое тиканье настенных часов раздражало, хотелось разбить их кинув бутылку, хотелось либо тишины, либо оглушающего шума, но равномерное щелканье раздражало своей какой-то блочной стройностью. Каин не явился этой ночью и Григорий побрел спать, убаюкивающе щебетали птицы, розоватый рассвет делал небо похожим на зефир.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.06.2014. undone.