Счастливая духовная встреча

Подготовка текста, вступительная заметка, примечания и публикация Е.Ц. Чуковской
(Новый мир. 2008. № 9. С. 70–138)

Лидия Чуковская (1906–1996) всю жизнь вела дневник. Для этой публикации ото-браны записи об Александре Солженицыне .
Знакомство Солженицына с К.И. Чуковским произошло в сентябре 1964 года. То-гда же с ним познакомилась и Лидия Корнеевна. В сентябре 1965 года после конфискации архива Александр Исаевич по приглашению Корнея Ивановича жил некоторое время на его переделкинской даче. А после этого, с середины шестидесятых годов, приезжая на несколько дней из Рязани в Москву, где у него не было своей квартиры, останавливался в квартире Чуковских в городе или на даче в Переделкине. Последнюю зиму 1973/1974 года перед высылкой из СССР Солженицын почти сплошь прожил на переделкинской даче. Записи Лидии Корнеевны и касаются непосредственных впечатлений от этих приездов.
После высылки Солженицына связь с ним не прерывалась, о чем свидетельствует и дневник Лидии Корнеевны, и сохранившаяся переписка. В эти годы Л.К. постоянно пи-шет о читаемых статьях, рассказах и книгах Солженицына, о спорах, которые ведутся вокруг его имени.
«Счастливая духовная встреча» — так характеризует свои впечатления от пе-режитого автор дневника.
После возвращения Александра Исаевича в Россию, как видно по записям, эта ду-ховная встреча продолжалась. Они виделись. В дни последней болезни Лидии Корнеевны, в феврале 1996 года, Александр Исаевич прислал ей свою новую книгу «По минуте в день». Надпись на титуле «Моему мужественному другу» датирована 6 февраля.
На следующий день, 7-го февраля, Лидии Корнеевны не стало.
…3 августа 2008 года, когда этот номер журнала уже готовился к печати, при-шло горькое известие о кончине Александра Солженицына.

Из дневника
19/ХI Ткач. Всенародное торжество: вышел № 11 «Нового мира» с повестью Солженицына. Я рада, счастлива даже, ибо это в самом деле правда.

22/ХI, Переделкино. Твардовский напечатал Солженицына, и все газеты, понимая, что все это сделано с благословения НСХ , трубят востор-ги.
Читаю следующую вещь Солженицына «Не стоит село без праведника». Правдиво, сильно, умно — а чего-то (для меня), чего-то пронзительного — нет. Читаю вяло, с тру-дом.
Впрочем, ведь я и «Илиаду» Гомера читаю вяло, с трудом.

4/X 63. Наконец меня потряс Солженицын. Я слушала отрывки из романа. Потому ли, что он охотится тут в моих лесах (женщины возле тюрьмы), или потому, что он пишет не о крестьянине, чуждом мне, а об интеллигентных людях и интеллигентным языком — но эта вещь взяла меня.

31/I Алексей Зборовский. Сегодня милый, милый Л.З. передал мысли Солженицына о «Софье Петровне».
Неинтересно. Кое-что (не существенное) верно; многое — неверно совсем. Напри-мер. У меня интеллигентка (плохая) Софья Петровна думает:
«Деда Мороза прикрепила она удивительно эффектно». Ему не нравится слово «эффектно»! Да ведь это она — не я.
Или: «ее кооптировали в местком» — кооптировали. Да ведь она так радуется «вумным» словам!
Верные замечания — мелкие, жизненные; хотя главное жизненное совершенно не-правильно: «как же она не понимала?» И не верит в конец.
Вероятно, это потому, что он не нашего поколения. Человек 20 из тех, что пережи-ли 37-й на воле, говорили мне: «Вы это про нашу Веру Ив. — или Юлию Гр. и т.д. написали? Точь-в-точь».
Сколько я таких помню — тупиц! — ведь они-то и заставили меня взяться за перо.

16/VI Алексей Зборовский. Голос Солженицына.
Ясный, твердый, молодой, сильный .
Но — актерский! Модуляции провинциального актера; безвкусные, провинциаль-ные…
Мощная проза. Я не думала, что он такой силач. Краткость и мощь. Губы верблю-да! Ужас ослика! Вышки! Кирпичи!
Но — совсем чужой мне.
Любит Есенина — а я нет.
Любит церкви — а я нет.
Думает, что колокольный звон подымает людей, — а я нет.
Ему в деревне не хватает церкви, а мне электричества.
Кроме того, он законченный, решивший, нашедший, а я…

10/IX 64. Солженицын. Дед ждал его «на днях», неопределенно; он приехал сего-дня утром, когда мы вдвоем пили кофе наверху. Нат. Мих. доложила: «Там вас какой-то спрашивает… Соже… Говорит, ему назначено».
Я сбежала вниз — нету его.
Он стоял на крыльце.
Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, силь-ный, очень русский.
Второе — нет, он гораздо старше; и кожа на лице усталая; и лицо чуть одутловатое; и волосы редкие. Болезненный. Но одно остается в силе: очень русский. Светло-голубые глаза, неопределенного цвета волосы. Шофер? Монтер? Никакого южного акцента нет, но х вместо г.
Он пробыл долго, часа 4, гуляли по саду под дождем, обедали. Он внезапно почув-ствовал, что где-то в груди жмет, — лежал у меня в комнате, я ему дала валидол. Говорит, что сердечный приступ — впервые
Главное ощущение от него: воля, сила. Чувствуется, что у человека этого есть сила жить по-своему.
Рассказал о своем романе, который лежит в сейфе «Нового мира».
Решено до времени сохранить его неоконченным, потому что сейчас не надеются его пробить. Ждут удобного времени.
Твардовский в восторге, Дементьев и Закс в смятении.
Для осуществления всех литературных планов ему нужно, — говорит он, — 10 лет спокойной жизни.
Когда его звали на симпозиум в Ленинград, он попросту ушел из дому.
Сказал, что написал «наверх» о неправильной системе в теперешних лагерях.
С помощью О. Чайковской хлопочет о пересмотре дела какого-то своего друга.
— Но вообще — не могу заниматься всем, о чем мне пишут. Иначе не буду рабо-тать.
О школе. Надо переменить всю систему воспитания. До 16 лет человек растет в сознании, что ничто не наказуемо. Вызывают мальчишку на педсовет. «Ты что же это, Зи-маков, учительницу матом обложил, на учителя плюнул?» — «А что мне с вами!» — по-вернулся и пошел. Ни наказать, ни исключить нельзя. Зато исполнится ему 16 — и тут он узнаёт, что все наказуемо, и еще как! Получить 10 лет ничего не стоит.
К.И. рассказал ему, что пишет сейчас о Зощенке. Солженицын сказал, что не лю-бит его («грубый юмор»), а впрочем, почти не читал.
Сам он родом из Ростова, но терпеть не может этот город. Самое мучительное — язык… И лица у людей жестокие. В трамваях, в очередях ругань страшная: чтобы тебя стукнуло головой, чтобы мозги повыскочили и т.д. «Я всю жизнь хотел жить в средней России, в Подмосковье, и вот только после отсидки попал в Рязань. Это мне по вкусу».
Рассказал, что письмо одной американки, брошенное в Ленинграде, шло к нему в Рязань 25 дней.
Карпова вернула ему сборник рассказов (три: «Иван Денисович», «Матренин двор», «Случай на станции…») — под тем предлогом, что «“Матренин двор” критиковал-ся в печати», а без него два рассказа — это не книжка.
Ловко.

18/VIII 65. Семичастный (большой специалист по поэзии Пастернака ) назвал Бродского «антисоветским явлением»… Вот и ответ. Никакой Верховный суд, никакой Микоян теперь за него не заступятся…
На том же совещании некто Скоба с Украйны возмущался напечатанием «малогра-мотной повести Солженицына».
Кто-то взывал: чей журнал «Новый мир»?
Словом, мы снова переживаем весну — весну 1863 г.
Плоды совещания видны уже в прессе: «Правда» выступила против Семина, «Из-вестия» — против целой серии имен: Битов, Семин, Аксенов, Горышин.

22/IX 65. Переделкино. Сегодня здесь был Солженицын.
Беда: 7/IX он взял из «Нового мира», из сейфа, 3 экземпляра своего романа и отвез друзьям. 11/IX там был обыск… Искали у хозяина какие-то теософские сочинения — все-рьез? или для виду? неизвестно — и напоследок спросили: «А что в этом чемодане? бе-лье?» Хозяйка ответила правду.
Они унесли чемодан.
— А роман мой обладает большой убойной силой, — говорит Солженицын. — Те-перь они его читают.
Один экземпляр он сейчас же снес в ЦГАЛИ. Не знаю, по правде, зачем… Ведь ЦГАЛИ — это то же министерство.
В Рязани житье ему плохое. Квартира в старом, развалившемся деревянном доме, напротив — база или склад, где бывает 40–50 грузовиков в день. Жить нельзя.
Он хотел перебраться в Обнинск. Жена его прошла там по конкурсу в каком-то ин-ституте. Но начальство отклонило ее принятие — всякими ухищрениями: Обнинск, как и Рязань, ненавидит Солженицына. (Разумеется, не население, а начальство.) И ненавидит не по приказу свыше, а из глубины души.
Рассказал, какие о нем распространяются слухи — нарочно, начальством.
Сначала Павлов заявил, что он уголовник.
Теперь инструкторы сообщают слушателям, что он был в плену, что он— власовец, что он был полицаем…
Арестованы — уже довольно давно — Синявский (автор предисловия о Пастерна-ке) и переводчик Даниэль. Их обвиняют в том, что они — Абрам Терц .
Всюду ищут самиздат.

30/IX 65, Переделкино. Дед 4/Х едет, по приговору врачей, в Барвиху.
У нас живет Солженицын. (В Колиной комнате — Коля в Венгрии.) Дед его вне-запно пригласил. Он приехал и живет совершенно невидно и неслышно. Целыми днями сидит у себя в комнате за плотно закрытой дверью. Выходит только в сад и бродит один по участку. С нами видится только за едой. Правда, сегодня в 5.30 он собирался читать нам свои стихи, но Дед позабыл об этом и разрешил приехать Заходеру.

21/X 65. Солженицын по-прежнему у нас на даче.

I/XII 65. А Солженицын, кажется, живет у меня в комнате в городе под Люшиной опекой.

21/VII 66. Третьего дня я не спала ночь из-за набившихся в Пиво-Воды насекомых. И именно в этот день приехали ко мне Копелевы, а потом— к Деду — Солженицын с же-ной… Шум, гам, обед — а я не могла даже выйти к столу и почти не видела Солженицы-на, который хотел со мной о чем-то посоветоваться. Так жаль, так неловко.
Вчера известие: его «Раковый корпус» из «Нового мира» ему вернули… Ну, это не могло быть иначе.

16/XI 66, Москва. Сегодня в Союзе было обсуждение «Ракового корпуса» Солже-ницына. Сейчас он у нас.
Победа полная. Все говорят, что Каверин был боговдохновенен. И Карякин хорош. И Борщаговский .
Из негодяев рискнула выступить только Кедрина — и во время ее речи многие поднялись и ушли.
Сегодня же должно было состояться его выступление в фундаментальной библио-теке; отменили в последнюю минуту.

4/III 67. Сегодня утром уехал от нас живший несколько дней Солженицын.
Я вышла в переднюю проводить его.
Ватник, ушанка. Вынес из дверей на площадку тяжелый мешок с хлебом и трудно взвалил его на спину. Угловатый тяжеленный мешок, словно камнями набит.
Таким теперь всегда я буду помнить Солженицына: серый ватник, ушанка, мешок за спиной — войдя в трамвай или выйдя на вокзальную площадь, он сразу утонет в толпе, с нею сольется — неотличимо серый, не то мешочник, не то попросту пригородный обы-ватель, везущий из Москвы батоны. Только тот, кто попристальнее вглядится в него, за-метит, что он не из толпы, что он — отдельный — ловко, стройно движется под своим мешком и что у него глаза полны воли и силы.
Это удивительный человек гигантской воли и силы, строящий свою жизнь, как он хочет, непреклонно, — и этим, разумеется, тяжелый, трудный для всех окружающих. Вос-хищаешься им, завидуешь ему — но я, старый человек, не могу не заметить, что он, осу-ществляя свою великую миссию, не глядит на людей, стоящих рядом, не хочет видеть их миссий, их бед, потому что живет по расписанию. Когда все расписано в дне до минуты — откуда же взять мгновение, чтобы взглянуть на соседа.
И из-за его героической фигуры, из-за его прекрасного, мужественного лица глядят на меня другие лица — Туся, Фрида — люди, не успевшие осуществить себя ни в искусстве, ни в жизни, потому что всегда, каждую минуту, готовы были расслышать другого, отозваться на его боль. А Солженицын, такой демократический, живущий на столько-то копеек в день, отказывающий себе во всем, чтобы остаться независимым, Солженицын, по рассказу одного очевидца, ответил своей старой тетушке (которую он пестует), на ее восклицание, что вот, мол, достала валенки:
— Не надо… Валенки — это за обедом…
Верно, в эту минуту он обдумывал главу.
Да будет он благословен. Буду служить ему чем могу — он этого стоит, он вообще стоит всего.

6/IV 67. (Информация: преподлейшее интервью с Твардовским в Риме с нападками на Гинзбург — которую только что облаял Семичастный, и Синявского, который в тюрьме. В этом же интервью наш друг и гость Солженицын, которого не печатают, кото-рому не дают выступать, на которого клевещет ГБ, — трактуется как лицо благоденст-вующее и процветающее.)

20/V 67. К нам на несколько дней приехал Солженицын.
Он только что разослал в 300 экз. свое письмо делегатам и не делегатам Съезда .
И мне дали экземпляр.
Говорят, готовится петиция в поддержку письма. Если ко мне обратятся, я подпи-шу.
Солженицын весел и возбужден.

24 мая 67. Длится съезд. Письмо Солженицына еще не прорвалось на трибуну, и неизвестно, прорвется ли.
Он много здесь. Когда не торопится — мил, доброжелателен, весел.
Писем индивидуальных на Съезд ему в поддержку штук 10; под общим письмом подписей около 80 .
Мне подписать товарищи не предложили; наоборот, предложили не подписывать.
Я хотела, и мне обидно. Но слушаюсь.
Тревогу вносит еще и радио: кризис на Среднем Востоке.
Мы уже знаем, как все теперь в мире близко. «Это где-то здесь — за углом» .

30/V 67. Сегодня уехал отсюда Солженицын. Несколько дней он прожил у меня в комнате внизу, проводя дни наверху, на Дедовых балконах. Лежал и читал — у него пере-рыв в собственной работе, он ждет результатов своего письма к Съезду, а пока читает чу-жие рукописи — Вс. Иванова, еще кого-то. Мы встречались только за едой. Человек он одной темы, одной страсти — не вширь, а вглубь. Воля колоссальная. Собирается засесть за новую вещь — последнюю, как он говорит, — на которую требуется 7 лет. Собирает для нее материал.
Намерен появиться на юбилее Паустовского завтра: «Чтоб все видели меня весе-лым, улыбающимся, — сказал он. — Вот, мол, написал письмо, а ничего плохого не слу-чилось».

4/VII. Оказывается, отказались подписать письмо в поддержку Солженицына трое: Лакшин, Бременер и Шкловский.
Я давно уже замечала, что Бременер, постоянно выставляющий отметки всем кру-гом за благородное гражданское поведение, сам изрядно трусоват. О Шкловском и гово-рить нечего. Он заплакал, отказываясь: «Я собираюсь за границу, а если я подпишусь, ме-ня не пустят».

9/VII 67, Москва. Разговоры и новости. Даниэль опять в БУРе — ленинградские писатели написали письмо (Гранин, Эткинд, Берггольц) после письма его жены. Не ду-маю, чтоб помогло. А что делать — не знаю. Но судьба этого человека терзает меня. Как и всех.
Исключение из партии Некрича.
Увольнение со службы двоих каких-то молодых людей, намекнувших в статье в «Комсомольской правде», что разрешают и не разрешают спектакли некомпетентные лю-ди. Их выгнали, обвинив в поддержке Солженицына.
(А он сегодня уехал с Эткиндом в экскурсию на машине.)
Разговоры о писательском съезде в Праге ну и, конечно, об ОАР .

11 октября 67, Москва. Второй день у нас Солженицын. Веселый, ясный, молодой, кипучий, счастливый. Вернулся из Ростова, где собирал материал для новой вещи. Мы ему рассказали все о пленуме. Он не огорчился и не испугался.
(А там читали против него письмо нобелевского лауреата. В самом деле, две Рос-сии: Шолохов и Солженицын.)
Тревожно. В «Лит. газете» статья «В поисках предателя» — копия тех, которые мы читали в 37 г. и которые я спародировала в «Софье». И абзац о том, что разведки особо интересуются советскими литераторами. Цель все та же: если начнут хватать, то чтоб обыватель понимал почему.
Обыватель-то ведь тот же: ни грана смысла. Можно крутить мельницу сначала.
В народе распускают слухи, будто к праздникам «враги» мобилизуются и подкла-дывают бомбы.

29/IX. Неожиданная весть: «Новый мир» заключил с Солженицыным договор на «Раковый корпус»! После ливня помоев, опрокинутого на него Секретариатом, после того, как Сурков, назвав его лидером политической оппозиции, попросту примерил ему саван.
Но если вдуматься — это понятно: на Секретариате все пинали Твардовского, кри-ча:
— Что вы у нас спрашиваете! Вы хозяин журнала — вы и решайте.
Вот он и решил.
Разумеется, о печатании говорить рано. Но хоть деньги будут.

16 ноября 67. Сегодня снова приехал Солженицын. Видела его на бегу: приехав, он немедля кидается бегать по делам.
Я подумала сегодня, глядя на его движения, лицо, видя его прямой, решительный взгляд, сжатые губы, что он тоже, как сказал Пастернак о Маяковском, «весь в явлении», а не в намерении, «феноменально определенный», как тот же Пастернак сказал о Шопене.

20/XII 67. Смотрю на этого человека, слушаю, размышляю.
Быстро, точно, летуче, как-то даже элегантно движется. Красота его именно в дви-жениях, в быстрых переменах лица: то сосредоточенность, сжатый рот, глаза сверкнули, шрам на лбу виднее — то вдруг совсем распустил лицо в пленительной, открытой улыбке, глаза исчезли, сощурившись, одни зубы сверкают, молодой хохот.
Туся когда-то сказала о Барто: в ней больше энергии, чем света. Этого Бог создал так, что в нем пополам энергии и света. Столько энергии, чтобы не дать загасить свой свет.
Иногда кажется — и читая его — и глядя на него, — что, может быть, энергии все же чуть больше, чем света (рационализм в его прозе, желание все упорядочить, всем рас-порядиться — в жизни).
О письме Алигер ко мне сказал: до сердца ей Ваше слово не дошло.
«Я к Вашему делу этому отношусь как к своему» .
Вчера он целый день провел в Союзе у Воронкова. С Твардовским. Оказывается, это — «левая» Секретариата: Воронков, Сартаков и Твардовский. И они «хотят ему по-мочь». Все-таки все вымогали у него документ против Запада, даже Твардовский. Он опять отказался. И Твардовский хотел от Воронкова получить разрешение печатать «Ра-ковый корпус»… И они с Твардовским прошагали в «Новый мир» и Твардовский велел сдавать в набор 8 глав «Ракового корпуса»!
Солженицын собирается торговаться за 11.

22/XII 67. Не пришлось торговаться за 11 — чудеса в решете! — посылают в набор всё! А первых глав уже была верстка!
И сборник он сдает в «Советский писатель» через Твардовского, который напишет предисловие… Ал. Ис. включил туда и «Правую кисть», и «Крохотки» — воображаю морды Карповой и Лесючевского !

2/I 68. Под плохими чарами начинается год…
И на главном направлении плохо: в «Новом мире» «Раковый корпус» отложен.

25 января 68 г. И — этак с неделю назад — три дня пробыл классик. Опять это ли-цо: прямое, со сжатыми губами, сама прямота и правота, а потому и власть. Дела с печа-таньем плохи. Федин провел на Секретариате решение НЕ печатать, пока он не опроверг-нет свое письмо.

15/III 68. Классик вернулся из Ленинграда замученный и гриппозный. Один день жил в Переделкине. Москву он не выносит совсем, т.е. сутолоку, а на даче сразу распрям-ляется. Но сегодня пробыл день в Москве и опять вечером был больной, свалился в 11 ч. спать.
Так хочется ему здоровья, силы, счастья — сил, сил, сил.

13/IV 68. Тревога.
Накануне отъезда к себе в скворечник Ал. Ис. виделся с Александром Трифонови-чем. Пересказывал разговор с ним (как Федин кинулся ему на шею). Уехал — и Твардов-ский сразу начал его разыскивать по срочнейшему, наиважнейшему делу. Вероника дала телеграмму в Рязань. Его там нет. Оттуда приехала, узнавать что и как, Наталья Алексеев-на. И пришла к нам.
Круглая головка, круглые плечи, округлые руки, хорошенькое личико, голубенькие глазки. И в противоположность этой круглости — резкие движения, резкий голос, обрывистость речи. Раздевается в передней рывками, уходя — натягивает перчатки угрожающе. Других недослушивает и сама говорит восклицательно и без большой связи. Очень возбуждена.
Разумеется, время тревожное и есть основания для страха за лучшую голову в Рос-сии.
Но в ее возбуждении и тревоге что-то устойчивое, постоянное, не сегодняшнее.
Она вошла со словами:
— Не скрывайте от меня ничего.
А нам скрывать нечего. Мы сами ничего не знаем, кроме того, что погода плохая.
Она пошла звонить откуда-то Твардовскому и потом позвонила нам:
— Шеф сказал, что никогда еще не было Ал. Ис-чу так необходимо приехать, как теперь. Ничего не объяснил: «Разговор не телефонный».
Значит, изобретено для него что-то самое плохое. Что?

19/IV 68. Был Ал. Ис. В самый разгар моей плохости. Внезапно приехал.
Оказывается, Supplement к Times’у напечатал отрывки из «Ракового корпуса».
Но не для этого вызвал его Твардовский.
Он предъявил ему следующую телеграмму:
«Франкфурт-на-Майне. Твардовскому. Новый мир.
Ставим вас в известность, что Комитет госбезопасности через Виктора Луи пере-слал на Запад еще один экз. Р.К., чтобы этим заблокировать его публикацию в Н.М. По-этому мы решили это произведение публиковать сразу. Редакция журнала Грани».
Ал. Ис. пришел ко мне в комнату, прочел мне эту телеграмму и тот текст ответа, на котором настаивает Твардовский: послать в «Грани» и в «Лит. газету».
Что вот, мол, узнав о телеграмме из «Граней», он, Солженицын, протестует против печатанья там этого романа.
Меня все это очень ошарашило и смутило.
Разумеется, Солженицын не хочет, чтобы его роман публиковался в «Гранях». Он об этом давно говорил. Но ведь «Лит. газета» не напечатает протеста в обе стороны: про-тив КГБ, переправляющего наши рукописи в НТС (вот комментарий к последнему про-цессу!), и против «Граней». Останется лишь одна сторона.
Я спросила, что же сделал Твардовский, чтоб выяснить, кто такой Виктор Луи и почему ГБ переслал рукопись на Запад.
Оказывается, ничего. Написал докладную Демичеву о телеграмме. И все. И те-перь неистово требует от Ал. Ис., чтобы тот «доказал свою “советскость”» и «не подводил “Новый мир”».
И тут я поняла, что надо и чего не надо. Я сказала, что односторонней телеграммы не надо ни в коем случае, двустороннюю не напечатают, а надо требовать прежде всего рассмотрения действий КГБ и Виктора Луи. И подлинности телеграммы.
Я очень сама была смущена своим ответом. И вдруг по его лицу — благодарному, осветившемуся — я поняла, что попала в точку.
— Спасибо вам, — несколько раз говорил он, появляясь и исчезая в течение дня, — я вам так благодарен.
И еще взял у меня для личного письма к Твардовскому заглавие одной дурацкой детской книжки «В какие игры играют тигры».
— Мы-то ведь не тигры, — сказала я, — зачем нам играть в эти подлые игры?

23 апреля 68. Вчера приехал снова Ал. Ис. Опять — торопежка, мелькание, вихрь. Опять новое письмо — которое он сам отнес в «Литературку» и в «Литературу и жизнь» Поздняеву .
Приехал рано и ждал, когда я встану, чтоб показать. «Здесь ничего нет поэтично-го».
Я прочла.
За это время случилось вот что: выяснилось, что в «Times», в «Literary Supplement», отрывки из «Ракового корпуса» напечатаны в переводе с перевода. И второе: в «Monde» известие, что какой-то итальянский издатель выпустил русский текст анонимно и присво-ил себе все права и все переводы — что-то уже недоступное нашему пониманию.
По этому поводу А.И. написал письмо в «Лит. газету», «Лит. Россию», «Unita» и «Monde» очень благородное, в котором протестует против самоуправства иностранных издательств, говорит, что они загубили уже «Ивана Денисовича» спешными переводами, загубят теперь «Раковый корпус», и требует, чтобы все переводы и русские экземпляры считались действительными только с его визой; в заключение напоминает, что речь идет не о торговле, а о литературе.
Я вполне разделяю его бешенство; помню бешенство АА по поводу издания Струве; собственно — по поводу ошибок в «Поэме», устроенных Амандой… и по поводу проделки с заглавием моей повести . Но я, в отличие от него, не верю в дейст-вие письма.
Нашему начальству оно не понравится, потому что там нет протеста против печа-тания на Западе вообще, а только против качества переводов; а тех спекулянтов разве ос-тановишь?
Он умчался советоваться, переделывать, перепечатывать и пр. Вечером мне сказал:
— Зашел в ЛГ — к счастью, Чаковского не встретил. Что бы делать было — я ведь не мог бы подать ему руки.

Сегодня с утра умчался передохнуть в Переделкино — «еду досыпать»— не спал ночь. Сколько еще будет таких ночей!
За ним с утра зашел Можаев. Удивительно привлекательное лицо, глядишь — и сразу веришь. И рядом на них хорошо смотреть, они как-то очень подходят друг к другу — может быть, потому, что у обоих очень русские лица.

Ал. Ис. все беспокоится, не компрометирует ли он К.И. своими наездами в Пере-делкино. Поручил об этом спросить у Деда. Я Люше говорила, что об этом и спрашивать нечего, что в гостеприимстве Дед тверд и не отречется. Она все-таки спросила. Он отве-тил:
— Я подлецом еще никогда не был.

24 мая 68. Здесь классик. Он гениален не только в литературе. Добился того, что не он пошел на таможню, а, в назначенное им время, таможенники пришли к нему; и так с ними умело говорил, что все дело обернул против них же! Уленшпигель, да и только!

6 июля 68. Десять дней, обливаясь потом, теряя листки, писала статью против «Лит. газеты» .
Со сна не сбивалась, молодец, зато все остальное безумное делала: например, один раз на мелкие клочки разорвала 10 страниц — сослепу, — и пришлось писать заново.

11 июля 1968. Внезапно явился классик. Впрочем, я ждала его или письма. К сча-стью, я была отпыхтевшаяся.
Восторга нет (я уже избалована), но виза есть и кое-что ему, видно, по душе.
Сказал, что сначала был смущен самой мыслью о моем выступлении («мы связа-ны»), но потом понял, что моя статья шире, чем он, что это не защита его, а важнее, что это нужно.
(— Ваше свойство: переводить понятия из области мнимой ясности в область на-стоящей ясности.)
Замечания крохотные.
Ноге лучше; от Мичуринца дошел свободно.
Переделывает главы о Сталине в «Круге». (Я их и так любила.)

30 июля 1968. Тревога растет — в мире, в сердце. Сегодня я уже не спала ночь.
Мелькнул — посидел со мною минут 20 — классик. Нога не болит, но гипертония мучает. Работает по 12 часов. «Движения быстры. Он прекрасен». Завидую ему и любу-юсь им. Поговорили про все — разумеется, мы всюду совпадаем, до ниточки, в радостях, болях, горях.
«Будь!»
Прямое, простое, сильное, единственное лицо. Лицо правды.

9 августа 68. Второй день классик.
Я читала переработанные и дополненные главы. Силища . Но не все хорошо. Не зная, увидимся ли — ведь он всегда на бегу! — я ему написала письмецо со своими сооб-ражениями. Он зашел вчера проститься перед отъездом и сказал:
— Как же я у вас дурно живу, что вы мне вынуждены писать письмо в соседнюю комнату.

10 сентября 68. Суд над Литвиновым и др. будет, по-видимому, очень скоро . По-могай им Бог — да нет, не поможет, их выставят тунеядцами, хулиганами и проходимца-ми.
Тут классик. У него имел наглость побывать Виктор Луи.

6 октября 68, воскресенье. У меня в руках последний № Time’а с портретом А. Солженицына на обложке и внутри, с большой статьей о нем и не о нем. Писал кто-то не-сомненно знающий, но все-таки путающий. Кроме того, «Раковый корпус» с чего-то на-зван самой слабой вещью Солженицына. Кроме того, сообщено, что перевод «Круга» в Америке ужасен… Поминаюсь также я, поминается и Лев Зиновьевич .
Прекрасная фотография Павла Литвинова тут же. Вместе с Ларисой .
Один абзац начинается очень страшно: «На прошлой неделе Солженицын был еще благополучен…»

8 октября, вторник. Приехал классик. Мелькнул. Болел гриппом.
Завтра судят Павла, Ларису и др. Двоих адвокатов вынудили отказаться от защиты; пытались и Каминскую и Калистратову — не удалось.

2 декабря 68, понедельник. Загодя ночами сочиняю телеграмму на 11 декабря .
Пока так:

«Вашим голосом заговорила сама немота тчк Я не знаю писателя более долгождан-ного и необходимого чем вы тчк где не погибло слово там спасено будущее тчк ваши горькие книги терзают и лечат душу тчк вы возвратили русской литературе ее громовое могущество тчк Будьте счастливы здоровы молоды
Лидия Чуковская».
Пишу это и думаю вот о чем: в русской литературе советского периода и до Сол-женицына были великие поэты: Ахматова и Пастернак, замечательные поэты: Мандель-штам, Цветаева, замечательные прозаики Житков, Булгаков, Тынянов. С появлением Солженицына они засияли новым блеском. Он придал им всем новое качество: силу. Как будто к великолепным вагонам прицепили мощный паровоз.
Из одиноких гениев и талантов они стали великой русской литературой. Некой общностью. Он их чем-то объединил.
Чем? Великим противостоянием, вероятно.
Все они, каждый по-своему, противостояли. Его появление сделало это явным.

Была передача Би-би-си (мне рассказали; была дня 3 назад; о письме Солженицына съезду), затем были даны письма в поддержку его письма — почему-то Антокольский, — а их были десятки, и сильных; затем письмо Каверина Федину, Твардовского Федину ; затем куски из моего летнего послания в «Лит. газету».
Твардовский, говорят, в отчаянии. Еще бы, он, вельможа, передается по Би-би-си! Да еще в такой компании!

14 декабря 68, суббота. Забыла записать, что от А.И. получила замечательный от-вет на свою телеграмму.
Вот он:
«Дорогая Лидия Корнеевна!
Ваша телеграмма высечена на камне или извлечена из архангельских труб.
Прочтя и сравнив уже более 300 телеграмм, мы все уверенно сочли, что Ваша пре-восходит все.
Спасибо, спасибо!
Обнимаю Вас
Ваш Солженицын.
11.12.68».

28 декабря 68. Вчера вечером прибыл классик из Ленинграда. Легкий грипп. Скоро уедет на всю зиму, очень озабочен опечатками в заграничных изданиях: настоящий литератор, ему не все равно.
…Стоять за слово ты должен насмерть. Но я таких не вижу. Кроме одного.

30 января 69. Радости? И радости есть.
А.И. получил Гонкуровскую премию! Говорят, это преддверие к Нобелевской! Но все равно — даже если нет — как хорошо! И даст ли это ему деньги? И значит ли это, что он поедет в Париж?
Хорошо.

15 марта 69, суббота. Было вот что: классик простился, ушел, весело насвистывая, с рюкзаком за плечами сбег;л по лестнице — а через день (или два?) Л<юша>, чуть я про-снулась, вошла ко мне и потихоньку сообщила, что он вернулся, потому что там, куда он ехал, не удалось работать, и он в бешенстве, ярости и едет домой.
Я его не видала. Он уехал в тот же день, не зайдя ко мне.

25 марта 69. Вчера был Лев Зиновьевич… сейчас он оживлен и счастлив: поймал и разоблачил мерзавца, который выдавал себя за А.И. Солженицына, кутя в «Славянском базаре» и «Национале» и приставая к девицам. Теперь осталось понять: кто за ним? что за ним? Это будет труднее.
Блатной. Наколка. Когда его окружили трое, заплакал: «Не бейте!» Они, конечно, не били, но потребовали имя и адрес.

11 апреля 69, пятница. Был Питер Норман . Очень расспрашивал о классике. Я ему рассказала о Лже-Дмитрии.

А утром вчера внезапно явился Сам. Я его видела минут 7. Успел рассказать, что у него тошноты и головная боль — это, конечно, мозговые спазмы от многочасового труда. Работой доволен, но воздуха нехватка… Рассказал о звонке к нему секретаря Рязанского обкома. Тот просил зайти, поговорить. Ал. Ис.:
— Нет, не могу, ни к чему. Позовите других товарищей.
— Ну зачем мы будем устраивать митинг.
— Я в Союзе говорил при 32 человеках и 3 стенографистках, и то мне приписыва-ют то, чего я не говорил. А как же наедине…
— Вы слишком подозрительны…
Он стал жаловаться, что преследуют его гостей и пр. Тот все же настаивал, чтобы он пришел.
— Вы, наверное, не знаете, что такое писатель. Я 33 года собирался писать роман о I империалистической войне и вот теперь пишу — я не могу отрываться…
Потом тот ему сказал что-то с упреком по поводу похвал ему в Ю<найтед> С<тэйтс> и напечатании там соответствующих глав — «вы должны определить свою по-зицию»… Потом спросил, как он думает откликнуться на юбилей. Этот: «Я работаю по 10 ч. в сутки, если бы я откликался на каждый юбилей, я строки не написал бы». Потом тот ему что-то — «вот вы говорите мне»… Этот: «Я этого не говорил». Спор. Тогда этот: «Вот когда вы будете смотреть магнитофонную пленку нашего разговора, тогда установите, что я этого не говорил».
В общем, я добра не жду. В «Лит. России», оказывается, была о нем какая-то брань. Я не читала.

18 июня 69, среда. Здесь классик.
Ходят дивные слухи, что Никита Сергеевич прочел Солженицына «В круге пер-вом» и ему понравилось все — особенно сталинские главы… Но ведь непонятно, что он говорил бы, если бы остался на своем посту. Нравилось ли бы ему тогда.
Когда-то Твардовский просил Лебедева показать Хрущеву сталинские главы. Но тот струсил, не показал. Вдруг бы Н.С. разрешил?
Подумать только: если бы не случилась дурацкая история с архивом, может быть, и «Раковый корпус» вышел бы у нас.

12 августа, вторник, Москва. Думаю вот о чем: почему Россия — та Россия, в ко-торой мы живем, влача свое жалкое существование, — почему Россия в ответ на все про-исшедшее оказалась в силах создать Солженицына, а эмиграция — всего лишь Набокова?

15 сентября 69, опять Пиво-Воды. Видела классика — разумеется, 3 минуты… Ра-дикулит; нога ноет и отнимается. Предполагает, что в октябре его будут исключать из Союза. Будто бы его родная организация уже ринулась— но ее остановили до октября.
Ну что ж. Я исполню свой долг.

30 декабря 69, вторник. А.И. был на XIV симфонии Шостаковича и произвел там фурор: к нему подбегали в антрактах, и он писал на программах десятки автографов. Шостаковичу написал очень интересное и, пожалуй, злое и очень справедливое, на мой взгляд, письмо.

20 февраля 70, Переделкино. Грибачев в «Лит. газете» накатал ответ Вигорелли, протестовавшему от имени Е<вропейского> С<одружества> П<исателей> против исклю-чения Солженицына, объясняя, что Солженицын был исключен по всем правилам демо-кратизма (без собрания писателей!), а вот Е<вропейское> С<одружество> П<исателей> недемократично, и хвастая, что Солженицын жив, здоров и у него есть квартира. (Это — охранная грамота; шум в мире будет теперь заставлять Грибачевых хвастать, что вот, мол, у нас Солженицына не трогают, — и НЕ трогать.)

14 апреля 70, вторник. …Он в восторг пришел — действительно не преувеличи-ваю — в восторг — от моих мыслей о Твардовском и Лакшине. Что если они обществен-ные деятели, то и должны были обратиться к обществу, устно или письменно, тогда и общество бы откликнулось — а для него главное: быть безупречным перед Воронковым и др., он их прикрывает… Он не сказал через их голову ни слова — как же он смеет требовать, чтобы кто-то «демонстрировал»?
Классик вставит мои слова.

16/IV 70. Он сегодня специально звонил Люше, чтоб сказать еще раз, как он восхи-щен моей оценкой поступков Твардовского и Лакшина. Вот!

17 июня, среда, 1970, Пиво-Воды. Сейчас узнала: выпустили Жореса Медведева .
А вчера вечером по ВВС и «Голосу» уже передавали, что писатель Солженицын протестует, но, к сожалению, не текст письма (гениальный) , а только пересказ.
Накануне моего переезда сюда я писала ему, что выступить ему надо, но позднее, потому что, пока возможно спасти человека уговорами негодяев, щеголянием званий (академики, лауреаты), надо дать им возможность уговаривать. «Главное, чтобы мальчик был дома» . Он сначала послушался было (таково было не только мое мнение), но потом в субботу явился с готовым (переделанным к лучшему) текстом и заявил, что «враги чело-веку домашние его», что он не может ни жить, ни спать, ни работать и будет действовать.
А сегодня выпустили Медведева… Не знаю, будут ли теперь передавать письмо Ал. Ис., нет ли; и полезно это будет (там есть обобщение) или нет; и поможет ли это На-таше Горбаневской, которую судят сейчас, или нет; и повредит ли это самому Ал. Ис. или нет. И хорошо ли я сделала, что не послала свое письмо в прокуратуру, или нет. (Мне со всех сторон объясняли, что мое имя будет вредно, и я послушалась.)

19 июля 70, воскресенье. Люди приходят сюда искать Ал. Ис. «Ведь ваш отец лю-бил его…»
Меня это трогает. Оба они уже принадлежат легенде, т.е. правде.

22 июля 70, среда. Вчера по Би-би-си и «Голосу» — радость: французские писатели обратились к шведам с выдвижением Солженицына на Нобелевскую премию. И очень хитро — за «Ивана Денисовича», напечатанного у нас, а не за «Круг» и «Раковый»… Вчера цитировалось письмо Роже, в котором говорится, что Солженицын мужественно остался на Родине, когда ему предложили уехать… Ну, тут он не разобрался: предложение было пока чисто риторическое.

11 августа 70, вторник. Здесь был — к сожалению — когда я была в Москве — А.И. с женой. Он повез ее на могилу . Они сидели там — пришел человек, положил цветы и стал расспрашивать, как оттуда попасть на дачу Чуковского. А.И. объ-яснял со знанием дела. Тот сказал: «Там, говорят, живет Солженицын?» — «Вздор! — за-кричал А.И. — Бабьи сплетни!»— «Гражданин, вы просто не в курсе».

26 сентября 1970, суббота. Внезапно позвонил А.И. — как-то днем — и внезапно явился. Он в понятной тревоге: надвигается премия. Во всех случаях это момент серьез-ный: дадут — серьезно (пустят ли туда, пустят ли обратно), не дадут — как это скажется на здешнем обращении с ним… А у него на руках 35 листов неоконченного романа — где-то заело, он не поспевает к назначенному им самим сроку.
Перечитывает «Войну и мир» и, к собственному удивлению, недоволен. Говорит, что описания сражений неверны, а люди — схематичны. («Кутузов только для того, чтобы показать, что не следует вмешиваться — и больше в нем нет ничего. Самая мысль неверна: полководческий гений несомненно существует».)
Со мной был ласков, даже нежен — по-видимому, из-за моей болезни и из-за над-вигающейся слепоты. Расспрашивал. Потом сказал, что прочел 30 страниц «Спуска» и что это гораздо лучше «Софьи Петровны»: «написано плотнее и своеобразнее». Похвала мастера всегда приятна, но я не обрадовалась — что ж говорить-то по 30 страницам! И зачем мне это. Я не претендую, чтобы он мои вещи читал. Я понимаю — ему совсем не до них.

8 октября 70, четверг. А.И. получил Нобелевскую премию.
Знаю, что и эта радость завтра обернется горем, но сегодня — праздную.
Я была на даче. Телефонный звонок. Голос Р.Д. . Я обрадовалась всеми силами, какие только еще остались во мне.
Только что положила трубку — опять звонок:
— Попросите, пожалуйста, Солженицына.
— Его нет здесь…
— Это дача Чуковского?
— Да.
— А нам сказали, что он живет здесь… Это говорят из посольства.
— Это ошибка.
— А где же он?
— Я могу дать вам рязанский адрес. — Продиктовала.
Звонок. Звонит А.И. Я его наскоро поздравила, сказала, что рада его голосу, пото-му что хотела послать телеграмму.
— Не надо телеграмм, — сказал он властно. — Не надо. Я не хочу перегружать папки. Столько звонков сегодня было, я еле успевал бегать туда и обратно. Узнал я от NN. Она позвонила первая. Вот что я решил: буду работать не отрываясь.
Великий человек.

10 октября, суббота, 70. Звонил А.И. Впервые измученный, а не столь бодрый, победительный голос. Между прочим спросил — читала ли я заметку о нем и о премии в «Известиях».
К вечеру мне ее добыли, я ее прочла .
Ложь с начала и до конца.
Будто народ одобрил исключение. Да народ и не знает ничего, а если и знает, то из этого же страшного источника. Будто писатели одобрили. Какие это? Грибачев? И о про-тестах — ни слова.
Сразу заныло сердце — отвечать. Но мне нельзя, неприлично, потому что он по-хвалил меня.
А больше никто — я чувствую — не ответит.

17 октября 70, суббота. Рядом с трагедией «А.И.С.», которого ожидает вечная разлука с друзьями, любимой женщиной, любимым ребенком — Родиной, идет мещан-ская драма, развивающаяся в традициях великой русской литературы, «не любовь, — как писал когда-то Толстой, — а ревность, самое далекое от любви чувство».
Тусенька говорила: «Терпеть не могу эти бабьи упреки — я отдала тебе свою мо-лодость, а ты! — ну и держала бы при себе свою молодость до 50 лет».
Он, говорят, холоден до бешенства. Кончает роман под улюлюканье мерзавцев. (См. «Комсомольскую правду» .) Готовится к изгнанию. А она грозит самым страшным и, если ее «вылечат», может и «дать материал» .
«Делать зло легко, — говорила АА, — делать добро труднее».
Эта истерическая, лживая, дешевая, неумная дама решилась насильничать, т.е. де-лать зло.
Разумеется, она несчастна и ее тоже жаль. Но его мне жаль гораздо больше.

26 октября 70, понедельник. Здесь А.И. Приободрился: кончил роман (сквозь все — кончил! человек-чудо!.. Осталась правка), и Н. А. согласилась, придя в ум, дать развод.
Решений еще не принял.

2 ноября 70, понедельник. Сегодня А.И.
Кончил и поправки.
Впервые видела его пьющим. (Принес бутылку виски.) Сначала с Можаевым. По-том с Л. и еще одной дамой.
Сверкает. Рассказал анекдоты о себе. Слухи: будто шведский король заявил — если Солженицына не выпустят, я сам поеду в Москву вручать ему премию. Это раз. А два — будто его согласились выпустить при условии, что он отдаст премию вьетнамским детям.
Из беглых моих вопросов и его беглых ответов я поняла, что он и сам не знает, чего хочет. Или точнее — уже знает, но еще не говорит: ехать он не хочет.

10 ноября 70, вторник. Был А.И. О его делах я ничего не спросила; он вошел, что-бы говорить о моем I томе. К моему великому удивлению, ему нравится. Сказал, что мно-гое выписывает в особую тетрадь (из мнений АА о литературе), что поражен совпадения-ми.
— А я думала, вы рассердитесь на Есенина.
— Что вы! Это было детское увлечение.
А дальше так: он говорит, что необходимо сделать другой вариант (не для специа-листов) и там добавить прослоек от себя и кое-что убрать и добавить стихи… Не знаю, прав ли. Нет, объективно он прав — но — но — глаза! Ведь у меня еще на годы работы, чтобы просто кончить! Хотя бы и «для специалистов». А хватит ли зрения хотя бы на год? Я же сейчас ахматовским дневником почти не занимаюсь — бессильно и далеко не каждый день кропаю воспоминания…
Радость — Ростропович. Не то чтобы было очень хорошо написано — но свежее и большое имя, и я так рада, хоть и позднему, нарушению молчания .

20 ноября 70, пятница. А.И. прочитал и II том, и он понравился ему еще больше, чем первый, он говорил очень высокие слова: не оторваться, делаю выписки, жалел, когда кончилось, впервые понял, каким был Пастернак, какая умница Габбе — как она верно говорит о критике, замечательно сходство с царевной Софьей. АА видна, вы, эпоха, время. Видно, какой был горький год 56-й и как она все понимала.
Опять повторил, что с ее суждениями совпадает всегда — литературными и иными.
Ее сильно упрекнул, однако, поступком 54 года и моих оправданий не принял. «Как же она не чувствовала страну тогда? В то время уже состоялись… (Перечислил.)
Она говорит: Мишенька не выдержал второго тура.
Она сама не выдержала» .
Он не прав. Звук времени тогда совсем не был ясен. Кроме того, в ее ответе было много яду — недаром он не появился в печати. Смехотворность была слишком ясной.
Но он моих возражений не принял.
Он поразительно умен. У меня о Тусе говорится мельком, не очень выразительно: ее мысли о критике, о сущности мещанства — но он усмотрел, запомнил, полюбил… «Когда Габбе — всегда интересно».
О, как она была бы нужна ему, именно ему — Туся. Ее ум, ее образованность, ее доброта, ее свет.

26 ноября 70. Сегодня был А.И.
Сидел у меня целых 40 минут. Излучал свет, радость — и горе.
Свет — каждое его движение, слово, его обращенность ко мне. Мы как-то стано-вимся ближе, чем были.
Нет, не потому. Он сам по себе «светозарный», как сказала о нем АА.

14 декабря 70, понедельник. Москва. Шум в эфире по поводу А.И. продолжается, но долетает смутно, потому что глушат. Когда, где, как будут вручать диплом, премию, медаль — неизвестно. Я по-прежнему огорчена, что он не уехал в Стокгольм, что наш праздник не состоялся. Передавали, будто он примкнул к Сахаровскому комитету защиты прав человека. Не знаю, так ли это, и не знаю, надо ли это. А вот в Стокгольм ехать надо было.
Наталья Алексеевна неизвестно где, и неизвестно, сколько будет длиться из-за это-го развод и оформление нового брака.
Говорят, он увлеченно пишет нобелевскую лекцию.
Дай ему Бог — всего.

Да, еще об А.И.
Он вошел ко мне (3-го? 2-го?) еще вихрее обычного и вдохновенно предложил учиться работать с помощью его диктофона. Объяснял кнопки и пр. Я не понимала ровно ничего и не научусь никогда, но тронута была бесконечно.

29 декабря 1970, вторник, Москва. Собралась ложиться. Слышу, возвращается Люша. Я в переднюю. А она не одна — на минуту с ней зачем-то М.Р. .
Только что со своего концерта. (И завтра днем опять — слава Богу.) Разит вином (мы почему-то обнимались). Я его зазвала и спросила немного. Он оскорблен в высшей степени обыском на границе (обратно). Говорит, что это оскорбление нестерпимое. Чита-ли письма жены его к нему. Он спросил:
— Вы имеете на это право?
— Да, имею.
— Тогда я пока уйду в машину, а вы делайте что хотите.
— Нет, я обязан производить осмотр в вашем присутствии.
Отобрали 5 томов А.И.
Гадостей ему пока не делают никаких (он говорит, «это будет потом»). А у жены его сняли 2 телевизионные передачи.
Опасается, как бы Д.Д. (которого он боготворит) не подписал бы ка-кую-то бумагу, готовящуюся против него среди музыкантов.
Очень возбужден.

17 января 71, Москва. А.И. кончил переделку «Августа 14-го».

10 марта 71, среда, Переделкино. Дважды классик. Уже готовится сесть за Узел 2-й. О Наталье Алексеевне ни он ни слова, ни я. О мальчике : фотографирует его: «сильная спина, ноги. И голову держит». Да это богатырь! Ведь ему 2 месяца всего, да еще недо-ношенный.
Так странно слышать от него о ребенке.
И еще страннее: его нежная забота обо мне. Да, нежная. Да, забота. Ищет мне сто-рожиху и нашел было и привел — сорвалось. И учит меня диктофону — вчера 40 минут истратил! Беда не только в моей бестолковости, а и в том, что диктофон ни в чем меня не выручит, потому что ведь переписывать я не умею… Но он хочет мне помочь, и это такая честь, что я стараюсь. Может быть, и пригодится.

24/III 71, Переделкино. Раза два был классик. Тратил на меня время, иногда даже по 30 минут, обучая на диктофоне. Я кое-как научилась, и мне даже приятно наговаривать туда, а потом слушать стихи, но для дела он мне негоден.

17 апреля 71, суббота, Москва. Только что из Переделкина. В изнеможении лежу. Слава богу, хоть дома.
Чуть приехала — оказывается, здесь классик. Зашел.
«В прошлый раз не мог с вами повидаться. Плохо мне. Я привык быть бодрым, а теперь… Семейные дела мои невыносимы».
Я ему процитировала Герцена:
«О, семья, семья! Вот тут-то и сидят скрытые Николаи Павловичи. С общим я справлюсь, там я боец, а тут ни любовью, ни силой не возьмешь».
Он подивился мудрости.
Вид плохой и грустный.
Я спросила о работе.
«Теперь займусь только личными линиями. Буду их вести, а потом двину истори-ческое».

28 августа 1971, суббота. А.И. болен. Ноги в волдырях, он лежит и, по словам Ко-пелева, сильно сердится на болезнь, которая мешает ему работать. Перегрев ног прирав-нен к ожогу II степени .

16/IX 71, Пиво-Воды, четверг. Умер Хрущев. Хотела бы я поклониться его могиле. Он — Венгрия, он — Бродский, он — искусство, он — Куба, но думается, это не он, а они; он же — освобождение миллионов.
Он — Солженицын.
А.И. встал на ноги, начал работать, но слег опять и очень сердится.

25 октября 71 г., понедельник, Москва. Так вот я, приехав в Москву, не застала только что ушедшего А.И., но зато его письмо, такое благодарное и благородное («будем считать ее общей»), что от кома благодарности в горле застрял ком, и я третий день не в силах его перечесть .

20 декабря 71, Москва, понедельник. А.И. теперь требует разрешения устроить па-рад не в посольстве (раз там «помещения нет»), а на частной квартире — у Али . Читала его письмо об этом. Я думаю, что затея эта безнадежна и опасна; 1) не позволят, 2) в посольстве и он, и гости все же будут как-то ограждены, а — у Али… Все поедем в милицию. Я, разумеется, готова; но зачем? Для скандала? Уж скандальнее Гор-лова не будет.

31/XII 71, пятница. Главное событие последних дней: смерть и похороны Твардов-ского и появление на похоронах Ал. Ис. («А к нам не пришел», зудит у меня мелкая, дрянная мыслишка. Все спрашивал у Люши по телефону: «ехать — не ехать?» — а она обижалась на вопрос и отвечала: «как хотите»… Тут же Мария Илларионовна все равно была с ним, опиралась на него, не расставалась с ним весь день, и они от-няли покойного у черной сотни… Но она была в полном разуме, я же в те дни — нет…)
Он прошел в ЦДЛ, как проходит свет, — неизвестно как, сквозь стены. Нет, суще-ствует подробный рассказ, как его не пускали и как он все-таки прошел — гордо, спокой-но, окруженный друзьями, великолепно одетый. Сел в первый ряд. Его без конца фото-графировали, больше чем АТ; узнав, что он — в зале, не явил-ся кто-то из членов правительства; шпиков был полон зал; по аппарату один передал: «Докладывает Петров. Он пришел. Наших в зале 100». Вдова просила, чтобы не выступал Сурков — он выступил первым; просила, чтоб Дементьев, — он представил речь на бу-мажке, — не позволили. Лакшину тоже… Но все-таки Ал. Ис. вырвал похороны у них из рук. Когда остались только родные для прощания — вдова взяла под руку Ал. Ис. и под-вела ко гробу; он перекрестил А.Т. Поехал на кладбище. Когда он садился в машину — вокруг стояла толпа. На кладбище у могилы впереди были уже только друзья, а те— по-одаль; Ал. Ис. бросил первый ком.
Потом он повел Марию Илларионовну — и поклонился могиле Хрущева. И все это запечатлено на сотнях фотографий.
А через 2 дня он написал чудесную страницу о похоронах, о том, как убили Твар-довского… За границей кто-то назвал ее Элегией. Скорей бы передали, но и тут она уже пошла великолепно.
«Красавец-человек» — все умеет.
На похоронах был инцидент: когда митинг в ЦДЛ объявили закрытым, сзади из за-ла раздался голос. Встала девушка: «Неужели никто не скажет правды?» И все уходящие остановились, стало тихо, и она тихо и торопливо произнесла: «Говорят, что замечатель-ный поэт, а ведь последняя поэма не напечатана; а “Новый мир” разогнали, и рот ему за-ткнули насильно и раньше, чем он закрыл его сам». Никто не поддержал. Но и тычков не было. Только какие-то укоризны: «зачем вы нарушаете».

Сегодня забегал и скороговоркой сообщил, что принимает меры для добычи увели-чительного стекла. Мне это было скорее неприятно: жалость, чувство долга.
А как великолепно он написал о Твардовском. Новая у него струна — не грозная, а лирическая.
(Речь, жалко, испортил… И предыдущее о вручении у него дома было мелковато и вяловато.)
А это опять взлет.

Вчера исполнился год его сыну.

18 января 1972, Москва, понедельник. Против Ал. Ис. дурацкая статья в «Лит. газе-те» — насчет тетки, которая живет в нищете. И что его отец был помещик. Составлено так глупо, что даже крупицам правды, там заключенным, никто не поверит. Он, к счастью, смотрит не трагически; уязвлен только ложью об отце, который умер от случайной раны на охоте, а не от боязни красных, как там изображено .
На вручение знаков нобелевского лауреата в Москве он все еще надеется.

10 марта 72 г., пятница, Переделкино. Говорят, в «Лит. газете» лежит народный гнев против классика, давно заготовленный. Эти грязные статьи в газетах — не подготов-ка ли это к нашей вечной разлуке?
Видела его раза 2 мельком. Одержим, тороплив, прекрасен.
Он весь, как Божия гроза…
Ко мне добр, хлопочет о приборе.

20/I суббота, Москва, 73. В прошлый мой приезд в Москву был на лету классик. Минут 6. Какая для меня радость — видеть его. Для меня он всегда — свет. Горячие руки, синие глаза, спешка, действие. Он и за 6 минут умеет обогревать и заряжать меня, хоть я и понимаю, что мною он не занят… Правда, пробует добыть новый прибор. Это ложный путь; нужна, вероятно, лупа. Он тоже несколько удивлен медленностью, хотя из доброты ко мне, постоянной, милой — не торопит. И с такою щедростью сказал:
— Когда вы кончите, я сразу хоть 2 дня буду читать!
Как рублем подарил. Ведь для него 2 дня — что для другого подарить 2 года.

21 февраля 73, среда, Переделкино. Нат. Ал. Решетовская написала воспоминания, в которых пишет, будто мою «Софью» в «Новый мир» принимала Р.Д. (!) тогда же, когда и «Ивана Денисовича»; что Твардовский выбрал «Ивана Денисовича» — но это, дескать, меня с Ал. Ис. не поссорило.
Я сказала — и мое mot имело успех — «пережить свою жизнь каждый из нас еще как-нибудь может, но пережить воспоминания о ней — нет»…

10 июня, четверг, Москва, «Светловы» . Я здесь уже 10 дней. Классика не видела ни разу, его новых родных — много раз. Алю не видала, но мать, отчима, Диму и Ермо-лая.
Живу как в осажденной крепости. Уговор с самого начала: никого в квартиру не впускать, кроме своих друзей, окликая. Хозяева приходят с ключами.
Три раза ломились в квартиру несомненные посланцы т. Андропова . Все 3 — ко-гда я одна. Днем.

1) 2 или 3 июня.
— Откройте!
— Простите, я здесь чужая, не могу открыть.
— Вы здесь стирку устраиваете, а нас заливает.
— Я сижу и пишу.
Два голоса, мужской и женский. Я дверь не открыла. Они ушли, ругаясь. Я вызвала Люшу. Она все осмотрела: нигде ни капли воды.

2) 5-го или 6-го, вежливый женский голос.
— Откройте, я из ЖАКТа, должна вручить квитанцию.
— Опустите, пожалуйста, в ящик.
— Нет, я должна лично.
Я не открыла. Ушли без ругани.

3) 8-го числа, позавчера. Звонок.
— Кто там?
— Откройте (очень грубый мужской голос). Я из агитпункта. Агитатор. (Сразу слышу: врет. Агитаторы всегда любезны до приторности.) Что же вы и агитаторам дверь не открываете?
Я бубню свое: хозяев, мол, нет и пр.
— А вы у кого тут живете?
— У Нат. Дм. Светловой.
— Ах у Светловой? А почему же она не соизволит пожаловать в агитпункт отме-титься?
Я, самым вежливым голосом:
— Вот на днях будут ее родные, я им напомню.
Ответ:
— Таких, как ваша Светлова, душить надо.
Кричу:
— Это и есть ваша агитация?
Ушел.
Цель ясна: хотят войти в квартиру без ордера на обыск и все оглядеть. С ордером-то неловко: завтра весь мир будет знать.
На следующий день (вчера?) приехала Екатерина Фердинандовна. Я ей с упреком: почему они вовремя не исполняют формальности в агитпункте? Чтоб не давать поводов? Выясняется: а) еще 7-го взяты на всех открепительные талоны, б) агитатор у них женщи-на, а не мужчина.
После этого мы условились с Люшей и Финой: они звонят 5 раз, а на остальные звонки я не подхожу к дверям.

Я получила полуанонимные стишата за подписью Иван Русанов (член лит. объеди-нения «Святая Русь»), обратный адрес — Красноармейская, 21 (т.е. писательский дом, где живут Копелевы) и три буквы ВТП. Такие же получил классик — сюда. Такие же — Лев Зиновьевич, но там обратный адрес: Литинститут… Стишки о крысе, которая пела о вся-кой тухлятине, а потом вышла на солнышко весною, «и так ей стало изумительно», что она умерла. Хотелось бы знать, существует ли в действительности, оформилась ли уже эта фашистская организация или все — сплошной блеф?
Русанов — тут и Русь, тут и Сусанин, тут и Русанов из «Ракового корпуса».

17 июня 73, Москва, воскресенье. Сутки тут был классик. Показал письмо — ано-нимное — печатными буквами, фломастер: предлагают 12-го (т.е. уже 5 дней назад) в та-ком-то часу прийти на телеграф и принести 100 тысяч долларов, иначе… иначе «нам даже страшно подумать, что будет с Вами и, — подчеркнуто красным, — с Вашей семьей». Штемпель — и поверх штемпеля очень грубо заклеено. Он пока ничего не предпринял, а по-моему надо — по радио всего мира. Конечно, вернее всего — это шутники, наслушав-шиеся по иностранному радио, как там похищают миллионеров и дипломатов, но… чем черт не шутит. Тревожно.
Классик уделил мне целых минут 40, обрадовался линзе, которую сам же и подарил — но видит впервые, — обещал потребовать запасные лампочки. Был проницателен и очаровал меня заново: он умеет те минуты, которые отдает, отдавать в самом деле, целиком, сосредоточенно. Командовал вовсю: требовал, чтобы я взяла вторые ключи (для Люши или Фины), обучал замку2, просил жить подольше и пр.
К семейной жизни он, видимо, привыкнуть не может, хоть очень интересно гово-рил о сыновьях: «Ермолай — хозяин жизни, захватчик, а Игнат — он богатырь, красавец, ему 10 месяцев — и его не поднимешь, — но скорбное выражение рта, как будто предчув-ствие горькой судьбы». Кажется (слыхала от других), намечается третий младенец. Но при том жалобы: «Я сейчас жил в Борзовке, и мне так отлично работалось, а приехал на дачу — 6 дней пустых, ничего не могу — самолеты низко летают, мы просчитались». И все расспрашивает меня, как в этой квартире, в какой лучше комнате работать… Квартира расположена гениально, но он еще не понимает, что работать вообще можно только в пус-той квартире.

1 июля 73, Москва, «тупик». Вчера был А.И. Молодой, загорелый, торопящийся, собранный; по квартире не ходит, а движется как-то прыжками. Со мной минут 10 пого-ворил о Люше, потом пошел к ней. Я его спросила: как он решил поступить с анонимны-ми письмами? Решил так: написать в местное (кажется, 108-е) отделение милиции, т.е. Угрозыск, а копия — Андропову. Что вот, мол, он получил такие-то анонимки; что ему известно— вся его почта читается, и он возлагает ответственность на них.
Думаю, это верно.

20 августа, 73, дача, понед. Приехала — а тут Ал. Ис. Я всегда становлюсь счаст-ливой, повидав его — хотя он приехал и на этот раз совсем не для меня. Но — видела, слышала — этот колоссальный заряд ума и воли.
Вести всё плохие.
Ему отказали в прописке, заявив, что он должен подать заявление не в милицию, а в какой-то совет при Моссовете.
Третье письмо с угрозой убийства.

24 августа 73, пятница, Переделкино. Оказывается: когда А.И. и Люша шли вместе на станцию (по ул. Серафимовича, на Мичуринец), им повстречались на дороге Атаров и Катаев. Те стояли. А.И. спросил у Люши:
— Кто это?
Люша ответила. Тогда он:
— Я пройду с опущенными глазами.
Л.:
— Почему? Разве вы перед ними виноваты?
Они пошли. Катаев сказал:
— Здравствуйте, Люша!
Атаров:
— Здравствуйте, Люшенька.
И ни один:
— Здравствуйте, Ал. Ис.
Попомню я это Атарову. Лет 7 назад он как-то сказал мне: «Иду я по Тверской и вдруг вижу: впереди меня идет Солженицын. Он сам. Просто идет передо мной по улице. Идет великий человек, и я его вижу».
Затем он познакомился с Ал. Ис. у нас на 90-летии.
И вот теперь он видит знакомого великого человека и не кланяется.
А с великим человеком худо. Л. очень встревожена самим его визитом— безо вся-кого дела он не ездит, а тут вдруг приехал.
Ночью «Голос Америки» передал, что Солженицын обратился с гневным письмом в министерство по поводу отказа в прописке. И что друзья говорят: «Он на улице».
Я решила пригласить его к нам. Место, слава богу, есть: чужих нет. Устроимся. Я готова переехать в Пиво-Воды. Он ведь города не переносит— конечно, он будет в горо-де, п. ч. Аля на днях родит — но пусть ему будет куда сбег;ть.
Повредит Музею? Может быть. Но, по крайней мере, это будет славная кончина.

31 августа, пятница, Москва, 6 ч. вечера. Письмо в газете против Солженицына. Подписи: Софронов, Кешоков, Михалков и проч.; Симонов — не знаю, как его назвать; Катаев — профессиональный злодей, и среди всех новинки: Залыгин и Быков, которых в своем интервью назвал среди серьезных прозаиков А.И.

15 сент., суббота, дача. Но потрясло меня совпадение моих мыслей с классиком. (Уже не впервые.) Вчера я ужаснулась Брандту, а сегодня прочла его письмо о Мире и на-силии, в котором он высказывает ту же мысль. Это, кажется, уже не первый раз.

21 сентября 73, пятница, дача. Не помню, записала ли я, что приезжал классик — улаживать свой «конфликт» с Л. — и заодно сообщил мне, что «Гнев» теперь после пе-ределок ему нравится…
А я почти ничего после разговора с ним и не меняла вовсе.
Замечательное по силе и краткости выражения письмо Ал. Ис. — Сахарову . Одно неудачное слово: «заверяю». (Мы все время заверяли т. Сталина и пр.)

1 ноября 73, воскресенье. Переделкино. Он прожил у нас 21/2 дня. Уверена, что ему было очень хорошо. Все границы четко оговорены были заранее, и я их не нарушаю. Во-обще для меня чуть напряженней: телефон ему слышен (надо удлинить шнур и уносить в ванную); затем боюсь, если кто ко мне придет — будут слышны голоса. Без четверти 2 и без четверти 6 он ест в кухне и слушает, закрыв дверь, радио — я туда в это время не хо-жу. Привез все свое, сам варит, предлагать ему не следует. Один раз слушали радио вме-сте: он позвал меня, передавали «Мир и насилие». Поставил на холодильник мой транзи-стор и свой. Стоял, держа в руках рукопись и проверяя, что2 пропустили. Пропустили немногое, и он остался доволен. Интересно было смотреть на него в ту минуту, когда дикторша извинялась перед ним за сокращения. Прямо ему в лицо.
Ведет он себя по утрам, пока я не встану, беззвучно. Сразу ввязался в хозяйство: сам очистил дорогу от снега, починил дверь в котельную, объяснив мне, что дверь непре-менно должна быть заперта и пр.
Вошел ко мне в комнату с крошечным листком в руках:

1) Слышите ли вы, когда я встаю?

2) Где у вас стамеска? и т.д.
Очень деловит.
Я так радовалась новому смыслу, который приобрела его присутствием «Митина» комната.
Но кончилось все худо.
Умер его тесть — Давид Константинович — и ему ехать домой. Кроме того, он на-тер себе ногу (как я потом узнала, мочалкой! у него загадочная кожа и часты2 язвы). По-следний день ходил по дому босой. Вот тебе и богатырь! Больно мне было видеть, как он, натянув на язву башмак, с тяжелым чемоданом, пошел пешком на вокзал.
Похороны сегодня.
Интересное сказал:
— Если бы ко мне ворвались арабы, я с ними не беседовал бы, как А.Д., а стукнул бы табуреткой сначала одного, потом другого .
Посетовал о замене на могиле К.И. «Кресты были хороши». — «Да», — сказала я.
Объяснил, почему принял мое приглашение, а не Ростроповича — пожить у него зиму:
«Вы уже перешли черту, а он еще нет».
Я возгордилась.

20 ноября 73, Москва. Ал. Ис. у нас — это радость. Мы не общаемся, но мне радо-стно знать, что переделкинская тишина используется по назначению. Кроме того, нельзя не любоваться его умением все и всех подчинить своей работе; подчинил и нас с Кларой . Умеет работать; умеет, не тратя времени, слушать радио (готовит себе еду в кухне и слушает); умеет много часов быть на воздухе. А я-то…

5 декабря 73, среда, Переделкино. Единственная радость — наш добрый домовой. Он сегодня с утра звонил отсюда Люше, что приготовил какую-то лопаточку, чтоб сби-вать лед на ограде могилы, и что мы поедем вместе (угадал, почуял, что мне с ним там быть радость). И мы опять были там вместе— с горы, двух берез — потом он лопатой, я веником; а потом мы вместе вниз, между высоких снежных шапок на крестах и оградах — к машине.
Затем он мне назначил свидание через 11/2 часа, а я пошла немного пройтись и встретилась с Кавериными и Ермолинским.
Затем — свидание.
Прочел — чужое — замечательное письмо к Жоресу, о поведении Роя и его в деле Сахарова. Точно, доброжелательно, сурово, лаконично. К сожалению, в Самиздат не дает.
Рассказал о своем давешнем разговоре с Сахаровым, когда тот к нему пришел по-советоваться по какому-то своему делу, конечно, вместе с Люсей ; дело было минутное; и 21/2 ч. он и Аля говорили с ним о его отъезде. Классик говорит (мне): «Я хотел погово-рить 1) практически, 2) принципиально. Аля иногда отвлекала Люсю «на себя» — но все равно удалось выговорить все только практическое. Я ему доказывал, что если даже ис-полнятся 1/2 % возможности и его выпустят, то там через 3 дня он станет никем; что его не впустят; что надо устраиваться здесь — с квартирой, дачей, лечением и нормальной жиз-нью. Люся все время кричала, что здесь ее арестуют, а детей сживут со света, из сына сде-лают тунеядца. Да не арестуют ее, зачем им сотворять из нее мученицу! А сын мог бы стать и монтером… До принципиального же разговора — то есть разговора о России — дело за 11/2 ч. так и не дошло… Она собирается ложиться в клинику. Верно, она больна, но надо бы переждать неделю, чтоб не сразу из-под допроса, как бы спасаясь, в клинику. И его заставляет тоже ложиться — у него гипертония — это уж она явно устраивает для то-го, чтобы без нее ему ничего в голову никто не втолкнул… А он в ответ мне все твердит: “Я только детей Люсиных отвезу, и мы вернемся”. Да кто его пустит туда — и оттуда? А просто его сейчас всюду оклевещут: мол, для того только и боролся за право эмиграции, чтобы уехать самому».
Я, между прочим, вчера или сегодня, не помню, получила письмо — без обратного адреса, но с подписью и по почте! — чтобы я просила А.Д.С. не уезжать. Почерк не боль-но грамотный, голос искренний. Я передам.

Домовой 4 часа в день ходит по участку с дощечкой в руке и дышит, работая. Вот это — воля.
А у меня ее не хватает, чтобы переделать режим сна, жизни.

26 декабря, среда, 73, Москва. Классик у нас. Работает! Лыжи!

30 декабря 73, воскр., среда. Гнусный год кончился великим событием: во Фран-ции вышел «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Первые 2 тома. Что бы ни было дальше — великое событие совершилось.
А со мной — мелкое. Меня вызвал Стрехнин . Два письма: одно в город, другое на дачу. Сведения о том, что детская секция уже меня исключила, я получила тоже. Думала, Стрехнин — это уже и будет секретариат, и весь день в Переделкине писала свое выступление. А.И., трогательно нарушая свой режим, мне помогал, т.е. очень мешал, потому что торопил и подбадривал.

Что теперь они сделают с А.И.? Лишат гражданства, вышлют?
А.И. страшно возбужден и счастлив. Ловит все передачи. «Как они хорошо выбра-ли — главное: у немцев было 80 тысяч преступников и их судили, а русским не дали су-дить ни одного, хотя их было 1/4 нации».
«Я не мечтал, что “Архипелаг” выйдет при мне. Провал в Ленинграде — это был перст Божий. После этого я и решил его там разрешить печатать».
Бросился домой в Москву — «сопереживать» с Алей.
«А если гибель предстоит?»
Почетная гибель. «Я знаю, что столб, у которого / я стану, будет гранью / двух раз-ных эпох истории / и радуюсь избранью» .

31 января 74 г., четверг, Переделкино. А.И. мне не понравился. Т.е. его письмо. Во-первых, нельзя было писать о доме, о Музее К.И. — не поговорив со мной, а во-вторых, не за его жизнь здесь исключили меня из Союза, а за «Гнев народа» и все предыдущее .

В наших газетах чудовищная, невиданная, небывалая травля Солженицына за «Ар-хипелаг». «Литературный власовец». Травят его почти все: т.е. и Товстоногов, например. Надо вести список «всех, кто поднял руку» , но он так длинен, что заставляет серьезно задуматься: существует ли еще или уже вымерла окончательно русская интеллигенция?
Я как-то сказала А.И. — и он очень это услышал, — что в 20-е и 30-е годы был «подкуп трудом». Теперь, говорит он (и я это говорю уже года 2), теперь уже все всё по-нимают, и никому никакого оправдания нет.

Я не описала того вторника, когда была на квартире у А.И. — когда Аля мне по-звонила, а он был на даче, а я вызвала Володю Корнилова, и мы вместе поехали в мой июньский тупик.
Позвонила мне Аля. (Чего не бывает обычно.) Что не может дозвониться Кларе Из-раилевне. «А что у вас?» — спросила я. «А у нас какие-то бандюги звонят без перерыва по телефону с угрозами, а внизу милиция…» Я сказала, что сама попробую дозвониться на дачу. Дозвонилась — повезло — мгновенно: подошел сам. Я ему сказала: позвоните домой. А сама вызвала Володю Корнилова, и он через 7 минут был у меня с такси. Фина вела водителя (непонятные развороты); потом я ее прогнала.
Мы вошли свободно — ни милиции, ни бандитов.
Внутри: Екатерина Фердинандовна в комнате младенца, Ермолай в Димкиных са-погах, из которых он не хочет вылезать, и потому все время падает; Игнат, хватающий со стола и запихивающий в рот исключительно негодные предметы вроде скрепок; Аля у телефона; Борька Пастернак и Димка в экстазе ставят какие-то палки… Но главное — телефон и гениальность А.И.: он сказал Але, что не приедет, а чтобы она продолжала дер-жать к телефону подключенным магнитофон и записывать все угрозы и свои ответы.
Она мне прокрутила пленку назад; ее ответы очень находчивы; подлецы звонят под разными масками, напр.:
— Говорит друг А.И., заключенный. Мы, заключенные, им возмущены.
Был даже друг Л.К. Ч., к моему ужасу.
Потом пришли Женя и Алена Пастернак .
К телефону решили больше не подходить. Дамы уложили мальчишек спать и по-звали нас чай пить.
Оказалось, до нашего с Володей приезда внизу на подоконнике сидели 5 милицио-неров. Аля высунулась; они у нее же спросили:
— Не знаете ли, зачем нас сюда прислали на опорный пункт? Кого охранять?
Таким образом, они собирались устроить под окнами настоящий «Гнев народа», а милиция охраняла бы Солженицына… Все в порядке.
Но почему-то отменили. Может быть, поняли, что его нет.
Тут-то Аля и дала мне его письмо в мою защиту… И я огорчилась. Но оно уже уш-ло.

Теперь все ждут: лишат ли его гражданства и вышлют ли? Гнусные статьи в «Правде», в «Известиях»…
Он уже дважды отвечал.

Из одного разговора с ним — мельком — я поняла, что он к этому готов.
«Сам о выезде не попрошу, но если меня лишат гражданства — физически сопро-тивляться не буду».
«Все так».
Горько.

2 февраля 74, среда, Москва. В газетах продолжается гомерическая травля Ал. Ис.
В газетах против А.И. — Бондарев , некогда ходивший в либералах; а также его одноделец, который сообщает, что А.И. на следствии вел себя очень плохо.
Подлецы. И нет на прорву угомону.

7 февраля 74, четверг, дача. За стеной А.И., и от этого легко на душе.
Вчера, когда я приехала, он был счастлив, утомлен и перевозбужден.
А.И. сказал мне собственный ответ (на новую клевету: своего однодельца, кото-рый утверждает, поссорившись с А.И. в 64 г., и откопанный теперь нашими скотами, будто А.И. дурно вел себя на следствии). Затем драгоценности: заявления трех молодых героев в пользу Солженицына. К сожалению, западное радио передало только кусочки, а ведь тут — со стороны незащищенных, неизвестных людей — каждое слово драгоцен-ность.

4 февр., в понедельник, у меня был корреспондент «Фигаро» Леконт. Вот до чего мы дожили! Я его не пускала неделю, потом справилась у добрых людей, знатоков, — можно. Похож — жестикуляцией — на доброго одесского еврея. Пришел с магнитофоном и в сопровождении переводчицы-стукачки. (Почти так и представил.) Красивая стерва, явно из КГБ, переводит бесстрастно. Я прочла в магнитофон приготовленные куски:
I. Архипелаг.
II. О Солженицыне на даче (несколько глав).
III. О своем исключении и «Советской России» (чуть-чуть).
IV. Свое выступление на Секретариате.
В промежутках он выключал или делал вид, что выключает магнитофон.
Обижался, что его не принимает А.И. и не дает интервью. «Все Америке, а не Анг-лии, а Франция ничего не знает».
Я не объясняла, но понимаю, что Франция неинтересна потому, что Би-би-си, «Го-лос» и «Немецкую волну» у нас слушают, а Францию — нет.
Думаю, что об «Архипелаге» в «Фигаро» бесполезно, перевод все испортит; у меня же всё на «предатель» — «предал гласности» — «предают забвению» .

8 февраля, пятница, Переделкино. Хотела сегодня сесть за следующую главу кни-ги, очень хорошо подготовленную мною и Финой в городе — ан нет.
С утра Ал. Ис-чу позвонила Аля, что ей пытался вручить повестку на имя Ал. Ис. некий тип — вызов к следователю Балашову в Прокуратуру СССР. Придравшись к отсут-ствию какого-то номера, она повестки не приняла.
Не успел он сообщить мне эту новость — стук в дверь. На крыльце — четверо мужчин, через окошко не пойму кто. Открываю. Опять пришли измерять дом, потому что папка потерялась. На этот раз катушки и все как следует, и промеряют и диктуют, но все на бегу, спешно. Я совсем запыхалась: лестница, верх. Очень все спешно и небрежно. Ко-мандует один — без лица, пустые глаза; двое молчат; один какой-то очень приветливый, говорит о К.И., «Музей», «реставрация» и пр. Я с ними во двор — так же спешно гараж, сторожку. Говорят — будут в этом году. (Что? Ремонтировать? Или выселять меня?) Вни-зу тоже все обошли; когда мы вошли в комнату А.И., где он сидел за столом, я громко сказала:
— Простите, Ал. Ис., что мы вам мешаем работать.
Во дворе я с ними нарочно дошла до забора, чтобы показать сломанный забор.
У ворот стояли еще двое.
Я спросила Ал. Ис., что он будет делать с прокуратурой, т.е. пойдет ли?
— Нет. Пусть они наденут на меня наручники и поведут. Сам не пойду. Они поставили меня вне закона — и я их закону подчиняться не буду… Пусть меня поведут с милицией — пусть мир узнает, что я арестован.

10 февраля 74, воскр., Москва. Уезжала я с дачи в последний раз со странным чув-ством. Два раза было, что когда я ехала в субботу или в среду на могилу, то и А.И. со мной. В последнее время — нет. С мгновения известия о повестке из прокуратуры я так за него боюсь. Если он не едет со мной на могилу, то я обычно в такие дни не захожу к нему прощаться, чтоб не мешать. А тут, уезжая, я уж села в машину — и думаю: нет, надо проститься. Увидимся ли? Я вышла, вернулась. Он стоял в передней. «Вы забыли что?» — «Нет, я — сказать до свидания».
Мы обнялись, как всегда — если встречаемся или прощаемся. Я вышла, уселась. И он, к машине, уже в своем кожухе. Помахали.
Потом могила. Дивный косогор.
Пока этот человек рядом — счастье.

12 февраля 74, вторник, город. Вот и нет его рядом.
Увели.
Сегодня в 4 ч. я в тревоге звонила туда, узнать о больном Игнаше и о нем. Игнаше лучше, а он передал через Е. Ф. мне, что вечером придет.
Значит, в городе. И придет.
Сегодня у меня впервые пошла книга.
В 6 ч. позвонил Юл. М. Д<аниэль>:
— Знаете ли вы, что с А.И.?
— Да, все хорошо.
— Нет, его увели с милицией в прокуратуру.
Я позвонила Льву . Он уже знал. «Аля вам звонила, у вас, видно, телефон был вы-ключен». Я позвонила Сахарову — он на работе. Я попросила его тещу ему передать, что случилось.
И пошла туда, провожаемая.
Туда, где его уже нет.
В квартире бледная Аля, бодрая Екатерина Фердинандовна, дети, Шафаревич и ка-кие-то бегающие молодые особы — как потом оказалось, Ир. Гинзбург и Н. Горбаневская. Я села одна в комнате и сидела одна, чтоб не мешать, если не помогаю. Довольно долго. Телефоны звонили — Париж, Тобольск. Корры уже были в большом количестве.
Пришли между 5 и 6-ю. Аля не открывала. А.И. сидел с Шафаревичем у себя, вер-нувшись с прогулки: носил Степушку гулять. Аля спрашивала: кто да кто, да что надо, да ведь он уже ответил следователю письменно в пятницу и пр. Тогда он сам вышел и от-крыл дверь. Сразу ворвались 8 человек — милиция и в штатском. Начальник операции — Зверев (А.И. большой любитель фамилий). Они были очень грубы. (Кто-то при этом рассказе спросил Ек.Ф.: «Они его тащили?» Димка: «Кого? Дядю Саню? Да он бы их всех убил!») Увели. («Россия без Пушкина».) Двое остались еще минут на 20. Двигаться семье не мешали. Потом ушли.
Пришли Ю<лий> М<аркович>, Алик , еще много незнакомых, я пересела на кух-ню слушать радио. Пришли Сахаровы. Потом Танечка . Би-би-си и «Немецкая волна» передали про увод в последних известиях. Затем откуда-то позвонили А<ндрею> Дмитриевичу (видно, д;ма дали здешний телефон). Он сказал хорошо — по-русски, а Таня записала и перевела на английский. Я сказала: «Давайте подпишем все». (Теперь очень жалею: спровоцировала тех, кому нельзя! Но кое-кто молчал, каждый называл сам себя: А.Д., я, Т. Л<итвинова>, Ю. Д<аниэль>, Шафаревич, Твердохлебов и — Алик (не надо бы).)
Потом Алик меня проводил домой — к Люше и Фине.
Самое главное: Аля собиралась в прокуратуру. А часов в 9 позвонили ей оттуда: говорят из прокуратуры. Ваш муж задержан. Справки можете получить завтра по тел. та-кому-то, у следователя Ал. Ник. Балашова.
Но Аля просила говорить всех не «задержан», а «арестован», потому что это прак-тически одно, а иностранцы будут путать.
Вышлют ли его сразу без семьи за границу? Или на Восток, в лагерь?
Мне кажется, я умерла.

20 февраля 74, среда, Москва. Вчера нам позвонил А.И. Взяла трубку Люша. «А мама дома? Будем говорить втроем». «Я здоров и свободно заговорил по-немецки». «Эмигрантов и корреспондентов шугаю». «А вообще меня встретил весь город как национального героя». Л.: «Утомительно». — «Нет, это хорошо». Л.: «А есть ли близкие люди, свои, от которых вы не прячетесь?» — «Конечно есть… Года через 4 я вернусь к вам». Л. спросила насчет вещей: «Вилы, лыжи и валенки пусть останутся в Музее». (Т.е. у нас, в доме К.И. Валенки— исторические — присланы кем-то из лагеря. Вилы он держал за шкафом, хотел пырнуть, если за ним придут.) Мне: «Я ведь в тот вечер должен был прийти к вам и сговориться (?)». Я: «В тот вечер я сама пришла к вам в 7 ч.». И я рассказала ему, сколько было друзей и сколько писем.
Сейчас главное — отправка Али с семьей. Игнаша болен. Им помогают, но все равно невпроворот. В провоз архива я не верю. Думаю, на таможне все отберут или 9/10. А какая м;ка — формальности, овир.

В среду — ту — я вернулась на дачу: его пальто в передней, его часики и цветные карандаши на столе, лыжи, вилы, лопата, его свертки в холодильнике.

Дважды: «светлый день и опустелый дом». О нет, не дважды уже.

Думаю, А.И. устроит там настоящий р<усский> центр. Когда соединится с семьей. По-видимому, сейчас занят корректурами «Архипелага» — новых частей.
А потом, надеюсь, займется нами, со свойственным ему организаторским гением.

15 марта 1974, воскр., город. Сегодня иду к Але — отнести фотографии нашего дома и сада для Ал. Ис. Нужно ли ему это? Не знаю. Живет ли в нем память о новых (по-сле тюрьмы) людях и местах? Он не лирик. Но о вещах живет: то и дело он звонит из Швейцарии Але, а та — Люше, что Ал. Ис. просит привезти (из дому или от нас) подста-канник, плоскозубец или какие-то наглазники, которые бедная Кларочка не может найти.
Все время — передается по радио — его очередной отказ какой-нибудь стране или организации приехать к ним в гости: он хочет вполне отдаться литературной работе.
Впервые в жизни после тюрьмы у него будет свой дом, свое устройство… Город он ненавидит. Борзовку любил, но там с ним жила нелюбимая. Переделкино любил скрепя сердце. Теперь он с любимой женой и в доме, в котором сам себе господин.

23 июня, Москва, воскресенье. Великая книга читается и потрясает. Но многие жа-ждут избавить себя от благодарности автору и потому сильно злобятся на «Письмо вож-дям» (с которым я тоже не везде согласна — ну и что?).

3 июля, вторник, 74. Москва. Только что слышала голос А.И. — отрывок из его ин-тервью (4-й кусок). Я слышала этот же кусок и более подробно на даче; но только голосом диктора. А тут, сейчас, его голос.
Интервью блистательное, разумеется — написанное, и давно писавшееся; множе-ством мыслей совпадающее с моими; а некоторое — поправки к письму вождям — просто мое.

11 июля 74, четверг, Переделкино. Сегодня — очередной посетитель.
Очень похож на моего машиниста.
Думаю, не провокатор. И вот тут самое горькое, самое трудное. 1) Я ничем не могу ему помочь, 2) мы совсем не понимаем друг друга.
Ему 62 года. На вид меньше. С Урала, но украинец. 10 лет лагеря, выпущен в 56-м. Разумеется, хочет телефон Сахарова. А случилось-то, что в разговоре он кому-то при ком-то сказал, что нельзя ругать «Архипелаг», раз книгу не читали. На следующее утро его на машине отвезли в милицию, а оттуда в КГБ. Там полковник. «Тебе что надо? Еще захо-тел? Ты Яковлева в “Правде” читал? Ну и все… А книгу Солженицына никогда не про-чтешь». Затем вопрос: «Как ты считаешь, правильно, что его вытурили, а не посадили?» Мой ответил: «Что ж его сажать, ведь он уже сидел». А полковник ему: «Он для нас вошь, мы его раздавим в любом месте… Вот он и сидит у себя в доме, как в крепости».

4 часа с ним говорили, пугали его: «Мы тебе 5 лет за хулиганство в одну минуту дадим».
Приехал он в Москву в поисках А.Д. и меня.
Человек все понимает, и в то же время: «Солженицын не все написал про лагерь. Я был, я видел». — «Да ведь вы не читали!» — «Слышал отрывки по «Волне». И в “Лит. газете” пересказ».
Потом:
— Мне терять нечего, мне уже 62, пусть делают что хотят.
— Но вы-то что хотите сделать?
— Хочу проафишировать… Чтоб знали все, как у нас людей душат… Люди-то у нас теперь понимающие, все знают.

6 сентября 74, Переделкино. По радио: грядет книжка А.И. с разоблачениями Шо-лохова . Какой-то литературовед Д., который умер, произвел сравнение.
Я этой работы не знаю; уверена, что Шолохов не автор «Тихого Дона», но и Крю-ков (прекрасный человек) в том, что я читала, — немощен: очеркист-этнограф.
Поглядим. Но мафия при Шолохове озвереет. Это им хуже, чем «Архипелаг».
Пока идет расправа с Эткиндом. Он хотел уехать через Францию — не дали. Те-перь подал унизительные бумаги в овир. Скоро приедет сюда прощаться. Жаль его, но не пронзает. Думаю, там ему будет хорошо: гибок, талантлив, работоспособен, ловок.

28 ноября 74, четверг, Переделкино. Самойлов прочел новую небольшую поэмку — выпад против Ал. Ис. Горько. Я на свете прожила, чтобы дожить до великого «Архи-пелага» — и вот дожила, мы дожили — а все заняты «Письмом к вождям». Письмо это а) неверное (я против автократии), б) в нем неудачно выражены и те мысли, с которыми я согласна. У Самойлова поэма фантастическая (будто бы о Федоре Кузьмиче), но там яв-ный пересказ «Письма вождям»… Если бы не было посторонних, я ему объяснила бы, что печатать и пробовать печатать это в «Новом мире» — не следует… Хотя бы по формуле Чернышевского: «Никогда не ругай того, кого, если бы ты захотел похвалить, тебе не по-зволили бы».
Что-то я все-таки сказала, и Д. С. ответил (мне не понравилось):
«Если Л.К. неприятно — я не буду… У нее слабость к этому человеку».
Да, у меня слабость — и пожизненная.

10 декабря 74, понед., Москва. Завтра день рождения А.И. (Год, как он устроил мне сцену за ящик с лошадкой .) Посылаем — по отдельности — телеграммы в Цюрих. И я, и Люша, и мн. др.
Думаю о II томе Великой Книги. Почему мне неприятна глава «Замордованной во-ли»? Вся книга написана «с чужих слов». Но когда он пишет о лагерях и шарашках, чужие слова ложатся на собственный опыт. А воли замордованной он не пережил. Потому и Н. Я. М<андельштам> для него возможна. Потому и судьбы писателей непонятны ему.

28 января 75 г., вторник, Москва. Письмо от Самойлова, извиняющееся по форме и наступательное по содержанию. Хочет продолжать дискуссию . Продолжу, но как мне продолжить братство с ним? Третьего дня он выступал в ЦДЛ (Володя Корнилов не стал бы, даже если б позвали); зал— битком; все в восторге — еще бы! Он читал: «Выйти из дому при ветре…»— но и антисолженицынскую поэму прочел, и «все» были в восторге. Ох уж эти все! Вешаю себе на стены портреты А.И., целых 3, в ответ.

24 февраля 75, понедельник, Москва. Радость: я наконец-то получила длиннейшее письмо от А.И.; из моих писем, по-видимому, получил все, кроме одного (именно того, где я беру назад одну свою поправку — ошибку). Просит прочесть сб. «Из-под глыб».
Я его сейчас читаю. Ох, горюшко. Талантливо, умно; есть и молодые таланты; но всё — христианство; всё — православное; и не такое, а вот этакое… Мне же это совсем чуждо, всё, что церковь, — мертво; а Христос для меня воскресает только в стихах Пас-тернака, Ахматовой, в живописи.
Тут же напечатана статья А.И. «Образованщина» — о нашей интеллигенции, сплошная оплеуха (со ссылкой на меня: «Кого-то пора от интеллигенции отчислить» из «Гнева народа»). Оплеуха заслуженная. Но больно получать и заслуженную оплеуху, а главное — следует ли опять, и опять, и опять зачеркивать категорию людей? (Нация; класс; сословие; интеллигенция.)
Где-то — уж не помню где — кажется, в «Раскаянии и покаянии» , что Россия принесла много вреда Польше, но Россия каялась («начиная с Герцена» и пр.), а кто же каялся, кроме Герцена. Аксаков, славянофил, считал его изменником и призывал покаять-ся. «Вам каяться!» — отвечал Александр Иванович. Тютчев (славянофил) попрекал в сти-хах кн. Суворова, который отказался подписать адрес Вешателю… Ничего этого Ал. Ис. не знает, вероятно.
Где-то он пишет о мистическом единении нации… Это не для меня… А между тем свое нежное письмо ко мне он кончает фразой: «Прочтите сборник… Я не хотел бы иметь Вас среди оппонентов».
Нет, оппонентом я не буду: я религиозно очень необразованна. Но свое скажу.

А.И. сказал в Стокгольме, что введение демократии приведет к межнациональной резне. Так. Но ковыряние в национальном характере и национальных ви;нах — к чему приведет?

28 февраля 75, Москва, пятница. Вчера по радио «Ответ на ответ» А.И. — Андрею Дмитриевичу. Он прав, что лучше помнили бы «Жить не по лжи», чем «Письмо вождям», и «Письмо» поняли неверно. Это так.

16 апреля 75, среда, Москва. Да, вот еще боль: классик. Все больше и больше его здесь разлюбляют, даже ненавидят. Д. С. был только первой ласточкой. Сейчас центр не-нависти, болезненной, его старинный «друг». Я еще не читала «животное» ; уверена, что книга гениальна (потому что классик — с натуры — гений), — но верю, что там есть не-что недопустимое, о чем уже все и орут. (Гений побоку, промахи — вперед.) Ее, видимо, еще нельзя было печатать (как нельзя мою Ахматову: люди живы. Нельзя). Кроме того, ведь он полной правды написать не может — ибо те, кто действительно спасал и его, и его книги — хранил, фотографировал, распространял, ежедневно переписывал, — живы…
Надо, конечно, не судя прочесть. Но уже вперед болит сердце, потому что правды написать он не может, это я уже знаю… Очень меня удивило и его интервью: он сказал, что Бёлль перевозил рукописи на Запад. Но ведь все точки общения Бёлля известны — здешние — как же так?
За последние недели я одолела «Глыбы» и «Континент». Конечно, это счастье, что мысль возрождается. Я ему написала огромное письмо, после которого он внутренне, наверное, порвет со мной, — о моем неприятии религиозности и упора на национальный вопрос. Русский и есть русский, как елка и есть елка, и нечего об этом кричать. Превра-щение русских обратно в евреев я считаю вредным психозом. За это он меня проклянет: он подчеркивает свое уважение именно к уезжающим «на родину» евреям.
Скорблю, что между ним и А.Д. не только спор, но тень. Говорят, он, в «живот-ном», рассказал о колебаниях А.Д. насчет отъезда… Пересказывать частные разговоры… можно ли?

5 мая 75. Классик в Канаде. Зачем? Еще не понять. Но все дальше от нас.

10 мая 75, суббота, дача. Классик почему-то в Монреале. Не собирается ли пере-езжать? Он обидел Цюрих, заявив, что там целый клубок шпионов — ГБ. (Таковы слухи; мэр Цюриха спросил будто бы у него, почему он не жаловался ему.)

6 июня 75. Переделкино. Из главнейших событий — мой полуразрыв с А.Д. Быть может, я уже описала его? (Проверить не могу: спровадила тетрадку , а памяти нет ника-кой.) Я тогда только что кончила «Теленка» и жила вся в пожаре этой книги и злобных разговоров о ней с окружающими. При мне Лев еще не осмелился ее поносить, но я знала, что всем он ее поносит, да и не только он. О, какой это ужас, «все»; интеллигентное стадо или неинтеллигентное! Но — стадо. Подарили стаду гения, а оно мерит его своими мерка-ми. Пока А.И., напрягая все мускулы души и тела, создавал для них же «Архипелаг», они обсуждали его образ жизни, отношения к друзьям, навестил или не навестил в больнице первую жену, вторую жену — не соображая, что он ничей не муж, а «муж судьбы», «пред кем унизились цари», кто вот-вот исчезнет «как тень зари» — а они к нему с мелочью и ерундой. Он тоже делает иногда мелочь и ерунду, а все-таки он — это Он, а они — это Они. Толстой был так велик, что мог позволить себе писать глупости о Шекспире. Его отличие от нас то же, что было у Пушкина от людей того времени: гениальность и мужество. Он как Шаляпин у Ахматовой: «Наша слава и торжество». Но существуют ба-бы с их обезьяньим умом… Существуют самолюбия. Существуют и люди, которых он в самом деле несправедливо обидел. (Но разве АА была справедлива ко мне?) И Муж Судьбы, поворачивающий историю мира, не всегда прав «пред нашей правдою земною».

23 июля 75, среда, дача. Сердце живят радиосведения об А.И., его речь перед Джексоном и Мини . Господи, какой человек! Форд отказался его принять; потом при-гласил — и я уверяла, что А.И. не пойдет. Так и вышло. Не пошел. Умница.

12 сентября 75. Дача. От классика никаких вестей, кроме радио — громовой речи в Вашингтоне перед профсоюзами. Как я была счастлива и горда, когда он не пошел к Форду — тот колебался, принять ли. «Но не пошла Москва моя» . Я спорила: не пойдет. Не пошел. Не унизил себя и нас.

Люди — трудные штуки. Был один хороший вечер — когда за мной заехали Са-мойловы и увезли к себе и Самойлов читал «Смерть Цыганова». Затем куски прозы — антисолженицынские. Но благопристойные, никаких оскорблений. За ужином я, наверное зря, попрекнула его цензурными исправлениями в стихах.
Он: «Так делали все — и Ахматова, и Пушкин. Я уступаю, когда дело касается не существа».
«Но ведь у вас наши убивают пленного немца, беззащитного, трое на одного — а в печати не так».
«Убивают человека, в этом суть. Я хочу печататься и принимаю правила игры».
Он очень умен, интересен, сух, недобр. А.И. для них всех загадка и заноза — глав-ное в том, что он-то не принял правил игры. (Боюсь, со Львом мне придется поссориться; он всюду оскорбляет А.И. — я Льва люблю и ему обязана многим, но есть предел.)

14 декабря 75, воскресенье, Москва. Самойлов; позвонил; я просила его прийти ве-чером — нет, он боится темноты (не видит, не знает места) и пришел днем. Принес мне письмо — опять об А.И. Чтоб я спокойно прочла. Я будто бы запрещаю спорить. А я не запрещаю им точить лясы, я только не хочу принимать в этом праздном занятии участия. Да, с мыслями А.И. я во многом не согласна; он считает национальной чужеродностью происшедшее, а я не думаю, что дело было в чуждой национальной примеси. Все полити-ческие партии России, особенно большевики, как все вообще профессиональные револю-ционеры, чужды культуре и рушат ее, не берегут ее. Октябрьская революция была торже-ством Нечаевства + Марксизм; черт ли в том, что Зиновьев еврей? Жданов и Попков были русские— от этого не легче. Ну вот, но рассуждать без конца об А.И. я не хочу — я прочла одну его страницу в № 115 и за нее отдам всю их болтовню со всеми потрохами. Он — художник, и притом русский художник, т.е. писатель, взыскующий правды.

29 декабря 75 г., понед., Москва. Люблю А.И., хоть он и напрасно раскрывает скоб-ки еврейских фамилий: его национализм простить ему можно, но скобки ассоциируются с подготовкой дела врачей, а это простить труднее, даже нельзя. Напишу ему.

7 марта 76, Москва, воскресенье. Слышала в Переделкине по радио голос А.И. (Интервью в Лондоне .) Сказал, как это часто бывает, то, что я все дни думала: почему правительства признают Анголу? Хотя там интервенция и пр.? Он тем же попрекнул Англию. «Безнравственно. Политика должна совпадать с нравственностью. Мы, отличающие добро от зла, убедились в этом».

И опять тот голос знакомый,
Точно эхо дальнего грома, —
Наша слава и торжество!

8 марта 76 г., Москва, понедельник, 20 ч. 30 м. Только что — по Би-би-си — ин-тервью с А.И. После сыграли нечто похоронное — и верно: мрачное, мрачнейшее интер-вью. Рассказал 3 случая: как молодого человека убили в электричке после посещения им Сахарова; как Ланду арестовали на улице, запихали в машину (не объяснил, что она соби-ралась ехать на суд к Ковалеву), и психиатрическая лечебница для Игрунова… Голос, го-лос, мой любимый голос, голос правды… Да, еще об избиении Николая Крюкова у него на квартире — я не знаю, кто это… А вообще больше можно рассказать…
Голос усталый. Предчувствия и о себе, и о нас, и о Западе — мрачнейшие.
Два года назад, по его мнению, еще были надежды, теперь их нет.
Ничего не сказал об отъездах. Между тем отъезды разрушают общество не менее, чем аресты. Личностям лучше в Иерусалиме или в Париже, чем в Потьме, но общество разрушается в одинаковой степени, а уезжающих больше, чем арестованных.

6 апреля 76, Москва, вторник. В эфире — единоборство гения, Солженицына, со всем миром.

9 мая 76. Понедельник. Сейчас я купаюсь в океане благоуханной русской речи: чи-таю III том . Перед этим все мелко. Это книга книг. «Игру эту боги затея-ли» . Тут, в этом жанре («научно-художественном», как говорил и писал когда-то Мар-шак), он несравним ни с кем и бесспорен, вне зависимости от ошибок мыслей и обобще-ний. (Завирается насчет XIX века.) Читаю с наслаждением как великое совершенство. В его языке (когда он работает не по Далю) есть нечто ахматовское, пушкинское — мощь. И какой гениальный путь — путь гениального человека, которому всё по плечу: и книга и жизнь.
Может быть, третий том самый сильный.
…Да, я понимаю, что классик не может не верить в Провидение, судьбу, Бога. Вот изгнали его. И теперь у него под рукой оказался уникальный архив Маклакова, который, вероятно, дает колоссальный материал для Узлов. Здесь бы он его не увидел.

17 мая 76, понедельник, Москва. Светлана Орлова села на шоссе в случайную машину, и оказалось — адмиральскую. Зашел разговор о даче К.И. Адмирал сообщил ей, что:
1) Там жил Солженицын и давал оттуда иностранцам пресс-конференции.
2) Теперь там живет эта Лидия.
3) Иностранные дипломаты отремонтировали ей эту дачу — в благодар-ность за Солженицына! — построили кирпичный гараж на 2 машины.
4) Массандру (мансарду!), где жил К.И., снесли и никаких вещей К.И. там нет.
5) На даче происходят выпивоны с иностранцами.
Светлана в ответ предложила ему зайти на дачу и поглядеть самому. (Он живет в Переделкине.)
— Ни в коем случае.

24 мая 76, понед., Москва. Очень тянет написать моей нерушимой скале, моей зем-ле — Ал. Ис. (о 3 томе) .

10 сентября, пятница, Переделкино. По радио: классик уже месяца полтора не в Цюрихе, а в Америке. Купил там имение. Перевез семью, которая уже с июня в Бостоне. Очевидно, переезд совершался тайком; сначала сообщили, что переезд вынужден пресле-дованиями со стороны КГБ и угрожающими письмами. По-видимому, это так и есть, хотя Белый дом не подтверждает. Но если бы это было не так — зачем бы совершать отбытие потихоньку? Сейчас напирают на сходство природы с русской. Я думаю, причин несколь-ко, но КГБ безусловно. Подождем, пока он скажет сам. Но будет ли он безопасен в Аме-рике? Как мелки и ничтожны все парижские дрязги по сравнению с этой судьбой — дан-товской.

1 октября 76, пятница, дача. Прочла 118 № »Вестника». Жаль, дали ненадолго. Богатый номер. Классик во всей славе своего морального превосходства — поразительна речь его при вручении ему медали от имени общества свободы . Сказав несколько веж-ливых слов, он сразу берет быка за рога, совершенно неожиданным поворотом — здесь уместно было бы заняться декларацией об ужасах тоталитаризма и преимуществах свобо-ды. Но не лучше ли взглянуть самим в глаза своей свободе? И пошел, пошел, гениально брошенными мазками, живописать тамошнюю свободу… Какое бесстрашие мысли — та истинная «отвага знания», которой требовал от себя Герцен…
В эфире Амальрик. В большинстве случаев — умно, самостоятельно, смело. Только почему его называют изгнанником? Изгнанник у нас один— Ал. Ис., остальные — эмигранты, хотя Амальрик, конечно, не обязан был снова садиться в тюрьму, на гибель. Но все-таки изгнанник у нас один.

6 декабря 76, понедельник, Москва. Лакшин написал ответ на «Теленка». Сначала ему предложило написать КГБ. Отказался. Теперь написал (т.е. принял заказ!) и напечатал у Роя . Прочитавшие говорят, что умно, талантливо и подло. Мерзости об А. С. Бер-зер . И все под благородным предлогом: защита друга, защита Твардовского… Я читать не стану. Не ему «вести борьбу с самодержавным великаном» . Но дорогой плюралист Лев печатается у Роя. И тот же Лев всем твердит о неблагодарности и неблаго-родстве классика. Существуют плоды: стихотворение Самойлова в «Дне поэзии».

…И слушать о себе издевку злобной правды,
Которая ужасней клеветы .

У Солженицына издевки не бывает, он не Синявский. У него негодование, гнев, сострадание. А правда его действительно ужасна, потому что ни один клеветник не изобретет более ужасной правды.
И все это — в год 1976, великий год выхода в свет великого III тома!
Да, слепы люди, низки тучи .

5 февраля, суббота, 77, Переделкино. Телефон: арестован Алик и увезен в Калу-гу.
Я все-таки работала. Потом гуляла с Копелевым. Оказывается, Сву отказали в обмене. Но все уже отступило рядом с этой вестью: Алика арестовали и готовят процесс о валютных операциях, которых не было.
Вечером, по радио, о нем очень много (явно Ал. Ис. нажал все кнопки) с очень яс-ными, толковыми, длинными объяснениями, что он — представитель Солженицынского фонда, что деньги от Солженицына получал только законно (1/3 в казну), сколько распре-делил (оказалось, и советские граждане собрали 70 тысяч — я горжусь), и как, и кому, и что валюта была ему подброшена во время обыска.
Значит, готовится процесс и грязь. Но уж кого-кого, а Гинзбурга ни А.И., ни Аля (это важно) в обиду не дадут. В конце концов выступит и сам А.И., а это — артподготов-ка из тяжелых орудий.
Но какая же тут теперь брешь, кто же будет это делать, вместо? (Он делал честно, хотя и неосторожно: у него при обыске взяли, например, все списки и адреса!)

5 марта 77, Переделкино, пятница. В эфире много радостей: Буковский! Буков-ский мог оказаться пустельгой, а он сверкает умом, находчивостью, правдой. И Ал. Ис. очень энергично выступил в защиту Гинзбурга — оглашено было его письмо к тамошне-му знаменитому адвокату (как выражается «Голос», «Солженицын нанял адвоката»). Ко-нечно, никакого адвоката сюда не пустят, но власти постесняются таскать Гинзбурга в карцер и пр., зная, что они подконтрольны… Ал. Ис. всегда делает то, что надо, и так, как надо… Что-то рассказывалось и о причинах его отъезда из Швейцарии (взрывное устрой-ство в доме, кажется так), но я не расслышала.

2 апреля 77, воскресенье, Москва. …Письмо от классика, доброе, щедрое и — впер-вые в жизни — жалующееся. Он, воплощение мощи, пишет, что еле собирает силы для работы… Значит, правда, что была у него депрессия.
Там у него враги и поклонники. Здесь были враги и помощники. Неужели до такой беды мы дожили, что в светоносце гаснет свет?
Я написала ему беспомощно, слабо, в суетливые дни, дурным пером…

24 апреля 77, воскр., Москва. На даче заходили Андрей Чернов с приятелем сооб-щить, что редактор «Комсомольской правды» отверг статью Новеллы Матвеевой о необ-ходимости музея и они теперь несут ее в «Московский комсомолец». Причина: «там жил Солженицын. Не устраивать же нам музея Солженицына». Будете, будете, подлецы, устраивать тут и Музей Солженицына, но еще не сейчас; а если сейчас нет Государствен-ного музея К.И. — то это превеликое счастье (для меня).

26 августа 77, пятница, дача. По радио мне впервые не понравился Амальрик. Он излагает «историю демократического и правозащитного движения». Из чего видно, что история эта уже фальсифицируется. Вольно или невольно? Не знаю. Если невольно, то еще страшнее. Таково сознание хорошего человека не нашего круга и не нашего поколе-ния. Для него все началось с процесса Синявского и Даниэля. Если говорить о судах над писателями — то где же начало начал — дело Бродского и Фридина запись? Это раз. За-тем — ни звука о Солженицыне! Не было «Ивана Денисовича» — а ведь это-то и было землетрясение, разбудившее всех, даже спящих глубоко. Если же говорить обо всем, ми-нус художество (что очень глупо), то где же письмо Солженицына съезду писателей? В его поддержку выступили 92 человека. С него началось движение Чехословакии. И о нем — ни звука. Зато о Павлике — пожалуйста, сколько угодно.
Положительно в эмиграции все сходят с ума, Бог с ними.

27 октября 77, четверг. При Сталине мы жили в полной безнадежной тьме. Затем забрезжили огни и померещилась возможность слова. Появилась аудитория. Это почуяли все. Взошло солнце: классик. У времени родился звук. На звук откликались десятки, сот-ни, тысячи людей. Самые скептичные были захвачены и подняли головы. Высшей точкой рассвета был Самиздат. А сейчас волна пошла вспять; отлив; ни огонька, ни звука. Не на что откликаться — ни мне, ни кому другому. Писать открытые письма я более не хочу, меня не тянет к этой форме, как актрису не тянет играть перед пустым залом. В действи-тельности он не пуст, но он ждет кого-то другого и что-то другое. Что? Не знаю.

29 ноября 77, понедельник, Москва. Большое событие: в 122 № «Вестника» объяв-лено создание Всероссийской мемуарной библиотеки — т.е. архива во главе с А.И.С., ар-хива для воспоминаний и писем, который будет классифицироваться, собираться и по-том, при перемене обстоятельств, будет доставлен в Россию («мною или моим сыном»). Призыв посылать любые воспоминания и письма на любом уровне грамотности… Это мудрая затея (сливающаяся со здешней! уже осуществляемой!), но вот вопрос: хотя там указан адрес, но как «простые» люди будут туда посылать?

9 декабря 77, дача, пятница. Общество распадается на глазах. Трудно жить в ощу-щении распада. Конечно, классик делает самое нужное: собирает архив для восстановле-ния украденной истории. Он всегда в жилу, в точку, где бы ни был.
Именно это и надо делать: собирать след разбитого вдребезги. Но как, чем объеди-нить, восстановить разбитое? Опускаются руки, а этого нельзя, и, кроме того, мне уже трудно понять, моя ли это старость, болезнь, бессонница — или — общественная? Где-то чую новые силы, но где они?

7 января 78, Москва, суббота. Думаю о том, какой странный подбор людей меня жалел. То есть какие разные это были люди. И жалел не за то (старая, больная), а понял мою суть: нелепость, незащищенность, беспомощность.
Тамара Григорьевна, Сарра Эммануиловна , Ал. Ис.
Поразителен в этом смысле Ал. Ис. Едва соприкоснувшись с нашей семьей, он ми-гом понял «расстановку сил». И главное чувство Ал. Ис. ко мне всегда (т.е. с той поры, как он в меня вгляделся и перестал подозревать, что я ему «соперница», т.е. обижена на-печатаньем «Одного дня» и непечатаньем «Софьи») была именно жалость. «Софья» ему не понравилась; «Спуск» он не прочел; «Шолохов» на 3 +; в восторге был от «Не казнь, но мысль…» (редактировал; распространял: «тут новизна. Это я буду распространять, как свое») и «Гнев народа» ценил.
Но главным было: жалость.

17 марта 78, пятница. Переделкино. Умерла Маруся . Да, наша Маруся. Она не знала, кто такой А.И., называла его: «кто всегда торопится», «кто всегда бежит». Почему-то имя-отчество путала. Но потом как-то до нее дошли слухи, что он и есть главный пре-датель (дочь объяснила). Вот Маруся мне рассказывает:
— Неправда, Зинка, это врут на него, он хороший.
Лишен гражданства Григоренко. Его рыдающая речь по радио меня потрясла. Слышна чистая, цельная, истинно народная душа. Когда хоронили Марусю, Люша была на похоронах. Наталья Степановна причитала: «Не увидим мы с тобою нашей деревни… Не пойдем мы с тобой на могилки». А он рыдал: «Не увижу я больше Андрея Дмитриевича и его семью… Не увижу я у дверей закрытого суда Велика-нову « и т.д. Ничего двойного: рыдание, гнев, боль, народный ужас перед несправедли-востью и изумление. Его обманули: обещали вернуть, если он там будет молчать. Он— молчал. А они — обманули.
Как он мог верить — после всего?
Как смеет мир заключить с нами после всего! — соглашение в Хельсинки теперь, после Белграда, еще надеяться на встречу в Мадриде?
На днях лишили советского гражданства Ростроповича и Вишневскую. Вчера пе-редавали их возмущения, но нельзя было расслышать ни единого слова. Они, как и Григо-ренко, требуют суда. Как будто у нас есть суд? (Их обвиняют в том, что они давали деньги каким-то белогвардейцам.)
Если бы сейчас я не чувствовала себя больной, если бы все близкие не были «давно в разброде», я предложила бы такой текст:
«Ввиду позорных решений Верховного Совета СССР, роняющего престиж нашей страны в глазах всего мира, — решений о лишении гражданства — от имени миллионов почитателей, — объявляем Солженицына, Наталью Солженицыну, Мстислава Ростропо-вича, Галину Вишневскую и П. Григоренко почетными гражданами нашей страны».
Но, увы! все близкие в разброде и в упадке.

24 марта 78, пятница, Переделкино. …Разговор по телефону с соседкой, из кото-рого выяснилось, что Л. З. прочел ей свой новый опус, в котором опять поносит А.И., и что между ними вышла ссора, чуть не до разрыва. У соседки трезвый, добрый и музыкальный ум (не в смысле искусства, а в смысле такта); ничего вульгарнее и бестактнее сейчас, чем ненавидеть А.И. (и писать возражения на «Круг») — нет. А он, видите ли, разоблачает Ветрова и кроме того, что с помощью его изобретенья обнаружили действительного шпиона. Насчет Ветрова я подозреваю, что это поклеп на себя А.И. (чтоб иметь право корить других); а уж насчет изобретенья! То тут уж, даже если и поймали одного шпиона (в чем сомневаюсь), все равно загубили этим открытием миллионы невинных.

18/IV субб., Москва. В эфире — голос Али Солженицыной, защищающей в Запад-ной Европе Алика Гинзбурга. К счастью, в последних ее заявлениях появились и Орлов и Щаранский, а то было неприлично. Все интервью умны и толковы; о работе А.И. и о его образе жизни говорит почти слово в слово то, что написано у меня в «Ключе» . Голос сухой и точный и сдержанный.

12 мая, пятница, 1978. Переделкино. Событие — уже неделю как читаю и перечи-тываю письмо от А.И. Да, да! От него сила, горечь, горе, счастье. От одного почерка. Длинное, щедрое. «Процесс жизни превратился в процесс работы». Просит прощения, что долго не писал, милый, милый, пусть никогда не пишет, я знаю, что меня он любит почти так, как я его. Мне, будто ребенку: «Помните, в день, когда меня взяли, я обещал прийти вечером к Вам и не пришел. Значит, приду».
Накануне ночью он мне приснился. А написано его письмо мне — в день пожара, 27/III .
Дети учатся английскому. Вот и напрасно так волновались здешние умники.
Я ему 2 здешние дня писала письмо. О пожаре. Обо всем. Он в письме беспокоил-ся, что ремонт — ловушка… Ну, вот и не предстоит ловушка. Я его утешила.

Интересны были Сахаровы, не литературно, а психологически. Он и она пришли в 8 ч. вечера в пасхальную субботу, принесли 2 крашеных яйца: она Люше, он — мне. Очень все приветливо и ласково. Л. устроила хороший стол, все были добры друг к другу. Он не сказал, но мне было понятно, что книга им обоим не понравилась . Несколько дельных фактических замечаний (не Ковалев арестован после взлома в нашей квартире, а Твердохлебов). Но интересно было: А.Д. о себе. Т.к. я о нем написала неудачно, то он понял, будто я его сопоставляю с А.И. или противопоставляю ему. (У меня и в мыслях не было: они и не сопоставляемы и не противопоставляемы; они— «в огороде бузина, а в Киеве дядька».) Но вот в чем суть:
«Вы пишете, что Солженицын взял на себя миссию, задал себе урок, вериги и пр. Я знаю, он считает, что не он взял, а на него Бог возложил. Я же ничего на себя не взял, и на меня никто ничего не возложил. У меня судьба особенная, а не миссия. Мною двигали обстоятельства, а не долг. Сначала моя судьба была работать на объекте и делать эту про-клятую бомбу. Потом моя судьба — бороться за права. Это обстоятельства так меня пово-рачивали… Он говорил: “Я на время лютый”. А я его транжирю как попало, потому что у меня нет миссии… Ужасная у него фраза, что пусть его сына убьет — он будет продол-жать свое дело. Это ужасно. Я никогда бы ни о ком не мог так сказать. Ужасен призыв жить не по лжи. Для меня главное, чтобы люди были живы… Вот Джемилеву дают про-писку в Ташкенте, а он рвется в Крым. Значит, опять тюрьма, голодовка и смерть. Я уго-вариваю Твердохлебова уехать, они ведь его не прописывают даже в Петушках. Он не хочет… Вы совершенно не правы насчет отъездов. Пусть люди едут. Культура явление более сложное, она пересекается».
Такова была суть самой длинной речи А.Д., которую я слышала.
Должна признаться, что речь А.Д. меня удивила. Ведь он знает, что за него, из-за того, что он выполняет свою миссию, гибнут люди. Гибнут ходоки. (В окно из поезда.) Идут в тюрьмы и ссылки друзья (Твердохлебов, Ковалев и мн. др.). Он никого не зовет прямо, не зовет «жить не по лжи», и он не заявляет: «убейте моих внуков, я не умолкну». Но я помню позапрошлое лето, когда Мотя корчился в судорогах у него на руках, его еле спасли, и все кругом, и А.Д., были уверены, что Моте ГБ сделало укол, чтоб он умер или был искалечен. А.Д. терзался, но не молчал, — какая же разница в этом смысле между ним и А.И.? Никакой. Ведь А.Д. уже знает, что он «неприкасаем», а все кругом — весьма, но продолжает… А.И. проповедует мысли, быть может, и ложные, но он на них настаивает, он за них в изгнание попал (а перед этим здесь терпел муки); у него есть мысль, религия, идея — он проповедник — пророк — художник — подвижник — гений, обуреваемый мыслями. Какая мысль у А.Д. (кроме будущего устройства планеты Земля и других планет, то есть некие мечтания о «космических садах и огородах») — я уловить не могу. Люся произнесла весьма остроумно: «Мы только и делаем, что разлагаем демократическое движение изнутри. Мы всех отговариваем». Это правда: А.Д. милосердно отговаривает, а потом милосерднейше пытается спасти. Но ведь бедствия и бедные люди в стране зависят ни от чьей ни от проповеди, люди пробуждаются сами, и нам следует не только беречь их, оберегать, отговаривать, защищать, но и духовно питать. За духовной пищей они идут и к А.Д., а не только за защитой. И очень жаль, что ему нечего сказать им.

24 июля, день, Переделкино. Прочла 124 № »Вестника»… Очень интересный. Во-обще, конечно, из потусторонних журналов это лучший — если пропускать Бердяева, Ле-онтьева, святых и пр., то все же остается нечто ценное. В этом № — Николай II Солжени-цына. Многие говорят: скучно. А мне никогда Солженицын не бывает скучен. Скучен царь — амеба, одноклеточное. Написано все как внутренний монолог одноклеточного существа. Впервые мы читаем о 9 января, об императрице — с той стороны, из беспомощ-ной души амебы… Ненависть к образованным, кажущаяся любовь к народу. Назревание Распутина: амеба ждет народного гласа, человека из народа. Но проза (как всегда у него в беллетристике) не безупречна. Он не знает языка того времени; пишет «исключительно»; или «У России свои проблемы» (совсем уж «Голос Америки»); «получилось»!; и мн. др. Напишу ему это.
И замечательно подобраны в этом № материалы о Гинзбурге и о двух фондах, ко-торые слились — Солженицынский для политзаключенных и их семей и Е. Г. Б<оннэр> — для детей. Я рада, что в печати нет между Е.Г.Б. и А.И. розни (после «Теленка»). Очень хорошее письмо А.Д. об Алике, доброе.
…А заболела я из-за Льва. Я не видела его месяца 11/2, он раза 2 звонил, все было мирно и счастливо. Вчера вдруг позвонил и пришел. Оказывается, — я этого не знала, — наша гэбэшная мразь, исследуя материал, который им дала m-me Решетовская, сочинила книгу «Спираль измен Солженицына»; он предавал бендеровцев, доносил на кого-то в лагере — потому, мол, и спасся, и мн. др. на том же уровне. Книжечку выпустило издательство «Прогресс». Ну вот, и там ссылочки на Копелева и Гнедина. Отлично! О, того, что им там приписано, они не говорили. Нет, нет, я верю. Но мерзости, которые говорил об А.И. Лев, я слыхала не один раз; и Сарра и Люша предупреждали его, что докатятся его сплетни до подлых ушей— так и вышло.
Вообще же мы оба очень старались не потерять друг друга — посмеивались, пошу-чивали, заговаривали о другом — но я его потеряла давно, а теперь потеряю окончатель-но. И не только из-за А.И., а из-за того, что он не литератор и решительно ничего ни в чем не понимает. Вообще он мне не по остаткам моих сил.
Он не понимает, что Ал. Ис. вернул мне Митину могилу. Что я вообще восприим-чива к художеству, а не к политике. Что в мыслях А.И. о Западе много верного. Что он имеет право на православие — хотя я православия, религии и церкви не люблю.
Еще думаю: Копелев постоянно укоряет меня в фанатизме и недостатке «плюра-лизма». Может быть. Но ведь меня-то фанатизм не доводил до злодейств: до раскулачива-ния, до писания доносов. Это его биография, не моя. Меня фанатизм довел до хранения «Реквиема», до «Записок об А. А.», до устройства музея в доме К.И., до «Памяти моего отца», до — крова Солженицыну, до защиты «Архипелага». У меня фанатизм любви к литературе и отстранения от пошлости. Отстранюсь. Я ненавижу Синявского, а он с ним сотрудничает. Но я же не говорю, что Синявского надо убить или выгнать из Сорбонны. Я только отказалась работать в «Континенте», когда «Континент» защищал книгу о Пушкине… Мой фанатизм не кровавый. А вот копелевский… Он при мне (и чужих людях!) кричал об Ал. Ис.: «Я хочу, чтоб он сдох…» Теперь отрицает. «Я сказал: я мог бы его застрелить…» Что ж! Я застрелить Синявского не хотела бы.
Пусть живет — но без меня.
Пусть все они живут — без меня.
Вот мой фанатизм. Сон; работа; деревья; работа; деревья; «Евгений Онегин» и Блок.
И, если надо, Орлов .
И благодарность создателю «Архипелага».

21 августа, воскрес., Москва, утро. Я не вижу вокруг ни одной плодотворной идеи. «Терпимость, — говорит Над. Як. <Мандельштам>. — Без терпимости ничего невозможно». Это так, да ведь терпимость-то должна быть к идеям, к мыслям, а их нет. В 60-е годы (56–65?) общество было окрыленное, потому Самиздат, потому Солженицын. Существовал общественный пафос — пафос разоблачения сталинских зверств, проповедь человечности. Работали одновременно сначала два, потом три гения, обещавшие нам великое будущее (все трое — память о злодействах, плач, воля к человечности) — Пастернак, Ахматова и, наконец, Солженицын. Создавался «Архипелаг». Откапывались старые клады.

И что сейчас? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!

Пастернак и Ахматова в могиле, Солженицын в разлуке. Пафос общества угас. Со-вершается доброе дело — великое доброе дело: А.Д. помогает политзаключенным и гово-рит о них миру. Но в прежние годы он был мыслителем, а сейчас мысли нет, т.е. и у него — нет.
— Конвергенция, — ответил мне на это Евг. Ал. .
Тут я сказала, что поздно и пора домой… Конвергенция чего с чем? Нашего бюро-кратизма с их хищничеством? Лесючевского с Профферами?

Конечно, Запад я знаю очень поверхностно — по радиопередачам, по газетам — это уровень низкий. И там, наверное, на поверхности — Юрии Жуковы . А в глубине и интеллигенция существует. Но отсюда ее решительно не видать. Русские же, оказавшись на Западе, либо превращаются в сплошной срам, либо спиваются, либо сходят с ума (и спиваются?), как Толя … Один и остался там в полном своем величии — Ал. Ис. Я не знаю, верна ли его мысль, но он мыслит. И притом не «плюралистически», а избиратель-но. Ведь главная его мысль — нравственность, а в нравственности какая же плюралистичность?

21 августа, воскрес., Москва, утро. Надежда Марковна обуяна, разуме-ется, ненавистью к Солженицыну, но по хорошему своему воспитанию со мною старается не спорить и на эту тему молчать. Я нарочно прочла:

Уж эти мне ошибки гения…

— Это о Солженицыне? — спросила она.
— Да, — сказала я. — О Солженицыне, о Достоевском, о Толстом, о Блоке… Ошибки Достоевского: 1) церковность и антисемитство; 2) ошибки Толстого — толстов-ство и «Крейцерова соната»; 3) ошибка Блока — «12».

8 сентября 78, суббота, утро, Москва. И наконец, третьего дня — тяжкий вечер объяснения с Р.Д. о Л.З. . Я подготовилась. Она пришла элегантная, моложавая, умная, добрая, милая. Я объяснила, что я и Л. З. — люди во всем разные; что мы сблизились в пору общественного подъема, а сейчас, в пору распада, нет между нами ничего общего; что его ненависть к классику мне ненавистна и я с ней мириться не стану; что его невольное участие в «Спирали…» (т.е. ссылки на него) — несчастье и позор, от которого никакими не отмоешься опровержениями; что незачем ему было печататься в «Синтаксисе», еще не зная, что это будет за журнал, и зная только, что Синявский— враг Солженицына № 1; что и я, и многие предупреждали Л. З. — не трепать языком при чу-жих — вот и вышла беда; что я фанатик, потому что каждый писатель фанатик своей мысли, своего труда, а если нет — он не писатель; что все прекрасное на свете есть плод фанатизма (даже младенец), а «плюрализм и толерантность» ни к чему не ведут, они всего лишь основа, способ, обязательное условие, но не цель… Она все это слушала с достоин-ством и спокойствием, хотя ей было трудно. И даже кое с чем и со многим согласилась. И все-таки наш разговор кончился несчастьем и для меня кое-каким концом. Она меня по-прекнула, что я, мол, употребила слово «репортерская шваль», а сама… а они себя прино-сят в жертву для меня.

27 октября 78, Москва, понедельник. Письмо от классика (не мне). Он со-бирается отвечать на «Спираль…». Он уязвлен. Какая это гнусность — терзать его сейчас, когда он в работе, в своем «Колесе» — наконец.
Ко мне несколько строк, небрежных и мимоходных. Меня это не ранит, потому что ведь никаких «отношений» у нас в действительности не было, он просто испытывает ко мне благодарность и жалость. А сказать ему мне нечего. Зато мне — есть что.

10 декабря 78 г., воскресенье, Москва. Все это время было отравлено заглазной распрей с Л. З. Потому с утра до вечера болит сердце — чего уже давно не бывало — и тяжелая голова.

13 декабря 78, среда, Переделкино. Промучившись дней 5 желанием идти 11 декаб-ря праздновать день рождения А.И. и нежеланием идти туда, потому что хозяин дома взял для чтения и воспоминания Льва — я твердо решила все-таки идти. К счастью, с неврал-гией и сердцем (т.е. сном) справилась; с работой кое-как справлялась; подготовиться кое-как успела. В понедельник в час мне позвонили, хочу ли? (Так было условлено.) И за мной заехали двое.
Читаю главу . Лупа и свет не совсем согласованы, запинаюсь.
Прочитав, отсаживаюсь на диван.
И вот тут начинается нечто комическое: я не хотела идти сюда из-за того, что су-нулся Лев, а прочли его воспоминания только благодаря мне: хозяин не хотел читать их, а слушатели слушать. То ли хозяин за эти дни прознал как-то о нашей вражде и понял свою бестактность, то ли люди действительно устали, но слушать они не хотели. Хозяин за ре-шением вопроса все время обращался ко мне, а я настаивала: читайте! Иначе ни Лев, ни Р.Д. никогда не поверили бы в мою неповинность. Конечно, не приди я со своим чтением, они, вероятно, слушали бы Льва, так что я действительно помешала; но, помешав, я заставила прочесть Льва — притом до конца.
Но сначала слушали самого А.И. — американскую речь.
Потом, в одно мгновение, очень организованно, поставили столы (составили) с ви-ном, чаем, печеньем, тортами. Все приблизились: от стенки за стол. Мне задавали вопро-сы: а правда ли, что К.И. сказал: если исключат А.И. — я положу билет; а правда ли, что «Тараканище» — о Сталине; спросили и о «Чукоккале» и о Собр. соч., и о переизданиях. Об А.И. спрашивали, как приходили за ним на дачу… Нет, вопросы были, но общения все-таки не было.
Затем меня увезли. Что же это было — кто эти люди — нужна ли я им и зачем? — я так и не поняла.
Меня доставили домой в начале 12-го. Включаю «Голос Америки» — и там сооб-щение о том, что писательница Л. Ч. избрана членом французской секции pen club. За что же? Назвали две повести, упомянуто исключение из СП. Всё.
Так кончился день А.И.С. Начался же он хорошо: к Люше пришел Можаев. Она его любит, и я тоже: талантлив, артистичен поражающе; конечно — хитер, жох-мужчина; но — талант в каждой жилочке играет. Припомнил он — да и мы, — как Дед его слушал, как смеялся. «У меня никогда такого слушателя не было». Вспомнили мы и именинника; Мо-жаев много с ним ездил, глубоко дружил; и вспомнилось нам всем троим радостно — то, другое, доправославное время, когда А.И. был нам ближе. (Хоть Можаев, я думаю, ве-рующий.) Вообще, милы Люше — и недаром! — друзья А.И. предпоследнего призыва. Ну, конечно, я и тем была подкуплена, что Можаев мне с порога сказал: «Ваши “Записки” об А. А. шедевр» — и еще тем, что и он, как и я, не любит Распутина, находит «Живи и пом-ни» фальшивым, а «Матеру» не мог читать… Исаича же показывал очень смешно, любов-но и точно: его спешку, его любовь к своим старым изношенным вещам, любовь к де-ревне и пр.
Да, 10 лет прошло с 50-летия А.И. Приходил к нам тогда Борис Андреевич, такой же хитрющий, живой, талантливый и — молодой. А сейчас наклонился поцеловать мне руку — и вижу: голова седая.

18 декабря 78, понедельник, Москва. Вчера у меня была Р.Д. Никчемные наши встречи. «Враги Огарева не могут быть моими друзьями», — писал Герцен. Враги А.И. — моими друзьями тоже не могут быть; она, положим, не Л. З., она не враг. Но она (как и почти весь Аэропорт) — друзья и поклонники Синявского. Какие они мне друзья. «Нужно быть шире!» (общий глас во главе с Л.З.). «Нужно быть глубже!» — мой ответ.
Мы поговорили о № 2 «Синтаксиса». Ей, конечно, нравится, хотя она и согласилась со мной, что в своем журнале печатать статьи о себе не принято. Отношения искусства с жизнью сложны. Но интересно то, что художник, служа искусству, всегда воображает, будто служит жизни, — и тогда являются чудеса искусства.

Недаром славит каждый род
Смертельно оскорбленный гений , —

от оскорбленности он хватается за перо, и только тогда рождается искусство. (Т.е. и тогда оно может не родиться, но уж если без этого — оно не родится наверняка. Не об искусстве думали Достоевский, Толстой и автор «Ивана Денисовича», когда писали луч-шие вещи.)

7 февраля 79, Переделкино, среда, вечер. Читаю № 126 «Вестника». Ал. Ис. скучен, как-то совсем неудачен . Но это не заноза — что ж! «Красное Колесо» уж, наверное, окажется произведением пестрым; вершина Солженицына — «Архипелаг»… Он не бел-летрист, он прозаик.

15 февраля 79, четверг, Переделкино, вечер, пятница. В среду днем, когда я встала (в 5 ч. дня), меня насмерть испугал Володин звонок. Он слушал во вторник вечером вы-ступление А.И. (по случаю 5-летия со дня изгнания), и тот будто бы говорил ужасные ве-щи об интеллигенции, сказал будто бы: «интеллигентская либеральная сволочь».
— Ваш отец этого не принял бы, — сказал Володя.
— И я никогда не приму, — ответила я.
В среду вечером слушала интервью — я. BBC , 12 ч. 45, т.е. фактически в 8 ч. 40 м. Когда оно кончилось, мне позвонила С. Э.: «Ну, получили удовольствие?» — «Относи-тельное», — сказала я.
Конечно, счастье — снова услышать этот голос, голос правды, мужества, прямоты. Голос «Архипелага». И многое сказано было прекрасно. Например, что от нас посылают на Запад вертухаев (литературных), а там — слушают их, записывают, учатся у них. Это верно.
Но: все остальное не без но. Я с горечью вспомнила наш с ним разговор давешний. Говорили мы об эмигрантах, о том, что они, уехав, непременно перестают понимать здешнее. «И я на Западе перестал бы?» — спросил он. «И вы. Хотя и поздней других». — «Почему перестал бы?» — «Потому что здесь появлялись бы новые люди, новые ситуа-ции, здесь все менялось бы непрерывно. Вы же знали бы только тех, кого раньше знали».
Так оно и вышло. Он, конечно, не стоит на месте, движется. Но:
1) Объявил замечательными, лучшими, здешних писателей «деревенщиков». Шес-терых. А из них замечательны, видимо, двое (Белов, Можаев). Ему и Распутин нравится — здесь я ему показала бы свои выписки чудовищной распутинской безграмотности, фальши. А там — кто ему покажет? Там возле него интеллигентных литераторов нет.
2) Укорил, что американцы, ничего не понимающие в русской литературе, когда была здесь ярмарка, устроили обед, но не позвали вот тех «лучших». Да, американцы ни черта не понимают (без знания языка — что поймешь?), но ведь все это шестеро «луч-ших» — ни один из них не пошел бы на этот обед! Ведь за это их перестали бы печатать здесь, а они этого терять ни за что не желают.
3) Объяснил, что, мол, эти лучшие хорошо пишут о крестьянстве (даже лучше, чем Толстой и Бунин и Тургенев потому, что сами крестьяне). Конечно, хорошо писать мож-но, лишь зная вглубь всем естеством. Но — где у него Чехов? (Для него, боюсь, вообще Чехова нет.) И вообще: знать, увы, недостаточно. А его-то тянет найти лучшими деревен-щиков, потому что, кроме крестьян, он никого в России не любит.
4) Сатира не нужна — сказал он. Это, наверное, из-за Зиновьева, который действи-тельно гадок. Ну, а Войнович? Как вообще можно отменить какой-нибудь жанр? До того, как он написал «Теленка», он считал, что мемуары не нужны.
Иногда слышала я в этой беседе свои мысли, свои слова. Лень перечислять. Ну, на-пример, что литература рождается болью.
Много говорил о Февральской революции, которую сейчас изучает по архивам. Слов, услышанных Володей, он не произносил — никакой либеральной сволочи (Володя по телефону уже признал, что ослышался). Но концепция такая: все загубила не Октябрь-ская революция, а Февральская. С этим я никогда не соглашусь. То есть: монархию надо было свергнуть, это свержение было органическим и потому совершилось легко и празд-нично (помню). Долой монархию — понимает ли он это? Не знаю. А вот что Временное правительство было слабо и сдалось даже без штурма — в этом он, наверное, прав. Прямо он насчет монархии не сказал, но понять можно его позицию и монархически. Жаль.

15 февраля 79, четверг, Переделкино, вечер. И я подумала о невосстановимости традиций — в искусстве, в гуманитарных науках. И похолодела. В искусстве ведь все уникально. Каждый человек — единственен; а художник? Не было бы, скажем, в России Жуковского — Господи! Не было бы Шиллера, Гёте, «Одиссеи» — да и Пушкину на-сколько труднее было бы пробиваться! А ведь Жуковский всего лишь счастливая случай-ность: один человек. И Солженицын — один. И каждый художник — один, и в нем нация теряет — сразу, в одном — целые слои культуры. В нем одном миллионы жизней. Один Блок — это целый мир, а потом смерть мира.

18 февраля 1979 г., Москва, воскресенье. А.И. (я слушала конец его интервью — большого — было очень плохо слышно) — А.И. заявил, что если мы будем воевать с Ки-таем, то миллиардный Китай нас уничтожит…
Прочла А.И. — гарвардскую речь . Вот где гениальная проза — не менее гени-альная, чем герценовская. Именно проза — в беллетристике он куда слабее. Что касается правильных или неправильных мыслей, то чувство правды — т.е. ощущение его правды — покидает меня, чуть он говорит о Средних веках и Возрождении, или — что Израиль хорошее государство, потому что религиозное. (Именно потому оно невыносимо.)
Сильно подозреваю: насчет Запада и его слабости он прав. Вообще для меня он прав, пока я его читаю, — во всем (его прозу), потому что не бывают правы или неправы стихи. А мысли… Вот, например, он утверждает, будто Февральская революция была не нужна. Она была слаба, оказалась слаба, но падение самодержавия (охранки, черты осед-лости, мещанства, поповщины, Распутина и распутинщины, бездарности) было — сча-стьем.
Он уже явился с нелюбовью к интеллигенции (уже в «Иване Денисовиче»), а потом она окрепла. (Нелюбовь.) Еще бы! Он ведь не понял ни АА, ни К.И. — в их очаровании, — а остальное было шваль, партийная и беспартийная сволочь; вершина — Твардовский, да и тот не выпутался из Лакшина и Воронкова. Каверин? Порядочность, но не очарование.
Сколько я ему ни объясняла — я, в отличие от него пережившая 37–38, что в эти годы не только партийцев сажали, но и наилучшую интеллигенцию, — он не верил. А я же в очередях видела, как мало там было жен обкома — мало по сравнению с нами.
Нелюбовь к интеллигенции — это у него собственное, исконное, посконное.
Да, изгнание, разлука — тяжелая вещь. Вспомнила мой разговор с А.И. незадолго: «И я, если окажусь там, переменюсь?» — «И вы». И так и случилось. Потому что здесь он все же хоть изредка слышал что-нибудь поперечное себе (от друзей), а там уже ничего. Интервью же начинается прямо обращением к нашему тогдашнему разговору: «Я не пе-ременился, я такой же»… Нет, милый и любимый, переменился.
Очень мне родное в гарвардской речи: что нельзя человеческую душу все время снабжать потоком информации, рекламы и пр. Я тоже это очень болезненно ощущаю: ко-гда работу души перебивают чужие рукописи, сообщения, голоса, сплетни и пр. Может быть, существуют нерабочие души? Как у Копелева? Им надо. А мне — нет.

28 февраля, среда, 79, дача. И еще я об одном: какой у А.И. русский путь: от худо-жества к нравственности. Гоголь. Толстой. Достоевский. Герцен (каждый по-своему, но — непременно). Пастернак… АА говорила: «Пастернак поставил себя над искусством». Удержалась, кажется, только она.

17 января 80, четверг, Переделкино. Прочла в № 127 «Вестника» интервью А.И. — Сапиэту .
Прозрения гениальные (напр., Афганистан им напророчен); многое замечательно по уму и силе, но… он разоблачает Февраль. Так. Вероятно, февральская власть действи-тельно была слаба и потому пришел Ленин, и она виновата. Но ведь Февральская револю-ция свергла самодержавие — об этом он молчит. Самодержавие в это время было уже ве-личайшей пошлостью. Свергнуть его надо было; Ал<ександра Федоровна> и Н<иколай> — бездарности и пошляки. Их лучшесть сравнительно со Сталиным и пр. в том, что само-державие не всюду лезло, и куда не лезло, там цвело, а куда лезло — там начинался смрад. Охранка — меньше охватом, чем ГПУ и ГУЛАГ, но охранка есть охранка. Сторонник ли он самодержавия — он молчит. Это дурно. Кроме того, он пишет, что Февраль был делом всего двух столиц, а не страны. Ну, эти 2 столицы, быть может, стоили не меньше, чем страна. Он ненавидит Петра, Петербург, Ленина, Ленинград. А как же Пушкин, Ахматова, Блок — без Петербурга и Ленинграда? Затем хвалит «деревенскую» литературу. Там действительно удачи: Белов, Можаев. Ну а поэзия? А Войнович? Корнилов? Ух, дорого обходится ему православие.

29 января 80, среда, Переделкино. Жена Владимова — бедствие. Со мной она пы-талась задираться и меня поучать, но я «держала себя с руками».
— Почему у вас в книге ничего не говорится о Слуцком?
— Да ведь я не даю стенограммы исключения Пастернака, к тому же Слуцкий два года в больнице. (Этого они не знали.)
— А каких поэтов вы любите? Тарковского, конечно, я надеюсь.
Я перечисляю аккуратно всех, кого люблю. Она:
— Самойлова не люблю. Прозаичен.
Я все радовалась, что А.И. она не трогала, но нет. Вот мы в передней, гости ухо-дят. Он — с доброй улыбкой:
— В последнее время А.И. жил тут недалеко, правда? Он прислал мне приглаше-ние на нобелевское торжество — 9 апреля, — и там был вычерчен план так аккуратно.
— Это, наверное, не сам он чертил.
Муж:
— Почему же не он? Артиллерийский офицер умеет чертить точно.
Я молчу. Она мне:
— Вы, наверное, считаете его сверхчеловеком.
— Я никого не считаю сверхчеловеком. Но у него есть чему поучиться.
— Он думает всегда только о себе.
— И поэтому он написал «Архипелаг»? — спросила я, учтиво открывая перед нею дверь и выходя вслед, чтоб вызвать лифт.
— Пример надо брать не с него, а с А.Д., — сказала она.
— Ну и берите. — Мы вышли на площадку.
— А об Ал. Ис. мы с вами еще поговорим, — сказала она.
— Нет, со мной об А.И. вам поговорить не удастся, — ответила я, улыбаясь, и по-махала рукой — они уже оба были в лифте.
Да, она все время повторяла: «Я нервничаю… За Жорой машины хвостом». Я ей хотела сказать: «Примите валерьянки». Еще бы за Жорой не ездили — он подписал про-тест против вторжения в Афганистан…

14 февраля 80, четверг, Переделкино. А.И. выступил наконец против захвата Афганистана. Я все время ждала этого. И очень умно: что захват совершен не теперь, когда все завопили, а еще два года назад — о чем он и говорил в Гарварде.

13 марта 80, среда, Москва. Очень жалею, что нет выступления А.И. об А.Д. Конечно, Горький не Колыма, но любое насилие над Сахаровым ощущается — увы! или ура! — больнее, чем над безвестными верующими. И ведь написал же А.И.: «Таким чудом был Сахаров». Был и остался. Но у него иерархия ценностей сместилась с тех пор — тогда тоже были ростки антиинтеллигенции, а теперь уж для него только и люди, что Огурцов да Гинзбург. Я ему давно не пишу — отвечу, конечно, если напишет — и люблю и почитаю его по-прежнему. Великий человек, великий художник.

16 марта 80, воскрес., Москва. А.И. по-прежнему молчит об А.Д. и этим очень ме-ня огорчает. Прочла в «Русской мысли» его статью о коммунизме, о том, что коммунизм останавливается, только наткнувшись на стену, о флотилиях камбоджийских беженцев, о безнравственности вооружения Китая . Думаю, что он, увы! прав, но что, увы! ни на За-паде, ни здесь его никто не услышит и не поймет. Факты неопровержимы, — где комму-низм — там уничтожение — но нет. Неохота никому в это верить. (Не говорю уж о старых большевиках: Гнедине, Копелевых, Лерт… Те всё будут каяться, а понять — ни за что.) Я же понимаю так, что коммунизм смертелен, как всякое рационалистическое, схематическое насилие над жизнью. Как всякий изм. Меньшевизм был бы так же смертелен, как большевизм. Жизнь должна развиваться изнутри, как развивается искусство. Христианизм также смертелен, потому что он есть теория, нахлобучиваемая на жизнь. А Бетховен, или Блок, или Ахматова — они жизненны; где поэзия, там и жизнь, а где теория — там постановление 46 года.

28 марта 80, пятница, Переделкино. По радио — голос А.И. о священниках Дудко и Якунине. И голос — любимый, и сказано с полнотой совершенства — его совершен-ства! — но горько мне, что об А.Д. ни слова. Ход его мыслей мне понятен: те в тюрьме, этот в комфорте; те — священники, этот — ученый; понятен, да невнятен душе. Неужели Бог только в церкви, а Сахаров не служит Богу? Неужели ученый, которому не дают плодоносить, не та же разрушаемая церковь?

11 апреля, пятница, Переделкино, 1980. По радио — ужасы. Иран, Афганистан. Сбываются мрачнейшие пророчества А.И.: о непрочности разрядки, о гибельности ком-мунизма, о том, какие тяжкие испытания предстоят Америке, — но странная вещь: чем явственнее, тютелька в тютельку, сбываются его пророчества, — тем меньше верят ему люди, на чьих глазах все сбывается, и тем острее его ненавидят — и здесь и там.
А вчера я получила письмо от классика. Как всегда, первое чувство — счастье. А потом — нет. Есть какая-то натяжка в его письмах ко мне, слишком многое разъединяет, соединяет только его благодарность к нашему дому — ну, может быть, любовь к России. «У нас одна любовь, но не одинакая». О «Процессе» — мельком и формально. О пропаже 2-го тома — взволнованно и душевно — да он не очень-то осведомлен . Но самое горь-кое — это его жалобы на эмиграцию. Да, жалобы. Здесь он жил — что бы с ним ни было — никогда не жаловался. А тут поток жалоб — на всех. И большое для меня неудобство — жалуется на грубое, лживое выступление Эткинда. Как же мне быть — не могу я быть заодно с его врагами. Пишет, что всем исподтишка дирижирует Синявский. Но вот какая странность в его жалобах: он пишет об Эткинде (как писал о Льве), что ничем его не за-дел, а тот кинулся. Конечно, у тех есть против него и личная обида, но ведь и политиче-ские разногласия в самом деле существуют. Ведь не говорит он впрямую, что2 разумеет под «выздоровлением России», а не впрямую, чужими устами, хвалит царизм, который многим (и мне) ненавистен, и церковь, к которой многие (и я) равнодушны. Он утвержда-ет: все их обвинения против него — передержки и ложь.
Я, как всегда, ему верю…

19 июля 80 г., суббота, Москва, 3 ч. 30 м. Прочла в 23 № »Континента» рецензию Горбаневской на «Процесс» (никакую) и Буковского статью: «Почему русские спорят». Буковский очень умен. В частности, умно упрекает и Чалидзе и А.И., что они отделяют правозащитное движение от темы свободы — а ведь второе входит в первое. Вообще он не очень защищает А.И. и не очень треплет Чалидзе, но сразу видно, что он живой и та-лантливый, а Чалидзе — мертвоват. Буковский чудно называет Медведевых «братаны».

13 декабря, суббота, 80, Москва. Еще событие: письмо от классика. Длинное, доб-рое, грустное. Пишет, что вот мы не виделись уже 7 лет, он никогда о таких сроках не ду-мал. Для меня этих семи лет как не бывало; то ли я уже умерла, то ли время остановилось — как я сама, — но я их не чувствую.
Буду ему отвечать — и вот это трудно.

11 января 81, воскресенье, Москва. С. Э. принесла мне известие, что Копелевы по-лучили приветливое письмо от классика. Великодушен этот великий человек. Окажутся ли они достойны этого великодушия?

26 апреля 81, суббота, Москва. Читаю Белого о Блоке — тягомотина, а прочесть надо. Чтение прервалось «Вестником». Там мудрейшая статья А.И.; отрывок из Узла XVI (ни плохой, ни хороший: попытка влезть в шкуру императрицы Александры Федоровны).

16 мая 81, суббота, Москва. Сегодня я довольна — я уверяла С. Э., что классик не-пременно поздравит А.Д. с 60-летием. Мне никто не верил. И вот сегодня ночью я услы-шала по радио его поздравление. Сжато, умно, благородно, точно. Это А.И.

14 июня 81, воскрес., Москва. От классика разоблачительное письмо об Америке и нужен «третий путь». А как же искать его без свободы речи и мысли? Вот и упираемся в А.Д.
Говорят, 21 мая у памятника Пушкину была демонстрация в его честь. Неизвестно, так ли.
В письме классика есть одна нота: мол, не огорчайтесь здешней критикой, она на самом низшем уровне. Не значит ли это, что была где-нибудь ругательная статья о 2-м то-ме — а я просто не знаю? Я вообще ни одной статьи о нем не знаю.
Люся недовольна телеграммой А.И. — А.Д. Она все равно, конечно, была бы недо-вольна, что бы он ни прислал, но тут есть некая неточность в выражении у А.И., к кото-рой она и прицепилась. «Ваш путь от избытка к…» Она говорит, что избытком он нико-гда не пользовался. Это уж дело характера — врожденный неинтерес к материальным ценностям, — но он до своих трактатов принадлежал к привилегированному классу (как, например, с известного времени Дед или Дау ) — что ж тут говорить. А шагнул к угнетенным.

17 июля, суббота, Москва. Бедный Ал. Ис. обрек себя на разоблачение Февраль-ской революции — а до того ли нам теперь?

29 ноября 81, понедельник, Москва. Письмо от А.И. В другое время оно сделало бы меня счастливой: он хвалит 2-й том, он послал мне лекарство… Но дальше об А.Д. Я ему писала, что А.Д. в ссылке погибнет — раз; и что меня огорчает его холодность к А.Д. — два. Он по этому поводу пишет, что он-то всегда был почтителен к А.Д., а тот «начал пер-вый»; о Чалидзе, который его, А.И., оскорбил, а Сахаров согласился с Чалидзе; что Саха-ров первый сказал: «идеология Солженицына опасна» и пр. Горько все это читать, хоть, может быть, он излагает отношения с А.Д. — правдиво. Его же идеология опасна тем, что он ее до конца не выговаривает и дает повод для самых различных толкований.
Дальше он защищает от моих нападок охранку: надо же было защищать государст-во! Нет, защищать государство Николая II совсем не надо было.

16 мая 82, воскрес., Москва. Думала о Сахарове и Солженицыне. Очень странные у нас представители нации. Сахаров объявляет себя западником. Между тем по характеру он — русский Иванушка Дурачок. Иван Царевич. Одно благородство, одни несчастья и абсолютная неспособность чего-нибудь добиться, при изумительной правоте. (Добился Лизиного отъезда; но это будем считать Люсиным достижением.) Наш Иванушка Дура-чок — западник (это весьма по-русски, между прочим). Солженицын — наш славянофил. Между тем он с головы до ног — немец; он Штольц среди Обломовых. Точность распо-рядка по минутам; работа, работа, работа; цель, цель, цель; расчет, расчет, расчет — во всем этом ничего русского, напротив: он славянофил. А на самом деле все его славяно-фильство — любовь художника к своему художническому материалу, т.е. к языку. (В этом смысле и я славянофил.)
Все это славянофильство и западничество — «одно недоразумение»… это еще Дос-тоевский сказал в речи о Пушкине. Насчет недоразумения — это и Герцен почувствовал. «У нас была одна любовь, но не одинакая». В искренность православия А.И. я не верю, т.е. он, конечно, не лжет, ему кажется, что он верит, а на самом деле в его целенаправ-ленном уме это грядущие доты и дзоты. Вокруг церкви действительно можно объединить народ — всякий, на всех уровнях, — а движение за права человека никогда у нас не будет массовым, потому что у нас люди бывают возмущены неравенством пайков и жилья, но не более того. Общее сознание — не социалистическое, не буржуазное, а феодальное: ограбить сюзерена им хотелось бы, но необходимость сюзеренства они вполне признают. Никакого чувства чести и чувства собственного достоинства.
Солженицын пишет с раздражением о наших эмигрантах: все «я», «я», «я»; все за-няты самоутверждением; и результат оказывается тот же: «никакого чувства собственного достоинства».

19 июня 82, суббота, Москва. Л.З. поносит А.И. Он, дескать, достоин жалости, ибо и писать стал плохо, и окружен плохо… Может быть и так, а все-таки даже если роман окажется неудачей (была же у Достоевского «Неточка Незванова», у Герцена «Кто виноват?» и хуже — «Сорока- воровка»), он все равно останется великим человеком и великим писателем. Окружение же всегда ничтожно у всех знаменитых людей.

24 июня 82, четверг, Москва. Кончаю радостью: коротенькое письмецо от класси-ка. Как я люблю его почерк!

5 июля 82, воскресенье, Москва. Держу в руках № журнала «Life». Держать в руках этот глянец, эту смесь, эти фотографии белых и черных красоток — какое-то постельное пушечное мясо — очень противно. Однако тут же серия фотографий А.И., его жилье, его лес, его жена, дети, репортаж о его жизни. Лес и снег совсем русские, дом, видно, умен, удобен, прекрасен. Сам он живет в отдельном флигеле, а семья в доме. Работает по 12 ча-сов. Хорошая фотография: он с тремя сыновьями; один — вылитый Митя, Алин сын, — будто время остановилось и я вижу того же Митю, который приходил к нам с конспира-тивными записочками.
И еще — А.И. мельком комментирует радио и говорит репортеру: «Сахаров заста-вил весь мир сосредоточиться на Алексеевой, и это дало Советскому правительству воз-можность расправиться с Польшей». Никто более меня не орал на Люсю за эту безобраз-ную, потребительную и общественно-бестактную голодовку — но Польша тут ни при чем, а кроме того, выступать сейчас против А.Д. еще бестактнее, чем Сахарову было голодать за Лизу. А.И. сейчас благополучен, А.Д. в беде.
О Господи, за что нам это наказание: чтоб А.Д. и А.И. оказались не в ладу?
Много ли у нас таких, как они оба? Двое. И — в раздоре.

29 августа, воскресенье, 82. Москва. По радио — интервью с Никитой Струве. Го-лос самоуверенный. Грассирует по-дворянски. Интересно об А.И.: в 1983-м выйдет 2-томный «Август», где будет убийство Столыпина, в 1984-м — «Октябрь 16-го». Сообща-ет: литературное событие 83 г. будет «Август 14-го», а 84-го — «Октябрь 16-го»… Для меня — да, но вообще так не говорят: что именно будет литературным событием. Это на-до предоставить критикам и читателям.

19 сентября 82, воскресенье, Москва. Ал. Ис. поддержал кандидатуру Леха Вален-сы на премию Мира (Нобеля) . Умница.
Киссинджер превознес Ал. Ис. Тоже умница. Рассказал, как давал «Архипелаг ГУ-ЛАГ» Картеру, настаивая, чтоб тот прочел. Да, без этой книги ничего у нас не понять, а интересно, в каком десятилетии поймут эту книгу как художественный шедевр.

14 февраля 83, Москва, понедельник.
Заговорили о письме Солженицына — президенту (по случаю отказа Ал. Ис. прие-хать в Белый дом на завтрак ) и об ответе на это письмо — со стороны Кронида Любар-ского. В конце концов Лариса Даниэль прочла оба документа вслух.
Разумеется, письмо А.И. восхитительно. Уже одно то, что слышишь неиспорчен-ный русский язык (как у Ахматовой), меня всегда пленяет. И уж конечно не ехать, чтоб не смешиваться с подлым Синявским, деревянным Чалидзе и с другими — которые все, хо-рошие и дурные, ненавидят его — это его святое право. Полемизировать с ними в присут-ствии президента? Зачем?.. Ну, потом Любарский. Нельзя сказать, чтоб неграмотно. По-началу — мелкие шпильки, дальше серьезнее. Думаю, всем присутствующим Кронид ближе, чем А.И. Ну и бог с ними. Они делают свое дело, он — свое.

4 марта 83, Переделкино, пятница. Для 3 т., для одного разговора с АА, пришлось перечесть «Матренин двор» (она хвалила) и «Случай на станции Кречетовка» — она очень бранила: таких, мол, не бывает, как тамошний герой. (Таких были миллионы; это просто моя «Софья» в брюках.) Да, я перечла с восторгом — как это написано! Какая плотность, предметность, вещность! И, читая, думала: «Нет, А.И. человек не религиозный, он слишком вещен для религии, ни в чем никакой тайны, все деловито, сухо, точно»… А третьего дня вечером услыхала по радио: ему присуждена в Лондоне какая-то премия за содействие религиозному возрождению в России… Горько! Какой радостью для всех нас, каким торжеством была та его премия, за литературу! А здесь… Я не верю в его веру — раз; затем — Христос проповедовал бедность, а не премии; затем — на эти деньги он непременно построит церковь… Мечтал когда-то (мне говорил) «построить церковь, где будут выгравированы имена всех погибших в лагере и на войне». Теперь будет что-то другое.

8 апреля 83, пятница, Москва. Арестован Сережа Ходорович. Это — фонд А.И. Че-ловек прекрасный, работающий, умный, твердый. С ним не будет, как с Репиным . Не добьются.

21 мая 83, суббота, Москва. Сереже Ходоровичу предъявлена статья 190 (это луч-ше, чем 70), и он в Бутырках… О нем, я рада, много говорил А.И.
Объявлен новый распорядитель фонда: Андрей Кистяковский. Значит, нашелся еще один человек, добровольно идущий на гибель.

14 октября 83, пятница, Переделкино. А я совершенно загубила свои драгоценные переделкинские дни — сама. Я взяла читать «Наши плюралисты» А.И. Все, что он пи-шет, для меня всегда важно, а тут еще — смешное совпадение! — в двух письмах недавно написала друзьям («туда») о плюрализме. Теперь они будут думать, что мы сговорились… Даже одно слово совпадает: «культуртрегерство»… Ну вот. Шрифт еле виден и потому глазоломен.
Ал. Ис., как всегда, упоителен — вдруг окунаешься в океан родного языка, в мет-кости, в гармонию склада и лада. Конечно, его доводы против плюрализма не совпадают с моими, конечно, многое несправедливо, многое вызвано его нелюбовью к интеллиген-ции — но в общем он прав… Наши с ним ненависти совпадают: Синявский. И его поно-шения Западу мне родные (по Герцену). Многое… От расового подхода, от антисемитиз-ма и от других вин, на него возводимых, он решительно открещивается. Но за ним остается главная вина: он недоговаривает, чего он хочет от России в будущем, какого строя, и потому дает повод для кривотолков (решительно открещивается от «теократии»); и еще одна — его друзья дают повод, да и он сам, думать о нем дурно. Например, если он действительно признает за нацией, за чувством нации, лишь чувство преданности отцовским заветам, а не кровь, зачем он сообщил о Ленине, сколько в нем % еврейской крови?

11 февраля, суббота, Москва. Завтра — 10 лет со дня ареста Ал. Ис. По этому слу-чаю я внезапно услышала — на даче, где меньше глушат, — по радио свое имя. «Лидия Корнеевна пошла»… «Л.К. сказала…» Это «Свобода» передавала «Теленка», да еще в ка-ком-то новом варианте… Я вслушивалась, ловя новые фразы, но меня перебил телефон. Это было то место из «Теленка», где он описывает приход за ним в Переделкино. Я поду-мала: «Вот ведь красная тряпка для Союза накануне нашего суда» .
Жаль, что за 10 лет так разлюбили здесь многие — А.И. Собственно, любят его без оговорок только специфически православные круги. Разлюбили — в ответ на его нелю-бовь к интеллигенции, на размолвку с А.Д., за нелюбовь к Февралю, за недоговарива-ние… А я разлюбить не могу, как не могу разлюбить Толстого за ненависть к врачам, не-любовь к Шекспиру, непонимание стихов и мн. др.

28 августа 84, вторник. В ГДР наши выпустили огромным тиражом книгу «Мо-шенник» (об А.И.!), где фигурирует и Люша — и наврано, будто она ввела его в дом Чу-ковского. Это совершенная ложь: К.И. был первым, кто написал, по просьбе Твардовско-го, рецензию на «Ивана Денисовича» (с ним и С.Я. ) и сам пригласил А.И. к себе на дачу…

5 июля 85, среда, Москва. Мельком по радио о болезни Ал. Ис. Дескать, жена его, Нат. Дм., уже дала присягу и получила, с тремя детьми, гражданство в США, а присяга А.И. отложена из-за его болезни. И кольнуло в сердце. Тут все больно: и гражданство его в США — этого великого сына России, — и болезнь его, и мой разрыв с ним… Боже, сколько было вложено нашей общей и моей любви в этого человека! Какое было для меня счастье — шаги его за дверью, его шапка на вешалке, его редкая мне похвала. Кажется, никого, в кого я была влюблена, я не любила так сильно, как его. И море его, океан его русского слова в каждой его вещи. Чем было для всех нас чудо, счастье его слова. Я и сейчас люблю и его, и слово его (верное или неверное) и никогда не перестану любить.
Нравственность. Из чего она растет? А.И. объяснял мне, что без религии нравст-венность построить нельзя. Нет, из религии она невыводима, непострояема.
Искусство? Искусство также не учит нравственности, как и религия. Талант и ге-ний соединимы с любым злобным действием, бесчестным поступком, бесчеловечьем.

26 декабря 85, четверг, Переделкино. Читаю урывками — но с восхищением! — Дедову книгу о Некрасове (20-е годы). Сразу попадаешь в мир русского, еще не изгажен-ного ни канцеляритом, ни наукоподобием языка. Между К.И. и А.И. никакого нету сход-ства, но, еще не успевая понять, что и о чем они пишут, — испытываешь радость погру-жения в родной язык. «И слушала язык родной. / И дикой свежестью и силой / Мне сча-стье веяло в лицо…» .

6 марта 87, Переделкино, пятница. На днях Би-би-си объявило, что Залыгин в Ко-пенгагене объявил, что «Новый мир» собирается печатать «Раковый корпус»… Ох, как это было бы умно — напечатать именно эту вещь сейчас! Объявил он, что вскорости и «Архипелаг» напечатают… Затем было объявлено — ТАСС, кажется: какой-то греческий корреспондент напутал, Солженицына печатать не станут.

14 марта 1987, Москва, суббота. Вчера (?) по радио интервью с Залыгиным по по-воду слухов, что он будто бы сказал, что «Новый мир» собирается печатать «Раковый корпус» и что будто бы ТАСС это опровергло. Теперь все прояснилось (из весьма поли-тичного и тактичного интервью, которое дал Залыгин). Он сообщил, будто бы таково бы-ло его личное намерение; что 13 лет назад «Раковый корпус» чуть-чуть не был напечатан; что он считает Солженицына выдающимся писателем, хотя и не со всеми его политиче-скими мнениями согласен. Мельком сказано: «нельзя же печатать без согласия автора». Итак, это был крючок, попытка нашей власти сговориться как-то с А.И. Не знаю, прав ли он, что не разрешил печатать, если от него не требуют за это каких-нибудь словес и при-знаний. Пусть напечатали бы. Но, наверное, взамен на какие-нибудь сожаления и надеж-ды. А этого он, конечно, объявить не может.

8 августа 87, Москва, суббота. …Большое огорчение: слушала по радио (по «Го-лосу», что ли?) главу Войновича о Солженицыне . Лучше бы мне этого не слышать! Мелко, бестактно, даже не талантливо и, «против добрых литературных нравов», как ска-зала бы АА — со вторжением в домашнюю жизнь… Сатира, превращающаяся — быть может, против воли автора? — в пасквиль. «Читающая Россия» — вся, кроме интелли-гентной интеллигенции, — еще не прочитала сердцем своим «Архипелаг» (т. 3! Сынки с автоматами!), «Правую кисть» — необходимейшие вещи, — а ей уже преподносят сатиру на великого автора, который слишком о себе возомнил, собирается въехать в Россию на белом коне, а пока что избивает слугу розгами за потерянную слугою рукопись… Войно-вичу ли не знать, что такое здесь отсюда посланная и потерянная рукопись?.. Он не со-гласен с религиозными и политическими воззрениями автора? Я тоже. Вот с идеями-то и надо спорить (я спорила, пока могла, в письмах), а не оглашать на весь мир некий паск-виль, да к тому же еще с непонятным миру подтекстом… Жаль! Войновича жаль!.. Сейчас мне как раз надо написать ему письмо о мюнхенских делах, поблагодарить за заботу, за поздравление к 80-летию — а мне переступить через это его выступление — тяжко… И вызвано-то оно чувством мелким: личной обидой. Ал. Ис. его обидел. А т. к. чувство са-молюбивое — мелко, а т. к. художественное произведение очень зависит от толчка, его породившего, то — неудача. Этическая и художническая. Эмигрантская. (Т.е. с утратой ощущения родины, масштаба людей, слов, событий, общественного такта.)

20 августа 87, Переделкино, четверг. Снова слушала Войновича об Ал. Ис. Нет, и этот — т.е. Вл. Войнович — на чужой стороне утратил такт, музыкальность. Не только никакого сходства с Ал. Ис. (я не догадалась бы, кто герой, если б мне не сказали) — но остроумие натужное, повороты сюжета не то чтоб прихотливые, но произвольные. Жаль — ведь Вл. Войнович всегда попадал в точку, брал нужную ноту. А тут — все мимо. Вот это и есть эмиграция.

6 февраля, суббота, 88, Москва. …Иностранное радио сообщило — к Залыгину ежечасно приходят интуристы за № 1 «Нового мира», где «Доктор Живаго». Спрашивают его, будет ли напечатан «Раковый корпус» Солженицына. Он отвечает неопределенно. Зато директор Гослита на вопрос корреспондента — за границей! — будут ли печатать «Раковый корпус», ответил: «Ни в коем случае». Солженицын — Хомейни (привет Эткинду! ) и собирается въехать на белом коне (привет Войновичу).

8 августа 88, понедельник, Москва. Купаюсь в лучах Люшиной славы — в «Книж-ном обозрении» вышла ее статья «Вернуть Солженицыну гражданство СССР» — и с тех пор звонки без конца. А перед тем (в пятницу?) был шквал звонков из редакции. Ста-тью не пропустил Лит., но редакция напечатала на свой риск, за что и получила взбучку от т. Мамлеева, замглавы Госкомиздата и мужа Клары Лучко. А я эти 2 дня живу в буре телефонных звонков, восхищающихся Л. статьей.

29 августа 88, Москва, понедельник. «Книжное обозрение» перестало печатать от-клики на Л. статью (жаль!), но зато напечатало переписку Солженицына с Шаламовым . Значит, имя А.И. не запрещено?.. Руководящая пресса молчит.
А Солженицын, говорят, прислал письмо Залыгину… И, говорят, — получил нако-нец «Книжное обозрение» с Л. статьей и с откликами.

15 октября 88, суббота, Москва. Около 4/X, чуть раньше, Л. получила открытку от А.И. По-видимому, он прочитал ее статью и одобрил. Открытка не по почте.
Между тем здесь сейчас идет страстная борьба за напечатание «Архипелага», — борьба, в которую Л. погружена с головой, а я участвую так себе, косвенно.
Самые напряженные дни были у Л. совсем недавно. Срочная отправка писем в ЦК и лично Мих. Серг. по поводу запрета печатать главы из «Архипелага». (А.И. прислал в «Новый мир» Залыгину список глав. Залыгин приготовился дать анонс, уже отпечатана была обложка с анонсом… но недаром «верх» молчал, недаром центральная пресса не поддержала Л<юшин> «зачин». Залыгин сказал Борисову , что анонс потребовали снять — и, кажется, с половины тиража его уже сняли… (Пишу это в воскресенье 16/X в Моск-ве.) Ну вот. Составлялись письма в поддержку «Нового мира» и «Архипелага». (А.И., ес-тественно, хочет сперва его, как я хотела сперва «Софью».) Какое-то письмо «сахаров-ское» от Мемориала (туда меня не позвали), а какое-то— от Шафаревича и разных акаде-миков. Туда меня незнакомый мне Шафаревич — позвал, позвонил лично в Переделкино. Голос не то чтобы молодой, а мальчишеский, а т.-к. я никогда голоса его не слышала (один раз видела Шафаревича у Али, после ареста А.И.; они сидели и переписывались молча; я услышала только «Здр.» и ушла в другую комнату), и т. к. он в начале разговора не назвал себя — я долго думала, что тут какая-то провокация, и отбивалась… Но, поняв, что и кто — сказала: подпишу. Письмо М. С. Горбачеву, составленное академиками. Под-писей было много: трое академиков— Владимиров, Федосеев (?), Голицын, один членкор (Шафаревич), несколько писателей, скульптор, доктора наук, Целиковская, Л.Н. Гумилев (!) и, о ужас! Глазунов… Тут же Кома Иванов, Распутин (увы!), Жженов, Манин (?), Аб-рикосов — а потом прибавился и наш Недоступ .
…Вспоминаю: Крупин, Клыков, Мищенко, Абрикосов, Жженов, Манин.

17 октября 88, понедельник. …К Люше (т.е. в ее комнату-шкаф и на кухню с тара-канами) пришел Дима Борисов. Последние известия об «Архипелаге» очень дурны, хотя Дима говорит, что Залыгин ведет себя очень мужественно, пытается лично идти наверх и пр. С «Архипелагом» так: были пройдены все стадии разрешения, решительно всё, и раз-решил уже Лит. и № 10 печатался (там анонс на обложке: в № 1 — «Архипелаг» Солже-ницына), как сверху позвонили в типографию и приказали опустошить обложку… Так. Слухи: часть была разослана уже (например, в Киев), а 3/4 — нет и обложку срывают и вклеивают новую, без анонса.

30 октября 88, воскресенье, Москва. Вчера в 10 ч. утра в каком-то огромном зале состоялось первое учредительное официальное открытие Мемориала… АД — почетный председатель, перед ним цветы. В президиуме разные лица — от бывших заключенных до всякой чертовщины-мертвечины — т.е. официальных чиновников. Зал — с амфитеатром — полон. Люша в публике на амфитеатре.
Выступает какой-то необычайный воркутянин с необычной биографией.
Ну, и всякие. Идет разговор о необходимости потребовать в резолюции возвраще-ния Солженицыну гражданства и напечатания его книг.
Встает Изюмов — сонный сытый чиновник, зам подлейшего Чаковского, и гово-рит, что принимать такую резолюцию не следует, т. к. у них в «Лит. газете» лежат доку-менты, показывающие, что А.И.С. в лагере был стукачом… Подлинники его доносов.
Люша закричала со своего места: «Вон из президиума! Ложь! Вон!»
Но зал огромен, ее не слышат.
Она сбежала с верхотуры вниз, домчалась до микрофонов, стоявших перед столом президиума, схватила сразу 3 и прокричала в зал: «Позор! Вон из президиума, вон!» И ему в лицо прямо: «Как вам не стыдно!»
Скандал загасили умельцы. Л. села на свое место и умолкла. Устроители извини-лись перед Изюмовым (!!!). Воркутянин в поддержку Л. сказал: «Мы знаем, кто такой Солженицын, и плевать нам на ваши фальшивки». Ну и потом говорили о других предме-тах — каждый свое. Лариса Богораз, Лев Тимофеев (или до!).
Поставили на голосование резолюцию — и в ней, в частности, говорится о необхо-димости вернуть А.И.С. гражданство и напечатать его книги в России.
Все голосовали за — даже Изюмов.

16 ноября 88, среда, Переделкино. В киевской газете напечатано — проскочило! — «Жить не по лжи» Солженицына. Проскочило как-то; вообще же Л. сообщила мне, что никакого «Архипелага» и вообще Солженицына печатать не будут.

13 декабря 88, среда, Переделкино. Два или три поколения не читали книг Солже-ницына… А вот ведь — жаждут. Хотелось бы понять, в чем механизм славы — подспуд-ной и вдруг извергающейся наружу, как вулкан?
Во вторник, за 2 дня до дня рождения, я послала А.И.С. телеграмму, весьма сухую и бездарную. Не знаю, дойдет ли?

19 января 89, четверг, дача. Ал. Ис. пишет (Люше), что он не мог бы приехать до-мой туристом, а если приедет — то навсегда, умирать. Это мне понятнее.

15 марта, среда, 1989, Переделкино. Радость: доброе письмо от А.И., до которого дошла кинолента, сделанная на вечере в Доме архитектора, и ему будто бы понравились мои слова о его феноменальной работоспособности, о том, как он с утра до ночи писал «Архипелаг»… Почерк его, любимый язык его, всегда меня ударяет по сердцу.

7 июня 89, среда, Переделкино. Звонил мне Бен Сарнов, специально, чтоб сказать, как он восхищен книгой «Памяти детства».
Однако я с неприязнью прочла его вступление к «Матренину двору», напечатанно-му, против воли автора (А.И. хочет начать с «Архипелага», и он прав) с предисловием Сарнова . Хвалит — но в одном абзаце дает понять, что напрасно автора сравнивают — из-за поднятого вокруг шума — с Толстым и Достоевским, что этот избыток славы и не-счастий поставил его вне критики и пр. Слово «шумиха» не употреблено, но подразумевается. И напрасно. Солженицын не Толстой и не Достоевский; он — Солженицын. Он русский классик. И не из-за шумихи, а потому, что «Матрена» — гениальная вещь. (Как, например, 3-й том «ГУЛАГа» или «Правая кисть».)

12 июня 89, Москва, понед. Люша и Дима Борисов пишут какой-то протест в «Книжное обозрение» о мошенничестве «Огонька» : там обещали извиниться перед А.И. за незаконное печатание «Матрениного двора» — и не извинились.

30 июня 89, пятница, дача. Вчера позвонил вечером Дима Борисов и сообщил, что Залыгина вызывал Медведев и велел не печатать «Архипелаг» в «Новом мире». «Вы-пустим где-нибудь в Прибалтике». Залыгин апеллировал к кому-то выше (?), и там сказа-ли: «Пусть писатели решают сами». По этому случаю сегодня срочно собран в 12 ч. Сек-ретариат СП СССР, и там будут решать. Дима — полномочный представитель А.И. — там, но вестей еще нет.

24 октября 89, вторник, Москва (еще!). Вчера вечером — к Л. надолго, ко мне на 10 м. — Дима Борисов. Он пробыл в Вермонте неделю, а потом сколько-то в Париже, где жене его делали операцию на сердце. Положение хуже, чем ждали. Он едет за ней.
Вермонт — холмы и клены на холмах. (Участок «небольшой» — вдвое больше на-шего.) Два дома, очень простые. Он работает в отдельном. Три этажа, балкон. Внизу ар-хив. Во втором — библиотека. (Так ли?) Наверху несколько столов; на каждом — бумаги, он трудится с 5 ч. утра и до 9—10 вечера. Летом его чуть не съели волки — он летом ра-ботал в каком-то летнем домишке. Оглянулся — за плечом волк. Стая пробежала, уцелел. Очень отъединен от всего.
Самойлов прислал мне «Даугаву» со своими стихами («Пора!» — про архивы) и с переводами из Чака… Пора! — и в самом деле, пора ему «определиться» во времени ( Са-мойлову)… Да, так в «Даугаве» главы из «Архипелага» — те, которых нет в «Новом ми-ре». Сразу берет за горло и влечет. Но как все великое — несправедливо! Почему такая лютая ненависть к «потоку 37-го?» 58-я — в 37-м — «политическая шпана»? Да если не считать меньшевиков, эсеров, троцкистов — 37 г. — это просто людь, и не политическая и не шпана… Прохожие. Пассажиры трамвая № 9. Они не заметили коллективизации? Да, не заметили. А мужички и бабы что, кроме коллективизации, заметили? «Слопали интел-лигенцию, как чушка своего поросенка»… «Они были грамотные, — укоряет А.И.С., — и много о себе писали — те, кто выжил, а мужики неграмотные и о себе не написали». Так. Я скажу: хорошо, что хоть грамотные-то написали. (Например, он и помогавшие ему интеллигенты…) Глава о «Благомыслах», впрочем, блистательная.

16 мая 1990, среда, Переделкино. Прочла «Новомирский дневник» ныне покойно-го Кондратовича. О Солженицыне умно, высоко — и в бешенстве на его неблагодар-ность… В общем, Дневник достоверный и в сущности совпадает с «Теленком», только «точка зрения» другая. Гнев на А.И. естественен, потому что А.Т. не понял тогда, что А.И. — не его поля ягода, что он давно уж выпал из системы и путь его высок — под куполом — а он, А.Т., и его журнал — всего лишь некоторое отклонение от норм советской печати и «Страны Муравии»… В общем — жаль А.Т.

16 августа 90, среда, дача. Сегодня объявлен указ о возвращении гражданства всем — т.е. и Солженицыну, и Войновичу, и Копелеву, и Владимову и т.д.
Это 1) запоздало, 2) совершенно справедливо, ура! 3) проку — ноль. Будут ездить взад-вперед, мешать работающим, давать интервью, жить своими наездами за границей. Главный же пафос сегодняшней жизни — жить и работать здесь. Это — шанс спасения страны! Ездить туда на отдых. Изредка.

19 августа 90, воскресенье, город. Аля Солженицына — «пресс-атташе» А.И. — с негодованием ответила на указ нашего правительства о возвращении А.И. гражданства — по его поручению, конечно, — что раньше, чем с него не снимут обвинения в измене родине (ст. 64), он никакого гражданства не примет… Все, конечно, продиктовано им са-мим, но… забыли они оба, что кроме правительства у нас существует сейчас «читающая Россия»— и что она ждет его голоса, без пресс-атташе, и что она заслужила это (добилась печатанья). И вообще высокомерие — не украшает. Конечно, ехать сюда ему сейчас не следует, но говорить с нами следует.

25 августа, суббота, Тверская. А.И. выступил сам. Слава богу. Но сквозь зубы. Поблагодарил Силаева . Так. Заявил, что в гости и туристом не поедет, а приедет жить и умирать в Россию. Так. Заявил, что книги его в России издаются мало, плохо, что их мож-но достать только в «Березке» для иностранцев… Вот это — дурные слова. Книги его из-даются в изобилии.
Город, 16/IX 90, воскресенье. Ал. Ис. прислал с Екатериной Фердинандовной Диме статью. Из-за нее драка. Она пойдет в «Комсомольской правде» и в «Лит. газете» . Мне сказал об этом Дима, звонивший Люше (а ее дома не было). Я говорю: «Он там отмеже-вался от “Памяти”?» — «О да, с первых же строк…» — «А как у него насчет Литвы и Кавказа?» — «Конечно отпустить…» Я: «А я вот насчет Украины и Белоруссии — мне хотелось бы, чтобы они вместе с нами…» — «Да, он пишет о том же — то2 же… Но еще он многое пишет такое, чем будут недовольны все…» Гм. Жду.

19 сентября 90 г., среда, дача. Сижу и весь день читаю в «Лит. газете» статью — трактат — диссертацию Солженицына. Наконец-то! Поразительные совпадения мыслей — иногда даже и в способе выражения — всю первую половину: о необходимости дать мгновенную волю всем республикам; о том, что хорошо бы, если бы Украина и Белорус-сия остались с нами; о школе, об учителях; об избыточности телевидения, журналов и га-зет. Но далее — когда начинается земство и вообще преобразования — тут уверенность покидает меня… Что касается создаваемых им архаических слов, то, конечно, радостно читать текст без непрерывных «проблем», «ситуаций», «аспектов», «задействовано» и пр., но не всегда и он удачно сочиняет. Напр., «избранцы» вместо «избранники». Он произносит это новое слово без оттенка пренебрежительности, между тем им же созданное «образованцы» — словцо презрительное, как и голодранцы, оборванцы, самозванцы… Правда, существуют и новобранцы — без этого оттенка. И иностранцы.

16/IX, понедельник, 91. Оглушительная новость: Солженицын возвращается сюда. Сделал такое заявление! Я испугалась. Я никого из уезжавших навсегда или из изгнанных навсегда — не хотела бы видеть снова. См. элегию Ахматовой «Есть три эпохи у воспоминаний».

1 января 92, среда. После работы, в промежутке между работой и сном, хоть и бо-лят уже глаза — но читаю. Вышел последний том Собр. соч. А.И.С. — «Раковый кор-пус» — я открыла посередине и начала читать— и не могу оторваться. Засасывает эта книга, несмотря на многие страницы чисто схематичные, нарочные, на которых он бел-летризует искусственно свои мысли. Искусственно, но не искусно, а просто, чтобы весь свой нажитый в тюрьме взгляд изложить, и все взгляды — на предательство, на стой-кость, на смерть, на любовь. Часто, чаще всего, это доведено и до искусства — и тогда прекрасно.

11 февраля 92, вторник. Читаю «Раковый корпус». Какой у Солженицына меткий глаз на предметы и на поступки. И характеры вырисованы четко. Но все его любимые врачи — Донцова, Гангарт — неинтеллигентны. Изо всех искусств если и знают, то толь-ко музыку (которую знает Решетовская). Он — материален до корня ногтей — сам — и как это сочетается с религиозностью — не знаю. Он антимистичен по природе.

7 марта 92. Третьего дня (?) разразился скандал в «Новом мире» — уже давно на-зревавший — в «солженицынском центре». Требовалось достать какое-нибудь помещение для солженицынских дел — куда люди письма пишут (отзывы на его книги), где заклю-чаются договоры на книги А.И.С. и т.д. Тут снова включилась Л., раздобыла временную какую-то комнатушку в Доме Цветаевой, которым заведует теперь ее приятельница Эс-фирь Семеновна .

15 сентября 93. Вчера помянуты по радио первые выступления А.И. в Европе, во Франции. Увы, всего лишь пересказ. Говорит, что у нас еще много осталось от коммуни-стической власти и мышления, а что форма начального капитализма — безобразная. Прав.

5 марта 94. Кругом пошлейшие разговоры о Солженицыне. Конечно, не совсем близ меня, но где-то в окружности. (Знаю от Л. по Представительству.) «Все» интересу-ются, будет ли он президентом… «Все», даже Инайка , опасаются, не свернет ли он «на-право» и не поведет ли какую-нибудь «правую» пропаганду. Никто не читает «Красное колесо» и вообще не читает Солженицына — ни старого, ни нового… Вчера по «Радио Свобода» была сказана о нем крупная гадость — о его возвращении в Россию (он произ-нес в Кавендише какую-то прощальную благодарственную речь Америке ). Так вот «Свобода» нашла противоречие между его словами в этом интервью о том, что в России он политикой заниматься не намерен, — а в другом интервью им было сказано: «я наде-юсь еще быть полезным России». Как будто полезен человек может быть только полити-чески… И напоследок: «По-видимому, Солженицын намерен придать человеческое лицо правым силам».
А я думаю о том, что жить им здесь негде: в городе он не хочет, дача безнадежна. Собираются жить в своем гараже… И это награда за все его подвиги, за «Архипелаг», за всё, за всё…
«Осень» Баратынского.

5 июня 94, воскресенье. А.И.С. вернулся в Россию, но не в Москву, а во Владиво-сток. Оттуда поехал в Хабаровск. По последним сведениям, уехал из Хабаровска — на 2 дня в Китай. С ним вся семья — кроме Ек. Ферд., которую привезут позднее, уже в Моск-ву или Подмосковье. Его поездку снимает Би-би-си. Я его видела один раз по телевиде-нию. Опущены плечи, борода, ходит как-то вразвалку — старик. 75 лет — не 50. Моло-дость и сила возвращаются, когда говорит. Тогда я узнаю его — по силе голоса: он — мо-гучее создание природы, памяти и человеческой воли, перед которым я склоняюсь, как когда-то перед Ахматовой, несмотря ни на что.
Самое интересное — для меня — в этом его возвращении: буря открытой и ползу-чей ненависти — среди интеллигенции, — которую он вызывает. Во всяком случае, не среди швали и пр., а среди моих друзей и знакомых. У каждого своя претензия. Зачем не с Москвы начал. Зачем продал фильм Би-би-си. Зачем его сыновья не в армии. Зачем его жена покупает все вещи (лампы, мебель, дверные ручки) не в России, а за границей. Зачем он предлагает всем свое спасение России? (Не сверху, а снизу?) Зачем не восторгается Горбачевым, который дал нам гласность? (Которая себя показала, скажу я от себя.) Кто ругает? NN, какие-то иногда звонящие мне иностранцы.
А я знаю только, как сожмется мое сердце и задрожат колени — оттого, что оста-новится лифт в нашем этаже и настанет звонок в дверь.
И это потому, что хорош ли этот человек или плох, он — Гулливер среди лилипу-тов — и, главное, потому, что вложено было в него мною слишком много страхов за него и из-за него: Люша на краю гибели несколько лет и гибель дачи К.И., нашего музея, памя-ти о К.И., которого я любила восторженной любовью с 2-летнего возраста и люблю по сей день. Все это — А.И.С.

Самое потрясающее из прочтенного мною, увы! не литература… Евг. Бор. доста-вил ксерокс из журнала «Источник»… Донесения Андропова в ЦК о Солженицыне, обо мне, отчасти о Люше, бегло о Саре, о Самойлове… Смрад . «Так и пахнуло на меня тем временем» (Ахматова). Да. За нами следили ежеминутно, и при этом низкие шпики лгали высшему начальству с перепугу.
За бракоразводным процессом А.И. следили так же пристально те же Демичев и Суслов. Подлая Решетовская не давала ему развода ни за что, когда у него уже была вто-рая семья, уже родился Игнат.
Чепуха о моем участии в сб. «“Август 14-го” читают на родине» , в котором я не участвовала — я о нем даже не знала.
Л. рассказала мне, как ее вызывали в КГБ; она не являлась, и ее грозили убить на улице.
Из доклада видно, что возле нас было много доносчиков, в квартире была техника и что квартиру обыскивали без нас (об этом мы догадывались).

6 июня 94, понедельник. Вечером звонок от Нат. Солженицыной, которая вернулась в Москву несколько часов назад. Бодрый добрый голос. Множество приветствий от А.И.С. и просьба «непременно его дождаться». Т.е. не помереть. Не знаю, искренни ли они со мною теперь, или это только благородная память о прошлом? Мне все равно; А.И.С. для меня всегда останется тем, кем был.
Наташа говорит, что поездка проходит очень радостно, что там, в Приморье, теле-видение все показывает, а у нас — крохи… В самом деле, наши станции почти не переда-ют его слов, а все больше как он не умеет мыться под рукомойником, а Ермолай плещется в океане… Ночью случайно я поймала «Немецкую волну» и услышала его речь — значи-тельную и крупную и критическую относительно правительства… Я очень ему благодар-на, что всюду он посещает кладбища погибших. (Если бы я — Левашово! ) Резанула фраза: «Россия должна стать великой христианской державой». Вряд ли Христос желал какой-нибудь державы, а духовенство наше всегда вело себя позорно (см. похороны Лер-монтова, например).

9 июля 94, суббота. Ал. Ис. продолжает свое путешествие, и наши газеты замалчи-вают его выступления или обливают его помоями… Ну черт с ними, с газетами, но ведь его дружно ненавидят все писатели наши, бывшие эмигранты. (Кажется, кроме Владимо-ва.) И я поняла почему. И Войнович, и Аксенов, и Копелев, и Коржавин (не знаю, может быть, он и ценит А.И.С.) — ну все перечисленные, возвращаясь сюда, бывали встречаемы восторженно. Цветы, аплодисменты, просьбы выступить еще и еще. Но вот вернулся в Россию он… и все их успехи померкли. Так их не встречали никогда и нигде. Так — только его… Они все — талантливы (Копелев тоже, хотя и не в литературе). И Войнович талантлив, и Аксенов (даже). И все они — настоящие литераторы и мастера (в лучших своих вещах). Но никто из них не обладает масштабом Солженицына… Он — огромный человек, ставящий всегда перед собой огромные задачи. Всегда. Дело другое, всегда ли ему удается решать их… Аксенов недавно высказался об А.И.С. так: «зачем он поднимает столько шума вокруг переезда из одной дачи в другую». Это — наглость. Какой же пере-езд с дачи на дачу — через всю Россию? Опять его огромность, его масштаб — а у Аксе-нова «Метрополь». Цель — уехать из страны с политическим капиталом, с ореолом, а ведь «Метрополь» — это такая ничтожность — в исполнении и в замысле. А у А.И.С. замысел, замах, всегда огромен.

26 июля 94 г. Понедельник. Сижу и жду А.И.С. Он должен прийти с Люшей, Ната-шей и Би-би-си через 45 минут.
Было так. В день его приезда звонил Залыгин и предложил Люше ехать с ним на вокзал в его машине. Лил дождь, но гордая Л. отказалась. Поехала на метро, потом вся вымокла, вернулась раздраженная. Его видела и слышала издали. Море голов, зонтов, ми-лиция, омон, — толпа мерзавцев, орущих, что он агент ЦРУ, и часть толпы, кричавшая ему «ура». Тут же члены правительства: Лужков и еще кто-то.
И в тот же день, чего я совсем не ждала, он позвонил — сам — говорил с Люшей — и со мной!
Голос мне показался чуть выше, чем прежде. Может быть, он надорвал связки.
Разговор краткий. Вопрос о Люше — как добралась? Промокла ли? «Мне сказали, что она была в толпе». «А у вас, Л.К., голос совсем молодой, прежний. Я к вам приду зав-тра. В половине шестого». (Значит, в субботу?)
Всё. Я еле опомнилась от счастья.
Да, я не написала, что накануне я позвонила Сарнову и высказала ему со всею рез-костью все, что думаю о его статье и о книге Войновича «2042»… И после звонка А.И. была счастлива, что уже высказала Сарнову всё, перед звонком ко мне А.И.
Дальше. С утра он позвонил Люше и просил 1000 извинений: в субботу (?) он не придет, а если можно, в понедельник в 6.
Значит, через 30 м.
Потом мне под вечер позвонила Наташа и сказала, что вот, мол, они придут «на 21/2 минуты» вместе с Би-би-си. Чтобы фотографировать. Сначала я возопила в отчаянии. Значит, я должна буду играть нашу встречу после 20 лет разлуки! Я ей вопила в трубку. Потом согласилась: «Ну раз надо, значит, надо!»
А теперь рада. Потому что во вчерашних и сегодняшних газетах опять то же хамст-во: «Сим Симыч» и пр. Приличны только «Известия» и… коммунистические газеты… Они хотя бы точно передают его выступления, его слова. А не издеваются.
А я за это время трижды слушала (и слегка подглядывала , с болью в глазу) его выступления. Они замечательны. И он сам — могуч (вижу, когда крупным планом).
«Могучая евангельская старость…» .
Осталось 15 минут…

31 июля 94 г. Я слушала на днях передачу интервью А.И.С. — о земельном законе, о земле. Не все мне понятно, это вне сферы моего зрения. Кроме того, у него под спудом — любовь к крестьянину, а во мне этой особой любви вовсе нет. Моя привычная любовь — интеллигенция. Но он сам каждый раз — мощь, красота мощи. Прав ли он в своих зе-мельных предложениях — не знаю.
Да, ведь я не записала вовремя его приход к нам. Да, целый вечер пробыл у нас А.И.С. А я не записала ничего. Пишу обрывки. Наташа накануне обещала, что придут из Би-би-си всего на 21/2 минуты. Так и было. Ал. Ис. преподнес мне розы, и мы обнялись. Я сказала: «Верила всегда, что вы вернетесь в Россию, но не верила, что я доживу». Он от-ветил: «Я тоже сомневался, что доживу». Двое парней из Би-би-си снимали и записывали. Потом мы пошли в мою комнату, и они за нами. Снимали меня на моем рабочем диване… И ушли — в самом деле через 21/2 минуты. Они ушли совсем, а Л. и Наташа сидели около часа у Л. в комнате.
Что я запомнила?
«Они понимают по-русски, но ничего не поняли вокруг. Им все равно, Африка или Россия… Всю дорогу пили водку. Мне радушно поднесут— вообще я не пью — но, чтобы не обидеть хозяев, выпивал рюмочку. А они всю дорогу хлестали водку… По контракту я должен дать им еще неделю в Москве. Они сделали 250 снимков, но что сделают, что отберут, что выйдет — не знаю…» Я спросила: «Как же он виделся с людьми и говорил с ними при таких посторонних, да еще иностранцах? Люди бывают искренни только один на один». Он ответил: «По контракту я имел право разговаривать один на один и этим правом пользовался».
(Умные о нем слова в статье Лурье в «Невском времени» — приветственной — что прочла и полюбила Солженицына — интеллигенция, но, увы! без взаимности.)
Да, за ужином я имела бестактность сказать, что у Астафьева в статье два отврат-ных выпада против А.Д. и против людей 37 года. Они промолчали… Ведь А.И. — оппо-нент А.Д., а с Астафьевым может быть и друг, и людей 37 г. он тоже не чтит.

15 сентября 94 г. Л. принесла мне драгоценный дар от А.И.: «Архипелаг» с его надписью .
Мне и стыдно (выпросила) и радостно.

9 октября 94, воскресенье. Читала напролет перед сном № 6 «Звезды», весь посвя-щенный А.И.С. Прочла как заново забытые мною его публицистические статьи. С «По-каянием и самоограничением» не согласна совсем. Публичное покаяние не стоит ломано-го гроша. (См. у Достоевского: Раскольников кается на Сенной площади — ему никто не верит.) Единственная форма покаяния — перед самим собой (т.е. совесть). Самоограни-чение — дело темное, потому что где граница — неизвестно. А уж публичных покаяний мы слышали сколько! (См. Рекемчук, члены партии — и пр.)
Зато другие речи очень замечательны. Иногда вздрагиваю: откуда он знает мои мысли? Например, об одиночестве стариков.

28 октября 94 г., пятница. День исторического заседания Думы — выступал Сол-женицын. Я не знаю, в чем он прав, в чем не прав, но видеть великого человека в один из мигов его великой жизни — большое счастье.
Во время речи изредка раздавались легкие аплодисменты. Никто его не прерывал, и никто не мешал ему говорить. Но когда он кончил и сошел с трибуны — не раздалось ни единого хлопка. Жаль, из-за своей слепоты я хоть и ясно видела его — крупным планом, — но редко видела лица слушающих. Иногда вдруг мелькало передо мной чье-то серьезное, думающее (на то и Дума!) женское лицо.
Прав он, конечно, в том, что нам следует убираться с Кавказа и убрать свои войска из Узбекистана, Туркестана, Таджикистана и пр. мусульманских республик.
А вот насчет Казахстана мне неясно. Да, русских, живущих там (25 миллионов), надо, конечно, превратить в население России. Граница проведена Лениным была невер-но. Надо исправить границу. Но почему нам нужно сближение с Назарбаевым, то есть с казахами (кроме украинцев и белорусов — с этими понятно), — я не знаю.
Он надеется на народ — т.е. проповедует местное самоуправление при сильной центральной власти. (Столыпин, земство.) Но — два вопроса: откуда должна взяться «сильная центральная власть»? И второй: способен ли сейчас наш народ к самоуправле-нию?
Однако, прав ли он или не прав в своих предложениях и надеждах — обаяние его личности, воздействие его речи (без «рейтинга», «эскалации» и пр.), искренность, воля и темперамент — прелесть языка, мощь! — покоряют.

23 февраля 95 г., день Красной армии. Несколько дней тому назад отправили в Ле-нинград корректуру. Это было — чтение корректуры — как дурной и непрерывный сон, от которого никак не очнешься .
У меня был на другой день после получения корректуры Ал. Ис. Я, отложив чтение своей книги на день, прочла его 5 рассказов — более 100 стр. Большая честь для меня, что он дал мне читать и пришел слушать. (Наличие своей корректуры я скрыла.) Он был живой, подвижный, радостный — совсем молодой. Из его 5-ти рассказов 3 очень хороши: «Молодь», «Эго» и «Жуков». А два — плохи. Плохи потому, что они — один об учительнице («Настенька»), другой о писателе («Абрикосовое варенье») — а Солженицын не может писать об интеллигенции изнутри, не понимает ее величия и трагичности ее пути, хотя и пробует понять. Он (в этом сходство со мной) способен изобразить только «с натуры» (как я — Софью или Нину Сергеевну) — т.е. способен изобразить Ивана Денисовича, или Ерку Жукова, или Твардовского (огромный литературный талант, но понятный А.И.С., потому что это талант «из народа»), а вот когда пробует изображать учительницу или писателя (Ал. Толстого), все становится приблизительным.
Я делала и мелкие замечания. Он слушал очень внимательно, по-доброму, и кое-что записывал. Не знаю, было ли ему интересно в самом деле… Потом минут 20 (минуты были рассчитаны) пили чай с поданными Люшей любимыми А.И.С. пирожками.
После этого я один раз видела А.И. по телевизору — конечно, «видела» — это ус-ловность — в беседе с Святославом Николаевичем Федоровым. Оба развивали свои тео-рии — А.И.С. о земстве, а Св. Ник. о зарплате, о зависимости труда от зарплаты и пр. свое обычное. И тут мне впервые за все время, что я знаю А.И.С., бросилось в глаза его возбужденность и его измученность. Он махал руками, повышал голос — а Святослав Николаевич был совершенно ровен. К сожалению, Ал. Ис. о Чечне сказал совершенно мельком и не сердечно. «Большой дом» — т.е. Россия! — горит, страна погибает, и по сравнению с разрушением большого дома ужас в маленьком (т.е. в Чечне) не так важен. Он не прав. Россия, огромная Россия, уничтожает маленькую Чечню, и это позор, это напоминает позорную Финскую войну и тяжело скажется на нравственности русского народа. Грозный уже сметен с лица земли и многие села. Ельцин, Грачев, Степанков торжествуют и делают Ковалева и Юшенкова изменниками родины. Этим сильно понижается нравственный дух народа, об очищении и подъеме которого так заботятся А.И.С., Струве и пр., и пр. На каком уровне— насильников и злодеев! — вернутся оттуда наши юноши. Что будет с их нравственностью?.. Я не знаю, бандит ли Дудаев, но вокруг него сплотился весь чеченский народ, обороняющийся от чужеземцев… И все это из-за газопровода, о котором можно было договориться без всякой войны.

22/IV 95, суббота.
Попытка что-то выудить
Из прорвы прожитой .
Начинаю с конца. В Чечне бойня продолжается… А.И. продолжает молчать. Из со-временных событий занят только земством и недостатками нашей системы выборов. А что бойня в Чечне есть не возвышение, а унижение русского духа, об этом не говорит. (По телевизору он выступает раз в 2 недели.)
А.И. через Люшу просил у меня почитать Корнилова и пришел в восхищение. Со-бирается писать ему письмо. Боюсь, В. Корнилов примет это за мои интриги. А я давно уже не пытаюсь давать ему никаких советов, — если он не спрашивает. Он живет в дру-гом кругу — Наташа, православные, всякие ходоки из деревень — Струве, Алик Гинзбург — не знаю, еще кто… Теперь, со свойственной ему добросовестностью пытается наверстывать то, что упустил за 20 лет отсутствия. Берет у Л. и у меня книги — брал Самойлова, теперь взял Корнилова.

8 мая 95, понедельник. Ал. Ис. уехал праздновать День Победы в Орел— он там воевал. Поехал в общем вагоне в сопровождении своего однополчанина.
А здесь на днях Наташа устроила в Представительстве (Козицкий) прием для жен-щин, побывавших на войне, а потом в лагере. Для 23 женщин-москвичек… Н. позвала Л.; Л. сначала не хотела идти, а потом все-таки пошла, нехотя. А вернулась и рассказала, что все было замечательно уместно и хорошо. Большой, уставленный вкусностями стол. При-боры, и возле каждого — пакет с подарком. Женщины в опрятных платьях и с орденами вели себя очень достойно. Каждая рассказывала о себе — т.е. о войне и о лагере. Одна по-ведала: вернувшись с войны, рассказала, беседуя с друзьями где-то в гостях, что вот, мол, в Германии крыши черепичные, а у нас— соломенные. Кто-то донес. Тюрьма, лагерь. У нее был десятимесячный сын — его вырвали у нее из рук при аресте… Мужа выгнали с работы.
Все рассказы были в этом роде. Кроме того, все, почти поголовно, стремились воз-вратиться — после освобождения из лагеря — в партию. (Ушли на фронт в 16–17 лет ком-сомолками.) Все поголовно были потрясены XX съездом, потому что все «верили в Ста-лина» (это после пережитого ими!).
Рассказы страшнейшие. Одна женщина не могла говорить, а все время рыдала.
Плакала и Екат. Ферд., мать Нат. Дм. Стояла у двери. Оказывается, она разбирает ящики писем, получаемых Ал. Ис-чем. И в каждом — жалоба, рыдания.

12 мая 95. Выходка Ольги Георг. Чайковской против А.И.С. Она как-то звонила мне с вопросом: куда адресовать ему письмо? Хочет написать ему письмо о Чечне — так куда и дойдет ли? Я сказала: пишите в Представительство и непременно дойдет. Потом наш разговор пошел совсем в другую сторону — о Ел. Серг. Грековой, о здоровье, о сбор-нике 500 русских писателей и пр. Адреса почтового на Козицком я не знала — она утром позвонила, чтоб узнать адрес — Люше. Л. ей приветливо сообщила.
И вдруг по «Свободе» — ее рассказ об ужасах в Чечне, творимых там нашими вой-сками и омоном. И все это почему-то адресовано Солженицыну! Как будто он этого не знает и как будто он причастен к творимым там ужасам!
Это письмо следовало адресовать Грачеву и Ерину. А при чем тут Солженицын? Она ставит ему в пример Короленко. Но, при полном уважении к Короленко, Солженицын никогда не притворялся в уважении к советской интеллигенции. Еще в ту пору, когда вся интеллигенция повально была влюблена в А.И.С. — Паустовский подметил его антиинтеллигентскую суть. Солженицын любит крестьян, верует в их красоту и силу, проповедует земство… Это его вера и его право — заниматься тем, чем ему (а не О.Г.) хочется, а не тем, что непременно требует от него (сам помалкивая) аэропортовский дом. Л<юша> в бешенстве повторяет: наше общество — общество взаимного неуважения. Почему, в самом деле, требовать единомыслия? Ведь не требует же А.И.С., чтобы О.Г. Чайковская писала непременно о земстве. А я не требую, чтобы она писала о Левашовской пустоши.
Солженицын раньше, чем она, написал о тогдашнем омоне: «Сынки с автоматами». Тогда О.Г. Чайковская об этом молчала. А теперь он занят другим делом. (Он решает свои задачи по очереди. Как сам считает нужным. Ему 76 лет — его поздно учить.)

8 ноября 1995, вторник. С Ал. Ис. у меня никаких отношений нет, как никогда их не было. У меня — восторг перед ним, который не убывает. Великий писатель, великий человек. К. Кедров сообщил в «Известиях», будто Солженицын переживает «духовный кризис». Это после солженицынского «Все равно» в «Лит. газете» и «Молодь» и «Эго» в «Новом мире»… Вскоре после этой и других статей — А.И.С. был грубо лишен телевиде-ния. (Это ему на пользу: сидеть дома и писать… Люблю его.)
Недавно критики: Сарнов, Лазарев, Рассадин и еще кто-то — выпустили общую статью, где расставили прозаиков и поэтов по рангам в соответствии с их вкусом. Там глупо все насквозь. А начало такое: 1) Владимов, 2) Солженицын… Какая чушь! Влади-мов — лучший ученик Солженицына. Оттого, что был и жив Солженицын, Владимов создал свой прекрасный, подражающий Солженицыну роман — «Генерал и его армия».

Читаю 1-й том публицистики Солженицына. «Жить не по лжи», удивительно, хотя и безумно. Каждое слово — драгоценный камень. Но напрасно он думает, что это нечто малое, нетрудное, всего лишь требуется не лгать. Да это то же, что броситься со всей семьей под трамвай — при советской-то власти! Можно было требовать тогда «всего лишь» не доносить, любить друзей, быть хорошим товарищем, не предавать дружбу. А не лгать!
Помню случай со мною. Я написала книгу «Декабристы — исследователи Сиби-ри». Мне показалось это существенным открытием. Доказать, что они были не только по-литическими повстанцами, но интеллигенцией того времени, открывателями. Редакции книга нравилась. Но у меня требовали вставить — т.е. согласиться на фразу, ими встав-ленную: там, где я говорю о мечтании кого-то из декабристов — что вот, мол, какой мо-жет стать Сибирь, если разрабатывать ее богатейшие недра! — вставить фразу: «В наше время Сибирь и стала такою». И далее о подъеме при советской власти, о высокой добыче угля и пр. в наши дни. А я уже знала тогда, что вся Сибирь — сплошной концлагерь, что добывают там уголь и пр. богатства земли и строят дороги — заключенные. Но — сда-лась. Мне было очень стыдно. Но я дорожила своим открытием — да и деньги нужны бы-ли. Сдалась, поправила фразы только «стилистически». Книга вышла. Ее хвалили — в печати Азадовский, в письме ко мне Оксман. (Ему особо понравилась одна фраза о суде над декабристами: «Началась трагедия следствия и комедия суда».) Однако книгу я считала загубленной и потом охотно переиздавала только главу о Николае Бестужеве: «Н. Бестужев, исследователь Бурятии».
Так вот А.И.С. требует: «всего лишь».
Вообще к интеллигенции он жесток, а главное — он не понимает ее. Образованщина! И все тут. «Интеллигенция перестала быть интеллигенцией, когда не заступилась за крестьян во время коллективизации». (А перечел бы «Мужиков», «В овраге» и «Новую дачу» Чехова.) Когда крестьяне заступались за интеллигенцию — даже за земцев, врачей и учителей? Гениальной литературы русской и живописи они и совсем не знали, не подозревали о том, что у них есть Пушкин и Блок. Не из крестьян ли выходили городовые, погромщики, а потом и следователи КГБ и охранники? Крестьян было миллионы, интеллигентов — сотни, ну, может быть, тысячи. Ну, вот теперь их совсем не осталось — почти. Конечно, среди интеллигентов много сволочи, и при царе было, и при советской власти, и теперь. Тем ценнее каждое интеллигентное лицо, которое не сволочь. Ценнее для всего народа.
Солженицын говорит мельком о том, что до Нобелевской его поддержала «тонень-кая пленка». Я не знаю всего состава этой пленки, но те, кого я знаю, — сплошь интелли-генты… И сейчас, когда его отлучили от телевидения, протестовали, насколько мне из-вестно, только интеллигенты. (Останки!)
У такой огромины, как он, и заблуждения огромны. Огромный человек, талант ог-ромный. Для того чтобы стать гением, ему не хватает только интеллигентности!

13/XI 95, понедельник. Читаю публицистику Солженицына. Удивительная книга! Столько ума, пророчеств — и столько безумия и злости не по адресу. Написано все на-сквозь превосходно, дивишься языку, синтаксису, емкости слов — и привкусу безвкусицы и безумия. Ну почему, например, А.И. утверждает, будто русский и украинский народы понесли наибольшие потери в войне против фашизма? А Белоруссия — не понесла? Ведь на нее первую накинулись гитлеровские войска. И таких «почему» очень много, хотя много и ошеломительных правд.
И настойчивые призывы к «национальному сознанию», «национальному возрождению» — рядом с проклятиями — заслуженными и незаслуженными — по адресу интеллигенции. Как будто без интеллигенции возможно какое бы то ни было сознание. Интеллигенция и есть сознание. В древние века в России грамотность принадлежала только духовенству и древняя литература — вся рукописная! — принадлежала духовенству. Но что такое Россия и русское национальное самосознание без Державина, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Баратынского, Тютчева, Фета, без Достоевского и Чехова, Герцена, без Блока, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака? И можно ли отрицать наличие советской культуры — т.е. вычеркнуть все 60–70 лет русской истории? Разве Зощенко, Маяковский, Маршак, Замятин, Мейерхольд, Булгаков, Чуковский, Житков — это не «русская национальная культура»? То же и в драматургии, и в живописи, и графике, и в кино, и в балете. Куда же деть Уланову?.. И разве у великого Пастернака, у великого Мандельштама не было стихов — к Сталину?
«Образованщина» — «образованщиной», но интеллигенция и самого Солженицына вынесла, выпестовала, подвергая себя смертельной опасности — и самого Солженицына. Человек он благодарный и благородный — воспел своих спасителей в дополнениях к «Теленку», — но мыслитель? А что был Самиздат — разве не национальное самосознание России — интеллигентной России? — и Сахаров — при всех его политических неточностях? Я не знаю, был ли Сахаров верующим и православным (сомневаюсь!), но человеком великой нравственности был он, а не Шафаревич. И почему, в чем русский народ показал себя истинным христианином? Только в идеале, в поговорках, в любви некоторой его части к церквам? А как же католики — итальянцы, французы, — они разве не христиане — потому что не православные?
Да ведь и читает-то Солженицына только интеллигенция.
Отлученная от интеллигенции неинтеллигентная Россия вся — по предсказанию объехавшего всю Россию А.И. — будет голосовать сплошь за коммунистов. А ненавиди-мая и презираемая им интеллигенция снова будет вымирать, погибать или продаваться.

Прочла Шаламова «Записи». Выпады против Солженицына мелкие, самолюбивые и прямо завистливые. Между тем «Архипелаг» — великая проза, новая не только новым материалом, но и новым художеством. Оттого читаешь. «Колымские рассказы» Шаламова нельзя читать. Это нагромождение ужасов — еще один, еще один. Ценнейший вклад в наши познания о сталинских лагерях. Реликвия. И только.
Упрекает Солженицына в деловитости. Да. А.И. деловит. Но в чем? В своем труде. (10 ч. в день.) И в распоряжении деньгами: отдавать политическим заключенным. Сейчас он мучается безнадежной болезнью друга: Можаева. Из записей Шаламова не видать, чтоб он за кого-нибудь (кроме себя) мучился. Жесток. Иногда весьма проницателен и умен.

21 ноября 95, вторник. Продолжаю минут 15–20 в день читать Солженицына.
17/XI прошла «презентация» 1-го тома солженицынской публицистики. Ал. Ис. туда не пришел. Он вернулся из Рязани, Орла (?) и Пензы и теперь засел на даче. Иногда говорит с Л. по телефону. Читает с восхищением (и каким опозданием!) Лидию Гинзбург… В разговоре со мною он упомянул как-то, что все 20 лет в Вермонте ни одной советской книги не прочел. (Теперь наверстывает — но как-то остается вне современной русской литературы, точнее — литераторов.) Я прочла в «Русской мысли» его интервью в Пензе. Хорошее. Толковое.

Лидия Чуковская. Счастливая духовная встреча. О Солженицыне

Другие статьи в литературном дневнике:

• 29.12.2018. И все же Густав Малер победит
• 20.12.2018. Чужая рукопись
• 19.12.2018. Ангел! Ты со мной, как лошадь в поле
• 14.12.2018. Когда молчат, как сотни ружей
• 13.12.2018. Сегодня мне снилось небо
• 12.12.2018. Смотри - уже не чту обычая
• 11.12.2018. Счастливая духовная встреча
• 10.12.2018. Мой Чехов осени и зимы 1968 года
• 09.12.2018. Пропахло гречкой все вязанье
• 08.12.2018. В Рождество происходят конфузы
• 03.12.2018. На желтом медовом солнце
• 02.12.2018. Человека видно по рукам