Владимир Высоцкий. Избранное
СНАЧАЛА БЫЛО СЛОВО ПЕЧАЛИ И ТОСКИ...
Сначала было Слово печали и тоски,
Рождалась в муках творчества планета, -
Рвались от суши в никуда огромные куски
И островами становились где-то.
И, странствуя по свету без фрахта и без флага
Сквозь миллионолетья, эпохи и века,
Менял свой облик остров, отшельник и бродяга,
Но сохранял природу и дух материка.
Сначала было Слово, но кончились слова,
Уже матросы Землю населяли, -
И ринулись они по сходням вверх на острова,
Для красоты назвав их кораблями.
Но цепко держит берег - надежней мертвой хватки, -
И острова вернутся назад наверняка,
На них царят морские - особые порядки,
На них хранят законы и честь материка.
Простит ли нас наука за эту параллель,
За вольность в толковании теорий, -
И если уж сначала было слово на Земле,
То это, безусловно, - слово "море"!
1974
ДОМ ХРУСТАЛЬНЫЙ
Если я богат, как царь морской,
Крикни только мне: "Лови блесну!" -
Мир подводный и надводный свой,
Не задумываясь, выплесну!
Дом хрустальный на горе - для нее,
Сам, как пес бы, так и рос - в цепи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи!
Если беден я, как пес - один,
И в дому моем - шаром кати, -
Ведь поможешь ты мне, господи,
Не позволишь жизнь скомкати!
Дом хрустальный на горе - для нее,
Сам, как пес бы, так и рос - в цепи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи!
Не сравнил бы я любую с тобой -
Хоть казни меня, расстреливай.
Посмотри, как я любуюсь тобой, -
Как мадонной Рафаэлевой!
Дом хрустальный на горе - для нее,
Сам, как пес бы, так и рос - в цепи.
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи!
1967
СКОЛЬКО ЧУДЕС ЗА ТУМАНАМИ КРОЕТСЯ...
Сколько чудес за туманами кроется -
Ни подойти, ни увидеть, ни взять, -
Дважды пытались, но бог любит троицу -
Глупо опять поворачивать вспять.
Выучи намертво, не забывай
И повторяй как заклинанье:
"Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!"
Было когда-то - тревожили беды нас, -
Многих туман укрывал от врагов.
Нынче, туман, не нужна твоя преданность -
Хватит тайгу запирать на засов!
Выучи намертво, не забывай
И повторяй как заклинанье:
"Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!"
Тайной покрыто, молчанием сколото -
Заколдовала природа-шаман.
Черное золото, белое золото
Сторож седой охраняет - туман.
Только ты выучи, не забывай
И повторяй как заклинанье:
"Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!"
Что же выходит - и пробовать нечего,
Перед туманом ничто человек?
Но от тепла, от тепла человечьего
Даже туман поднимается вверх!
Выучи, вызубри, не забывай
И повторяй как заклинанье:
"Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!"
1968
ПЕСНЯ О ДВУХ КРАСИВЫХ АВТОМОБИЛЯХ
Без запретов и следов,
Об асфальт сжигая шины,
Из кошмара городов
Рвутся за город машины, -
И громоздкие, как танки,
"Форды", "линкольны", "селены",
Элегантные "мустанги",
"Мерседесы", "ситроены".
Будто знают - игра стоит свеч, -
Это будет как кровная месть городам!
Поскорей - только б свечи не сжечь,
Карбюратор... и что у них есть еще там...
И не видно полотна -
Лимузины, лимузины...
Среди них - как два пятна -
Две красивые машины, -
Будто связанные тросом
(А где тонко, там и рвется).
Акселераторам, подсосам
Больше дела не найдется.
Будто знают - игра стоит свеч, -
Только вырваться - выплатят все по счетам!
Ну а может, он скажет ей речь
На клаксоне... и что у них есть еще там...
Это скопище машин
На тебя таит обиду, -
Светло-серый лимузин,
Не теряй ее из виду!
Впереди, гляди, разъезд, -
Больше риску, больше веры!
Опоздаешь!.. Так и есть -
Ты промедлил, светло-серый!
Они знали - игра стоит свеч, -
А теперь - что ж сигналить рекламным щитам?!
Ну а может, гора ему с плеч, -
И с капота... и что у них есть еще там...
Нет, развилка - как беда,
Стрелки врозь - и вот не здесь ты!
Неужели никогда
Не сближают нас разъезды?
Этот - сходится, один!
И, врубив седьмую скорость,
Светло-серый лимузин
Позабыл нажать на тормоз...
Что ж съезжаться - пустые мечты?
Или это есть кровная месть городам?..
Покатились колеса, мосты, -
И сердца... или что у них есть еще там...
1968
ОН ВЫШЕЛ - ЗАЛ ВЗБЕСИЛСЯ НА МГНОВЕНЬЕ...
Он вышел – зал взбесился на мгновенье.
Пришла в согласье инструментов рать,
Пал пианист на стул и мановенья
Волшебной трости начал ожидать.
Два первых ряда отделяли ленты –
Для свиты, для вельмож, для короля.
Лениво пререкались инструменты
За первой скрипкой повторяя: "ля".
Настраивались нехотя и хитро,
Друг друга зная издавна до йот.
Поскрипывали старые пюпитры,
На плечи принимая груды нот.
Стоял рояль на возвышеньи в центре
Как чёрный раб, покорный злой судьбе.
Он знал, что будет главным на концерте,
Он взгляды всех приковывал к себе.
И, смутно отражаясь в чёрном теле
Как два соглядатая, изнутри,
Из чёрной лакированной панели
Следили за маэстро фонари.
В холодном чреве вены струн набухли, –
В них звук томился, пауза долга...
И взмыла вверх рояля крышка – будто
Танцовщица разделась донага.
Рука маэстро над землёй застыла,
И пианист подавленно притих,
Клавиатура пальцы ощутила
И поддалась настойчивости их.
Минор мажору портил настроенье,
А тот его упрямо повышал,
Басовый ключ, спасая положенье,
Гармониями ссору заглушал,
У нот шёл спор о смысле интервала,
И вот одноголосия жрецы
Кричали: "В унисоне – все начала!
В октаве – все начала и концы!"
И возмущались грубые бемоли,
Негодовал изломанный диез:
Зачем, зачем вульгарные триоли
Врываются в изящный экосез?
Низы стремились выбиться в икары,
В верха – их вечно манит высота,
Но мудрые и трезвые бекары
Всех возвращали на свои места.
Склоняясь к пульту, как к военным картам,
Войсками дирижер повелевал,
Своим резервам – терциям и квартам –
Смертельные приказы отдавал.
И чёрный лак потрескался от боли,
Взвились смычки штыками над толпой
И, не жалея сил и канифоли,
Осуществили смычку со струной.
Тонули мягко клавиши вселенной,
Решив, что их ласкают, а не бьют.
Подумать только: для ленивой левой
Шопен писал Двенадцатый этюд!
Тончали струны под смычком, дымились,
Медь плавилась на сомкнутых губах,
Ударные на мир ожесточились –
У них в руках звучал жестоко Бах.
Уже над грифом пальцы коченели,
На чьей-то деке трещина, как нить:
Так много звука из виолончели
Отверстия не в силах пропустить.
Как кулаки в сумбурной дикой драке
Взлетали вверх манжеты в темноте,
Какие-то таинственные знаки
Концы смычков чертили в пустоте.
И, зубы клавиш обнажив в улыбке,
Рояль смотрел, как он его терзал,
И слезы пролились из первой скрипки
И незаметно затопили зал.
Рояль терпел побои, лез из кожи, –
Звучала в нем, дрожала в нём мольба,
Но господин, не замечая дрожи,
Красиво мучал чёрного раба.
Вот разошлись смычковые, картинно
Виновников маэстро наказал
И с пятой вольты слил всех воедино.
Он продолжал нашествие на зал.
1972
Я ПЕРВЫЙ СМЕРИЛ ЖИЗНЬ ОБРАТНЫМ СЧЕТОМ...
Я первый смерил жизнь обратным счётом.
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.
Я затаился и затих, и замер,
Мне показалось, я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.
Сейчас я стану недвижим и грузен
И погружён в молчанье, а пока
Горн и меха земных газетных кузен
Раздуют это дело на века.
Хлестнула память мне кнутом по нервам,
В ней каждый образ был неповторим:
Вот мой дублер, который мог быть первым,
Который смог впервые стать вторым.
Пока что на него не тратят шрифта:
Запас заглавных букв – на одного.
Мы с ним вдвоём прошли весь путь до лифта,
Но дальше я поднялся без него.
Вот – тот, который прочертил орбиту,
При мне его в лицо не знал никто.
Все мыслимое было им открыто
И брошено горстями в решето.
И, словно из-за дымовой завесы,
Друзей явились лица и семьи:
Они все скоро на страницах прессы
Расскажут биографии свои.
Их – всех, с кем вёл я доброе соседство, –
Свидетелями выведут на суд.
Обычное моё босое детство
Оденут и в скрижали занесут.
Чудное слово "Пуск!" – подобье вопля –
Возникло и нависло надо мной.
Недобро, глухо заворчали сопла
И сплюнули расплавленной слюной.
И вихрем чувств пожар души задуло,
И я не смел или забыл дышать.
Планета напоследок притянула,
Прижала, не желая отпускать.
Она вцепилась удесятерённо,
Глаза, казалось, вышли из орбит,
И правый глаз впервые удивлённо
Взглянул на левый, веком не прикрыт.
Мне рот заткнул – не помню, – крик ли, кляп ли,
Я рос из кресла, как с корнями пень.
Вот сожрала всё топливо до капли
И отвалилась первая ступень.
Там, подо мной, сирены голосили,
Не знаю – хороня или храня.
А здесь надсадно двигатели взвыли
И из объятий вырвали меня.
Приборы на земле угомонились,
Вновь чередом своим пошла весна.
Глаза мои на место возвратились,
Исчезли перегрузки, – тишина.
Эксперимент вошел в другую фазу.
Пульс начал реже в датчики стучать.
Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу –
И получил команду отдыхать.
И неуютно сделалось в эфире,
Но Левитан ворвался в тесный зал –
Он отчеканил громко: "Первый в мире!"
Он про меня хорошее сказал.
Я шлем скафандра положил на локоть,
Изрёк про самочувствие своё...
Пришла такая приторная лёгкость,
Что даже затошнило от неё.
Шнур микрофона словно в петлю свился,
Стучали в ребра лёгкие, звеня.
Я на мгновенье сердцем подавился –
Оно застряло в горле у меня.
Я отдал рапорт весело, на совесть,
Разборчиво и очень делово.
Я думал: вот она и невесомость,
Я вешу нуль, так мало – ничего!
Но я не ведал в этот час полета,
Шутя над невесомостью чудной,
Что от неё кровавой будет рвота
И костный кальций вымоет с мочой.
1972
ПРОШЛА ПОРА ВСТУПЛЕНИЙ И ПРЕЛЮДИЙ...
Прошла пора вступлений и прелюдий, –
Все хорошо – не вру, без дураков.
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел "Охоту на волков"...
Быть может, запись слышал из окон,
А может быть, с детьми ухи не сваришь –
Как знать, – но приобрел магнитофон
Какой-нибудь ответственный товарищ.
И, предаваясь будничной беседе
В кругу семьи, где свет торшера тускл, –
Тихонько, чтоб не слышали соседи,
Он взял, да и нажал на кнопку "пуск".
И там, не разобрав последних слов, –
Прескверный дубль достали на работе –
Услышал он "Охоту на волков"
И кое-что еще на обороте.
И все прослушав до последней ноты,
И разозлясь, что слов последних нет,
Он поднял трубку: "Автора "Охоты"
Ко мне пришлите завтра в кабинет!"
Я не хлебнул для храбрости винца, –
И, подавляя частую икоту,
С порога – от начала до конца –
Я проорал ту самую "Охоту".
Его просили дети, безусловно,
Чтобы была улыбка на лице, –
Но он меня прослушал благосклонно
И даже аплодировал в конце.
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлёк из книжной полки,
Он выпалил: "Да это ж – про меня!
Про нас про всех – какие, к чёрту, волки!"
...Ну все, теперь, конечно, что-то будет –
Уже три года в день по пять звонков:
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел "Охоту на волков".
1971
ТОСКА НЕМАЯ ГЛОЖЕТ ИНОГДА
Тоска немая гложет иногда,
И люди развлекают – все чужие.
Да, люди, создавая города,
Всё забывают про дела иные,
Про самых нужных и про близких всем,
Про самых, с кем приятно обращаться,
Про темы, что важнейшие из тем,
И про людей, с которыми общаться.
Мой друг, мой старый друг, мой собеседник!
Прошу тебя, скажи мне что-нибудь.
Давай презрим товарищей соседних
И посторонних, что попали в суть.
1975
ПЕСНЯ О НОВОМ ВРЕМЕНИ
Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, -
Значит, скоро и нам - уходить и прощаться без слов.
По нехоженным тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.
Значит, время иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи!
И в погоню за ним мы летим, убегающим, вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей,
На скаку не заметив, что рядом - товарищей нет.
И еще будем долго огни принимать за пожары мы,
Будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов,
О войну будут детские игры с названьями старыми,
И людей будем долго делить на своих и врагов.
Но когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
И когда наши кони устанут под нами скакать,
И когда наши девушки сменят шинели на платьица, -
Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!..
1966-1967
И ВКУСЫ И ЗАПРОСЫ МОИ - СТРАННЫ...
И вкусы и запросы мои - странны, -
Я экзотичен, мягко говоря:
Могу одновременно грызть стаканы -
И Шиллера читать без словаря.
Во мне два Я - два полюса планеты,
Два разных человека, два врага:
Когда один стремится на балеты -
Другой стремится прямо на бега.
Я лишнего и в мыслях не позволю,
Когда живу от первого лица, -
Но часто вырывается на волю
Второе Я в обличье подлеца.
И я боюсь, давлю в себе мерзавца, -
О, участь беспокойная моя! -
Боюсь ошибки: может оказаться,
Что я давлю не то второе Я.
Когда в душе я раскрываю гранки
На тех местах, где искренность сама, -
Тогда мне в долг дают официантки
И женщины ласкают задарма.
Но вот летят к чертям все идеалы,
Но вот я груб, я нетерпим и зол,
Но вот сижу и тупо ем бокалы,
Забрасывая Шиллера под стол.
...А суд идет, весь зал мне смотрит в спину.
Вы, прокурор, вы, гражданин судья,
Поверьте мне: не я разбил витрину,
А подлое мое второе Я.
И я прошу вас: строго не судите, -
Лишь дайте срок, но не давайте срок! -
Я буду посещать суды как зритель
И в тюрьмы заходить на огонек.
Я больше не намерен бить витрины
И лица граждан - так и запиши!
Я воссоединю две половины
Моей больной раздвоенной души!
Искореню, похороню, зарою, -
Очищусь, ничего не скрою я!
Мне чуждо это е мое второе, -
Нет, это не мое второе Я.
Другие статьи в литературном дневнике:
