Екатерина Бушмаринова.

О породах.

Есть женщины пород декоративных.
Их не волнуют страсти и карьера.
Они выходят славно на картинах,
Они в любых приятны интерьерах.

Они всегда подстрижены, завиты.
Капризно масло слизывают с булки.
Заводят их для скрашиванья быта
И хвастают их статью на прогулке.

Есть женщины – бойцовые собаки.
У них свои, особые повадки.
Они считают: счастье стоит драки,
И не разжать зубов их мёртвой хватки.

Есть женщины охотничьей породы.
Их жизнь – чутьё, погоня и добыча.
Они умны, азартны от природы,
И поводок мешает им обычно.

Есть женщины – собаки ездовые.
Они везут всех чад и домочадцев,
Всегда в упряжке, вечно чуть живые
(Никак не удаётся отоспаться).

Какая это пошлость, грусть и скука –
То выть, то грызть друг друга век за веком.
А я, хотя и чувствую, что сука,
Всё пробую
остаться
человеком...

Бабочка и Муравей.

В твоём шкафу – солений баночки.
И ты, конечно, муравей.
Ну, а она, конечно, бабочка –
пестрее всех и всех живей.

И всё ей хаханьки да шуточки,
да слов дрожащее драже.
Она и вышла на минуточку,
а ты соскучился уже:

«Не поскользнись на мокром кафеле!»
Ты муравей. Не Иствуд Клинт.
Но полотенце, хрустнув вафельно,
её коленки оголит.

Она влетит из ванной в комнату
в футболке задом наперёд.
Свои распахивая омуты,
она ресницами взмахнёт.

И глаз её крылатой грозности
не ловит фотоаппарат…

Сидишь и думаешь, что поздно всё.
Хотя могло бы быть пора.

Вечер, 25 ноября.

Весь день – какие-то потёмки,
в которых трудно видеть цель.
От Курского до Самотёки
стоят машины на кольце,
стоят, погуживают робко.
Конечно, пробка. Как всегда.
А в небе вытащили пробку:
на город хлынула вода,
а после вылили чернила
и стали белым штриховать.
Дорога скользкая, как мыло.
Сейчас бы чаю да в кровать.

Но я, в ознобе, как при гриппе,
меж луж торю себе тропу.
А небо сыпет, сыпет, сыпет
свою колючую крупу.
Я в магазин. Не всё ж на рынке
стяжать одежду нам и корм.
И вот в примерочной кабинке
стою брезгливо босиком.
И в это время в сумке где-то
писк смс. Пиши, мой счасть!
Про всё забыв, полуодета,
тебе бросаюсь отвечать…

Упаковав свои покупки,
не применив глагол «люблю»
(с трудом!) в ответе, выйду. Хрупкий
ледок и сумеречный люд.
Стоят застывшие машины
покорным стадом на кольце.
Ко мне кидается мужчина
с нездешней бледностью в лице:
«Сестра! Вчера освободился.
Подай!»
А снег устал и лёг…
С бездомным чувствуя единство,
послушно лезу в кошелёк…

Человек состоит из воды.

Человек состоит из воды
(в основном это, видимо, слёзы).
Человек состоит из беды
и старательно выбранной позы.

Человек состоит из среды.
Просто рвётся среда в человека!
Человек состоит из «воды»,
заполняясь до самого верха.

Человек состоит из сумы,
из тюрьмы, из мурашек по коже.
Человек состоит из зимы.
Без зимы он, конечно, не может,

ведь вода – это сжиженный снег.
По снегам, не сбиваясь со следа,
всё бредёт и бредёт человек,
состоящий из солнца и лета.

Человек состоит из аптек,
где от боли дают Алка-Зельтцер,

да из слов, что другой человек
говорил ему в самое сердце.

Суринам.

Парамарибо – город утренней зари...
А. Пилявин

Это время воды. Мы как рыбы в воде. Мы как рыбы
в нашем городе утренних зорь, но не Парамарибо.
Мы и тут себя можем вести, словно мы в Суринаме:
ты мне даришь цветы, я хожу по сугробам в панаме.

Это город воды, снова выпавшей нам в виде снега.
Потолки «Маяковской» когда-то оформил Дейнека,
и на них самолёты, небесная высь, парашюты,
апельсины растут… Вверх посмотришь – и сразу не жутко –
даже если у граждан в подземке – подводные лица…
Это память воды. Я могу через край перелиться,
через край твоих рук. Я живая вода, я живая,
я, как краны с водой, нам с тобой Суринам открываю.

Пусть крещенский мороз защитит нас от нового гриппа…
В Суринаме тепло. Там живёт суринамская пипа.
Каждый, в общем-то, сам есть кузнец персонального рая.
Это соло воды. Видишь, всеми цветами играет?
Так играю и я – тоже всеми твоими цветами.
А ещё я могу, если хочешь, сыграть на тамтаме
или сотней мозаик раскрасить всё небо над нами.
Это время воды. Это дождь, это душ в Суринаме.

Час Быка.

Громко ходики гремят.
Спят кузнечики за печкой.
Между часом и двумя
Бык ступает на дощечку.

Он отважный каскадёр.
Он идёт, слегка качаясь,
через поле, речку, двор,
через голову начальства.

Он не конь и не в пальто,
и не волк в овечьей шкуре.
Потихоньку от Барто
он «бычок» жуёт и курит.

Пусть доска гнила, узка,
он, как парус, счастья ищет.
Это время – час Быка –
красота и темнотища.

У него в носу кольцо
и серёжка в левом ухе.
И летят за ним трусцой
золотые цокотухи.

Убить русалку.

Над терракотовым болотом
взошла зелёная луна.
Была удачною охота,
хотя она запрещена.

Та полногрудая русалка
была опасней, чем Тифон.
Она сама тебе писала
и обрывала телефон,

и хриплым голосом нездешным
она несла галиматью.
…Возможно, ты и был несдержан,
но оградил свою семью

от неуместных посягательств.
Пиф-паф! Ты крикнул: «Раз, два, три!»
И никакой ты не предатель,
а просто – взял и пристрелил.

Она писала. Слог был выспрен –
сплошное «горе от ума».
Она сама пошла под выстрел.
Она сама, сама, сама!

Ты полагал: она же нечисть
и ей не будет ни черта!
Но нет. Лежит и смотрит в вечность.
И почему-то – без хвоста,

и руки белые упали.
Лежит, глядит перед собой,
весь твой ковёр забрызгав в спальне
своею кровью голубой.

Облака.

Я не всё сказал про облака...
Михаил Турчинский

Сквозь пустоту аллеи парка,
в февраль из стужи января
шёл человек, и шла собака –
друг другу два поводыря.
Шёл человек, уже с билетом
в тот край, где тени говорят,
и вспоминал, что было лето,
и летом много лет подряд
на шею прыгали с разбега
ему и листья, и трава.
А он лепил стихи из снега
и брал из воздуха слова.
Один поэмы льёт из стали,
другой – разводит, как котят…
А у него стихи летали,
и до сих пор ещё летят.

Он позвонил мне из больницы,
шутил, сказал, что не впервой,
что исчезает, извинился…
И всё. Последний разговор.
Мне легче думать, что ушёл он
не просто так, а в старый парк,
где все прогуливают школу,
а он прогуливал собак,
что он не болен и не ранен,
лишь засмотрелся чуть, пока
вверху, на голубом экране,
крутили фильм про облака.

Зонтики.

Она не то что тяготеет к экзотике,
но в очень хмурые, дождливые дни
она скупает светло-синие зонтики.
Уже полшкафа занимают они.
С собой не носит, забывает их, глупая.
Но дома вытащит, раскроет в руках,
и через ткань небесно-синего купола
ей светит люстра. Ведь без солнца – никак.

Она раскручивает зонтик за тросточку,
и небо кружится и сбоку, и сверху.
А за щекой её – вишнёвая косточка,
а может, имя одного человека.

Команч в октябре.

Зачем-то он хлебнул с утра вина. Октябрь. Подорожали бизнес-ланчи… А менеджеры среднего звена глядят в окно на пьяного команча. Команч! Весь офис смотрит: что за чёрт? И цвет его лица похож на медный, и голову давно ему печёт… Команч влюблён, и это так заметно.

Он ждёт, он улыбается хитро, он пьёт из чашки пластиковой кофе. Такого не пустили бы в метро. Он в перьях! У него орлиный профиль.

Казалось бы, не лето, не сезон вот так сидеть босым на остановке… Раскрыв над головой прозрачный зонт, к нему идёт циркачка по верёвке с испуганно закушенной губой.
Команч встаёт, раскидывая руки. Конечно, эти двое – мы с тобой, уставшие внезапно от разлуки, конечно, это просто ты и я, хоть мы и не планировали встречу…

Октябрь. Дождём залитая скамья. И ветер всё пронзительней и резче.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 12.05.2025. Екатерина Бушмаринова.