М. Булгаков

Параной Вильгельм: литературный дневник

Был май.


"Необыкновенно мрачный Ермолай за стеклами задергал какими-то рычагами. Молодой человек покачал колокол, скрылся в каретке и беззвучно улетел. Немедленно перед его лицом вспыхнул зеленый глаз и пропустил каретку Ермолая. И молодой человек въехал прямо в солнце и исчез.


И я снял шляпу и поклонился ему вслед, и купил жестяную мышь для мальчика, и спасся от машин, войдя во дворе в маленькую дверь, и там опять увидел режиссера,.."



///
Воспоминание.
Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.


Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за своими плечами восхищенный шепот:


- Вот это полушубочек!


Два дня я походил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: так же давали крупу и так же жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.


И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос... о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.


Я отправился в жилотдел и простоял в очереди 6 часов. В начале седьмого часа я в хвосте людей, подобных мне, вошел в кабинет, где мне сказали, что я могу получить комнату через два месяца.


В двух месяцах приблизительно 60 ночей, и меня очень интересовал вопрос, где я их проведу. Пять из этих ночей, впрочем, можно было отбросить: у меня было 5 знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза - на стульях и один раз - на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время. Каждый, кто желает, может в этом убедиться. Ранним утром, лишь только небо над громадными куполами побледнело, я взял чемоданчик, покрывшийся серебряным инеем, и отправился на Брянский вокзал. Единственно, чего я хотел после ночевки на бульваре, - это покинуть Москву. Без всякого сожаления я оставлял рыжую крупу в мешке и ноябрьское жалованье, которое мне должны были выдавать в феврале. Купола, крыши, окна и московские люди были мне ненавистны, и я шел на Брянский вокзал.


Тут и случилось нечто, которое нельзя назвать иначе как чудом. У самого Брянского вокзала я встретил своего приятеля. Я полагал, что он умер.


Но он не только не умер, он жил в Москве, и у него была отдельная комната. О, мой лучший друг! Через час я был у него в комнате.


Он сказал:


- Ночуй. Но только тебя не пропишут.


Ночью я ночевал, а днем я ходил в домовое управление и просил, чтобы меня прописали на совместное жительство.


Председатель домового управления, толстый, окрашенный в самоварную краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел, растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.


- Пожалуйста, пропишите меня, - говорил я, - ведь хозяин комнаты ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду...


- Нет, - отвечал председатель, - не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.


- Но где же мне жить, - спрашивал я, - где? Нельзя мне жить на бульваре.


- Это меня не касается, - отвечал председатель.


- Вылетайте, как пробка! - кричали железными голосами сообщники председателя.


- Я не пробка... я не пробка, - бормотал я в отчаянии, - куда же я вылечу? Я - человек. Отчаяние съело меня.


Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведет милиция.


Тогда я впал в остервенение.



Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над храмом Христа, и как мне кричали:


- Вылетайте, как пробка.


Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.


- Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.


Слезы обильно струились из моих глаз.


- Так... так... так... - отвечал Ленин.


Потом он звонил.


- Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.


Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:


- Я больше не буду.



Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.


- Вы не дойдете до него, голубчик, - сочувственно сказал мне заведующий.


- Ну так я дойду до Надежды Константиновны, - отвечал я в отчаянии, - мне теперь все равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.


И я дошел до нее.


В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок.


- Вы что хотите? - спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.


- Я ничего не хочу на свете, кроме одного - совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.


И я вручил ей мой лист.


Она прочитала его.


- Нет, - сказала она, - такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров?


- Что же мне делать? - спросил я и уронил шапку.


Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами:


"Прошу дать ордер на совместное жительство".


И подписала: Ульянова.


Точка.


Самое главное то, что я забыл ее поблагодарить.


Забыл.


Криво надел шапку и вышел.


Забыл.


В четыре часа дня я вошел в прокуренное домовое управление. Все были в сборе.


- Как? - вскричали все. - Вы еще тут?


- Вылета...


- Как пробка? - зловеще спросил я. - Как пробка? Да?


Я вынул лист, выложил его на стол и указал пальцем на заветные слова.


Барашковые шапки склонились над листом, и мгновенно их разбил паралич. По часам, что тикали на стене, могу сказать, сколько времени он продолжался:


Три минуты.


Затем председатель ожил и завел на меня угасающие глаза:


- Улья?.. - спросил он суконным голосом.


Опять в молчании тикали часы.


- Иван Иваныч, - расслабленно молвил барашковый председатель, - выпиши им, друг, ордерок на совместное жительство.


Друг Иван Иваныч взял книгу и, скребя пером, стал выписывать ордерок в гробовом молчании.


Я живу. Все в той же комнате с закопченным потолком. У меня есть книги, и от лампы на столе лежит круг. 22 января он налился красным светом, и тотчас вышло в свете передо мной лицо из сонного видения - лицо с бородкой клинышком и крутые бугры лба, а за ним - в тоске и отчаянье седоватые волосы, вытертый мех на кацавейке и слово красными чернилами - Ульянова.


Самое главное, забыл я тогда поблагодарить.


Вот оно неудобно как...


Благодарю вас, Надежда Константиновна".



///
М.Булгаков



Другие статьи в литературном дневнике: