Партизанский еврейский отрядПосвящаю моему деду Самуилу, тётям Соне и Фейге, их детям и всем, погибшим от рук немцев и их прихвостней в гетто Бобруйска, Мстиславля и других городах Белорусии во время Холокоста.
Хоть и давно я это услышал и было мне всего пятнадцать лет, запомнил я тот вечер И не просто сидеть в уголке, но и выпивать с ними, закусывать и слушать, слушать и удивляться. Все, чт мне мне удалось запомнить и не забыть, я по памяти постарался написать. Настолько необычным и неожиданным было для меня всё услышанное в тот июньский вечер, далёкого уже теперь 1962 года, что я много лет часто вспоминал тот знаковый вечер в Бобруйске. Теперь я постараюсь передать всё, что сохранила память, для вас. В тот год я учился в восьмом классе и наша дворовая компания 14-15-летних пацанов попала под влияние авторитетного взрослого парня Валеры. Откуда он в нашем "хрущёвском" дворе тогда появился, не знаю. Но то, что он не жил в нашем квартале, это я точно помню. Позже выяснилось - этот "Валера", у него оказывается настоящее имя было другое, было недавно освободился из заключения. На "фене ", языке уголовников, "откинулся с зоны", значит освободился из заключения. Валера оказался профессиональным карманным вором, щипачём по воровской квалификации. Нас, пацанов со двора, он решил обучить своему преступному ремеслу. Обо всём этом я расскажу отдельно, а здесь пишу только потому, что это нужно для дальнейшего смысла. О моих "уроках" стало известно нашему участковому инспектору, капитану милиции "Каранадашу-Дяде Васе". Он хоть и был маленького роста, за что и получил от нас ласковое имя "карандаша", но был фронтовиком, боевым офицером. Хулиганов и воришек он не боялся и как товарищу по оружию, участнику войны, моему отцу всё про меня рассказал. Переполох у нас был немалый, родители мой люди простые, работящие, всеми силами старались для нас, рассказ дяди Васи был для них неприятным ударом. Короче, родители решили отправить меня пожить на нашу родину, в Бобруйск, где жила мать отца и другие родные с отцовской стороны. Мамины родные, которым удалось выехать в июне 1941 года и выжить, жили в другом местечке, где я, к своему стыду, ни разу в своей жизни так и не побывал. Помню до сих пор, с каким удовольствием я ехал один среди взрослых в плацкартном вагоне поезда Ма-рск - Москва. В Москве меня встречал на вокзале муж старшей сестры, препод института, Борис. Он целый день возил меня по Москве, в которой я был впервые и которой я был просто очарован. Как и был очарован я московском мороженным, которым меня угощал Борис, вкусными пирожками на Белорусском вокзале и папиросами "Три богатыря". Правда папиросы я купил на съэкономленные деньги только когда Борис уехал, оставив меня одного ожидать поезд Москва - Минск. Про папиросы "Три богатыря" я написал пару лет назад интересный рассказ - воспоминание. На вокзале, где были тысячи разных людей и который гудел, как пчелиный улей, побыть уральскому мальчишке из промышленого городка было простым счатьем. Я ещё и в Минске пересадку один сделал, а почему не пришли меня встретить родная тётя и брат Володя, я уже не помню. В общем моя ссылка в бабушкином местечке Титовка, что по другую сторону реки Березины, в пригороде Бобруйска, была замечательной. В городском парке я нашёл ребят, игравших в пинг-понг* и хотя ракетки у меня с собой не было, в свой круг они меня приняли. Приняли к себе и любители домино, хотя они играли в него "на интерес"*. Двоюродные братья мои все были меня намного старше, один из них был таксистом в городе Мурманск, он приехал навестить родителей в долгий полярный отпуск после очередного развода, был при деньгах и мне подкидывал побольше, чем отец дома. Был ещё и дядька, армейский музыкант - трубач, сверхсрочник. Их тогда в народе ещё называли "сундуками". Так этот наш всеобщий любимец, вечно улыбающийся Абрамчик, кроме субботних вальсов в поместье командующего воздушной армией стратегической авиации, играл днём на похоронах. На музыкальном жаргоне это называлась халтуркой, сходить "на жмура". Хотя дядькабыл старше меня лет этак на пятнадцать, я называл его по имени, как все. Поэтому Абрам приглашал меня в гости чаще других, да и в пивную брал без проблем и нравоучений. Мурманского брата звали Аркадий, но на самом деле он тоже был Абрамом. Он появился на свет в 1936 году, а нашего деда Абрама, которого я видел только на фото, забрали в ГПУ*, предшественицу нынешнего ФСБ, в 1931 году. Вот и назвала его мать, моя тётя, Абрамом. Этот Аркадий регулярно брал меня с собой на пляж, на Березину. Там собирались его бобруйские друзья и подруги, а было им тогда примерно двадцать пять лет. Отвекусь и скажу, что ныне моей любимой внучке тоже двадцать пять! Вот так - всё в жизни относительно. Забыл важную деталь - у Аркадия тогда уже был свой мотоцикл - мощный "ИЖ". Ехать с ветерком сзади могучей спины моего брата было тогда наверное самым большим удовольствием. А бабушка всегда передавала со мной для Аркадия и его друзей большую бутылку ядрёного огуречного рассола. Мои старшие друзья и брат любили запивать бабкиным рассолом водочку на берегу Березины. Отцовский брат Яша, сапожник, который теперь, живёт в Минеаполисе, сшил мне по ноге отличные кожаные туфли в подарок. Тётка подарила элегантный костюм, а рубашку и галстук красного цвета, не пионерский, я купил на свои сэкономленные деньги. Но самое интересное началось для меня, когда поздней осенью отец приехал навестить маму и старших сестёр. А заодно забрать своего сына-недоросля из неожиданной и приятной ссылки. Или наоборот, сначала за мной, потом остальное. Мне всегда нравилось знакомиться с новыми людьми, нравились задушевные застольные беседы. Нравятся они мне по сей день, только с гостями встречи стали намного более редкими. Друзья уходят в невозрватное, но есть много таких, которые хоть и живы пока, но для меня они давно числятся в "невозвратных". О них тоже будет сипур*, но в другой теме, а сейчас - об одной встрече с отцовскими друзьями, которую я, как мне кажется, довольно неплохо запомнил. Однажды мы вдвоём с отцом поехали к другу его детства Шломо, по-русски его звали как меня, Семёном. Ещё до поездки отец мне сказал, что ещё должен приехать ещё один друг детства - Нёма, которого я уже знал. С ним я познакомился в доме моей бабушки Хаи, он заходил к нам на чай. Потому что Нёма работал начальником гончарного цеха, который расположился в пригородной деревне Титовка. В этом цеху трудилась мой родная тётя Соша. В этой деревеньке, которую до сих пор бобруйские старожилы называют почему-то "цыганской", мой отец жил с тех пор, как большевики отобрали у его семьи большой гордской дом и разрушили семейное дело моего деда Абрама. Цыган я в Титовке и сам видел в детстве, но в то время, о котором идёт речь, в Титовке их уже почти не осталось. А гончарный цех, котором командовал отцовский друг Нёма, находился прямо за бабушкиным забором. И в пацанские годы я в него лазил через дыру и ходил смотреть работу гончаров, когда из куска глины на их вращающемся ногами столе появлялся очередно гляк*, миска для борща или детские наборы посуды. Так вот, приехали мы к Шломо, который жил в своём домике, по тому времени это было богато. Мелких подробностей того дня я конечно не могу помнить и поэтому в моих воспоминаниях осталось не очень многое. Но стол с разной едой, которую приготовила жена Шломо Роза, я помню хорошо. Любимая еда белорусов была и тогда и сейчас варОная бульба, которую выкладывали на раскалённую сквороду, где корчились и шипели свиные шкварки Да, ещё я услышал новое для себя, когда отец с другом в шутливой форме вспоминали довоенные годы. Оказывается они оба ухаживали за красавицей Розой, которая к тому времени, что мы у них были, малость раздалась не только в груди. И оказалось, что Розе таки мой папа очень нравился в их молодые годы. Я вам объективно пишу - действительно мой отец был очень симпатичным и статным мужчиной. Даже в их автогараже большегрузных автомобилей, где все водилы были здоровыми и горластыми, мой батя выделялся среди них седой шевелюрой, широкой улыбкой и командирским криком. Он ведь и учился перед войной на артиллерискойго командира, да вот арест НКВДшниками* его отца, закрыл ему карьеру навсегда. Ладно и то, что он все эту страшные невзгоды пережил, прошёл войну, вырастил трёх детей и честно и тяжело трудился. Так вот, оказывается Роза тогда были более благосклонна к ухаживанием моего отца, а не Шломо, который внешне не мог соперничать с другом Борей. Не помню, по какой причине Роза не стала моей матерью. Может, отец уже был знаком со своей будущей женой Гинесей, моей мамой - этого я уже никогда не смогу выяснить. Не помню я и то, как появился среди нас Нёма и все сели за стол, но с гордостью скажу, что мне, пятнадцатилетнему юнцу посчастливолось сидеть на-равных с отцом и его друзьями-фронтовиками. Все трое прошли фронт, но я помню, что не было за столом разговоров о войне и том, что с ними было на фронте. Если они и вспоминали что-то военное, то это были бытовые, как бы шутливые, воспоминания. Помню Нёма вспоминал, как к их старшине подошёл молоденький новобранец и попросил старого дядьку подкоротить ему шинель. Умудрённый старшина матом послал его подальше, сказав при том:"Завтра пойдёшь в бой, тебя всё равно убьют!" Вспоминали, как командиры не хотели отдавать положенный солдатам при наступлении спирт. После наступления многих солдат недосчитывались. а у командира оставалось много неисрасходованного "горючего", которым он делился с командиром полка, лубителем выпить. Все на войне старались сделать так, что бы выжить, просто остаться в живых. Всё же больше шла речь о довоенной молодости, ну и об их послевоенной жизни. Мой отец, как фронтовик, должен был получить землю под стрительтво дома и ссуду на постройку. Но его, тогда ещё холостого, уговорил племянник передать землю ему. А отцу он пообещал всем помочь, когда он женится. Вы же понимаете, что когда мама вернулась из уральской эвакуации и они женились, никто отцу ничем не помог. И мы втроём, я успел родится, ютились в комнатушке в бабушкином домишке, которому тогда уже было много лет. Надо сказать, что весь вечер, в продолжении дружеских воспоминаний, фронтовики не забывали регулярно поднимать стопки с водкой. Пили за всё - за встречу, за возвращение живыми, за победу, пару раз выпили поминальную. Все трое в страшной кровавой мясорубке войны потеряли помногу своих родных. Наша семья понесла тяжёлы утраты как с отцовской стороны, так и со стороны моей мамы. Мне тоже перепадало спиртного, на меня мало кто обращал внимание. Друзья вспоминали школьные годы, своих школьных друзей, прикидывали, кто погиб на фронте или был убит в разных гетто и концлагерях. Больше беседу поддерживали Нёма и мой отец - они были образованными и начитанными, оба закончили среднюю школу - девятилетку. У Шломо, если память не подводит, за душой была начальная школа, классов пять. Нёма после войны смог даже какой-то техникум закончить,это было для той поры вроде университета. Он и спросил отца, помнит ли он учителя истории Якова Самуиловича Вайнштейна, который их учил в старших классах. Когда отец ответил утвердительно, Нёма рассказал нам, после очередного тоста, удивительную и страшную историю. Откуда он узнал то, что мы слушали, забыв про яичницу и про пирог струдл, который испекла хозяйка Роза, он не говорил или я просто этого не услышал. А может быть и так, что это Нёма сказал на идише, еврейском языке, который я, к стыду своему, тогда и сейчас знал и знаю абиселе*. Нужно сказать обязательно, что троица титовских мушкетёров умела пить и не пьянеть. Как это может быть, я знаю по своему отцу. Он мог в хорошей компании родных и друзей, в семейном кругу не спеша выпить две бутылки водки за вечер. И я за жизнь видел его "не в форме" раза два-три. Теперь в разговор чаще стал вступать хозяин дома Шломо. Он тоже много чего слышал от бобруйчан, очевидцев тех страшных военных лет. И от участников событий, произошедших с людьми во времена лихолетья немецкой оккупации в Белоруссии. Нёма рассказал нам, что многие евреи Бобруйска и других городков и деревень не успели выехать или уйти пешком со стремительно отступавшими войсками Красной Армии. Основная масса евреев была арестована, согнана по разным гетто и концлагерям и судьба у большинства из них трагична. Среди них и мой дед Самуил и много других родных, которые остались и были расстреляны немцами в 1942 году. Но были и такие, которым повезло больше, они сумели убежать из гетто в дремучие белорусские леса, в которых огромное количество, непроходимых и поныне, болот и топей. Они искали в лесах партизан, думали, что в партизанских отрядах они смогут и выжить и воевать с фашистами, которые уже превратили их жизнь в кромешный ад. Скитания пол лесам и болотам, вечный страх быть убитым утонуть в топи или умереть с голода, превратили вчершних мирных людей, которые курицу-то не могли зарезать на Песах и Пурим и ходили к резнику, в лесных людей. В людей, для которых, чтобы выжить, убить врага любым способом, стало привычным делом. В тот день за столом я впервые услышал и как-то даже не поверил, что был разослан по всем партизанским отрядам секретный приказ из Москвы, из Главного стаба партизанского движения. Приказ этот был подписан секретарём ЦК*, командиром партизан всего Советского Союза, Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко - "Евреев в партизанские отряды не принимать!" Этим приказом этот выродок рода человеческого, подписал, как фашист, тысячам евреев смертный приговор. Конечно были исключения и евреи зачислялись в партизаны. Евреи в местечках Белоруссии были в основном мастеровыми - саможниками, портными, пекарями, были среди нех медики - их звали "фершалами". Их брали охотно командиры - обувь и одежда изнашивалась в лесу намного быстрее, чем в деревне. А уж про болезни в холодные лесные зимы и гвоить нечего. Шломо рассказал, что ему поведали очевидцы, что в отряде еврею могли запросто и безнаказано пустить пулю в спину, отобрать тёплую одежду зимой. Последнее было равносильно смерти, а ценные вещи у евреев обычно отбирали, когда разрешали им остаться в отряде. Вот теперь, когда вы что-то узнали, продолжу я нёмин рассказ, который мы с отцом слушали, замерев. Мои родители вскоре после моего рождения переехали жить на Урал, туда, где мама была в эвакуации и где им можно было найти работу и перспективу получить жильё. В Белоруссии после войны работы не было никому - всё было разрушено, сожжено или вывезено немцами в Германию. Каким образом и где этот учитель смог собрать по лесам полсотни таких горемык, я не помню. Может и сказал это отцовский друг, сожалею, но не помню. А вот то, что они дрались с полицаями и с фрицами отчаянно и насмерть, это Нёма говорил точно. Ну а разве могло быть иначе в отряде смертников, сами прикиньте? Да, совсем забыл - в деревнях и среди местных предателей этот отряд называли "отрядом Константина", видимо для конспирации. Партизаны конечно не нападали на колонны, не взрывали кинотеатры с немцами, они ночами пробирались в деревни и уничтожали полицаев и старост. В каждой деревне у них были свои люди, которые и еду им давали, сколько могли и наводили на германские склады и обозы. "Константин" был очень грамотным учителем, знал немецкий язык, как многие евреи. Надо честно признать, об этом и за столом говорили, что часто партизанские отряды выживали за счёт обычного грабежа и нападений на деревни и на местных жителей. Как их за это судить или нет, никто не знал, мы об этом не говорили. Командир отряда "Константин" стожайше запретил своим грабить и убивать местных жителей, ведь он был, я писал, школьным Учителем. Нёма говорил, что он сказал своим - выживем, если в зверей не превратимся. В 1943 году в этом отряде было около двухсот человек. Они нападали на деревни, где до войны жили и убивали шуцманов* и бургомистров*. И вот однажды они в одном местечке захватили врасплох старосту, сначала они сожгли его мотоцикл, а потом захватили всю его семью. С семьёй они поступили так же, как староста поступил с их семьями в гетто, когда немцы "очищали" от евреев оккупированные территории. В том, что они поступали правильно, сомнений тогда ни у кого не было. У меня, если кому-то это интересно, нет сомнений в справедливости партизанского возмездия и сегодня. А самого старосту они привели через болото тайными тропами к себе, на базу. Учитель есть Учитель - командир поспрашивал людей, что они бы сделали с убийцей их родных. Кто ему это предложил, Нёма не не говорил, а Учитель приказал привязать старосту к дереву и поставить возле него часового, чтобы его раньше времени никто не убил. Люди были недовольны решением командира, у всех была огромная жажда мести. Командир дал приказ утром всем собраться возле привязанного предателя. После такого приказа, вернее призыва, партизаны две недели кормили и поили старосту, следили, чтобы он не умер. И две недели каждый подходил к нему и расчитывался за смерти своих родных. Как они это делали, Нёма нам рассказал, но я вам передать как это делали, не имею права. Этот фашистский прихвостень любил насиловать беременных женщин, а потом вспарывать им живот и закапывать ещё живых. Нелюдь, который грудным детям разбивал о деревья головы, а детей постарше приказывал закапывать заживо, чтобы экономить немецкие патроны. Две недели этот упырь и вампир орал по-звериному и просил только об одном - "Убейте меня! Убейте!" Хоть и был тёплый вечер, меня как-то трясло и морозило. как будто я на Урале без пальто попал в сильную метель. Мне даже и сейчас, когда всё это написал, тяжело вспоминать, ком к горлу подкатывает. Вот и такие страницы были в Великой Отечественной Войне, победу в которой добыли и наши отцы, честно пропахавшие, провоевавшие и проехавшие пол-Европы, чтобы раздавить опасного фашисткого зверя в его берлоге. *** - пинг-понг - настольный теннис 10.05.2015года. Израиль.
© Copyright: Симион Волков, 2015.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
