Николай Захаренко
И ТОГДА УДАРИЛ БОМ
Рассказ
1.
"Это было тогда, как ухнуло!”
Или:
“То да то случилось-ого! - еще до того, как ухнула...” или после.
Так девясельцы вели отсчет хронологии своей двух-трехпоколенной летописи, относительно необъяснимого небесно-космического явления в Девоселье.
... Вздрогнула земля: затончили на углах дома; с полок попадал и подрался стеклянный и глиняный сосуд; брызнула вода из глубоких колодцев. Позакладала в ушах – минут пять не могли отковтаться девясельцы от внезапной глухоты и немоты, аж пока не ударил бом на церковной колокольне. Тогда люди услышали, как затрещала и дико заголекала в Закрашинском лесу.
Тогда они увидели, как за кладбищем, над альсами-болотами с шипением гадюки полыхал вверх серо-зеленый поток какого-то, вонючего на всю округу, газа-словно дракон испортил воздух!
Потрясенные девясельцы зажали пальцами носы, впитали от ужаса головы в плечи, но не закрылись, не сумели отвести глаз от зеленого потока, на вершине которого лениво и грациозно покачивалась гигантская, – может величиной с Гацуковое поле, – тарелка.
Впрочем, это сейчас на подобное формообразование говорят”тарелка". В конце света люди привыкли к необычному и намеренно-буднично описывают его признаки. Другим необычным (”аномальным“, как сейчас говорят) явлениям снисходительно присваивают уменьшительно-ласкательные или вообще шуточные прозвища, типа” барабашка", а имена особенно надоедливых феноменов легкомысленно и издевательски сокращают вплоть до аббревиатур. Из-за этого необычное делается якобы обычным и не так нервирует. Сейчас бы сказали, что девясельцы наблюдали обычный НЛО, или “тарелочку”.
Не такие были девясельцы!
Во-первых, они были христианами. Во-вторых, христианами суеверными. В-третьих, христианами любопытными.
Христианская вера требовала от девассельцев быть осмотрительными в выводах.
Суетливость позволяла им напрямик, минуя слепой лабиринт научности, проникать в суть вещей.
Любопытство делало их наблюдательными (по крайней мере, ни один свидетель Дивасельского потрясения не скажет, что он наблюдал именно “тарелочку”. Ведь все видели: тарелочек было две! Причем, сложенные кромками вплотную одна к другой, так, как бобы сомкают миски с оладьями, идя на крестины или свадьбу).
Но это так, мелочь. Главное-вдоль кромки тарелок по кругу пугливо бросалось взад и вперед зловещий Желтый глаз с красными прожилками. Факт, которого одного хватило бы девясельцам ради вывода…
Факт второй: зеленый газовый поток вонял серой!
Факт третий: когда ударил бом на колокольне – тарелки сморщились, как гнилые обки, и уплыли за кругозор на Запад.
Факт четвертый, главный и смыслозначительный: бом ударил, когда ни звонаря, ни батюшки в Девяселье не было, а на церкви висел кованый в 1547 году медный замок.
Землетрясение, колодезные фонтаны, вой собак, нечеловеческий вопль в Закрашинском лесу, а также биты сосуды девясельцы поставили во вторичный доказательный ряд и вывели:
- Это он, тфу-тфу-тфу, бес!
Так оно и было.
2.
В доме Андрея и Марьи умирал их первенец Иванушка. Умирал необычно, не так, как умирают дети. На рассвете проснулся и объявил:
- Мама, папа, Слушайте: я скоро умру!
Андрей ослышался, а Марья не поверила ушам.
- Андрей, что он говорит?
- А я не слышал. Ты матка, ты и слушай. А я отец, я топор войстру!
Логика смешного отца всегда смешила Иванку. Он и сейчас зашелся смехом. Но вдруг посерьезнел и снова повторил свое объявление. Да так твердо повторил, что Марья с Андреем не только услышали, но и поверили неслыханному – и моментально почернели.
Однако вида не показали.
- Я тебе язык иголкой наколю за такие глупые слова, - якобы возмутилась Марья.
– А я, вот, пучкой по срачке! Хочешь? - притворно пошутил Андрей, - с удивлением чувствуя, как седеют его виски: холодом от них повеяло что ли?
Однако Иванка их не поддержал.
- Ат, пустое, - горько сказал он, поглядывая в окно.
В свои четыре годика Иванушка, словно старик, утешал горестных родителей. Утешал по-взрослому мудро, другим временем удивление недетским Иванковым умом преобладало их горе!
- Мама, - привставал Иванушка из своей детской самодельной кровати, - ты по мне много не плачь. Три дня можно, а больше – нет! И тату не позволяй.
- Почему, сыночек? - словно легкомысленно, словно весело спрашивала Марья, изо всей мощи колтая слезы.
- Почему-почему! Выплачите себе глаза, а как придет время перебираться на тот свет, то меня и не найдете! Нас там много таких... маленьких, - чему-то мечтательно улыбался Иванушка.
Марья выбегала из дома в сени, словно по делу, и, истошно давясь, чтобы не услышал Иванка, причитала. Потом так же быстренько вытирала лицо падалом юбки и возвращалась обратно с веселой улыбкой.
- Что это ты выдумываешь, Иванка? Ты еще малыш думать о том мире. Тебе еще грех.
Иванка укоризненно смотрел на мать и молчал.
- Я тебе сейчас аладочек напек, из белой муки, с медом! Дед Никита меда принес.
- Мама, - останавливал Марью Иванко, - у нас той муки три горсти осталось. Будете делать с т а л ы, так и на стол нечего будет поставить.
- Так с медом же, сыночек, - глупо говорила Марья, потихоньку сходит с ума от страшное правды, с которой не разминешься, но и не смирись. - С медом же…
- Позови папу.
Она суетлива, с услужливой готовностью бросилась исполнять сынову просьбу – искать Андрея. Тот был на дворе, Марья знала точно, но что его придется именно искать, бы в лесу, она тоже знала.
Последние три дня Андрей почти не заходил в дом: не завтракал, не обедал, не ужинал, как одичавшая собака, скитался по загумению, по сараям, за чем-то лазил на чердак, подолгу сидел на траве в дальнем углу сада. При случайной встрече с женой прятал глаза и уходил в какую-нибудь пристройку, словно по пристальному делу.
- Андрей! - тихо погукала Марья с крыльца.
Ответа не было.
- Андрей, ходи, Иванка называет!
За дровяной стройней зашевелилась, обрушились дрова, и показалась Андреева голова.
- Чего? - испуганно и затейливо посмотрел на Марью Андрей.
- Не знаю. Называет.
- Чего? - враждебно переспросил Андрей.
- Не хочет есть оладий из белой муки.
– А-а... а я думал... - Андрей как пришел в себя. - Иди ты первая, - попросил он жену. Марья послушалась, хотя ой как ей самой хотелось задержаться, пустить впереди себя Андрея, загнуться им от угрозы.
Иванка спокойно ждал, пока отец растерянно топал у порога, пока шагал к кровати.
- Что ты хотел, чего звал? - грубо спросил Андрей.
- Папа, есть ли у нас на чердаке березовые доски?
- Березовые? - Андрей задумался. - Я на чердаке не был.
- Был, - хитро улыбнулся Иванушка. - Я слышал.
- Как ты слышал? Я туда босой лазил, - проговорился отец.
- Чу-у-у... я теперь все слышу…
Марья заступила вперед.
- Сыночек, а что ты хотел?
- Папа, - невзирая на мать, говорил Иванушка, - ты не те доски присмотрел, я те не хочу.
- Почему? - насупился Андрей, удивляясь будничности, с которой он ведет со своим Иванком речь о Доске!
- Они же сосновые, да? А я хочу гроб из березы.
- Что? Что ты сказал?! - закричала Марья.
- Березовую хочу, – упорствовал Иванушка.
- Нельзя так! Ой, нельзя-а! - впервые в открытую заголосила Марья.
- Мамочка, не плачь, я тебе расскажу…
- Ой, расскажи, сыночек, расскажи-ы!
- Помнишь, я зимой играл на печи с лучиной?
- Ой, помню-ю!
- А ты меня завтракать позвала, помнишь?
- Помню, родненький, помню-ю!
- А я взял да занозу в палец загнал…
-ПА – о – мню, - выла Марья. - пальчик мой золотой!
- Ведь та лучина была сосновая! - подвел итог Иванка.
- А какую ты хотел? Это же лучина, - не соображал Андрей, куда он клонит.
- От сосны всегда бывают занозы, - грустно вздохнул Иванушка.
- Такой беды-заноза! - Андрей упиристо стремился или разрушить, или хотя понять сынова бред. - Я, вон, в прошлом году топоряю ногу порубил, и то ничего.
- То второе... Ты умрешь, а Бог тебя позовет и скажет: “Молодец, Андрей Андреевич, хорошо топор новойстрил, пойдешь за это в Царство Небесное!"А меня не похвалить…
- Почему? - озлобленный на Бога, спросил Андрей.
- Он меня позавит, а я буду вылезать из той сосновой гроба и застремлюсь! А он спросит “ " Почему у тебя, Иван Андреевич, заноза в руке? Зачем мне человек со занозой? Иди от меня!”
Тут Иванушка и сам горько заплакал.
- А ты не умирай, сынок, – заплакал и отец. - Ты же знаешь, нет у нас березовых дощек.
- Не могу, папочка, они меня там ждут.
- Да кто ждет?! - вместе воскликнули Марья с Андреем.
- Они ... все…
- Подождут, – сказала Марья. - а ты поспи.
Иванушка смружил веки и мирно уснул. Ровное дыхание поднимало его птичьи бугорки; седые, как лен, кудряшки раскинулись по подушке; розовые губки сложились в легкой улыбке; румяные щечки светились жизнью, и только белый лобик пометила печать смерти: на детском личике вдруг выступило чело.
Андрей пошел по деревне искать березовых дощек. Заходил в дома и говорил:
- Кланяюсь в пояс, люди добрые! Не одолжите сколько штук березовых дощек?
- Нет, - говорили хозяева. - А зачем тебе?
- Надо одну вещь сделать, - загадочно отвечал Андрей, снова всем кланялся и выходил.
Люди недоуменно переглядывались, со сожалением поглядела вслед Андрею и молча крутили пальцем вокал виска.
Доски нашлись у Марьиного двоюродного брата Василия. Строганные, оскорбленные, гонкие, – как раз столько, сколько нужно на гроб для Иванки.
3.
Не было в Девяселье человека, который бы не согревался душой и сердцем, глядя на красивую семейку, на Андрея да Марью с Иванкой.
Андрею двадцать шесть, лицо смуглое, фигура стрункая, походка упругая, глаза серые, веселые, на губах всегдашняя дружелюбная улыбка. Муж, отец, парень. Мужчина! Не было в Девяселье девушки, которая бы тайно не любила Андрея.
Марье двадцать два. Глаза синие-васильковые, брови черные вразлет, на правой щеке ямочка, Гожий носик чуточку содран, сама расточка к плечу Андрею. Не было в Девяселье ни доброго парня, ни затюканного мужичка, который бы тайно не мечтал о Марье.
Но им то людское как на грани лебеда.
Марья на всю округу пяюха, на всю деревню мастерица, славна удивительными вышиванками да тканым полотном. На ее вышиванках очаровательные Девы, красивее самой Марьи, белые лебеди парами ходят по синему морю, белые облака стаями плывут по синему небу. А раскатит Марью полотняную трубку по росистой траве – полотно блестит, лоснится, как маслом политое. Ни у кого не было таких вышиванок, никто не умел соткать такого полотна.
- Кудесница! - ахали соседки, и не слышалось в том Охане зависти – одно увлечение.
Андрей плотник. Он не дамы рубит-теремы! Ему дорогу не переходи, с ним в ремесленном деле не борайся: он победит, а ты одно стыда наберешься. Поставить Андрей домик-Теремок, возьмет за работу деньги, примет магарич, а потом “за так”, в свою охоту, ради души, украсит фронтон вычурным резным узором, а на Вильчик посадит деревянного петуха. Вертится тот петух, откуда ветер падует, крутят головами девясельцы: откуда у этого парня этакий дар Божий!
Откуда... - смеется Марья, - от Бога!
Они, девясельцы, не могут оторвать взора от Марьиных вышиванок и Андреевых Петушков, а Марья с Андреем не силят отвести глаз друг от друга. А если родился Иванушка, то и от Иванки. Марья одним глазом на Иванку поглядывает, вторым на Андрея. Андрей так же. Из – за того они оба сделались немного косоглазыми и-диво странное! - еще красивее.
Не было в Девяселье такой любви, как в Марье с Андреем.
4.
Иванка не отставал от родителей, прочно удивлял девясельцев красотой и умом.
- Твой Иванушка что твоя вышиванка, - хвалили Марью соседки. Марья пугалась, сердила, захинала Иванкам лицо фартуком, чтобы не сглазили.
"Соль тебе в глаза!"- неслошным шепотом произносила она обережный заказ.
Разум не по годам пугал, доводил до отчаяния, выдавал Иванку с головой. Ум больше красоты привлекал к Иванке людское внимание. Зачем Марье их внимание? Тфу на нее!
Но ведь ум не красота, под материнским подолом не скроешь.
- А что выше неба? - спрашивает Иванка у матери в свои три леточки! Марья даже и вопроса такого не понимает.
- Не знаю, - говорит.
- А я знаю!
- То что?
– Он…
- Кто-он?
- Тот, кто небо соорудил! - просветленно радуется Иванка.
Большие дети развлекались: поймали Воробья, привязали ему бечевку за ножку и давали взлететь. Малый Иванушка подбежал к ним и попросил, словно приказал:
- Пустите его, все живое жить хочет!
И большие безупречно послушались.
- У тебя, Марья, не ребенок растет, а какой – то дед, – похвалили Марью бабы на завалинке-восторженные свидетели забавы с воробышком. Марья аж зазлавала, схватила за шиворот Иванку, воткнула во двор и вестницы закрыла. “А не лезь не в свое, умник!”
- Чего ты его штиляешь? - заговорили-возмутились бабы. - Если бы мой такой был, как твой, я бы ему цыцку до семи лет давала.
Бабы расхохотались. Марья не стала с ними спорить, сама во двор спряталась.
Единственная на селе “гулящая” вдова Лисовета имела пятеро заброшенных детишек от пятерых родителей. Сидит Иванка на заборе, улицу созерцает. А тут-Лисовета. Он и говорит:
- Тетя Лисовета, почему твои дети чумазые, а ты – ничего себе женщина, дальбог, красиво одеваешься?
- А чтобы тебя, дитятко, земелька одела, - страшным проклятием ответила Лисовета, думая, что ее никто не слышит. - Уродится же такое лицо!
Да Марья за забором палола лук. Потемнело у нее в глазах, расслабили руки и ноги. Тогда впервые подняла она руку на сына-отломила вишневый пруток и, заплюснувшись, стебанула Иванку по спине.
- Не бей, мамочка, тебе же болит, - попросился Иванушка.
А на другой день по длинной деревенской улице шел слепой старец-Лирник-седой, как лунь, высокий старик с двумя, крест-накрест, кайзерами за плечами, с лирою на груди. Вела его за пол, аккурат посередине улицы, маленькая, до пояса ему, бабка-тычинка. Издали слышала улица продолжительное нездешнее старцев пение и лирные переборы.
Раз в год проходил Лирник по деревне, якобы появлялся из другого мира и туда же уходил. Он не брал, как обычные нищие, кусков хлеба, он п р ы - м а в только муку – белую и ржаную. Хозяйки это знали и заранее выходили к веснице с мукой в мисочках. Вышла на улицу Марья с Иванкой. Пение приближалось. Хрипловатые переливы Старцевой лиры выводили коленца за коленцем, слаженно с чистым поднебесным голосом Лирника. Торжественное величие и мировая тоска звучали в неслыханной песне старика. Сердце стойлось, а душу ототносило ветром куда-то вбок и вверх. С трепетом подошла к лирнику со своей милостыней Марья.
- Куда сыпать, дедка? - спросила.
- А какая мука, доченька? - оборвал песню Лирник.
- Белая, пшеничная.
- Сыпь в левую кайстру!
Марья высыпала. Старец двинулся дальше. Марья - за ним, Иванку за руку тянет.
- Постой, святой отче!
Лирник остановился.
- Благослови моего сына Иванку.
Лирник протянул руку, нащупал Иванкову голову, погладил ее и спросил, слепо улыбаясь:
- Чьего, говоришь, сына?
- Моего, деду.
– Это не твой, - вздохнул Лирник.
- Мой, мой, – заторопилась Марья, – а чей же!
- Божий, - ласково сказал Лирник и перекрестил Иванку.
Соляным столбом, как жена Лота, стояла Марья посреди улицы, поглядывая вслед лирнику.
"Что он сказал? - думала она. - Иванка, слава Богу, здоровый, веселый, умный, вырастет – как отец будет. Что он сказал, этот слепой старец?!”
Открыть слова Лирника помогла мать-покойница. Пришла ночью в дом, приблизилась к сонному Иванушке, положила, как раз, как Лирник, руку на Иванкову голову и погладила.
- Что вы делаете, мама? - шепотом, чтобы не разбудить Андрея, спросила Марья – - не рушьте моего сыночка, он же проснется, испугается... Идите, идите с Богом!
Мать улыбнулась.
- Он не твой, донька, он уже мой.
Марья заплакала.
- Что вы такое говорите, мама?!
- Ты не плачь, ты себе родишь второго Иванку. А этот пусть будет мне, - сказала и исчезла. Потом вернулась, как с горки спустилась по лунному лучу через окно:
- Не забудь, С в а й г О тоже Иванком назови!
- Мама! Мама! - воскликнула Марья.
- Это не моя воля, это он так велел! - строго объяснила мать.
- Кто-он?!
- Совсем Вы здесь безбожили, - покачала мать головой и старческой походкой потипала назад, вверх, опять по лунному лучу.
До утра колотилась, не могла согреться в постели Марья. а по утрам Иванка заболел.
5.
Все Девяселье жалело Марью с Андреем. Еще бы: такое золотое дитя похоронить! Мальчик Иванушка дался в знаки каждому, впал в душу – хоть ты плачь! Так и плакали. Женщины на все кладбище рыдали, как по родному. Да то не удивительно. Удивительно, что и мужики, все как один, плакали, как бобры, и не стеснялись – вроде так и надо. Завистницы и завистники, сплетники и злопыхатели, бездельники и пьяницы – все те редкие Божьи люди, которые разнообразили скучноватый девясельский быт, каждый на свой лад, пролили по Иванушке искренние слезы. Даже батюшка плакал! В погребальный Иванков день ему показалась Божья Матерь со святым Своим омофором (или, как у нас говорят, – покровом). Божья Матерь тоже плакала: так окропила слезами омофор, аж он потемнел от влаги, как помытое полотенце. Поэтому батюшка с трудом прочитал на нем пророческие письмена. Прочитал-и ужаснулся.
Это нам, нынешним, которые впитались в третье тысячелетие, понятно, чем был так напуган Дивасельский священник. Даже мы, оглядываясь назад, ужасаемся, хотя для нас те ужасы-прошлое и, кажется, ничем не угрожают. А представьте, как страшно было бедному отцу Дионисию читать о том, что еще суждено пережить! Только начинались 30-е годы. А потом же 40-е! А тогда 50 - я, 60-я, 70-я, 80-я и т.д.! Так что…
Первое, что разобрал батюшка на письменах, было предостережением:
"“И на девятый день после похорон раба Божьего Иванки хитростью нечистой силы слуга Божий А. Дионисий будет вызван в город к уполномоченному по борьбе с Богом, чтобы в его отсутствие той силе злой было свободно орудовать в сиим месте Девяселле...”
Выходит, батюшка уже за восемь дней знал о дьявольской передряге в деревне, или, пользуясь эвфемизмом девясельцев, – о том, что “вухнет”!
Видимо, прочитал А. Дионисий и о том, как” вухнет " позже в Чернобыле... однако, поскольку это событие должно было произойти приблизительно через 55 лет, когда его уже (прими, Боже, Душечку!) не будет на этом свете, сообразительный батюшка сделал вот как.
Ночью со свечой полез на колокольню, привязал к пудовому Биллу большого колокола льняную нить, отвел Билла вбок, а другой конец нити внатяжку привязал к балке. Теперь, когда колокольня чуть дрогнет – нить не выдержит тяжести и порвется. А била ударит в бом!
Жалея девосельцев, ничего им батюшка не сказал. Но они шестым, а может, седьмым чувством приметили пророческую знаковость Иванковой смерти. Между людьми поселилось необъяснимое ожидание перемен. Как уже известно, мистическое предчувствие подтвердилось мистическим явлением на девятый же день деревенской жалости, когда, говоря прямо, черт потряс землю.
Разрушение образцовой семьи, которую девясельцы от сердечных симпатий считали аналогом Святой Троицы, единой и неделимой, также пошатнуло в человеческих душах веру в незыблемость жизненного строя, а в другого так и всякую веру.
А бом церковный! Кто в бом ударил?
Эх, да что тут говорить! Столько диковин переплелось, обрушилось на людские головы не зря, не просто так. Не иначе, причудливый знак Божий начертил девясельцам будущую судьбу. А кто тот знак прочитает? Пусть бы Господь просто сказал: "Будет вам, девясельцы, за ваши грехи то да то!"Так нет... Думай сейчас, гадай без толку, жди, что жизнь покажет.
6.
Жил-был на свете Иванушка, - а где он?
Шестой денечек Иванушка на кладбище, в желтом песочке, в березовом гробу.
Андрей потерял рассудок, еще как ходил по домам просить березовых дощек. Сейчас он ходит по лесу, слоняется от дуба до березы, как что потерял. Словечко никому не бросит, только зыркнет из-под лба, как кто зацепит. На Марью свою, когда где встретятся, вообще поглядывает с лютой ненавистью. Но это бывает редко, ведь где им встретиться? Андрей в лесу чего – то ищет, Марья, как перед этим Андрей, - во дворе по задворкам. Ищет на ощупь, ведь ослепла от слез.
Кто сказал, что горе сближает? Ложь это. Чужие стали Марья с Андреем, чужей не бывает. Оба упорны, упрямы, думают каждый свое, людей сторонятся, а друг друга и подавно. Марья не приемлет соседских соболезнований, злит, со двора выгоняет.
А все Бог виноват! Не было бы у них такого разрушения, если бы он не подучил Лирника накаркать Иванкову смерть, если бы не подговорил покойницу-мать присвоить себе Иванку. Отчаянно сетует Марья на Бога, ничуть не боится потерять душу. Что ей та душа? Ей бы Иванку вернуть с того света, а душа и так пропадает.
Где он сейчас, Иванка? А может, вернулся уже? Погостил у Бога, занудился по мамочке Да и вернулся! Играет где-то на дворе…
Выйдет Марья на крыльцо и погукает:
- Иванка, Иванка!
А в ответ слышит:
- Мама, мама!
Голос долетает из сада. Марья-туда! Сослепу обдерет лицо до крови о голле высохшей груши, поколе руки о кусты крыжовника, а Иванкам голос уже слышится со второго конца подворья.
- Ма-ма! Ма-ма!
И так весь день. Ох, не надо было глаза выплакивать, просил же Иванушка! Не послушалась…
Марья нашла, что сделать. Нащупала бочку с березовиком (у нее Березовик до покровы не киснет!), намочила в нем платок, приложила к глазам и легла на спину на мурог посреди двора. Может с час который так пролежала-открылось зрение! Уже видно контуры заборов, деревьев, крыш, уже четко вырисовывается тропа под ногами. Зрячими шагами идет Марья в дом. А там-Андрей.
Стоит у стола, жует корку. Челюсти ходят жадно, хищно – обнажаясь в лесу. Жует и поглядывает на Марью. а в глазах ярость... и торжественная радость победительницы.
"Видимо, нашел свое", - недружелюбно косится Марья.
Андрей подал ей сухую корку - " на!"- и пошел к двери. На пороге оглянулся и расхохотался, щеря зубы.
"Иди-иди, - думает Марья вслед Андрею, - небось, не вернешься!”
7.
Жует Марья недоеденную Андреем корку, а сама пристально прислушивается. Ага, наконец!
- Ма-ма! - зовет Иванка со двора.
Марья поискала глазами, чтобы что одеть: лежа на сыром мураге с мокрым платком на лице, она набрала в кости холода и теперь вздрагивает, как деревце, по которому гасят топором. А стояли прохладные последние дни октября, ведь покровы уже отошли, как раз на покровы хоронили Иванку.
"Хоронили, да не спрятали, - злорадно думает Марья. - вон он, на крыльце стоит, мамку зовет. Го! А где он денется без мамки?”
Она сохнула с гвоздя свой расшитый платок, облокотилась ею и выбежала на крыльцо. Поискала слабыми глазами, - а его и след простыл!
- Ах ты, Сорвиголова! Разве можно матку дразнить? Грех!
- Ма-ма! - отозвался из-за гумна Иванка.
"Ну, догоню-усыплю!"- пообещала себе Марья.
За гумном Иванки не было, он уже из-за забора зовет. Марья полезла через забор. Пока карабкалась, платок зацепился за что-то и затрещал. Марья зашкадовала был платок, но вдруг каким-то чужим голосом в грудине и не своими словами подумала:
"А, черт ее не возьмет!”
Песчаная дорога на кладбище виляет по полю от куста до куста. Иванка то с одного позовет, то с другого. Так и довел Марью до кладбища. Кладбище в Девяселье небольшое, пока она бродила между могил, торкалась в зарасти акации – Иванка перебежал кладбище насквозь. Конечно, глаза у него не такие слепые, как у Марьи. Перебежал и зовет уже с кустов, с самого края большого болота! Бросила Марья надежды своими глазами и двинулась напрямик, на голос. Проминув Иванкову могилку, искоса взглянула на дубовый крест над ней и вспомнила что-то тоскливое. Кажется, черепаховый гребешок, тот, что Андрей подарил после свадьбы... но искать некогда – Иванка называет.
- Ма-ма! Ма-ма! - уже возле укладки через ручей звучит его голосок.
Марья, робко ступая по трясине, пошла к укладке. Поросшая осокою да благоухающим ерником трясина упругими волнами колышется под ногами. Марье стало тошно: не одна человеческая душа захлебнулась в бездонной топи большого болота.
- Ма-ма! Ма-ма! - слышится голос ближе и ближе.
"АО, черт меня не возьмет!"- снова произнес кто-то в груди чужим голосом. А Марья добавила от себя:
"Не провалюсь. Иванушка, вон, прошел-и ничего, не провалился"”
Осторожно переправляясь от одной ольхи ко второй, она добралась, наконец, до укладки. Укладка эта и не укладка вовсе, а обветшавшее ослизлое бревно. Как по нему идти? Два шага ступишь-и поскользнешься на слизоте. Или хрустнет она посередине своим гнилым нутром-и вспоминай, как звали. Вон, внизу черный глаз воды спокойно и уверенно ждет своей жертвы.
А Иванка на том берегу уже не только слышен, но и виден! Между ивовым сплетением Марья увидела красную рубашечку, в которой его прятали. Ну ... не сказать, чтобы рубашечку. Ни рукавов, ни вышитого воротничка она не разбирает ослабленными глазами. Одно красное пятнышко видит на желтом фоне сухой осоки. И личико Иванков одно что белеется, словно облачко... Эх, не оправили еще глаза!
"Что делать?"- совсем растерялась Марья.
- Иванка, Иванка, - позвала она неслуха.
- Ма-ма! Ма-ма! - Иванка с места не уходит, к себе манит.
- Иванка, ходи сюда.
- Ма-ма! Ма-ма!
Что же делать, нужно идти самой. Она ступила на укладку и окаменела – ни взад ни вперед!
- Мам-ма! Мам-ма! - уже требует Иванка. Марья прислушалась. Что-то не то слышится ей в Иванковом голосе. Не называет, как обычно “ "мама, мама", а словно заводная кукла, которую то и дело опрокидывают на спину, выговаривает по слогам:
- Мам-ма! Мам-ма! Мам-ма!
И зовет чаще и чаще, а голос потоньше и потоньше.
- Мам-ма! Мам-ма! - издевательски попискивает Красная тучка на желтом фоне.
"Ага! Так вот оно что, - обрушились в пучину Марьины чаяния. - Так вот оно что!..”
Ужас перед укладкой над смертельным черным глазом был легким перепугом по сравнению с ужасом, который познала Марья, слыша металлический голос красного призрака. Она поняла, в чью ловушку попала, и не видела никакого выхода. Надо смиренно идти по укладке, ведь назад возврата не было: позади (она помнила) остались черное горе, несмироная душа, безумие и отчаяние – то же, что и впереди.
Она уже собралась сделать второй шаг по укладке, как вдруг из-под небесного купола раздалось знакомое пение.
- Э-э-э-эй! О-о-о-о! - затем лира вывела два коленке, и снова:-Э-э-э-эй! О-о-о-о!
Колыхнул легкий ветерок, и Марьину душу, как некогда давным-давно, в прошлом веке, приподняло и отнесло немного в сторону. Но не так далеко, как тогда, ведь теперь душа была весомая, пожалуй, весомее тела! А тело между тем весило мо сто пудов, - Марья почувствовала это, когда по привычке, услышав Лирника, собралась перекреститься…
И не посилело одолеть тяжести обвисшей руки.
"Как меня еще трясина держит?"- отлучена удивлялась она.
- Э-э-э-эй! О-о-о ... - потело ветерком снова.
Стало легче. Марья воспользовала момент и с последнее силы, аж хрустнули суставы, начала поднимать руку. Понемногу, понемногу, выше, выше... и вот уже горстка пальцев коснулась лба, обесциллена прочирила вниз по лицу, меж грудей, и остановилась на лоне. Марья отдышалась и по очереди, скарабоченной кистью достала сначала правое, а потом и левое плечо.
В это время между нею и т ы м, что манил на противоположном конце укладки, возник – как прилетел! - дубовый надгробный Иванков крест. Из-под закрытых Марьиных ресниц выдавились две увесистые кровавые капли.
- А-а, догадалась! - засковытал голос на том берегу. - Ну так посмотри на меня. Эй, давай, может последний раз!
Марья приоткрыла ресницы ... и увидела то, чего, на хороший лад, добрый человек не должен видеть.
Тогда и затрещала в лесу, заголекала; вздрогнула земля под ногами, затончили дома на углах, брызнула вода из колодцев, а в небо полыхал грязно-зеленый поток с “тарелками” наверху.
Но Марья ничего этого не слышала и не видела. Она лежала на грузкой Болотной пастилке обморочная.
8.
Андрей упорно искал одно заветное местечко в лесу-и не находил.
Закрашинский лес не имел конца и края. Начинался он за Гацуковым полем, подковою огибал Девяселье, деликатно на сто шагов не подступал к деревенским домам и огородам, а где кончался – один Бог знает. На востоке он граничился с большим болотом, которому тоже не было конца. На Западе и севере лес перерезала речка Ведрица.
Жили, таким образом, девясельцы на плодородных землях своих как на острове. Единственный большой путь из далекого мира перебирался с севера через мостик через Ведрицу, на время становился Девясельской улицей и, вильнув возле кладбища, исчезал на юге в недрах Закрашинского леса. "В пуще", как прозвали свой лес девясельцы.
Люди боялись пущи, хотя и кормились с нее. Грибов, ягод и дичи лес не жалел. Безболезненно делился с девясельцами частью своей деревянной плоти – так велик и могуч он был! Но его боялись, так как в нем зредьчас пропадали люди. Не погибали, а пропадали! Пойдет человек за грибами-и не вернется. Ни разу не находили девясельцы хотя бы косточки, хотя бы ниточки от рубашки или пряжки от ремешка…
А огниво? Какой девяселец ходит в пущу без огнива? Да кто и когда нашел огниво пропащего?! Разве волчьи зубы дадут огниву рады? Ни волк, ни медведь здесь не виноваты, здесь что-то другое. Пуща…
Андрей пущи не боялся, обошел ее вдоль и поперек, знал каждый дубочек, каждый пенечек, каждую Березину, каждую кочку, каждый поплав – большой и малый. Раньше случалось заблудиться и по скольку дней искать выхода из пущанского царства. Но всегда возвращался, ничего ему не делалось. Теперь и вспомнить смешно те блуждания: как можно заблудиться среди хороших знакомцев?
А теперь затемнение ума нашло. Ну вот же она, эта обитель, где он с Иванкой был. Вот тот молодой дубок без одной ветки, – из нее Андрей сделал Иванку лук, – вот кучка камыша в ивовой низинке, – из камыша он Иванку стрелы нарезал, - вот же та обветшавшая береза с Дятловым дуплом... отсюда шагов двадцать к тому месту! Покружит Андрей вокруг, и близко поищет, и дальше отойдется – нет! Разуверится, засомневается в своей памяти и бредет в другое урочище, в двух верстах от этого: может, там? И туда же он Иванку водил. Но и там - тоже самое…
Пуща отвернулась от него, лукавит, улыбается. Тогда она густая, зеленая была, а сейчас пакостила листья долу-одни голые стволы шатаются-попробуй найди... Клятая Пуща!
Андрей упрямится, не отчаивается – ищет.
"Не на того напали", - мстительно говорит он кому-то и озабоченно всматривается в осеннее небо, изрубленное голыми кронами деревьев.
... Тогда небо столько не было, зеленые листья застили.
"А если это - ”тогда"? - натужно вспоминает Андрей и не может вспомнить.
” На Святую Троицу", – подсказывает кто-то Марьиным голосом.
Вспомнив Марью, Андрей аж плюнул из досады. Постылая сделалась ему Марья, ненавистная. Иванку отдала в поводыре старцу-лирнику! Или нет? Кажется, она его на кладбище закопала. Все спуталось в Андреевой голове.
"Да-да, на кладбище, сам же гроб делал!”
Хотя какая разница? Или так, или эдак, а Иванки уже нет, ****ец! Клятая Марья!
"Ага, на Троицу”, – соглашается с Марьей Андрей.
На Троицу он опоясался вожжами, посадил Иванку на плечи и пошел в лес.
- А куда мы едем? - спрашивал Иванушка.
– Кто едет, а кто то идет, - уклонился от прямого ответа Андрей.
- А зачем вожжи? - заходил с другой стороны Иванка.
- Много будешь знать-скоро постареешь.
- Вот хорошо, буду такой, как ты! - не унимался Иванушка. - Ну папа, ну скажи, зачем нам вожжи?
Все ему расскажи! Андрей рассердился.
- Будешь данимать-ссажу с шеи!
Хитрый Иванушка знает, что отец дважды не повторяет, и дальше всю дорогу молчит как рыба.
В лесу сразу отыскали заранее подмеченный Андреем дуб. Пущанский великан выбросил нижнюю ветвь далеко в сторону. Андрей опоясал дуб вожжами, вожжи прикрепил к ногам и, как учил некогда пчеловод дед Никита, начал карабкаться по дубу, опираясь ногами на вожжи. Таким "бортничным" образом он легко достиг той первой, отброшенной далеко в сторону, ветви и привязал к ней вожжи двумя концами. Получились ... качели. Андрей по ним и соскользнул вниз.
- Ну, догадался? - спросил Андрей, вперед смакуя наслаждение ожидаемым Иванковым удивлением.
- А негож! - радостно рассмеялся тот. - Качалка!
- Где ты когда видел качалку? - сам удивился Андрей.
– Там... - неопределенно махнул рукой Иванка. - Во сне приснил.
"Где же тот клятвенный дуб?"- бормочет Андрей, от усталости загребая ногами опавшие листья. Пять дней уже он ищет того дуба. Страшен сделался, щетиной зарос, на лице одни глаза блестят. Домой возвращается ночью, прячется от Марьи где придется, ждет момента, чтобы украсть какую корку хлеба. Чтобы Марья не увидела.
Дуб не указывается. Ляшек отводит глаза от дуба. Зачем Андрею этот дуб, он пока не знает. Одно упорно и мстительно бормочет:
- Не на того нап-поля!
На седьмой день посчастливилось. Усмотрел на стихотворении сухого ясеня огромного ворона.
- Кыш! - швырнул в него гнилым корягой.
Ворон лениво поднялся на крыло и перелетел на соседнее дерево. Тоже сухое! Андрей, не зная, начорта ему это, прихрамывая, поклыпал к тому ольхе.
- Кыш! - ворон пересел на сухой граб.
- Кыш-ш! - подбегом бросился к нему Андрей. Ворон пересел на сухую березу.
- Кыш! Кыш! Кыш!
Ворон перелетает с дерева на дерево, Андрей неистово гоняется за ним, уже сам не знает, где оказался. Наконец подлая птица села на очередную вершину – и не слетает. Наверное, надоела ей эта игра с человеком.
- Кыш! Кыш! - суетится Андрей внизу, машет руками, галекает. Ворон не шевельнется, сидит, как сидел. Андрей безумным глазом осматривает дерево, ищет на дереве дороги, чтобы как удобнее залезть на него, добраться до клятого ворона…
И узнал! Дуб-великан, на котором сидел ворон, далеко вбок отбросил свою нижнюю ветвь.
- Ага! - рассмеялся Андрей. - Ого-го! Не на того напали! - кричит он, и слезы ручьями льются по заросшим щекам.
- Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох! - знобит он кулаком, проклиная ворона.
Все стало на свои места.
Теперь-домой. По вожжи!
Нет, дорогу сюда он уже не потеряет, так как она у него одна.
9.
Марья очнулась как-то сразу и полностью. Голова ясна, тело легкое, ум жесткий, трезвый. Все прожитое с детства и до последнего - как на ладони. Каждый денечек, каждая минутка стоят перед глазами. Дней тех бесчисленно, но кажденький видится четко, в подробностях. Каждое сказанное словечко помнится, каждое услышанное стоит в ушах. Дни чередуются цветными пасками, как радуга в небе. Полосы наиболее голубые и розовые, зеленых и желтых меньше, но и такие есть – все деньки цветистые. И только последние девять густо покрашены в черную красноту. Сегодня девятый день, как умер Иванушка, и шестой, как его похоронили…
От насмотрелась его душечка на материнский грех, от намучилась! Враг заполонил сердце, замутил разум и довел ее, окаянную, до последнего предела. Перешла бы она мостик-и все! А она бы перешла. Хватило бы одержимости и черного отчаяния, чтобы в конце концов не струсить. А пусть бы и пошатнулось где посреди укладки-нечистый поддержал бы под локоть. Да Иванушка не дал ему, Лирник не позволил. Иванка крестом помог, Лирник песняю.
"Господи Иисусе Христе!"- пережегналась Марья, до конца осознав, что бы могло статься. А как осознала, то зашкадовала себя, а как зашкадовала, то обиделась:
"А Андрей не помог! Какой же ты мне друг-приятель?!”
Вспомнила про Андрея и словно кипятком опарилась.
"Андрей! Он ведь тоже” " - вскочила на ноги Марья.
- Андрей! Андрейка! - в панике погукала она в сторону болота. Впустую, не туда. Он в Закрашинском лесу, во второй стороне, в пуще бродит.
"Куда идти, где искать?”
Она снова села на землю, осенила плечи руками и закивалась взад-вперед.
- Он не знает... он же ничего не знает, - стонала Марья.
Серая птичка с седым хохолком села ей на плечо.
"Навья! Иванкова душа!"- подсказали Марье ее Христианско-языческие сердца и вера.
Птичка перелетела с плеча на ивовый куст, подождала, пока Марья подойдет, перелетела на березку, снова подождала, снова перелетела – и вот так потянула Марью за собою, прочь от укладки. Выручила из болота на сухое и по лесу, по лесу, через осинник, Березняк, бор и дубраву повела вглубь пущи.
– Веди к нашему отцу, Иванушке, – просила, захлебывалась слезами запыхавшаяся Марья. правда, Марьины слезы были сухие-иначе как бы она видела дорогу?
Птичка спешит, и Марья спешит. Ведь надо, Андрей ждет! А он такой, что подождет-подождет, да и!.. Не с его характером долго ждать.
И они поспели!
Пробегая мимо огромного дуба, Марья совершенно случайно, одним краешком глаза, взглянула вверх.
На нижней ветви, отброшенной далеко вбок, свесив ноги, сидел Андрей с петлей на шее и подширился в пустое небо.
- Андрей, - тихонько, чтобы не спугнуть, позвала Марья. он не услышал, он давно ее не слышит.
Птичка затрепетала крылышками перед его лицом, повисела в воздухе, села на плечо и щебнула.
- Кыш! Кыш! - тревожно заозирался, покушал руками Андрей. А птичка не обращает внимания, начинает шкамутать клювиком вожжи на его шее.
- Андрей, то же Иванушка прилетел! Как же ты не слышишь, как же ты не видишь! Сними с шеи... помоги его Душечке, – одними губами прикидывай Марья.
Показалось, он услышал. Поискал пустыми глазами, нашел внизу Марью и долго мучительно всматривался, узнавая и светлея лицом. А тогда руками растянул петлю и сбросил ее через голову. Птичка взвилась вверх, трижды щебетала и растаяла в сизом пространстве. Андрей прыгнул на землю как глаза смотрели. Упал ниц, ушибся о дубовый корень, хотел встать – и не посилел. Так, на четвереньках, и пополз к ней, неподвижной, задрал голову, заглянул ей в лицо, судорожно осчастливил ее ноги. Марья не удержалась, упала на колени, а он, подвывая, как собака, начал вылизывать закорелую кровь из ее глаз.
Июль 2004
Другие статьи в литературном дневнике:
