Каждый день, каждый час, каждый час...
Сегодня — День Памяти и печали...
Сегодня — всемирный день Холокоста.
Сегодня — 70-я годовщина освобождения Освенцима войсками 1-го Украинского фронта Красной Армии.
27 января 1945 года, около 3 часов дня в лагере появились солдаты генерал-майора В. Я. Петренко, командира 107-й дивизии 60-й армии. По некоторым данным, части генерала Петренко освободили около 6 тысяч заключённых (однако в книге Ота Крауса и Эриха Кулка приводится цифра 2189 человек), среди которых 200 детей в возрасте от 6 до 14 лет.
Аушвиц-Биркенау — он же Освенцим — символ бесчеловечности фашистского режима, символ нацизма. Место, где развернулась одна из самых немыслимых трагедий в истории человечества.
Польский город, где В годы Второй мировой войны были жестоко умерщвлены сотни тысяч человек.
В расположенных здесь концлагерях нацисты уничтожали до 20 тысяч человек каждый день... Одна печь-крематорий сжигала 350 трупов людей, умерщвленных газом и умерших от болезней, голода и холода, непосильной работы.
Около 1 400 000 человек, из которых около 1 100 000 составляли евреи, были уничтожены в Освенциме в 1941—1945 годах.
Освенцим-Биркенау — не только крупнейший из нацистских лагерей уничтожения, но и наиболее долго просуществовавший.
Потому он и стал одним из главных символов Холокоста, синонимом Катастрофы, величайшей трагедии 20-го века — не только иудеев, но и всего человечества.
Из 6 млн. евреев, уничтоженных нацистами, — четверть были жителями довоенной Украины.
.
Герой Советского Союза Василий Яковлевич Петренко — украинец, полтавчанин.
Каждый пятый солдат из погибших при освобождении Освенцима и прилегающих населенных пунктов, был родом из Украины.
«Конвейер смерти» – Аушвиц унёс жизни стариков и женщин, детей и старух, девушек и юношей, младенцев — всех, кто был рожден матерью-еврейкой, независимо от того, гражданами какой страны они являлись.
Обыкновенный фашизм.
***
• По Освенциму ветер гуляет
Александр Городницкий
По Освенциму ветер гуляет,
И ромашки растут меж печей,
И экскурсия нас ожидает,
Москвичей, москвичей, москвичей.
Вам покажут сожженные кости, —
Сколько хочешь на пепел глазей.
Приезжайте, пожалуйста, в гости
В тот музей, в тот музей, в тот музей.
Разбирайтесь по двое, по трое —
Каждый день, каждый час, каждый час.
Кто из вас лагеря эти строит,
Кто из вас, кто из вас, кто из вас?
Лучше мне докатиться до «вышки»,
В землю лечь, в землю лечь, в землю лечь,
Чем однажды подбросить дровишки
В эту печь, в эту печь, в эту печь.
Где музеи такие же встанут?
Ни намека о том, ни слезы, —
На бескрайних степях Казахстана
Или в желтой долине Янцзы?
По Освенциму ветер гуляет,
И ромашки растут меж печей...
Кто нам скажет, что нас ожидает,
Москвичей, москвичей, москвичей?
1966
***
• Детский ботинок
С. Михалков
Занесенный в графу
С аккуратностью чисто немецкой,
Он на складе лежал
Среди обуви взрослой и детской.
Его номер по книге:
"Три тысячи двести девятый".
"Обувь детская. Ношена.
Правый ботинок. С заплатой..."
Кто чинил его? Где?
В Мелитополе? В Кракове? В Вене?
Кто носил его? Владек?
Или русская девочка Женя?..
Как попал он сюда, в этот склад,
В этот список проклятый,
Под порядковый номер
"Три тысячи двести девятый"?
Неужели другой не нашлось
В целом мире дороги,
Кроме той, по которой
Пришли эти детские ноги
В это страшное место,
Где вешали, жгли и пытали,
А потом хладнокровно
Одежду убитых считали?
Здесь на всех языках
О спасенье пытались молиться:
Чехи, греки, евреи,
Французы, австрийцы, бельгийцы.
Здесь впитала земля
Запах тлена и пролитой крови
Сотен тысяч людей
Разных наций и разных сословий...
Час расплаты пришел!
Палачей и убийц — на колени!
Суд народов идет
По кровавым следам преступлений.
Среди сотен улик —
Этот детский ботинок с заплатой.
Снятый Гитлером с жертвы
Три тысячи двести девятой.
***
• Дети в Освенциме
Наум Коржавин
Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились — мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины...
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что — обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин "идеи" были,
Мужчины мучили детей.
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это — было!
Мужчины мучили детей!
***
• Лагерь уничтожения
Павел Антокольский
И тогда подошла к нам, желта как лимон,
Та старушка восьмидесяти лет,
В кацавейке, в платке допотопных времен —
Еле двигавший ноги скелет.
Синеватые пряди ее парика
Гофрированы были едва.
И старушечья в синих прожилках рука
Показала на оползни рва.
— Извините! Я шла по дорожным столбам,
По местечкам, сожженным дотла.
Вы не знаете, где мои мальчики, пан,
Не заметили, где их тела?
Извините меня, я глуха и слепа,
Может быть среди польских равнин,
Может быть, эти сломанные черепа —
Мой Иосиф и мой Веньямин.
Ведь у нас под ногами не щебень хрустел.
Эта черная жирная пыль —
Это прах человечьих обугленных тел. —
Так сказала старуха Рахиль.
И пошли мы за ней по полям. И глаза
Нам туманила часто слеза.
А вокруг золотые сияли леса,
Поздней осени польской краса.
Там травы золотой сожжена полоса,
Не гуляют ни серп, ни коса.
Только шепчутся голоса, голоса,
Тихо шепчутся там голоса:
— Мы мертвы. Мы в обнимку друг с другом лежим,
Мы прижались к любимым своим,
Но сейчас обращаемся только к чужим,
От чужих ничего не таим.
Сосчитайте по выбоинам на земле,
По лохмотьям истлевших одежд,
По осколкам стекла, по игрушкам в золе,
Сколько было тут светлых надежд.
Сколько солнца и хлеба украли у нас,
Сколько детских засыпали глаз.
Сколько иссиня—черных остригли волос,
Сколько девичьих рук расплелось.
Сколько крохотных юбок, рубашек, чулок
Ветер по свету гнал и волок.
Сколько стоили фосфор, и кровь, и белок
В подземелье фашистских берлог.
Эти звезды и эти цветы — это мы.
Торопились кончать палачи,
Потому что глаза им слепили из тьмы
Наших жизней нагие лучи.
Банки с газом убийцы истратили все.
Смерть во всей ее жалкой красе
Убегала от нас по асфальту шоссе,
Потому что в вечерней росе,
В трепетанье травы, в лепетанье листвы,
В очертанье седых облаков, —
Понимаете вы! — мы уже не мертвы,
Мы воскресли на веки веков.
***
• Весна 1945 года
Илья Сельвинский
Мне снился накануне сон: иду
с женою рядом где-то в Освенциме
или в Майданеке. Иду перед сторем
фашистских серо-голубых солдат,
и тысячи оледенелых глаз,
презрительных, насмешливых, злорадных,
а то и просто любопытных, смотрят
на то, как мы идем на гибель.
Я
испытывал страданье не от страха.
И не от жути, нет!
А оттого, что разлучат меня
с моею спутницей за час до смерти,
и в этот час ей станет страшно так,
что я умру от боли…
***
• Детская косичка в Освенциме
Данка Максимович
Осень сменяет лето, пятый раз сменяет,
а тонкая, словно ящека, девочкина косичка
лежит в Освенцимском музее — живет и не умирает.
Мамины пальцы сгорели, но все-таки ясно видно,
как девочку в путь-дорогу пальцы те собирают,
то они цепенеют, то беспомощно виснут
и черную ленту предчувствий в тонкую косу вплетают.
Туго косичка закручена, не расплетется до вечера.
Слезные змейки стелются — мама горько плачет.
Девочка улыбается ласково и доверчиво,
девочка не понимает, что эти слезы значат.
Вот палачи ледяные — банды их ясно вижу –
косят людские волосы, мечут в стога большие.
Легкие детские локоны ветер уносит выше,
в грузные копны сложены женские косы густые.
Словно шерсть настриженную, словно руно овечье,
в кучи их кто-то сваливает и приминает ногами.
Вижу — пылают яростью большие глаза человечьи,
вижу старух испуганных рядом со стариками.
То, что словами не выскажешь, тоже вижу ясно:
пламя пышет из топки и палачей озаряет,
длинные их лопаты — от детской крови красные,
стылые детские трупы в топку они швыряют.
Вижу седины бедные, как в серебристом инее,
и рядом — как ящерка — тонкую девочкину косичку,
вижу глазенки детские — большие, синие-синие.
***
• Ботинки
Виолетта Пальчинскайте
Зеленые туфельки, черные боты…
Ботинки искусной и грубой работы.
Ботинки любого размера и цвета,
ботинки из тюрем,
ботинки из гетто,
ботинки танцоров,
портных и ученых,
на голод и муки
и смерть обреченных,
задушенных газом.
Горою лежат —
не охватишь их глазом.
Им снятся еще в полумраке дороги.
Им снятся
босые и крепкие ноги.
Им снятся подъемы,
и спуски,
и пляски…
Над ними плывут облака без опаски,
летят журавли и висят паутинки.
Ботинки,
ботинки,
ботинки,
ботинки!..
Другие статьи в литературном дневнике:
