Марта Кетро
"Именно слабый должен суметь стать сильным и уйти, когда сильный слишком слаб для того, чтобы суметь причинить боль слабому."(с)
***
Иногда я думаю – что-нибудь изменилось бы, если б я сразу узнала, что ты женат, до того, как успела влюбиться? С учётом последующих событий, мне кажется, что да, изменилось – я бы развернулась и побежала от тебя, подобрав юбки и неловко подпрыгивая на каблуках. Но без учёта, если просто вспомнить, как всё начиналось – неа. Даже если бы ты подошёл и сказал «здравствуйте, меня зовут Андрей, я женат, и хочу вас выебать» - случилось бы то же самое.
Потому что никакой жены около тебя не было, не было и её следов – ни кольца на пальце, ни сдержанности несвободного человека. Потому что ты был абсолютно, прекрасно, невероятно свободен. Не было её следов и в твоих рассказах о прошлом, не было её и позже, третьей в нашей постели, как это обычно водится у женатых, - всегда видно, как они сравнивают. С тобой – не было. Ты закрывал глаза и любил ту, которая рядом, и всех женщин в её лице, а может и весь мир. Мне казалось, что в этот момент ты разговариваешь с богом – через меня.
О существовании жены ты просто упомянул, как о факте, в числе прочих, - ну да, твоя мама, твоя жена, твои дочери, твоя кошка, твои любовницы – все твои девочки, которых любил и уважал, и мне велел любить и уважать.
Поначалу ты говорил о них так, что даже не задевало и не царапало, ведь и я, в общем, не одинока. И только потом, со временем, я обнаружила, что они вошли в мою жизнь, как в большую комнату, и расселись вдоль стены, эти разновозрастные молчаливые женщины с упорными глазами. Даже трёхцветная кошка – вошла и села.
Я в себя придти не могла от изумления, как это так ловко получилось – раз, и я уже задыхаюсь от почтения к неизвестной пожилой женщине, твоей матери; к стервозной, по сути, тётке, - твоей жене. Она, которая на десять лет меня старше, между прочим, казалась мне идеалом красоты, и я искала в её лице следы сходства с собой, и всерьёз подумывала, не остричь ли волосы, как у неё, – может быть, ты тогда станешь любить меня. Как её.
Дочери, это вообще святое. Я держала их фотографии у себя на столе и хвасталась знакомым: правда же красивые девочки, удивительные? Наденька уже в школу пошла, и учится хорошо, а эта, Светик, умница такая, вы не поверите…. Я уже любила всё, что любишь ты, тем более – их, плоть от плоти. Мне казалось, у них такие грустные глаза, и чувство вины не оставляло.
Я ведь собиралась отнять у них отца, в конце концов.
Чуть позже оказалось, что я ни у кого ничего не могу отнять, а только всё больше отдаю своего. Невинные бесплотные ангелы за твоей спиной держали крепче железа. Ты мог остаться на ночь, а мог уехать домой – «ну ты же всё понимаешь…» - да, я понимаю. Выходные дни, – сто раз уже было сказано, что любовницы ненавидят праздники, - «я должен быть с семьёй». Во время секса мог ответить на телефонный звонок, ты – потный, задыхающийся, м о й, - абсолютно ровным голосом произносил «да, солнышко, через полчаса поеду… а что купить?». И наше безвременье, о котором я даже не смела спрашивать, сжималось до тридцати минут. Мне-то казалось, что мы рухнули, пропали, утонули в любви, а на самом деле, она имела вполне определенную протяжённость, которую ты исчислил, прикинул, запланировал – ещё полчаса поебёмся, и домой.
И это «солнышко»… я-то думала, только для меня, потому что я единственная, горячая, родная, твоя. А оказалось, для всех, чтобы не путать имён.
Меня особенно восхищало, что живя в постоянном обмане, он оставался совершенно честным. Когда я чуть осмелела, иногда приставала с расспросами – ну как же, как же? Ты ведь меня любишь? – Люблю. Так уходи от неё, раз у вас всё кончилось. – Я её тоже люблю. И дочек. Всех люблю, такая уж я сволочь.
И я была достаточно наивна, чтобы умиляться, какое большое у него сердце, как у настоящего ангела. Вот у меня было маленькое, злое, глупое сердце – его хватало только на одного мужчину, и никого там больше не помещалось, ни моей семьи, ни друзей, ни любовников. И нежность к его дочерям потихоньку сменялась ненавистью. Это очень страшно – ненавидеть детей. Но когда твоё счастье каждые раз прерывается по одной и той же причине, нельзя эту причину любить, невозможно.
Поначалу, смерти я им не желала, и вряд ли сделала бы что-то плохое, просто хотела, чтобы их не было. Что бы вот так, однажды, раз и навсегда, все эти добрые, милые, любящие люди исчезли куда-нибудь, и самая память о них развеялась, и фотографии разом выцвели и поблёкли.
Жена его водила машину, и когда он приезжал на свидание, я всё ждала, что кто-нибудь позвонит и скажет «мокрый асфальт, крутой поворот, неисправные тормоза, и девочки…». Почему-то не было сомнений, что это произойдёт, когда мы будем вместе. Я уже представляла, как он онемеет от горя, а я сделаю всё, чтобы его утешить... Не очень настойчиво представляла, впрочем. Но когда застала себя у полки с книгами по психологии, просматривающей главу «психотравмы: реабилитация пациента после смерти близких» - да, стало страшно. Особенно боялась, что он однажды догадается, о чём я думаю. Убьёт-не убьёт, но бросит точно. И всё чаще во время любви я прислушивалась, не звонит ли его мобильник, и крепче зажмуривалась, чтобы не дай бог, не увидел в моих глазах её зелёную машину, разбитую, смятую, изничтоженную…
Долго ли, коротко ли… я так люблю эти устаревшие приговорки, придуманные специально, чтобы рассказчик мог перевести дыхание, унять дрожь в пальцах, расправить скомканный платок - вместо краткого «ну вот, значит…», - как раз на глубокий вдох-выдох. Долго ли…
Я даже не могу сказать точно, сколько это продолжалось и как могло бы закончиться. По законам жанра, придуманная мною автокатастрофа всё-таки должна была произойти, а мужчина, мой сильный, прекрасный, свободный мужчина, должен был за одну ночь превратиться в одряхлевшего на глазах безумца, лишённого всякой привлекательности.
Или мне самой пришлось бы надеть тёмный плащ и под покровом ночи пойти пилить тормоза, или что там принято подпиливать в таких случаях. А потом узнать, что утром его драгоценный «фолькс» не завёлся, и он взял её машину, узнать, и поседеть на глазах… нет, я повторяюсь… Потому что не могу придумать ничего особенно страшного, ничего, страшнее, происходящего сейчас, – дело в том, что эта история не закончилась, она длится, длится… длится до сих пор.
Другие статьи в литературном дневнике:
