***

Вступление

Моя последняя и любимая жена предложила мне заняться серьёзным делом – начать писать книгу, основанную на моём собственном жизненном опыте.
Предполагаю, что она кому-нибудь будет нужна, поскольку люди нуждаются в опыте себе подобных.
Хотелось бы части этой книги направлять своим детям, а если от них будет отзыв, то делится этими написанными частями с другими людьми. В идеале мне бы хотелось, чтобы мои мысли и суждения стали кормить меня и всю мою разрастающуюся семью.
Люди нуждаются в общении, а главное хотят, чтобы их слушали и по возможности сопереживали бы. Именно на этом основана вся методика «охмурения» Дейла Карнеги, когда незнакомый человек может стать тебе «другом», пользуясь нехитрым набором слов, но главное он станет тебе симпатичным, только потому, что будет смотреть тебе в глаза, и слушал именно тебя. Именно такому человеку мы готовы отдать почти всё или купить у него что угодно. Это же в равной мере относится к адептам религии.
Дефицит общения – главный дефицит урбанизированного общества. Я же нуждаюсь в передаче своих мыслей и эмоций, и надеюсь на уважение ко мне со стороны внимающих меня лиц, поскольку уважение – это и есть та неоценимая награда, которую хочет заслужить каждый человек. Это же относится к моему желанию писать, пусть даже это будет просто графоманством. Язык, изложения моих мыслей и суждений неважен для меня, так как любой язык изложения доставит мне удовольствие. Сам же язык сродни краскам для художника. Как художник оттачивает своё мастерство путём смешения красок, так и я хочу создавать словесные картины, которые как минимум украсят Мой Большой Дом.

Янгиабад

Итак …
Я никогда не нуждался в женщинах, но они всё время присутствовали в моей жизни.
Естественно первой женщиной в моей жизни была моя мама, правда я смутно помню её в детстве, особенно в городке Янгиабаде, в котором я родился.
Янгиабад основан по приказу Лаврентия Берия в 1951 году для разработки урановых шахт, где и стал работать мой отец. Почти на пустом месте был построен для этого новый городок, который был заселён примерно десятью тысячами жителей, в основном ссыльными немцами с Поволжья и крымским татарами. Первыми строителями были заключённые (всевозможные «враги народа», бывшие военнопленные и депортированные на работу в Германию мирное население которые по возвращению на родину были направлены в лагеря как предатели родины) и спецпереселенцы. Мой же отец работал там по распределению после института, а мать жила в Узбекистане в Ферганской долине практически всю войну, где её отец работал начальником мельницы. Мы знаем, что Ташкент был город хлебный, а для моей мамы Фергана была кроме того была ещё и фруктовый. Основой меню на её обед были арбузы с хлебом, и того другого у неё всего было всегда в достатке. Кроме того она очень любила дыни и персики, а потому практически до самой смерти у неё почти не было вставных зубов, в отличие от меня.
Несмотря на то, что я родился в Янгиабаде, я не был удостоен записи об этом событии в моём паспорте. Такой записи была удостоена моя сестра, которая родилась через пять лет после меня. По-видимому, на момент моего рождения в Янгиабаде ещё не было ЗАГСа. ЗАГС находился в соседнем городе – Ангрен. Ангрен образован в 1946 на базе посёлков, выросших в связи с разработками угля в Ангренском угольном бассейне. Сам же Ангрен - конечная железнодорожная станция на ветке от Ташкента.
Ныне Янгиабад — опустевший город, население которого составляет около 10-15 % от советского периода. На выборах 2009 года в списках избирательной комиссии было чуть более 400 избирателей, в основном, пенсионного возраста. Странно смотреть в интернете на эти умные интеллигентные лица с потухшим взглядом, от которых отказалось государство, из-за того, что рудники уже истощены и разработка их стала нецелесообразна, впрочем, таких градообразующих городков по нашей стране достаточное количество.
Я сам слабо помню этот городок.
Из ярких впечатлений детства у меня перед глазами медленные чёрные скорпионы и несравненно более быстрые мохнатые тарантулы. Кроме того был мост, по которому мы ходили на футбол через ущелье, и как мне казалось тогда мост был качающимся. Позже я увидел фотографии этого моста в интернете. В интернете – он был достаточно мощным, а ущелье было просто пологой долиной в горах. В детстве он на меня навёл много страху, а оказалось, всё было гораздо прозаичнее. Помню еще, как к нам домой принесли белый кулёк из шерстяного верблюжьего одеяла и назвали этот кулёк моей сестрой. Внутрь кулька мне заглядывать вовсе не хотелось. Помню, мы ещё с бабушкой Гелей поднимались в гору на продуктовый рынок с огромными воротами.
Вот, пожалуй, и всё, что я помню, и мы покинули этот край в поисках лучшей жизни в направлении городка Aue в Германии. Мы попали благодаря отцу в систему, которая, как известно, кормит.

Aue

Почти не помню маму и в городе Aue. Возможно потому, что она была настолько хорошая мамой, что не мешала нам с сестрой жить, несмотря на то, что она в Германии не работала. Она была естественной частью моей жизни, которая была, есть и будет и потому её внезапный уход до сих пор мною не осознан.
Я помню, мама довольно часто выступала на местных и общегерманских соревнованиях в системе группы советских войск в Германии и имела большое количество спортивных призов. Как правило, она всегда занимала первые места. Она занималась волейболом, бамбингтоном, называемом в Германии фидербалем, стрельбой из воздушной винтовки, плаванием, кроме того пела в хоре и выступала с ним по германским городам. Плавала она очень хорошо, потому, что у неё было опыт плавания в горных быстрых узбекских реках. Отец же в отличие от неё плавал в стиле аля-Чапаев, то есть, загребая только одной рукой. Эта же привычка долгое время по наследству передалась мне, пока я нем переучился плавать не боком, а кролем, а затем и брасом. Моя сестра сейчас говорит, что и походка у меня стала с возрастом как у отца, я уже не говорю о манере говорить громким голосом. Иногда мама нас покидала, когда уезжала в Ташкент на учёбу. Она училась в Ташкентском институте народного хозяйства на экономиста, тогда за мной по части обедов присматривала официантка Урсула в роговых больших очках, таких же какие носила впоследствии моя первая жена. Я должен был заказывать у неё полноценный обед в столовой-ресторанчике, находящийся в помещении общежития на первом этаже, но я заказывал обычно только фруктовый суп, на что она жаловалась моему отцу.
Мама гордилась тем, что у неё есть такой сын, который до четвёртого класса учился на круглые пятёрки, кроме того я был её полной копией. Мне же эти пятёрки доставались без всяких усилий. Я носился по окрестностям русского городка, состоящего из пяти зданий, лазил по оврагам, ходил через дорогу в лес, где нередко встречался с лесными косулями, а уж, сколько я перетаскал ужей и ежей в нашу квартиру на третьем этаже …
Близлежащий лес – это вообще отдельная тема моего повествования в период нашего проживания в Германии, где у нас застал почти настоящий рай за всю нашу жизнь, если бы не напряжённые отношения между отцом и матерью, которые я чувствовал особенно остро. Сестра из-за своего возраста особо «не заморачивалась» на эту тему. Никогда я больше не встречал такого чистого леса с оборудованными дорожками и тропинками в разные стороны. В этом лесу нельзя было заблудиться. Хотя лес был довольно густым, в нём было масса полян или открытого пространства, откуда можно было обозревать Германию, поскольку место, где мы жили, было предгорьем чешских гор Татры.
Перед самым лесом, рядом с нашим посёлком были крошечные дачные участки, где немцы выращивали только цветы. На этих участках они всё лето наводили красоту и идеальный немецкий порядок. Пройдя мимо этих участков, выходишь на плотную грунтовую дорогу, которая ведёт по пологому склону вверх. Дальше дорога уже продолжалась уже в горизонтальной плоскости, а рядом с дорогой появлялся ручеёк типа холодной горной речки со слабым течением. Ширина речки была не больше трёх метров, но в неё заходили небольшие речные рыбы и даже угри, которых я сам видел и даже ловил их на удочку. Кроме угрей я ловил каких-то карасиков, которых приносил домой, но сам, как правило, не ел, потому, что рыбная пища мне не нравилась из-за её костистости, совсем другое дело угри. Эта пища сравнима с пельменями, которые мы готовили довольно часто. До сих помню, как мы соревновались друг с другом по количеству вылепленных пельменей, которые довольно быстро не умещались на столе. Я за один присест мог съесть не меньше 50-75 пельменей.
Нет ничего лучше к пельменям, чем уксус, который готовила мама. Довольно мягкий уксус, которого я впоследствии уже не видел, так как в дальнейшем я стал просто наливать уксусную эссенцию прямо на пельмень, отчего пельмень становился малосъедобным, но это был пельмень, и потому его надо было съесть.
Так вот о лесе.
Мы иногда ходили туда всей семьёй, причём первое время с коляской в которой лежала женщина, производной от моей первой женщины - моя сестра Оля.
Маленькая Оля была довольно шустрым ребёнком, и потому у нас иногда были конфликты без всякого повода, в которых я всегда терпел поражение, потому что, во-первых, нельзя обижать младших, а во-вторых, устами ребёнка гласит истина, которую мы взрослые часто забываем практически напрочь, усложняя, тем самым свою и чужие жизни. Правда к чести Оли, я не могу припомнить случая, чтобы она ломала мою игрушечную железную дорогу серии ТТТ, которая зачастую приносила главное удовольствие в моей жизни. Серия ТТТ – это дорога с мелкими и возможно с более дешёвыми вагончиками, на которые «разорялся» мой отец, как единственный наш кормилец в Германии. Почти каждый месяц он мне покупал новый аксессуар к железной дороге, и в результате, когда я её раскладывал, я занимал практически весь наш небольшой зал.
Я, как немец, был с нею очень аккуратен и содержал её в полном порядке в коробочках. Когда я начинал готовить свой железнодорожный путь, я полностью отключался от этого мира и уже жил в мире игрушечном.
Пассажирами у меня были латунные гильзы от патронов очень мелкого калибра, которых у меня было больше килограмма. Это же была моя армия более тысячи «штыков», которая выходила в походный порядок на игрушечных индейцев численностью до тридцати «воинов». Гильзы у меня были от воздушных винтовок. Их мы собирали в тире нашего клуба. Индейцы были сделаны очень качественно с исполнением всех мелких деталей. Немцы, как правило, всё делали с немецким совершенством, только их машины, как мне казалось, оставляли желать лучшего. На памяти у меня осталась действительно красивая иностранная машина, чешская легковая округлая «татра» чёрного цвета уровня нашей «волги». А все эти местные мелкие «трабанты» не заслуживали моего мальчишеского уважения, хотя потом у нас был «запорожец» с пологими боками и воздухозаборниками, как у «татры», и размером чуть больше «трабанта» и я убедился, что ему сноса нет, а кроме того в его систему охлаждения не надо заливать воду.
Нельзя не упомянуть ещё об одной особенности германского характера, который вошёл в меня с годами – это честность. Сами немцы по своей природе очень порядочные и честные люди, как и все европейцы и вообще люди западного мира, в который можно включить и японцев и корейцев. Поскольку по воскресеньям у них не работали продуктовые магазины, то специально для русских по утрам привозили несколько сеток с молоком и иными съестными продуктами. Рядом с сеткой ставили пустую бутылку с мелкими деньгами для сдачи. Каждый желающий подходил к сетке и бросал в бутылку ровно столько насколько он накупил себе продуктов, а если ему надо самостоятельно брал сдачу. Ближе к обеду пустая сетка и бутылка с выручкой забиралась. Был у нас ещё один случай, когда мы выехали как-то на пляж, и, возвращаясь с пляжа, только в автобусе вспомнили, что оставили на нём новенькую спидолу. Через неделю мы её обнаружили на том же месте, где её оставили. Но у немцев в крови не только порядочность, но и щепетильность. Если кто-то из немцев попросил у вас закурить, то просящий обязательно даст за принятую им сигарету несколько пфеннигов.
Продолжаю писать о лесе.
Лес был всегда свежий прохладный и слегка волнующий.
Мы часто с семьёй наших друзей Ольховских ходили в лес в первой половине дня. Обычно выбирали симпатичную полянку в центре, которой стояло дерево. Мы располагались рядом на поляне в густой траве. Каждый отдыхал, как хотел: кто-то играл в фидербаль, кто просто отдыхал в густой траве, наслаждаясь её чистым запахом. Я обычно собирал кузнечиков или улиток, которых я набирал довольно много, как и слизняков. Улитки были довольно большие, как виноградные. Из леса я приносил нескольких и затем выбрасывал их дома в мусорное ведро.
Кроме «дикого» леса через дорогу у нас в черте посёлка был парк бывшего немецкого барона, которого уже не было Германии. В центре парка располагалось двух-трёх этажное - здание нашего клуба.
В парке росли фруктовые деревья и каштаны и дубы. Когда наступала осень, мы лакомились прямо с деревьев яблоками, грушами, черешнями и вишнями, сливами и даже мелкими абрикосами. Специально их никто не собирал, и потому нам мальчишкам было полное раздолье, и мы лазили по мощным деревьям в месте очень напоминающим лес, но чтобы зайти в него, не надо было переходить дорогу и потому родители относились к этим нашим гуляниям очень благосклонно.
Там же мы начали игру в индейцев. Вождём «делаваров» Чингачгуком избрали меня. Я приступил к своим обязанностям по обороне нашей земли от «немцев-Гуронов» организуя пешие и велосипедные дозоры. Сам же я принимал доклады в своём вигваме, который больше напоминал "фигвам", так как это был просто шалаш, сооружённый из жердей и покрытый ветками. Мы изредка воевали с агрессорами, немецкими пацанами, которые заходили на нашу территорию путём «обстрела» с помощью каштанов, яблок и груш. Как правило, немцы достаточно быстро покидали нашу территорию. Надо сказать, что у наших войн были строгие военные правила, суть которых – «война до первой крови». Правда, крови никогда не было, но возможно попадание яблоком, от которого кто-то заплакал. Вся наша война была направлена только на соседских немцев, а с немцами из города Aue и иных соседних городов мы дружили на официальных встречах, которые устраивали нам наши родители. Обязательным ритуалом этой дружбы был обмен галстуками. Нам выдавали наши красные шёлковые галстуки, а немцы их меняли на свои матерчатые синие галстуки, которых у меня скопилось так много, что мы стали применять их в своём домашнем хозяйстве для вытирания пыли, что и стало моей обязанностью по дому.
Центром культурной жизни нашего посёлка был, как и полагается клуб. В клубе был кинозал и телевизор в просторном фойе, по которому мы смотрели немецкие фильмы на немецком же языке. В первый раз я смотрел Квазимодо Виктора Гюго именно на немецком языке, и насколько я помню, абсолютно всё там понял, в чём я убедился после просмотра этого же фильма уже на русском. Этот просмотр был исключением, потому что нам детям разрешалось смотреть только детские передачи и мультфильмы про мультяшного «песочного человечка» в программе "ихиной" «спокойной ночи малыши», иногда там «прогоняли» пустые мультфильмы про польских Болека и Волека, а иногда про французского пса Пифа. Насколько я помню, эта передача для детей начиналась часов в восемь вечера.
В этом же клубе мы с сестрой по выходным дням под зонтиком ходили на мультфильмы, а на взрослые фильмы нас не пускали, поскольку прокат их был после восьми часов вечера. Мы не могли, с этим смирится и смотрели взрослые фильмы с обратной стороны полупрозрачного экрана всего в дырочках, лёжа так, чтобы нас не было видно зрителям в зале. Так я посмотрел «Войну и мир», в частности Бородинскую битву и одну из версий Спартака, когда Спартак снимает грубую тунику со своей любимой. Чтобы пробраться за экран, мы вынуждены были пробираться по пыльным узким проходам деревянным туннелям, которые вели под сцену, а только потом ползком мы вылазили на сцену и занимали свои лежачие места для просмотра фильма.
Кроме того в клубе был тир и небольшой спортивный зал, где я некоторое время занимался боксом в огромных боксёрских перчатках, которые на сегодняшний день находятся у моего старшего сына Максима. Мы часто посещали тир, так как он был бесплатный, как и всё остальное, что было тогда у нас.
В клубе были организованы различные секции: мальчики занимались вырезанием фигурок из липы очень острыми ножами напоминающими скальпели под руководством немецкого мастера; девочки занимались вышиванием и вязанием и чем-то ещё.
Все дети в посёлке занимались музыкой – играли на пианино. В посёлке было два преподавателя музыки: грузинка тётя Китина и местный немец Шеффер, который довольно плохо говорил по-русски. Он каждое занятие курил отвратительные и вонючие сигары, от дыма которых мне было не по себе. Вообще я был довольно слабый мальчик и у меня часто болел желудок из-за гастрита. Я занимался у Шеффера в общежитии, а моя сестра у тёти Китины на её квартире. Тётя Китина увидала в моей сестре музыкальные способности, которые она, в конце концов, реализовала, поступив в Гнесинское училище в Москве. В четыре года сестра дала свой первый концерт со сцены клуба, что я делал каждый год в течение трёх лет, как и все дети нашего посёлка. После трёх лет обучения я вдруг категорически отказался учиться музыки. Мама говорила, что я, в конце концов, об этом пожалею, но я был неумолим. Кроме того меня поддержал мой отец, который всё что не было не связано с его работой: спорт, пение, игру на музыкальных инструментах считал просто потерей времени. Особенно он не любил спортсменов, которых называл лентяями, хотя сам был довольно спортивного вида, и как говорил он сам в молодости крутил «солнышко» на турнике. Я же никогда не крутил «солнышко», а максимум чего я достиг на турнике – это «выход силой» подряд раз десять. Он был довольно странным человеком со своими устоями, которые отстаивал «с пеной у рта» очень громким голосом, но никогда я от него не слышал мата. Его странность сыграла с ним злую шутку, и когда пришло время окончания срока в Германии, ему не было предложено остаться на второй срок, что было предложено всем его остальным сослуживцам, и мы вынуждены были покинуть Германию, отбыв только один пятилетний срок.
Ну да об этом позже.
С мамой у него были довольно часто размолвки, и тогда в доме наступала гнетущая тишина. Мы, будучи детьми, в этом не участвовали и старались бывать больше на улице.
Один из серьёзных конфликтов у отца был с матерью, когда он поднял на турнике мою сестру и оставил её висеть, говоря, что «у детей есть врождённый хватательный инстинкт» который не позволит ей расцепить руки, но внезапно сестра расцепила руки, и он еле успел её подхватить. Всё это было на глазах у матери, которая восприняла этот инцидент, как трагедию, хотя минутой раньше у неё было отличное настроение, что бывало довольно редко.
Теперь я отчасти понимаю все их размолвки, которые по большей части были из-за ревности отца, потому что моя мама была красавица «Элизабет Тейлор» и пользовалась всеобщим вниманием. Он просто умирала от ревности, но мать ему спуску не давала, а участвовала во всех проводимых в посёлке мероприятиях, чтобы быть всегда на виду, подтверждая свой «тельцовский» характер.
Я был постоянно занят игрой в индейцев, а в свободное от игры время играл в городки и в фидербаль на местной игровой площадке. Иными словами я был тот самый лентяй, которых мой отец не любил.
В игру про индейцев мы играли почти до самой зимы. Зима в Германии была довольно мягкая с частыми оттепелями и необходимой обувью во время зимы были скорее резиновые сапоги, а не тёплые ботинки. Тёплые лыжные ботинки мы одевали, когда выезжали в горы Татры, недалеко от границы с Чехословакией. Там я и научился вполне сносно кататься на лыжах. А когда выпадал снег, весь посёлок старался вдосталь насладится этим снегом, катаясь по дороге на санках и лыжах по короткому пути внутри посёлка от первого до третьего дома, где ездили машины, а мы пацаны катались по длинному пути до реки Мульде. Этот путь уже занимал около километра. Кроме того на фидербальной площадке заливался каток и на нём мы катались до самого последнего ни-хо-чу, благо вечером каток освещался. На катке я катался на фигурных чёрных коньках до чувства голода, которое мне подсказывал мой больной желудок. Помню я приходил домой весь в снегу и довольно грязный. Правда, это было ненадолго, потому, что ходить в посёлке грязным, было не принято, а потому большую часть своей жизни я был аккуратно и чисто одет.
Река Мульде была довольно полноводная с сильным горным течением среди огромных валунов, окаймляющих её. Невдалеке от нашего посёлка через неё проходил довольно внушительный каменный старинный мост, по которому я ходил всякий раз, когда меня надо было пойти на профилактический приём к врачу. В этой больнице все процедуры были настолько нежные, что даже, когда мне надо было проколоть чирей, выскочивший и набухший у меня на пальце, то прокалывали его под общим наркозом с моим обратным подсчётом цифр, до полного моего отключения, поэтому момент «операции» я не почувствовал. Так же мне незаметно и лечили зубы, которые у меня очень рано стали портиться. Кроме того специалист пояснил, что мне надо вырвать несколько молочных зубов, чтобы впоследствии мои зубы были ровные и красивые, что и было сделано.
За этим мостом был стационарный небольшой зоопарк, где были лисы, волки, орлы, медведи и какие-то гады ползучие, в том числе и небольшой крокодил. Зоопарк был расположен на горном естественном плато среди выпирающих округлых скал, а между ними опять же аккуратные немецкие тропинки со скамейками для посетителей. И это заметьте для городка с населением чуть больше тридцати тысяч человек. Мы посещали зоопарк не очень часто, потому что всегда находились другие мероприятия, на которых мы должны были быть.
Река Мульде для нас была настоящей стихией, поскольку поток её впечатлял не только полноводностью, но и шумом, сопровождающим его. У этой реки мы собирались довольно часто летом-осенью под кронами огромных сказочных дубов, заслоняющих нас от солнечных лучей. Мульде проходила рядом с заводом, на который каждый день приезжали один-два грузовика с какими-то отходами. Всё это находилось в тёмном глубоком овраге, и потому вечером туда не было смельчаков спуститься.
Вокруг был грозный и тяжёлый лес, как из древних немецких сказок. К реке подходил узкий горный ручей, который, тем не менее, размыл широкий овраг, поросший тяжёлыми деревьями, папоротниками и мхами. Возможно, там в самом низу этого ручья и жила нечистая сила, с которой шутки были плохи, да мы и не пытались шутить.
Там внизу меня часто просили рассказать жуткие истории про чёрную руку, которые я пока рассказывал, сам боялся, потому что никогда не знал, чем моя история закончится. Среди этих мощных валунов и под сенью вековых дубов моя история была довольно убедительна. Такие же истории я рассказывал в другом месте нашего парка: под большой деревянной верандой в центре нашего парка, где мы считали водится ласка, которую мы никогда не видели но боялись её до смерти. Позже я узнал, что ласка – это род куниц, а не крыс, которые действительно опасны, но только для людей, у которых пониженная двигательная активность.

Aue – исход

Рассказ о моём раннем детстве можно было бы вполне закончить, но надо упомянуть о моей полуженщине моего детства Наташе Мисюркеевой.
Я был одним из самых маленьких детей в посёлке. Ниже меня были только Костя Ольховский, мой друг и Наташа Мисюркеева.
Мои родители дружили, как с теми, так и с другими.
Отец у Кости был жилистый худощавый человек несколько меньше моего отца с чёрными прямыми волосами, зачёсанными назад, как и у моего отца. По-видимому, он был каких-то кавказских кровей. Он также как и мой отец не занимался спортом, но иногда ездил на охоту. Его жена была довольно невзрачная несколько полноватая тёмная особа тоже кавказских кровей.
Обе семьи жили в нижней части нашего посёлка в двух домах, причём в разных. В ближнем доме жили родители Наташи, которые были несколько ярче. Мать Наташи была довольно красивая женщина с небольшими, но лучащимися глазами, которые и придавали ей красоту, претендующую на второе место после явной красавицы с большими глазами и с причёской из пышных закрученных каштановых волнистых волос, кажется жены Плотникова Натальи. Отец же Наташи был рослым брюнетом с глазами побитой и доброй собаки. Насколько я помню, он достаточно часто находился «под шафе». У нас в посёлке для этого была возможность, поскольку всегда можно было зайти в ресторан-столовую и в баре пропустить водочный «допель». Может быть, поэтому у него всегда был такой виноватый вид, готовый всегда получить «взбучку» от своей красавицы жены, которая в Союзе работала учительницей.
Так вот благодаря моему росту и моим результатам по учёбе меня в шутку всё время сватали к Наташе при ней же.
Я воспринимал это за «чистую монету» и особо не возражал, а позже у меня перехватывало дыхание, когда находился рядом с ней или видел её издалека. После начала моей учёбы в средней школе Карл-Маркс-Штадта Наташа почти отошла на второй план, потому что она была на год младше меня, и она уже не ездила в среднюю школу.
Вот, пожалуй, и всё, что я мог вспомнить о Германии …
Да ещё были больницы...
Я в своём детстве опробовал почти все больницы, которые можно было опробовать, что страшно раздражало моего отца, поскольку его детство прошло в деревне в немецкой оккупации, и он вообще не знал что такое больницы. Кроме того по больницам меня таскала моя мама и ей за это «попадало». Сестра в отличие от меня была просто здоровым ребёнком.
В городе была только поликлиника, которую мы с мамой посещали не менее одного раза в неделю по разным причинам. Поликлиника находилась сразу за зоопарком, и мы ходили туда всегда пешком, поскольку общественного общегородского транспорта в городе не было. Довольно часто, идя в поликлинику, сразу после входа в город мы заходили в кондитерскую, которая была за тёмным туннелем под мостом, по которому проходил железнодорожный путь. В этой кондитерской мы покупали огромные вафли, начинённые густым слоем белого воздушного крема, которые я больше никогда в жизни не видел.
Кроме того чуть дальше находился опять же частный магазинчик с аксессуарами для моей железной дороги.
Вход в город был почти волшебным местом. Он начинался туннелем и им же продолжался в виде старых домов, сомкнутых настолько тесно, что между ними никогда не бывало солнечного света. Сырость и сумерки не покидали это волшебное место. Затем туннель прямо выходил на ратушную площадь, где как-то мы смотрели, привезённого 28-ми метрового кита. Рот его был открыт брёвнами, которые не давали ему сомкнуться, и через него мы наблюдали его высушенные внутренности. Отдельно в банке лежал его глаз, занимавший двухлитровую банку.
Поликлиника была вновь отстроенным трёхэтажным зданием после войны на вершине небольшой горы. Там осуществлялись только амбулаторные услуги: мне ставили уколы, лечили зубы и изредка накладывали повязки на мои многочисленные чирьи. Чирьи сопровождали всё моё детство и уже были для меня довольно обычным явлением, но особенно было с ними тяжело, когда они выскакивали в районе сердца. Спать было крайне затруднительно. По мнению немецких стоматологов для того чтобы в будущем у меня были ровные зубы без волчьих клыков, которые у меня появились, мне нужно было вырвать целый ряд молочных зубов, что и было сделано. Иногда мы ходили в больницу на предмет моих простудных заболеваний, которые иногда заканчивались воспалением лёгких, когда я по нескольку дней бредил в своей постели.
Поскольку меня часто «хватал» желудок из-за гастрита, я даже не понял, как у меня появился аппендицит. В результате я весь день терпел нарастающую боль, а потом согнулся прямо перед домом, не сумев подняться к себе на этаж. Мама пришла мне на помощь и вызвала скорую помощь, в которую села и договорилась с немецким полицейским на мотоцикле, чтобы он нас сопровождал, "расчищая" нам путь. В результате я оказался в нашем военном госпитале, который был в соседнем городе. Возмодно этот город назывался Гера.
Вечером того же дня мне сделали операцию Отец мне сказал, что если бы ещё чуть-чуть, то я бы уже не писал эти строки.
Выздоровление проходило в госпитальном дворе, где мне подарили много военных аксессуаров, лечившиеся там солдаты. У меня был старый, но отличный солдатский ремень, много разных звёздочек и лычек, а главное мне подарили солдатскую пилотку, в которой я потом ездил в город-порт Росток, и она спасала меня от пронизывающего морского ветра, после того, как я её вывернул её и надвинул на уши. Отец сказал, что я стал выглядеть как «немец под Москвой».
Помню, мы выезжали на экскурсию в пригород Ростока, город Грайсвальд, где мы грелись от сырого ветра в подвальном кабачке около церкви «толстой Марии» толстыми сардельками-боквурствами в людской тесноте среди подвыпивших немцев. Отец, выпил пару водочных допелей и поглощал пиво, а я наслаждался горячими и сочными боквурстами.
Грайсвальд же был славен тем, что его комендант сдал это город без боя советским войскам, чем спас его от американских бомбардивок. Мы слушали его рассказ о его подвиге из его же уст на площади церкви «толстой Марии».
Позже я увидел, как страшны были эти бомбардировки, когда мы были в Дрездене. Даже через двадцать лет после войны большая часть города состояла из руин в виде почерневших стен, не связанных друг с другом. Это был не город, а останки города. Насколько я знал у нас в Союзе, уже давно всё было отстроено, даже в Волгограде и это опять же стало предметом моей гордости за Родину.
Помню, что когда мы ехали в Германию, то почему остановились в Москве на квартире у родителей знакомого моего отца Плотникова довольно полного мужика с полными отвислыми губами на сутки-двое. Родители его жили на улице Тверской недалеко от площади Маяковского в старом доме с лифтом, где хлопают железные двери.
Оттуда мы с отцом и Плотниковым поехали на ВДНХ, где я и потерялся.
Когда я это понял, и не знал, куда мне теперь идти, то опасение остаться тут на всю жизнь очень расстроило меня, и я тихонечко расплакался, но интуитивно пошёл на выход, где меня и встретил мой отец, который уже через мегафон искал меня. Он просто был какое-то время отвлечён кружкой, другой пива, которое он выпивал с Плотниковым, а я стал бродить по незнакомому мне месту, и потерял его из виду. Мама всю жизнь попрекала отца этим инцидентом.
Этот инцидент и инцидент с моей сестрой на турнике не оставляли маму в покое на всё время проживания в Германии. Кроме того у них были постоянные скандалы по поводу неуживчивости моего отца в коллективе. Именно по этой причине мы покинули Германию, а наши друзья Ольховские и Мисюркеевы остались на второй пятилетний срок, а мы потом искали место в Системе, где нам жить в Союзе: в городе Шевченко на Каспийском море или в Казахстане. Верх одержал Казахстан. Мама в его конфликтах плакала, а отец угрюмо молчал, считая себя правым. В конечном итоге отец, в конце концов, стал доктором наук, но уже, став пенсионером. У него замечательная теория поиска рудных месторождений без использования людских экспедиций, сидя просто в кабинете, думаю, что его теорией уже кто-то пользуется, но без его услуг, поскольку ему сейчас 79 лет. А в то время это был крайне «колючий» и несговорчивый человек, с которым у него были конфликты не только с «дураками», как он выражался, с работы, но и с его родной женой, которая как-то решила поговорить со мной серьёзно.
Она сказала, что хочет расстаться с моим отцом и жить от него отдельно вместе со мной и сестрой. Такое известие приковало меня к полу, и я искренне и безутешно расплакался. В голове моей были разные мысли, сопровождаемые тиканьем часов, которые меня пугали, когда на моих глазах хоронили курскую старушку. Я испугался, потому что не смог это её желание предотвратить, а у меня больше не будет отца. Расставание моих родителей для меня было равносильно смерти одного их них, с чем я никак не мог согласиться. С Олей никто совет не держал, и, не мешал ей жить полноценной жизнью ребёнка.
Мама, увидев мою реакцию, отложила вопрос о разводе на долгие годы.
Между тем мы стали собираться обратно в Союз.
Поскольку вся мебель в нашей квартире была казённая, то собирать было особенно нечего, кроме моей железной дороги, моего велосипеда и посудных сервизов, которые накупила моя мама при неоднократных выездах на Лейпцигскую ярмарку, которая торговала Майсенским фарфором. Мейсен – центр фарфоровой промышленности Германии, который находился на Эльбе в Саксонии недалеко от города Дрездена. Мы были в этом городе, инфраструктура, которого приспособлена к приёму гостей. В нём туристам показывают весь процесс изготовления такого нежного продукта, как тончайший фарфор, издающий «чистый» звон, который гораздо нежнее, чем звон от японского фарфора. И ни в какое сравнение не идёт со звуком «грубого» фаянса. Кроме того там есть огромный музей фарфора, часть экспозиции которого размещена прямо на улице в виде мощных слонов и носорогов среди зелени постриженных кустов. Там я впервые увидел наших соотечественников довольно мрачных тёток, деловито, расхаживающих по чужой территории. Я встречался и раньше с соотечественниками, например в Берлине или Потсдаме при осмотре дворцов Сан-Суси, но тогда они практически не сохранились в моей детской памяти, потому, что они быстро проходили мимо нас, а в Мейсене я имел возможность увидеть их лица. Надо сказать совсем не приятные толстые лица хабалок, которых я в Союзе уже видел достаточно много.
Сам же музей, несмотря на красоту фарфора, не произвёл на меня особого впечатления, в отличие от моей мамы, которая «задыхалась» от восторга среди обилия красивейшей посуды и множества статуэток и статуй различного размера, как в самом музее, так и на территории музейного комплекса. Из Германии мы вывезли несколько больших ящиков фарфоровой посуды. Поскольку наше путешествие по Союзу ещё не было закончено, то мы перевозили посуду из города в город, где она по правилу естественной убыли потихоньку исчезала. В конечном итоге фарфор был разделён между мной и моей сестрой. Свою долю фарфора я сохранил почти всю, кроме разбитой фарфоровой супницы, которой воспользовалась моя квартирантка, когда я вынужден был сдавать ей часть своей квартиры. Позже отец отдал в мои руки переписку моего прадеда приказчика, жившего в Москве, но я не смог сохранить этой переписки, меняя впоследствии жён. Я успел почитать столетние строки и хотел даже их издать, но первая жена, у которой и оставалась эта переписка оставила эту ценную переписку в старой квартире, после переезда её в новую трёхкомнатную квартиру.

Курск

Я пошел в первый класс в Курске в школу, которая находилась где-то в километре от нашего дома в старом здании сталинской постройки с архитектурными излишествами в виде барельефов пионеров и колонн на входе в школу. Меня провожала в школу вся моя семья, а поскольку первый урок обычно бывает самый короткий, то потом вместе со своей семьей я шёл домой в своём сером школьном костюмчике и с береткой на голове. За руку я вёл свою сестру, а отец всё это фиксировал на любительскую кинокамеру «Аврора» с механическим заводом. Кроме того он ещё успел сделать много снимков этого знаменательного для меня момента моей жизни. Позже я старался по мере возможности такие снимки семейного архива создавать для всех своих детей.
В Курске жила моя бабушка по отцу, бабушка Геля (Гелена Исидоровна) , которую я всю жизнь считал полячкой, но гораздо позже у меня оказался документ, из которого стало ясно, что её отцом был литовец, а она сама крестилась в католическом соборе города Курска. Бабушка после того как у неё умер муж, который работал в партийном аппарате Ровенского района на должности «смотрящего» нквдэшника по Ровенскому району выиграла в лотерею крупную сумму денег на которые она и купила дом в Курске. В этом доме одно время жили её старший сын Феля вместе со своей женой и двумя детьми Галей и сыном Валерой и кроме того жила ещё её дочь Роза. Все дети, как и положено, было у партийных работников, были названы революционными именами. Феля в честь Дзержинского, Владлен в честь Ленина (Владимир Ленин), а Роза в честь Розы Люксембург. Туда же мы определили нашу бабушку Аню, мать Аллы Ивановны, моей мамы на то время пока мы покинули свою Родину. Последняя работала всю жизнь в колхозе, а потом верхом её карьеры была должность уборщицы. В результате, когда надо было оформить ей пенсию, то ей не хватило документов для её оформления, и потому пенсию она не получала. Дядя Феля – старший брат моего отца был самым талантливым из всех детей, но у него за плечами был только техникум. Он работал всю жизнь по своей специальности на курском заводе «Счётмаш», который выпускал арифмометр «Феликс». Он работал там, на должности мастера. А талант его заключался в том, что он превосходно разбирался в радиоэлектронике и даже сопротивление и напряжение замерял руками. Этот свой талант он сохранил на всю жизнь и был яростным радиолюбителем, который был на связи с такими же фанатами своего дела до последнего момента своей жизни. Как он сам говорил мне, «как только кто-то перестал выходить на связь, значит, уже помер». Роза же устроилась на завод простой монтажницей.
В Курске я увидел первые в своей жизни похороны. Хоронили бабушку-соседку, у которой дом был гораздо больше бабушкиного. К ней приехало много родственников. Бабушку вынесли на последнее прощание перед домом, и я увидел её синее, как у фантомаса лицо, которое так врезалось мне в память, что не смог даже этой ночью спать, слушая свои часы с кукушкой, которые собрал сам по игрушечному набору, который подарила мне бабушка Геля. Как только я попытался «провалиться» в сон кукушка напоминала своим «ку-ку», как бы говоря memento mori. Только под утро я «провалился» в сон и увидел, что ничего страшного за ночь так и не случилось.
Семья дяди Фели жила в отдельной маленькой комнате, которая оказалась настолько маленькой, что в ней умещалась всего лишь одна железная большая кровать, а рядом был лишь небольшой проход. Мне в детстве, «когда деревья были большие» казалось, что бабушка живет, чуть ли не в хоромах, потому ещё рядом с домом был огромный яблоневый сад, а в конце сада стояла беседка, где мы часто обедали и ужинали на свежем воздухе. В ней я впервые попробовал свой первый алкогольный напиток – рябиновку, настойку которую готовила бабушка для аппетита. Я с удовольствием выпивал её для аппетита, но заметил, что сразу после этого кушать совсем не хотелось. Когда приехала мама, то она картинно ужаснулась, но от стола меня не отлучили.
На задниках этого «огромного дома» я впервые почувствовал, что такое поцелуй. Мы с Галей оказались вместе одни, и она попросила меня поцеловать её. Жар обдал меня, и у меня перехватило дыхание. Я прислонил губы к её гладкой щеке, а потом обнял её. Так мы сидели до тех пор, пока не услышали, что нас зовёт бабушка. Стало страшно, что мы сделали что-то не то, но мы уже выходили с задворок уже другими, и кажется стали действительно родными.
Мы жили на улице Первая Щигровская, которая была практически окраиной города. Недалеко от нас в часе ходьбы был аэродром, в который несколько раз в неделю прилетал самолёт Ан-24, на котором я как-то и прилетел в Курск. Сразу за аэродромом начинался лес, в который очень любила ходить бабушка Геля, где она собирала не только грибы и ягоды, но и различные травы, особенно зверобой, который она считала лекарством от всех болезней. Курский лес в отличие от германского был густым и дремучим изредка, прерываемым берёзовыми рощами, где мы, как правило, отдыхали, а бабушка собирала подберёзовики.
Бабушка Геля до самой своей смерти была очень активна, и даже тогда, когда во избежание гангрены ей отрезали одну ногу, она была постоянно чем-то занята, то приготовлением вкусностей, то чтением книг и газет, которых у неё было множество, поскольку всю свою жизнь она работала учителем начальных классов. Учительская привычка повторять пройденный материал была у неё просто неискоренима. Моя мама относилась к этому со снисходительностью, как впоследствии стал относиться и я. Именно бабушка Геля научила читать и писать бабушку Аню, от которой мы потом получали письма в Германии, написанные корявым почерком, но это был её почерк, который был нам всем дорог.
С бабушкой Аней я ходил в магазин лишь однажды, но мы с ней купили шоколадное масло, запах которого меня просто опьянял. Бабушка Геля носилась по магазинам всегда сама, чтобы обеспечить свою огромную семью продуктами, то на обед, то на ужин.
Кроме улицы Первой Щигровской мы иногда ходили в гости к родителям тёти Зои жены дяди Фели на улицу Стрелецкую. Этот район находился на другом конце Курска. В отличие от нашей полупромышленной окраины, этот старый район Курска был весь в зелени. Там было очень тихо, но временами из дворов доносились выкрики пьяных «разборок». Меня там встречали, как дорого гостя, но мне всё равно там не нравилось, во-первых, потому, что, идти туда надо было довольно далеко, а во-вторых, всё там для меня было чужое. Возможно, в старые времена там действительно жили стрельцы, когда-то служившие при царе. Вообще Курск очень старый город со своей славной историей. Он был основан раньше Москвы племенами вятичей. В Курске есть превосходный краеведческий музей в центре города, где экспонаты рассказывают как о древних стоянках людей, так и развитии города, которое увенчалось курской магнитной аномалией. Чтобы пройти в центр, надо было пройти через железнодорожный вокзал, на котором раньше стояли бетонные статуи на крыше вокзала. Говорят, что у одной из статуй отвалилась рука и не убила солдата, находившегося под ней. В Курске стали говорить «солдат солдата убил».
Возврат
Ну, так вот мы поехали обратно на Родину.
Маршрут выезда для меня уже был знаком, но я стал смотреть на него уже глазами почти взрослого человека.
Мы выезжали из Германии через город Франфуркт-на-Майне. В душе моей было радостное волнение и радость, что покидаем «фашистскую» Германию. Теперь меня ожидала встреча с Родиной, которая, как я предполагал, принесёт мне новую счастливую новую жизнь. Ожидания оправдались только в одном – это была действительно новая жизнь, в которой надо было ещё научиться жить.
На паровозе мы въехали в вечернюю Варшаву, где вышли подышать свежим воздухом. Последний раз посмотрели на тянущий нас паровоз, такие же я потом видел только на станции Сковородино в Амурской области, где сотни паровозов стояли на отдельных путях на случай ведения военных действий. Это был резерв страны, и хотя паровозы были на консервации, внешне это напоминало просто паровозное кладбище, впрочем, я в этом не специалист. Потом уже в движении мы смотрели на искры из трубы паровоза, которые мы видели в окно и они сопровождали нас до того момента, как к нам прицепили электровоз.
Утром показались деревенские избы и дома Брестской области. Все строения были серые и мрачные…
А вот и Брест, в котором фашисты «обломали свои зубы».
Поезд остановился на вокзале, а я стал смотреть жадными глазами на своих соотечественников.
Все занимались свои делами, кто грыз семечки, кто курил папиросы, бабы громко разговаривали с употреблением слов ненормативной лексики. У вагонов стояли бабки, продающие пирожки, молоко и кефир. Основной формой одежды были фуфайки и грязные платки, напоминающие своим цветом мешки. И на женщинах и на мужчинах были кирзовые мятые сапоги. Там же я впервые увидел инвалида на повозке с колёсами из шарикоподшипников. Он был без ног, передвигался с помощью палок, но не вызывал у меня сочувствия, а только интерес, как сделаны его колёса.
Отец сходил и купил газеты, какие-то продукты, и мы поехали дальше в Москву.
В Москве мы опять остановились у Плотниковых на улице Тверской.
Прежде, чем продолжить движение дальше, мама настояла, чтобы мне сделали операцию по удалению гланд, и я опять попал в больницу, где находился в палате с пожилым высоким седовласым человеком в очках, который лежал в больнице, но по удалению полипов наросших у него за всю жизнь в носу. Эти полипы мешали ему дышать, и он также как и я часто болел простудными заболеваниями. Как он мне объяснил для удаления этих полипов, ему должны были с помощью молотка и зубила пробить носовую перегородку, где-то внутри носа. Он был, тем не менее, весел и не о чём не переживал. Чтобы как-то отвлечься, он гадал кроссворды, которые научил гадать и меня. С тех пор я стал неравнодушен к кроссвордам, по которым я фактически изучаю жизнь.
Кажется, оперировались мы в один день.
Его увезли раньше, а меня увели позже, меня посадили в кресло, привязали за руки и ввели куда-то в горло очень длинной иглой новокаин для «заморозки». Сам прокол был быстрым и практически безболезненным. Затем, когда горло моё «заморозилось» мне сказали держать рот максимально открытым, и я так увлёкся этим делом, что у меня долго после проведения операции болели скулы. А пока я открывал свой рот, врачи мне совали в горло длинные ножницы и отрезали кусочки гланд с характерным звуком, как будто они резали толстые куски материи. Иногда у меня в горле оставался зажим, который торчал у меня из горла. Это показалось мне забавным, и я стал мотать этим зажимом, торчащим у меня их горла, пока врач мне не сказал:
- Не балуйся.
Операция длилась не больше двадцати минут.
После операции я мог только пить. И первую манную кашу мне дали только через пару дней.
Сосед же мой по палате находился в более плачевном состоянии и даже перестал гадать кроссворды.
К сожалению, удаление гланд не дало должного эффекта, потому что глубинной причиной моих заболеваний был ревмокардит, что напрямую было связано с моим слабым сердцем. Этот ревмокардит мешал мне жить через ноющую боль в ногах, особенно в сыром климате Германии. Особенно боль была сильна по вечерам и даже иногда мне не давала спать по ночам, когда от голеней она распространялась практически на всю ногу, тогда я только под утро «проваливался» в сон, замучавшись стонать от боли.
У сестры таких проблем было меньше, но основная её проблема был диатез, который уродовал её руки практически всю её жизнь, что для неё, как для пианиста было, не очень приятно, но она смогла не заострять на этом внимания и всю жизнь прожила в Культуре.
В Москве был окончательно назван город, где мы теперь будем жить – это город Степногорск в Целиноградской области.

Степногорск

На новом месте нашей жизни у нас опять не было проблем с жильём. Мы сразу въехали в новую трёхкомнатную квартиру на первом этаже, почти построенного микрорайона. Как–то сразу у нас появилась машина ЗАЗ-966, что в простонародье называлось просто «запорожец» новой модели в отличие от «горбатого запорожца». Мой отец называл свою машину «жопорожец».
Я сравнивал нашу машину с «жигулями» и «москвичами» и практически не находил по размеру с ними разницы. Мама же была недовольна этим приобретением, потому что она хотела «волгу» или, в крайнем случае «москвич». Но я практически сразу «влюбился» в нашу новую машину, звук которой, напоминающий мотоцикл, был мне даже приятен. Он был достаточно мал, но, несмотря на, то, что он был больше «трабанта», он имел всего две двери, хотя у «трабанта» было четыре.
Меня также устроило место нашего нового проживания на окраине городка, за которым почти сразу начиналась степь.
В один из первых дней нашего проживания я решил ознакомиться с городом и пошёл за молоком в дальний магазин в четвёртый микрорайон.
Я купил молоко в двухэтажном гастрономе недалеко от больничного комплекса и уже стал возвращаться обратно, но был остановлен группой пацанов.
- Что новенький. – сказал один из них.
Трое других встали так, чтобы у меня не было возможности для отступления.
- Да, приехал недавно, - сказал я, старясь быть миролюбивым, хотя в душе возникла тревога, граничащая со страхом.
- Дай молока, - сказал тёмный крепкий пацан чуть ниже меня ростом.
- На, попей.
Пацан открыл мой трёхлитровый бидон, отпил их него и дал отпить своим товарищам.
Затем я сказал:
- Может, хватит?
Тот, кто пил первым ткнул меня кулаком, правда не больно, но обидно, и я заученным движением ответил правым «хуком» ему в солнечное сплетение. Он скрючился и загнулся, а я вырвался из «кольца» и с остатками молока побежал в сторону своего дома.
Молоко сильно расплескалось в процессе моего удирания, и я решил его дополнить бидон. Я добежал до второго микрорайона и зашёл в магазин.
Когда я вышел из магазина мои обидчики были уже рядом с магазином.
Пацан, которого я подцепил «хуком», сказал угрожающе:
- Ты сейчас пожалеешь!
Я понял, что попал в крайне неприятную ситуацию, и попытался пойти на попятную, пытаясь откупиться, но пацаны решили «размяться».
Они сшибли меня с ног, применив приём удар кулаком через подставку в виде стоящего сзади меня на карачках пацана. Затем они стали «месить» меня ногами по лицу и корпусу. Я даже не подставлял руки к лицу, чтобы защитить себя. Били меня сразу же за магазином.
Затем они запросили деньги, которые я им с облегчением дал, потому что молоко уже было куплено, и пошёл домой.
Они узнали, где я живу и предупредили, чтобы меня больше не было в четвёртом микрорайоне.
Так закончился мой первый самостоятельный выход в Союзе.
Когда я пришёл, то меня повстречали моя мама и бабушка. Прямо с порога у меня брызнули слёзы, которые позволили мне расслабиться. Не могу сказать, что я плакал от горя, скорее от обиды и страха.
Мама сразу же хотела пойти и разобраться, но мне пришлось приложить немало усилий, чтобы отговорить её от этого, поскольку я действительно испугался.
Когда пришёл с работы отец, то мама напала на него с требованием разобраться в этом инциденте, но он сказал:
- Обычные мальчишеские драки, - и не стал ничего делать, в чём я ему был втайне благодарен, поскольку в моей душе поселился страх перед пацанами из четвёртого микрорайона. Больше я в четвёртый микрорайон не ходил, потому что в нашем микрорайоне было абсолютно всё для жизни.
Наш город строили зэки, которых я каждый день видел, когда их вели на работу в степи недалеко от нашего дома. Чёрная колонна зэков составляла массу, по крайней мере, в пять тысяч человек под охраной автоматчиков и собак по периметру. Эта масса и собаки составляли вместе мрачный молчаливый конгломерат. Немецкие овчарки, охранявшие их, не лаяли, потому что не было даже попыток выбежать из строя. Овчарки вообще очень умные собаки с уравновешенной психикой, в отличие от всяких шавок, которые всегда до крайности возбуждены от собственного страха.
Весь город был построен одним методом: предварительно строили загон с вышками для охраны зэков, а затем в эти загоны уже нагоняли зэков, которые одновременно с нуля сразу строили до шести домов. Через полгода или чуть больше загон разбирался и уже построенные дома начинали обслуживаться гражданскими людьми, которые разбивали газоны и высаживали деревья. Деревья росли очень медленно и только в четвёртом микрорайоне были действительно настоящие деревья толщиной 10-15 сантиметров, а в других микрорайонах просто отростки, которые, слава богу, пережили суровую ветреную казахстанскую зиму.
За всё время нашей жизни я видел сам только один побег, когда недалеко от меня самосвал ЗИЛ проломал забор рядом с вышкой, но там, же и остался. Застучал автомат с вышки. Два зэка выскочили из кабины и скрылись сразу через дорогу в соседних домах ближайшего микрорайона.
Позже уже по радиоточке я услышал, что один из них был пойман почти сразу, а второй уже значительно позже пойман в четвёртом микрорайоне.
К слову сказать – это был, чуть ли не единственный побег за всю нашу жизнь в Степногорске.
Бежать в нашей степи было просто бессмысленно, потому, что ближайшая железная дорога была пригородная электричка, конечный пункт которой был посёлок Аксу, что в двадцати километрах от нас. Летом бежать было сложно из-за жары под сорок градусов, а зимой стоял такой же минус. Транссибирская магистраль находилась гораздо севернее наших степных районов. Кроме того сама электричка постоянно патрулировалась совместным военно-гражданским патрулём.

Через несколько дней я пошёл в школу, которая находилась в соседнем с нами доме.
Меня встретила классная руководительница, которая и представила меня классу. Она была учителем русского языка и литературы.
Это была стройная женщина среднего роста и приятной наружности со светлыми волнистыми волосами. Она носила крупные роговые очки, которые подчёркивали её красивые, серые глаза.
После первого урока меня позвали в туалет.
В туалете меня ждало несколько пацанов, настроенных весьма решительно.
Я спокойно зашёл в туалет и получил сильный удар в челюсть от рыжего веснушчатого пацана, который уступал мне в росте. Затем ещё несколько несильных пару ударов от других пацанов.
Я полез в драку с рыжим, но меня остановил «качок», уступающий мне в росте, но очень крупный и мускулистый и кажется старше меня, по крайней мере, на год, а может на два пацан.
Он сказал:
- Теперь ты прописан, а если кто на тебя руку поднимет, то скажи мне.
Я проникся к нему чувством благодарности, и даже захотел его приобнять, но он просто протянул мне свою мясистую руку, которую я с готовностью сразу пожал.
«Рыжий» смотрел на меня с ненавистью и кажется, хотел продолжать.
Я пару слов рассказал о себе и пошёл в класс со слегка побитым лицом.
В классе никто ровным счётом ничего не заметил, кроме мелкой девочки с первой парты Светы.
Так прошёл мой первый день в новой советской школе, в которой был обычай прописывать подобным образом. До Степногорска я краткое время учился в двух школах города Курска, но подобного обычая там не было. Позднее я узнал, что такой обычай есть в камерах заключённых, а Степногорск строили именно они, и основная масса оставалась там же жить, поскольку иные приличные места в Союзе для них были закрыты. В самом Курске были просто драки, но по поводу, поскольку я там был краткое время, то и повода по которому я бы вступил в драку, у меня просто не было. Хотя я и видел, как пьяные дядьки на улице иногда дрались, особенно на улице Стрелецкой, но это меня никогда не касалось.
Я до сих пор слабо представляю, как бить человека по лицу.
Можно ткнуть в корпус, можно даже ударить в корпус, но бить человека по лицу – это зверство какое-то!
Бить можно только в мягких боксёрских перчатках, но бить кулаком – это табу!..
Дома мама сразу увидела мой «боевой раскрас» и потребовала назвать имена обидчиков.
Я уже был морально сломлен, и рассказал, всё как было.
Почему-то я даже знал фамилию рыжего пацана, и даже класс.
Пришёл отец, и мама опять потребовала от него устроить «разборки», но опять отмахнулся.
Мама ещё не устроилась на работу в Степногорске, и она пошла на следующий день «наводить разборки» сама.
Она пошла в школу, вызвала рыжего пацана с урока и в коридоре школы схватила его за ухо и больно потрясла его.
- Никогда больше не трогай моего сына, а то я просто убью тебя!
Пацан сильно перепугался, потому что потом, когда в районе возникала какая-нибудь нестандартная ситуация и кто-то косо смотрел на меня, то рыжий говорил своим товарищам:
- Не трогайте его. У него мать не в себе.
Так я стал жить «под прикрытием» своей мамы в казахстанском городке Степногорск.
Там же я опять стал постоянным клиентом медицинских учреждений.
Меня стали лечить от ревмокардита прямо в медпункте школы, где я получал серию уколов, которые прокалывали курсами.
Как правило, курсы беницилина-пеницилина были весной и осенью. Особенно болезненным был почти двухмесячный курс беницилина. Сразу после укола которого «отнималась» половина ноги, и ноющая боль от укола не покидала меня почти до второго укола, который был уже через несколько дней. На моём мягком месте не было практически живого места и медицинские сёстры каждый раз искали нетронутый кусочек моей кожи, чтобы испоганить и его. Когда мне кололи бецилин, я старался не орать, но не стонать не мог. Вся это процедура напоминала мне гестаповскую пытку, которая сопровождала меня несколько лет. После укола я дня два ходил с трудом, а кроме того после каждого укола у меня страшно «тянуло» ноги.
Естественно я был отлучён от физкультуры, но врачи мне говорили, что мне надо больше двигаться. И я стал двигаться. Благо наш дом был на окраине города, и я стал выходить в степь, сначала в летне-осенний период, а потом и зимой, в том числе и на лыжах, проходя десяток другой километров. Обычно я доходил до ближайшей берёзовой рощи в виде оазиса, где росли так называемые танцующие берёзы. В роще по периметру не было не одного ровного ствола. Все стволы, как бы исполняли «предсмертный танец святого Витта», что было связано с тем, что в степи дули постоянные и сильные ветра. В летне-осенний период в этих рощах можно было собрать большой урожай грибов. Одновременно я стал подтягиваться в квартире на рундуке, держась за край встроенной ниши в нашей прихожей. В чём я сильно преуспел и дошёл до двадцати потягиваний. Кроме того в нашем доме были гантели и пружинный эспандер, которые я тоже не оставлял без внимания.
Мама заметила мои успехи и решила закрепить их тем, что завела дачу, о которой она стала мечтать, когда увидела дачи немцев, где они выращивают цветы.
Как-то у нас появился щенок маленький дворняги белого цвета и похожий на очень маленького белого медвежонка, которого мы назвали Белок. Когда тот подрос, то мама решила поселить его на даче, а я должен был его проведывать на своём велосипеде, который был куплен специально для этого. На даче Белок не прижился, поскольку он не раз запутывался в своей же собственной цепи, так что он не мог даже подойти к своей кормушке. Мы решили его вернуть в дом, где он стал жить на коврике прямо рядом со входом, и никогда своё места не покидал, кроме как, когда выходил на утреннюю прогулку. После того, как он делал свои дела на улице, то тактично тявкал один раз под кухонным и окном и я открывал ему как входную дверь в подъезде, так и в квартире.
Мне купили новый велосипед, и я стал кататься на нём по степи в сопровождении Белка, где «наматывал» по два-три десятка километров, изучая все окрестные холмы, вплоть до Аксу.
Просторы степи мне всегда нравились, особенно весной, когда степь была вся в цветах до самого горизонта и красные маками своей «кровью» придавали ей живость, а кроме того все грунтовые степные дороги были очень гладкие, округлые и без рытвин, потому что в степи очень редко бывали размывающие эти дороги дожди. Но степь бывала и унылая особенно летом и осенью, когда вся зелень разнотравья уже выгорела, и до самого горизонта оставался цвести только ковыль, отвечающий своим волнами белых волосиков постоянному ветру. Ветер снижал свой напор, только зимой при температуре свыше 30-ти градусов мороза, а весна начиналась, когда температура повышалась до двадцати градусов мороза. В городе ветра были не такие сильные, как в степи. После 35-ти градусов бывали даже безветренные дни, которые позволяли мне выходить на лыжные прогулки в ближайший березовый оазис, которых в степи было довольно много. Внутри этих оазисов иногда находился даже водоём. Крайне мало было безветренных дней даже летом.
В десяти километрах от нашего городка протекала полноводная по казахстанским меркам речка Аксу, которая была излюбленным местом отдыха и даже со слегка оборудованным пляжем в виде кабинок для переодевания. Мы часто ездили туда купаться пацанами на своих велосипедах.
Там я как-то встретился с «хранителем» моей прописки, который сзади больно ударил меня по плечу, и я ответил ему угрожающим размахом, но быстро сообразил, что всё надо перевести в шутку, так как я увидел его раздетое накачанное красивое тело. Он мог бы меня просто «размазать» одним движением своей руки. Впрочем, эта наша встреча была мимолётной на глазах у рыжего пацана. При нём было, как бы показано, что я теперь тут свой.
У меня началась самостоятельная жизнь в Степногорске.
Недалеко от нас был построен комплекс девятиэтажных кирпичных домов, в котором у меня появились первые друзья. Первым из них был Серёга Грязнов худощавый смазливый мальчик флегматичного типа. Его главным увлечением была музыка на магнитофонных кассетах. У него был крутой по тем временам четырёхдорожечный магнитофон «Комета» и даже стереоколонки, что по тем временам было вообще роскошью. У меня же был магнитофон «Романтик», с которым можно было выезжать на природу, поскольку он питался от больших батареек типа «марс», утежиляющими его сразу, по крайней мере, на килограмм. Само это устройство весило в сборе килограмм пять. Звук «Романтика» сопровождал меня всю мою юность.
Эти совместные увлечения сблизили нас и мы, как правило, собирались в его квартире прослушивать музыку вместе с девочками.
«Коньком» наших прослушиваний был ансамбль «Beatles», который всегда создавал неповторимую атмосферу, когда мы получали удовольствие от нами же созданной ситуации интима. Параллельно мы рассматривали наши «сокровища» в виде чёрно-белых фотографий, переснятых из музыкальных журналов, которых мы никогда не видели. Там же мы иногда делились свои «драгоценностями».
Девочкам нравился Грязнов, который всегда очень аккуратно одевался и даже носил костюм «тройка», а в домашней обстановке на нём был очень приличный полушерстяной пуловер мягких серых тонов. Других достоинств у него не было, и даже учился он на стабильные трояки, в отличие от меня вечного хорошиста. У меня была стабильная тройка только по русскому языку, потому что я не мог одновременно писать и думать о правилах написания. По моим классным сочинениям у меня всегда стояли оценки пять за сочинение, а два или три за грамоту. Это очень беспокоило мою классную руководительницу Валентину Михайловну, которая даже стала заниматься со мной дополнительно.
В квартире Грязнова я был лишь приложением к нему, и это доставляло мне некоторые неудобство, поскольку после выпитого сока я думала только о том, как мне отлить излишки, но терпел до самого прихода домой, потому, что при девочках воспользоваться туалетом в доме мне было неудобно.
Не исключено, что я не мог освоить хорошо русский язык, только потому, что меня волновало присутствие Валентины Михайловны, и я думаю, что она это сама чувствовала.
Кроме Валентины Михайловны у меня была ещё одна платоническая любовь – это худенькая Света с первой парты, которая была дочерью уборщицы и училась чрезвычайно слабо. А я целыми днями смотрел на неё со своей задней парты иногда почти пристально, что заметила моя другая платоническая любовь Валентина Михайловна, о чём она даже пыталась говорить с моей мамой. Она обратила её внимание на мой недостойный выбор. Она считала, что я достоин большего.
А мне ничего другого было не надо, так я просто «западал» на Свету без всякой надежды даже поговорить с ней.
Мне больше нравилось читать книги о животных, о минералогии и геологии. Художественные книги я читал в основном только по учебной программе, а из остальных я выделил бы фантастику Станислава Лема, землю Санникова геолога Обручева, ряд книг Яна о татаро-монгольском вторжении, возможно, кое-что ещё. Основными же настольными книгами у меня были книги из серии «хочу всё знать» и «эрудит», а любимыми журналами были «техника молодёжи» и «юный техник».
Вообще я жил автономной жизнью, потому, что я знал, что никому не нужен, даже соседке со второго этажа, которая была дочерью заместителя директора горно-обогатительного комбината, который и стал градообразующим предприятием. Девочка была с такими же волосами, как и у Валентины Михайловны и даже чем-то на неё была похожа. Но поскольку я весь период моего проживания был освобождён от физкультуры, то у меня не было, ни единого шанса «завязать» с ней отношения, хотя её отец явно желал, чтобы мы начали дружить. В отличие от моего отца, который изначально относился к нему как к врагу, поскольку последний занимал в нашем городе высокий заместителя директора комбината, а кроме того был ещё и кандидатом наук.

Город постепенно менялся в лучшую сторону. В нём появились аллеи из вновь посаженных деревьев. Во дворе установили качели и маленькие карусели. Днём наш двор наполнялся детскими голосами. За молоком и другими продуктами теперь не надо было ходить в соседний второй микрорайон. Продуктовый магазин открыли на первом этаже близстоящего дома, на краю нашего микрорайона за которым уже начиналась степь, и в нём по утрам стала формироваться очередь за привезёнными свежими продуктами.
Обычно меня туда посылала бабушка:
- Алик, - говорила она – сходи за молоком и сметаной. Я блинчиков напеку.
Мне все эти хождения не доставляли удовольствия, но я собирался и шёл в очередь, где обычно стояли только бабки и женщины, а иногда в очереди стояла девочка, соседка сверху.
Моя бабушка не могла ходить за молоком, потому что она ходила крайне медленно, как впоследствии стала ходить моя мама в возрасте 78 лет. Дойти до магазина для неё было целое путешествие, а уж тем более нести с собой покупку в несколько килограмм…
Я же в очереди стоял мёртво в отличие от остальных женщин, которые одновременно занимали очереди во все ближайшие магазины. Иногда подходя уже к прилавку, силы покидали меня, и я слышал звон в ушах, после которого если я не успевал выйти на воздух, то сразу после произнесения своего заказа продавцу уходил в небытие.
Приходил в себя я уже позже, весь в холодном поту в окружении разволновавшихся женщин. Затем я вставал, брал свою сдачу и продукты и покидал магазин.
На улице я садился на лавочку, или просто прислонялся к стене, а потом шёл домой.
Постепенно я стал крепчать и смог уже отстаивать очередь, если она была размером не больше чем на половину магазина.
Бабушка стала много читать, но все, же всё своё основное время она проводила перед экраном телевизора, когда не готовила пищу на кухне.
Насколько я знаю в Курске она даже прочитала всего Герберта Уэллса, и мы даже обсуждали с ней прочитанное. Значительно позже я прочитал его и не нашёл там ничего интересного, но тогда всё необычное при хроническом дефиците информации за «железным занавесом» и это была настоящая литература, которую можно было приобрести только по подписке.
Иногда она мне рассказывал про свою сытую дореволюционную жизнь, а из революционных времён вспоминала только голод. В это время она и отказалась от Бога, как она говорила:
- Как только есть стало нечего, я крестик свой нательный и выбросила.
Вообще обе мои бабушки были неверующие. Одна по идейным соображениям, а вторая по практическим. Моей бабушке нравились удобства цивилизации, особенно телевизор, по которому она смотрела «клуб кинопутешествий» сначала с ведущим Владимиром Шнейдеровым, а потом с Сенкевичем. В какой-то момент времени она перестала получать удовольствия от просмотра телепрограмм, и мы опытным путём мы выяснили, что ей надо смотреть телевизор в тёмных очках. Мама ей выделили большие женские очки, в которых она выглядела очень комично. Как она сама говорила:
- Я как старая обезьяна.
Телевизор она обычно сама не включала.
Сам телевизор был чёрно-белым, но мы приставили целлулоидный трёхцветной экран и жизнь животных мы уже смотрели почти с комфортом.
В связи с тем, что я немного окреп, отец стал брать меня с собой в экспедиции, то есть «в поле», как говорят сами геологи. Мы останавливались в какой-нибудь казахской деревне, а по утрам выходили на работу «в поле».
Моей обязанностью было таскать за отцом мешок с образцами породы, которую он собирал по степи.
В степи обычно была жара, от которой отец спасался, съедая перед выходом кусок соли, а мне доставалась почти вся алюминиевая фляжка с водой, потому, что отец «в поле» не пил. Под вечер мы шли на водоём смыть с себя налипшую за день пыль. Там я проводил время с местной шпаной, среди которых были настоящие казахи.
Мы по-пацански часто боролись. Я особо не уступал никому, но не мог перебороть худющего казаха, который остался на всю жизнь в моей памяти, как представитель несгибаемого казахского народа. Его образ преследовал меня всю жизнь, и я увидел подобный тип человека в фильме «Тень завоевателя», повествующего о нашествии Чингисхана (Темуджина) на Азию. Главный герой казах-кипчак хотел предупредить среднеазиатских эмиров о жестоком завоевателе, с которым цивилизованный мир ещё не сталкивался, но попадает за провокационные слухи почти на дыбу, и, тем не менее, от своих слов не отказывается и затем становится товарищем эмира. Так вот только казах может выдержать такие пытки на дыбе, казах, который вырос в степи в условиях голода и холода.
Добирались мы до «поля» на бортовом «уазике», причём я обычно добирался в кузове. Из всего «поля» мне нравился только момент доставки. Затем сначала наступала просто жара, а затем изнуряющая жара, когда ноги становятся непослушными, а каждое движение уже совершаешь с трудом. Хотелось пить, но вода только на миг прибавляла сил. Вокруг нас было масса ящериц, сусликов и других мелких животных, иногда попадались и змеи, но у меня против них были кирзовые сапоги с настоящими портянками.
Мы поднимались и спускались с небольших холмов, а отец откалывал куски от камней, которые и давал мне.
Вечером он что-то писал в своих блокнотах, которых у него было множество.
Так я выезжал с ним вместе года два или три.
Самое драгоценное в степи – это вода, качество которой нас не волновало. Мы могли с удовольствием искупаться просто в яме, а купание в реке было просто праздником. В самом же посёлке мы ходили купаться в большую яму, а моей мечтой было искупаться в той части Балхаша, где из-за его солёности можно было просто лежать на воде без движения. И однажды мы с отцом поехали в том направлении на своём «запорожце». По пути следования мы оценили преимущество нашей машины по сравнению с другими машинами с двигателями на водяном охлаждении, которые время от времени вынуждены были останавливаться, чтобы дать двигателю охладиться. Наш же «запорожец» охлаждался в движении воздухозаборниками, и мы двигались беспрерывно.
Мы собирались доехать с ним до Алма-Аты, где жила его двоюродная тётка, сестра генерала Пшенникова, который похоронен в Воронеже, где и стоит ему памятник, как герою Советского Союза.
Мы доехали до Темиртау и посмотрели издалека на мрачную Караганду.
Темиртау был довольно крупный город металлургов весь в зелени, но в магазинах там был бедный ассортимент, в сравнении с нашим Степногорском, где, казалось, было всё. Дальше ехать мы не решились, поскольку начиналась пустыня, которая послала нам предупреждение сразу после выезда из Темиртау, забросив нас на солончак. Мы практически потеряли на солончаке контакт с землёй, и если бы наша машина не была такой лёгкой, то мы бы остались на этом солончаке на всю жизнь. Но я сел за руль, и отец потихоньку вытолкал машину на твёрдое покрытие. Ясно что в пустыне было бы ещё сложнее, а кроме того жара там была бы ещё жёстче.
Так бесславно закончилось наше путешествие на юг, но было ещё путешествие на северо-запад на озеро Боровое, где в сосновом оазисе располагался туберкулёзный курорт. Движение в сторону Борового было интересно ещё и тем, что на пути встречались крупные, с собаку ростом суслики – табарганы. Жир табарганов полезен для здоровья, особенно для туберкулёзников. Но пристрелить, а тем более поймать табаргана было практически невозможно, поскольку он свистел прямо рядом со своей норой, а в случае попадания в него пулей, он автоматически падал в свою нору, из которой вытащить его было крайне затруднительно.
Подошло время, и мне разрешили посещать физкультуру на ограниченной основе, то есть я мог отказаться выполнять упражнения, если чувствовал себя нехорошо. Правом этим я никогда не пользовался. Я делал все, что и остальные, но очень посредственно, и потому физкультура всегда была моим самым нелюбимым предметом, хотя и к остальным предметам я относился без должного уважения. Единственное упражнение, которое я всегда делал с удовольствием – это лазание по канату, но это упражнение не входило в норму по сдачи ГТО. Я мог легко подняться по канату до самого потолка несколько раз, а по нормативам ГТО я был просто никакой. Естественно я не мог нравиться девочкам, тем более, что внешне я был крайне невзрачен, как я сам о себе думал.
Тем не менее, я стал постепенно чувствовать себя человеком, таким как все, что в моём возрасте было очень важно – быть таким как все.
После школы я шёл сразу домой, а не гулять, как все мои ровесники. Какой-то червячок точил меня, когда я дома смотрел телевизор с бабушкой или выводил Белка на улицу после того как выносил мусор.
Мусор весь микрорайон выносил по вечерам, когда подъезжала мусорная машина, и поэтому в нашем городе мусорных баков не было. Пропустить мусорную машину для каждой семье было нежелательно, потому следующий «мусорка» будет только на следующий день вечером. У «мусорки» собирался весь квартал и потому именно там мы видели все друг друга. Это было моей святой обязанностью, но иногда ходила бабушка, чтобы прогуляться до конца нашего дома, что она в силах была сделать.
В погоне за чистотой в городе часто проводились облавы на бродячих собак. Белок у нас всегда бегал без ошейника, и когда приехали «живодёры», они пристрелили Белка, несмотря на протесты, рядом стоящих детей и бросили его в кузов грузовика с натянутым тентом. Было очень горько, тем более всё это произошло на глазах моей сестры.
Вспомнилось, как однажды Белок уже терялся, когда он жил на даче. Как-то я пришёл на дачу, а Белка там не оказалось. Верёвка, на которой он был привязан, была перекушена и вся пища съедена, Белка – нет.
Я пришёл весь в слезах домой, думая, что больше его не увижу, но как-то раз отец пошёл за машиной в гаражи, которые были в километре от нашего дома и он вернулся на машине вместе с Белком.
- После того как я вывез машину из гаража и стал её прогревать у моих ног появился радостный Белок, - пояснил он.
Белок несколько раз видел нашу машину и запомнил её, другими словами он нашёлся по машине. Мы перестали его водить на дачу, и он с тех пор стал ночевать дома, но и тут мы его не уберегли из-за своей беспечности, привитой нам ещё в Германии…
Ну, так вот опять о девочках.
Я превосходно понимал, что никому не интересен, потому что ничего не умел и ничем не увлекался и мои внешние данные оставляли желать лучшего. Вокруг меня были всё крепкие ребята, которые играли в баскетбол, футбол, волейбол, а мне в лучшем случае доставалась роль подавальщика мяча. Но меня всё-таки тянуло в мир, который был недоступен мне, и когда как-то одна из девочек с нашего двора сказала мне:
- Мы собираемся на пару дней съездить в Боровое. Ты поедешь с нами?
- Конечно, поеду, - сказал я волнуясь.
Девочка была очень симпатичная с полными губами, сейчас говорят с подкачанными, она была похожа на американскую Анжелу Дэвис или на Чунга-Чангу из мультфильма. У неё была смуглая кожа, для которой загар был просто не нужен. Откуда в степном городе африканский метис мне неизвестно, но говорила она по-русски лучше любого русского.
Родители мои не возражали, и я сел в специальный автобус и отправился в Кокчетавскую область в лагерь под городом Щучинск, что находится рядом с курортом Боровое. Сам курорт разделён на зоны для больных туберкулёзом и здоровых людей. Кстати, было время, у меня было затемнение в лёгких, что могло развиться в туберкулёз. Это затемнение у меня развилось ещё в сырой Германии, где солнце было всегда праздником. На территории больных людей были самые лучшие чистые сосновые леса с чистейшим воздухом, которым хочется дышать в отличие от степного жаркого и пыльного воздуха. Когда мы приезжали на своей машине на это курорт, то мы заехали на территорию больных и были поражены красотой природы, которой наградил Бог Казахстан. Вокруг была голая казахстанская степь, а Боровое был оазис, живущий своей отдельной жизнью. Огромные «корабельные» сосны поддерживали чистоту не только воздуха, но и поверхности под ними. Под ногами по мягкой земле, устланной хвоей, бесшумно ползали разные большие и маленькие разные жучки и паучки. То тут, то там возвышались муравьиные холмы. Грибы и мхи с папоротником заполнили всё пространство. Стояла оглушающая тишина, где любой звук сразу тонет, не доходя до слушающего.
Мы приехали с полным набором плавательного оборудования и расположились на одном из озёр, где стоял каменный сфинкс.
В озере была довольно тёплая и мягкая вода, которую сначала попробовал мой отец, надев маску и трубку и занырнув в воду. Поскольку плавать он мог только по-чапаевски, загребая одной рукой, то поплыв в этом оборудовании, он быстро нахлебался воды и стремглав вылетел из неё.
Настала моя очередь.
Я давно уже научился плавать с маской и трубкой, еще, будучи на Чёрном море и потому медленно пошёл задом в воду, а затем лёг на живот и стал медленно передвигать ластами, направляясь к середине озера, где и стоял каменный сфинкс.
Подо мной была прозрачная вода, подёрнутая люрексом кремниевых блёсток. Рядом проплывали большие и маленькие рыбы, которых я мог бы подстрелить из своего подводного ружья на «резиновом ходу», но я просто наслаждался видами подводного царства. Временами я заплывал в подводные заросли, сопровождавшие маленькие скалы вокруг которых они росли. Щуки, достойной трезубца моего подводного ружья не было, и я добрался до острова-скалы сфинкса, не сделав ни одного выстрела.
Там я посидел, отдохнул и уже без удовольствия, потому что слегка замерз, добрался обратно, где меня ожидал лёгкий закусь в виде куска ветчины и хлеба.
Так вот о моей коллективной поездке под город Щучинск.
Мы остановились в каком-то детском спортивном лагере в бараках.
Днём мы слонялись по нему, а вечером все пошли на костёр. Там я впервые увидел, как незаменима гитара на природе. Сидя вокруг костра, мы пели песни слов, которых я не знал, а потому выдавливал из себя нечто вроде мелодичного мычания. Играл и пел смазливый пацан с руками-маслами. Он, конечно, был в центре внимания наших девочек. Несомненно, всё это было только благодаря семиструнной гитаре, которою он не выпускал из своих маслистых рук. Он показал мне несколько аккордов, благодаря которым он стал неотразим и я загорелся мыслью приобрести гитару. Позже я попросил своих родителей купить мне гитару, и они мне сделали подарок на мой очередной день рождения. Я научился исполнять довольно много песен из репертуара Владимира Высоцкого, который сам играл на семиструнной гитаре, где вся музыкальная линейка умещается в семь аккордов. Я даже купил самоучитель игры на семиструнной гитаре, но мало с него что почерпнул, потому что само обучение, – это регулярный труд, и он требовал усидчивости.
Постепенно темень сгущалась, и мы стали расходиться от костра.
Я оказался рядом с симпатичной Чунга-Чанга по имени Света.
- Расскажи мне что-нибудь, - сказала она.
Ей богу не помню о чём, я рассказывал ей, пытаясь, справится с своим волнением, но она кажется, меня слушала.
Потом мы как-то незаметно обнялись и в таком положении просидели и проходили несколько часов почти до самого утра, а утром мы тихо и мирно попрощались.
Вот и всё о моём первом романтическом свидании, которое меня настигло где-то лет в 12-13.
По ходу описания моей жизни я вспомнил ещё один момент из своей жизни, который заслуживает внимания.
Поскольку я был довольно неплохим учеником, а кроме того мне нужно было поправлять своё здоровье мне дали путёвку во всесоюзный лагерь «Орлёнок», что находился в Крыму рядом с городом Евпатория. По курортному статусу этот лагерь был чуть ниже «Артека», который находился рядом с городом Ялта. Я там был проездом, когда возвращался из «Орлёнка» к себе в свои казахстанские степи. Отличие лагерей было в том, что один находился на песчаном берегу крымской степи, а другой был на скалистом южного берега Крыма, где была идеально прозрачная вода.
Мой лагерь был круглогодичный и всесоюзный, а я попал в него ранней весной. Море было пока холодное, и к нему я выходил только когда хотел посмотреть раскопки древнегреческого поселения, что было в принципе запрещено, так как передвигаться по лагерю и тем более вне его можно было только в коллективе, то есть в группе под руководством старших. Само по себе море не произвело на мальчика из казахстанских степей никакого впечатления.
В лагере все дети учились получали свои медицинские процедуры, проживая в общих палатах человек на пятнадцать. Я получал свою заключительную дозу бицеллина, которая для меня уже стала довольно привычной. После лагеря меня уже перестали колоть.
Весь лагерь был разделён на отряды и дружины. Приём пищи проходил строго по расписанию и по командам вожатых, которых было несколько в зависимости от их ранга. Мы передвигались только группами. У каждого отряда была своя «речёвка» и своя строевая песня. По утрам мы ходили в учебный корпус на занятия, а по вечерам иногда смотрели кино. Как-то раз нас собрали на митинг, чтобы осудить агрессию Израиля на Египет. Мы были серьёзны, и казалось, нам объявляют нападение не на Египет, а на нашу страну.
Сегодня я не помню ни одного лица, которые окружали меня тогда круглосуточно, а значит и этот лагерь просто отнимали у меня время. Как не служивший срочную службу я понимаю новобранцев, которые хотят «откосить» от армии. Даже, когда меня отправляли в подобные лагеря в Германии, мне хотелось уехать их них в первый же день приезда туда. Поскольку обычно лагеря всегда находились в благодатных местах, то я получал удовольствие, осматривая окрестные районы, короче я всегда был нарушителем правил.
Почему-то считалось, что дети должны жить в лагерях и не видеть взрослой жизни, в которой они потом будут вынуждены жить. Единственное место, куда мы выезжали из лагеря - был город Евпатория, где мы играли в гаишников под руководством милиции, где мы приставали к прохожим с просьбой соблюдать правила дорожного движения и вручали им памятки на листках. Взрослые люди относились к нашим замечаниям спокойно, а евпаторийская шпана - по-хамски, иногда угрожая «дать в рыло». Тем не менее, это была действительно интересная игра на весь день. После окончания этой игры мы пошли в местный исторический музей, в котором я узнал, что раньше в Крыму было много греческих колоний, которые оставили после себя руины из ракушечника. Ракушечник, по- прежнему, в Крыму самый «ходовой» стройматериал. Строить из ракушечника можно только строения не выше двух этажей. Из таких невысоких домов и отстроен весь маленький центр Евпатории – тихого провинциального города, населённого русскими, евреями и украинцами. Сама Евпатория – тихий провинциальный городок, однако в нём много приезжих, которых мы и регулировали на улицах.
В конце мая мой срок «отсидки» заканчивался, и я с большим нетерпением стал ждать приезда своей мамы, которая приехала неожиданно вместе с нашими соседями по Янгиабаду тётей Машей и дядей Васей, которые и привезли маму на своём старом скруглённом «москвиче». Это была довольно крепкая по виду машина, гораздо крепче нашего «запорожца», а кроме того у него было четыре двери. Я был очень рад маминому приезду, и мы начали путешествовать по Крыму, где решили обосноваться наши соседи.
Сначала мы поехали на их место будущего проживания в какой-то совхоз в степи. В степи, как и в Казахстане стояли переселенческие дома, которых я уже много насмотрелся у себя на новой родине. Там мы пробыли всего лишь сутки и поехали на юг Крыма. Природа менялась по мере нашего продвижения прямо на глазах. От сухой степной равнины мы подъехали к предгорьям Балаклавы, где по краям дороги уже не стояли сиротливые типовые переселенческие дома, а появились приличные хозяйства все в зелени и цветах. Вдоль дороги стали расти стройные кипарисы, а по краям дороги местные жители продавали фрукты овощи.
Перед нами появился хребет Крымских гор, по которому мы забрались и, перевалив его, мы подъехали к ресторану «Ласточкино Гнездо», в котором мы ненадолго остановились, чтобы перекусить. Ресторан действительно напоминал ласточкино гнездо, потому что стоял почти на самом краю огромной скалы, под которой простиралось синее Чёрное море. «Ласточкино Гнездо», как бы висело на этой скале.
От этого ресторана у нас было два альтернативных пути до Ялты – либо по широкому шоссе, по которому ходили троллейбусы, либо по узкой дороге, где на протяжении пяти километров нас ожидало 72 поворота. Поскольку дядя Вася работал водителем самосвала в узбекских горах, то был выбран второй путь.
Повороты были очень крутые, и временами было даже жутко. Слева был субтропический лес со всеми его прелестями, а справа было тёмно-синее прозрачное море со скалистыми берегами.
Мама всё время меня спрашивала:
- Алик, у тебя всё в порядке?
Я кивал головой и напряжённо молчал, так как за одним поворотом следовал другой, и расслабиться, просто не было времени. Через полчаса «аттракцион» закончился, и мы вышли на широкую дорогу, по которой ходят троллейбусы. Эта дорога и привела нас в Ялту.
Так мы, благодаря нашим бывшим соседям приехали отдыхать на Чёрное море.
Тётя Маша была крымская татарка и потому во время войны была депортирована в Среднюю Азию, где она и познакомилась с украинцем дядей Васей. Брежнев разрешил крымским татарам вернуться на свою историческую родину, и они с дядей Васей приехали осваивать эти благодатные места, но уже не в город, а во вновь созданный переселенческий посёлок.
Позднее я узнал, что крымские татары – это прямые потомки татаро-монголов. Это тех татаро-монголов, которые стояли осадой под Курском и Козельском. Вот такой винегрет сопровождал меня в жизни.
Основание для выселения крымских татар было предательство, поскольку они встречали фашистов с широко распростёртыми руками, в отличие от курян, которые партизанили у немцев в тылу. У тёти Маши от немцев остались только хорошие воспоминания. При немцах она ходила в рестораны и вела себя очень свободно. Мы же прожили вместе в одной коммунальной квартире душа в душу до самого отъезда в Германию, а затем мама до самой смерти переписывалась с тётей Машей, которая возможно ещё жива. Насколько я помню, мама говорила мне, что дядя Вася уже давно помер.
Жили мы немного по-разному. В комнате наших соседей были большие ковры, которых в нашей комнате не было, как и звонкого хрусталя. У нас была достаточно маленькая общая кухня, на которой между нами никогда не было скандалов. Их не было, даже когда отец приходил домой пьяным.
Дядя Вася высадил нас на троллейбусном кольце, где мы сразу нашли хозяйку своего временного жилья в Ялте.
Её дом с приставными железными наружными лестницами находился в самом центре Ялты. В остальном же – это была обычная тёмная квартира, в которую мы приходили, к концу дня, когда мы уже собирались на покой.
В первый же день приезда мы пошли на городской пляж в центре города…
Гайдай был прав, когда снимал на плёнку лежбище людей, забивших каждый квадратный метр солнечного пространства, которое покидать было нельзя, поскольку можно было его сразу лишиться. Там мы провели наш первый день отдыха и поняли, что так можно окончательно устать, находясь уже на отдыхе. Единственным светлым воспоминанием от этого отдыха были пельмени в столовой и сливочное мороженное в стаканчиках. Вода была тёплая и мутная и маска с трубкой в этой воде просто были ненужным реквизитом.
Мама выяснила у хозяйки, что отдыхать надо не в самой Ялте, а уезжать на Золотые пляжи в двадцати километрах от Ялты, куда регулярно ходил катер. Так мы и сделали, и все последующие дни проводили там. Катер шёл туда около часа. Мы выезжали рано утром, пока солнце только вставало, а позже, когда солнце начинало припекать, меня уже в катере укачивало, и я дышал и про себя думал:
- Только бы не вырвать.
Рейс обычно проходил без этих крайних мер с моей стороны, а на Золотом пляже я уже начинал радоваться жизни.
Золотой пляж – это та же Ялта по части туристического сервиса, но без огромного количества народа.
Кроме того на Золотом пляже не было песка, а были серые валуны, из которых и был сформирован весь пляж. Мы с мамой обычно брали один лежак, а я беспрерывно чем-то занимался, не желая лежать и загорать, тем более, что на меня загар просто «не лип». В отличие от нашей соседки, а позднее и подружки мамы тети Тамары, цвет кожи которой был просто коричневый. Она была гораздо младше моей мамы, но уже довольно полноватая, но не уродливой полнотой, а полнотой «пышки», только коричневого цвета, с каштановыми короткими волосами и вечной улыбкой на устах. Она приехала отдыхать из Краснодара. Мама тоже слегка потемнела, от загара, но достичь шоколадного цвета тёти Тамары, ни ей, ни мне было не под силу.
Ездить на пляж нам очень нравилось. Мы проводили на нём весь день. Ели пельмени, пирожки, пили какие-то соки, то есть проводили весь день с пользой для своего здоровья. Иногда женщины запивали свои радости шампанским прямо на пляже. Так шли дни за днями.
Я научился плавать под водой с маской и трубкой и заныривал на глубину до пяти-шести метров, где сигналом к всплытию были мои уши, которые закладывало. Море на пляже было в отличие от городского пляжа очень прозрачное, и я до дрожи в теле всё нырял и нырял, рассматривая незнакомый мне мир подводных растений и животных. Пару раз я даже видел проплывавших рядом со мной акул-катранов, а в основном это были медузы и морские коньки с мелкими рыбёшками. Я даже пробовал охотиться из морского ружья на резиновом ходу. Но это было не очень удобно, потому, что после каждого выстрела я должен был выходить на берег для перезарядки своего гарпуна, который был привязан синтетическим линём к основе ружья. Целкость у меня была недостаточная, и я обычно попадал в пустоту. Постепенно я перестал брать с собой в воду ружьё, и стал исследовать морские окрестности без последнего, и получал удовольствия гораздо больше, раздвигая водоросли и мешая жить своими руками обитателям дна. С моря я обычно приносил крабов, ракушек и раковин типа «рапан». Мои исследования продолжались до дрожи в теле и стучания зубами, от которых я избавлялся только на берегу под тёплым солнцем Чёрного моря, которое меня сразу размаривало на сон.
Когда мы находились в Ялте приезжал на гастроли Николай Сличенко, от которого мама была просто без ума, и она хотела, чтобы я разделил её интерес, но мне цыганское пение никогда не нравилось, хотя я признаю, что сами цыгане не без таланта. Когда у меня появилась гитара, я выучил песню Николая Сличенко «Милая ты услышь меня» и позже довольно часто повторял её маме и, хотя у меня это получалось неплохо, но мама во мне не увидела Николая Сличенко.
Как-то мы выезжали в Никитский Ботанический сад, где меня поразило, как сказал экскурсовод про казнь в Китае, когда сажали преступника на бурно растущий бамбук, который снизу впивался в его зад и наказуемый погибал. Не знаю насколько это правда, но я был поражён травой значительно выше человеческого роста. Впоследствии я такую же видел только на Сахалине, где через заросли бамбука без подручных средств нельзя было продвинуться.
Вот, пожалуй, и всё, что можно было написать про Чёрное море – обычный курорт, на котором моя мама была ещё неоднократно, а я больше на курортах не был никогда.
Постепенно я окончил восьмой класс, и моя мама решила меня перевести в другую школу с углублённым знанием математики, которая находилась в центре нашего городка в четвёртом микрорайоне, где я когда-то получил первую прописку от местной шпаны. Выпускники этого класса, как правило, всегда поступали в престижные вузы нашей страны, а лучшие поступали в Бауманское техническое училище в Москве. Позднее я видел не реализованную мечту моей мамы, которая была расположена недалеко от Елоховской церкви, главной церкви нашего государства, до постройки Храма Христа Спасителя. В этом же районе работала и моя третья жена Лена в банке предпринимателя Владимира Довганя, который был буквально в одном квартале от Елоховской церкви и Бауманского училища. Для того, чтобы попасть в этот класс надо было пройти какое-то тестирование, которое я прошёл с лёгкостью
Я стал учиться в девятом классе в новой для меня школе, которая находилась довольно далеко от нашего дома. Напротив школы был кинотеатр, единственный в нашем городе, возможно, его название было «Родина». Здание кинотеатра было построено в стиле пятидесятых годов с архитектурными излишествами в виде широкого многоступенчатого крыльца, украшенного колоннами с абстрактными выпуклостями. В нём шли фильмы, на которые попасть было практически невозможно. Рядом стоял Дом Быта, в котором была парикмахерская и ателье пошива, которым я стал пользоваться довольно рано. Поскольку вопрос денег меня не касался, то мне нравилось заказывать в ателье не только костюмы, но и рубашки, которых в магазинах купить было просто невозможно.
Директором школы и одновременно учителем математики был высокий сухощавый седовласый энергичный человек с копной мягких волос. Это был общительный человек спортивного сложения. Он пользовался заслуженным авторитетом в городе. Многих своих учеников он называл по именам, а кого не знал по имени, то никогда не называл по фамилии, пока сам лично не узнавал имя. Такого же правила придерживался и весь преподавательский состав. В школе была создана обстановка взаимоуважения, что только способствовало процессу обучения. Обучение было основной целью школы, где кроме напряжённой учебной программы в школе работали различные факультативы для любых внеклассных занятий. Были созданы факультативы по физике, химии и самый неуважаемый факультатив среди учеников – факультатив по литературе. К последнему предмету ученики относились почти презрительно, а основными разговорами среди учеников были разговоры по нерешённым задачам из детского математического журнала «Квант». Задачи в «Кванте» было довольно сложны, а все учителя кроме основного школьного задания всегда в обязательном порядке предлагали решить 2-3 задачи из «Кванта», причём это могли быть, как задачи по математике, так и по физике и химии. В этом журнале я мог освоить только задачи по физике, а математика для меня была почти недоступна. При всей кажущейся серьёзности этого журнала, у него была страничка юмора, где для разрядки публиковались анекдоты для «высоколобых», которым не требовалось пояснения по сути опубликованной шутки.
Первые месяца два у меня не было ничего кроме учёбы, которая заполнила весь мой досуг и не досуг тоже. Учёба давалась мне с большим трудом. Я не «вылазил» из троек и был всегда «на грани фола». По программе я должен был решить 5-10 задач, программа требовала ещё и решение задач из «Кванта», для получения хорошей отметки. Вот я и стал учиться посредственно, как мой друг Грязнов Серёга. Получилось, что мы с ним сравнялись в отметках.
Кроме учёбы в школе была создана команда для игры в КВН, в который меня почему-то привлекли. В то время я считал, что остроумно и умно говорить – это неоспоримое преимущество молодого человека, и я был рад, что меня заметили на этом поприще. Моими кумирами из литературы тогда были Базаров Тургенева и Печорин Лермонтова, кроме того я почти серьёзно занимался фотографией и любительской киносъёмкой. На этом основании я вошёл в круг клуба кино и фото любителей, а впоследствии школьная лаборатория стала моим вторым домом.
Мы неплохо фотографировали друг друга в редкие для нашего города праздники. Руки наши вечно пахли проявителем и закрепителем, запах, которых для меня был просто ароматом амброзии.
Лидером среди нас был ученик десятого класса Белявский, высокий брюнет с красивыми глазами, любимец всех девочек. Он играл хорошо на гитаре и так же хорошо пел, а я только освоил семиструнную гитару на примитивном уровне. Тем не менее, меня включили запасным игроком в школьный оркестр, где я иногда дёргал струны, так чтобы не портить всю мелодию. Кроме того я был привлечён к внешкольному неофициальному факультативу для тех кто пользуется школьной фотолабораторией. Там меня опять же прописали, но уже по-своему.
Белявский составил устав членов клуба кинофотолюбителей, из которого было ясно, что всякий кто был согласен с уставом, мог стать действительным членом клуба. Основной обязанностью действительного члена клуба было участие в 100 заседаний клуба. Заседанием клуба считалось то время, когда на нём присутствовало не менее трёх действительных членов клуба и выпивалось не менее одной бутылки крепостью не менее 40 градусов. Член клуба имел право участвовать в иных заседаниях с иными товарищами и иными напитками, но эти заседания не шли в зачёт членства.
Мои первые «заседания» проходили в помещении лаборатории путём поглощения неразведённого спирта, который я запивал сразу же водой из-под крана. До сих пор помню, как у меня продрало всё горло, а затем перехватило дыхание, когда я выпил свои первые пятьдесят грамм, а затем запил их и пошёл на урок. После школы я повторил «заседание», и так спокойно потянулись дни, которые почему-то наполнились смыслом.
Подошло время, когда мне захотелось носить двубортный костюм аля-Beatles и мой запрос был тут же удовлетворён моими родителями. Я переплюнул своих кумиров и сшил костюм тройка. С тех пор мне всегда нравилась практичная тройка, которую можно было носить без верхней одежды и не мёрзнуть особенно, когда под жилетку надеваешь галстук. Первый мой костюм был тоже аля, но аля-Грязнов. Я стал отращивать свои волосы, чтобы хоть как-то напоминать своих кумиров, правда, столкнулся с проблемой чистоты волос. Оказывается длинные волосы, чтобы они неплохо смотрелись надо мыть чуть ли не каждый день, и потому я зажил жизнью персонажа Андрея Миронова из «Бриллиантовой руки», которому по утрам надо «принять ванну и выпить чашечку кофе», благо и то и другое у нас было в доме. Пока я был юн, я вряд ли был похож хоть на кого-то из своих кумиров. Значительно позже уже в возрасте тридцати лет, когда я работал председателем МЖК, меня сфотографировали, где я был почти копией Харрисона, правда тогда меня уже это не волновало, потому что я стал развиваться сам и уже не нуждался ни в кумирах ни в авторитетах.
Учёба постепенно отходила на задний план. Я стал ходить на танцы, которые проходили в некоторых приспособленных для этой цели помещениях, в основном это были спортзалы. Одновременно я стал членом школьной команды КВН. Начались отборочные соревнования по нашему городу среди школ. После школы я ходил на репетиции КВН и школьного оркестра и после отборочных соревнований мы стали собираться, как чемпионы города на областные соревнования в Целиноград. Мы стали оттачивать своё выступление свои шутки и песни почти до совершенства.
Для того, чтобы наше выступление было действительно хорошим, мы приняли в команду несколько девочек, которые занимались у танцевального станка. Одной из этих девочек была Люба Ослина, которая училась в нашей школе, но в другом обычном классе. У неё была крепкая танцевальная фигура, пышные волнистые тёмные волосы и большие серо-голубые глаза. Иногда мы с ней встречались на танцах, как школьных, так и городских.
Когда наша команда была готова к выступлению, мы сели вечером в поезд и утром приехали в Целиноград. Так получилось, что я сел в один плацкартный вагон вместе с Любой. Мы сели рядом на одной нижней полке. Наступила ночь и она присела совсем рядом и прислонила свою голову на моё плечо и мирно уснула. Всё это увидел крупный парень из нашей команды и указал мне глазами на эту интимную ситуацию.
Когда мы вышли утором в Целинограде, то сказал мне с доброй ухмылкой:
- Что выспалась она на тебе.
Я почему-то был на вершине счастья, и его замечание ничуть не покоробило меня.
В Целинограде начались опять репетиции, а потом и генеральная репетиция в костюмах на сцене областного дома культуры. У мальчиков были чёрные жилетки, чёрный низ и начищенные до блеска туфли. У всей команды были качественные чёрные бабочки.
С тех пор как я стал носить костюм, я стал уделять пристальное внимание своему внешнему виду. Брюки у меня всегда были тщательно отглажены, а туфли не только чистые, но и блестящие обработанные превосходным чешским кремом, чем я особенно гордился.
Формы не было только у группы девочек, которых мы взяли на подтанцовку, но у них была особая задача.
В Целинограде наш приезд и само выступление было записано на телевидении и про нас печатали местные газеты. В какой-то мере мы стали частью культурной жизни области. Нам противостояла достойная команда – победителя местных школ, которых в Целинограде было больше десятка. Мы недобрали пару очков и вернулись к себе.
В Степногорске был единственный кинотеатр, но и он не был широкоформатным. Поэтому мы не могли упустить возможности посетить широкоформатное кино в областном центре. В это время на экранах шёл недавно выпущенный фильм-эпопея «Освобождение».
Мы купили билеты на большой балкон, на котором у нас с Любой на последнем ряду были соседние места.
Когда погас свет, она привычно положила свою голову мне на плечо.
Так я и смотрел, как комбат Алялин громил фашистов и боялся потревожить её голову с пышными волосами, которые волновали меня своей мягкостью весь фильм.
Это было опять же замечено здоровым парнем, который уже видел нас поезде. После окончания фильма он не поленился отпустить своё колкое замечание, но мне уже было всё равно, так как я чувствовал себя счастливым, и моего счастья еже ничто не могло испортить. После возвращения в Степногорск я думал только о ней.
Она занималась в танцевальной студии одного из культурных центров нашего городка. Я узнал расписание её занятий и стал по вечерам ходить туда, чтобы посмотреть на неё, благо её занятия проходили в фойе со стеклянными окнами. Она заметила меня и попросила не ходить, но я её почти не слышал и время от времени появлялся в конце её тренировки, чтобы проводить её до дому, а точнее просто побыть рядом пока она шла домой. Я пытался острить и что-то рассказывать, а она, молча, и как мне казалось, благожелательно меня слушала. Позже я понял, что она просто не знала как от меня отделаться. Она жила глубоко внутри четвёртого микрорайона в старом двухэтажном доме со своими родителями и сестрой. Отец её был шофёр, а мать продавец продуктового магазина.
Как-то она мне сказала, чтобы я её больше не провожал, потому что она полюбила другого.
Для меня это было горестное событие, которое я залил внештатным заседанием, на котором мы потребляли «солнцедар», купленный в гастрономе, рядом с которым меня первый раз «прописывали». После употребления «солнцедара» я с новыми своими товарищами отправился в Аксу покататься на коньках, где была большая замёрзшая лужа, на которой местные и катались. Там же я столкнулся с местными казахами, которые немного с нами помахались, но «жёсткой разборки» не было.
Домой я пришёл в зверски пьяном состоянии.
Мне открыл отец, и тут же подошла мать.
Я ввалился к себе в комнату и лёг на свою раскладушку, заряженную снизу кернами урановой руды. Через некоторое время я встал и пошёл на кухню за графином с водой.
Когда я вновь лёг, отец пришёл уже с ремнём в руках.
Мама встала между нами.
- Не смей! – вскричала она.
- Напился, а ещё знает, что ночью пить захочет. Откуда опыт такой?! – возмущался отец.
Мама стала гладить меня по голове, а отец был вынужден ретироваться в большую комнату, где бабушка смотрела «клуб кино-путешественников».
Вода мне так и не понадобилась, и я спокойно заснул в своей комнате.
Перед сном я почти ничего не рассказал маме о своём личном горе, а сестра Оля только с испугом и жалостью смотрела на меня.
Так я пережил свой первый любовный шок в своей жизни.
Я пошёл в школу, отсидел на уроках и естественно не поднимал руку, потому что не был готов, увидев Любу на перемене, опять разволновался.
Ко мне подошла девочка из её класса и сказала:
- У Любки появился парень из первого микрорайона, который уже работает шофёром.
Как-то я в своём микрорайоне увидел Любу в соседнем дворе.
Я вышел на улицу и соседнего дома увидел парня, который положил руку на Любино плечо, а она просто млела от этого.
Я подошёл к ним, еле сдерживая волнение. Парень был крупнее меня с добродушным взглядом.
Я подошёл к нему вплотную и сказал:
- Давай драться! – слегка толкнул его рукой, как бы призывая на первый удар, но он неодумевающе улыбнулся в ответ и отошёл в сторону.
- Что же ты?! Бей меня! – распалял я себя. – Я ведь люблю её, а ты?!
- Я тоже люблю её, - спокойно сказал он.
Я ткнул его в живот, но он не ответил мне.
- Пойдём отсюда, - сказала Люба.
И они пошли из нашего двора, не, оглядываясь.
Теперь всё окончательно стало и мне. Меня не любят!!!
Тут я только пожалел, что проявил нерешительность по отношению к моей первой любви, которую даже не попытался поцеловать, и она отвернулась от меня без всякого сожаления.
Вот такой я был неприспособленный к жизни в Союзе, в который я так стремился.
В школе ко мне пыталась «приставать» её подружка, которая мне сообщила о Любином парне, но она мне была не нужна, а одноклассницы на меня не обращали никакого внимания, потому сами были заняты учёбой, и у них не было места для мальчиков. Все интенсивно готовились к поступлению в Бауманку. Правда староста нашего класса Садыкова проявляла внимание ко мне, но возможно потому, что я был самый плохой ученик в классе. Жизнь для меня кончилась, потому что у меня больше не было цели.
В один их дней наша мама не пришла ночевать домой, что я узнал только утром, когда отец мне сказал:
- Пойдём за мамой.
- Куда? – спросил я.
- В дом напротив.
Мы вошли в соседний дом, поднялись на четвёртый этаж и отец позвонил в дверь, которую открыл высокий статный мужчина в майке.
Мама сидела на кухне.
- Зачем ты его привёл? – сказала она.
- Пусть видит, какая у него мать, с волнением произнёс отец.
- Мама, пойдём домой, - сказал я.
- Сейчас приду моя радость, - со слезами на глазах произнесла она.
И мы вернулись с отцом домой, где сидела перепуганная бабушка, которая понимала, что если мать уйдёт, то и от неё могут избавиться.
Позже подошла заплаканная мама. Она прижалась ко мне и пыталась что-то мне объяснить:
- Ведь я полюбила его, а твоего отца я никогда не любила.
- Алла, зачем тебе какой-то шофёр, возмущалась бабушка.
- Хватит мама, - сквозь слёзы тихо говорила мама. – Ты и так всю жизнь мне испортила.
Постепенно всё утряслось, и родители решили переехать в другой город.
Отец поехал обосновываться вместе с матерью на новом месте жительства, а я пока остался один вместе с бабушкой. Поскольку сидеть дома я уже не мог я целыми днями проводил в квартире Грязнова. Появлялся я дома только для того, чтобы принести бабушке продукты и временами пропылесосить квартиру. Выступлений у нас уже не было, а учится я стал из рук вон плохо, но до откровенных двоек не скатывался. К Грязнову по-прежнему приходили девочки, но мне это было уже неинтересно.
Неожиданно приехал отец, который мне сказал, что мне пора собираться и переезжать в другой город. На что я ему сказал, что «никуда не поеду».
- Где же ты будешь здесь жить?
- Я буду жить у Сергея Грязнова, у которого есть своя квартира, и он уже работает.
Отец мне дал время подумать, а я пришёл к Грязнову и попросил его сходить вместе со мной к Любе, чтобы получить окончательный ответ от неё о моей судьбе.
Он пригласил её выйти на улицу.
Она вышла в коротеньком домашнем халатике.
- За мной приехал отец, - сказал я.
- Ну и что? – ответила она.
- Он хочет забрать меня в другой город.
- Ну и уезжай.
- Но мы с тобой больше не увидимся.
- И хорошо, там ты найдёшь новую любовь, а меня забудь.
Слёзы горечи подступили к моему горлу, но я не зарыдал. Мы пошли на квартиру к Серёге, где вместе с вермутом я приступил к забвению своей первой любви, а на следующий день мы с отцом улетели в новый город нашего проживания.

Краснокаменск

Жизнь в Краснокаменске с первых дней нашего пребывания была несколько хуже, чем во всех предыдущих городах, потому у нас первое время не было квартиры, и мы какое-то время жили в общежитии, пока ещё не была готова для нас квартира. Я был непривычен к такой «экзотике» и потому почти не выходил из дому, где всё вокруг казалось мне чужим. Более того вокруг города была практически мёртвая высушенная степь без одной травинки. Сам город выглядел крайне неухоженным. К началу учебного года мы всё-таки вселились в новую квартиру во вновь построенном доме на окраине города, за которым сразу же начиналась никому не нужная степь, перерытая глубокими траншеями, в которых были уложены какие-то огромные трубы.
Нам опять выделили квартиру на первом этаже, что для нас уже было вполне привычно, поскольку на четвёртом этаже мы жили в Германии и только один раз. Квартиру с балконом, но уже на предпоследнем этаже я уже значительно позже купил сам, уже, будучи банкиром. Я даже оборудовал свой балкон под свой личный кабинет, поскольку в доме для меня места не нашлось, да он был и не нужно мне, поскольку большую часть своего времени я проводил на работе. На балконе я оборудовал полки под книги и накрыл поверхность балкона фанерой для тепла.
А в этой квартире после переезда в новую трёхкомнатную квартиру я пошёл в новую для себя школу, где меня ждал сюрприз. В этой же школе училась моя детская любовь – Наташа Мисюркеева. Я поступил в девятый класс, а она училась в восьмом. Мы поприветствовали друг друга, и я зашёл в свой класс, в котором меня представила классный руководитель похожая на бабушку. Она была настолько осторожной, что никогда не повышала голос, а уж тем более не вмешивалась в наши детские конфликты.
На первой же перемене меня опять вызвали для прописки в туалет.
Процедура мне уже была давно знакома, но в отличие от Степногорска, каждую перемену подходили новые «прописчики», которые даже не учились в нашей школе. За целый день моё лицо превратилось просто в побитую пухлую морду, но до крови меня не избили. Всё это видели все учителя и моя новая классная руководитель, которая не смотрела мне в глаза, но вмешиваться в это избиение никто не желал. Сочувственно на меня смотрела только Наташа Мисюркеева.
Дома уже не было никакой трагедии, и я стал ходить в новую школу без всякого «прикрытия».
Учился я как обычно неплохо. До конца года я не интересовался делами класса, как и класс равнодушно смотрел на меня.
В конце учебного года я попросил отца устроить меня на лето на работу в экспедицию. Он помог мне устроиться в геологоразведку в посёлок Этыка, где, был брошенный рудник редких металлов.
Этыка была километров в двухстах от нашего города в забайкальской тайге. Забайкальская тайга – это довольно бедная тайга, где нередко редколесье соседствовало крупными кедрами, на которых росли самые вкусные и нежные кедровые орехи. Позже я узнал, что существуют ещё и приморские более крупные кедровые орехи, которые зачастую зубами можно не разгрызть. Даже это редколесье часто страдало от пожаров и поэтому залысинами стояли поляны остовов выгоревших деревьев, лишённых веток. Летом в этой тайге летало масса слепней, которых там назвали паутами, а по ночам нас «жучили» комары, от которых не было спасения. И к тому и к другому я потом вполне привык. От паутов спасением был белый цвет, на который пауты не садились. Поэтому я работал в нейлоновой просторной белой отцовоской рубашке, а мои плечи защищали длинные густые волосы. Ноги же защищали кирзовые сапоги и брезентовые штаны.
Мы работали с напарником, местным жителем, который тоже пришёл подработать на время летних каникул, в карьере, забуривая шурфы под взрывчатку, которую потом мы и закладывали. Затем приходил взрывник или начальник экспедиции, происходил мощный взрыв, который наполнял карьер отработанным материалом. Этот материал потом изучался начальником экспедиции.
Как-то с инспекцией на своей машине к нам приехал мой отец.
Мне очень хотелось показать ему, как и где я работаю. Я так торопился, что потерял чувство осторожности. Я носился по всем местам, где мы производили отработку и сам не заметил, как забрёл на территорию, подготовленную к взрыву. Неожиданно раздался грохот и вокруг меня стали падать камни. Не испытав ничего кроме досады я появился в карьере сразу после взрыва начальник экспедиции увидел меня и стал в присутствии моего отца отчитывать меня за нарушение техники безопасности. Потом всё улеглось, и я остался в экспедиции. Утром отец покинул наши места, а у нас продолжилась всё та же жизнь, к которой мы уже привыкли.
Посёлок Этыка месторождение редкоземельных металлов был насёлён всего несколькими людьми, которые не могли или не хотели никуда переезжать после того, как рудник истощился. В посёлке стояло всего несколько домов, где жили настоящие коротконогие гураны, так назывались местные жители. Они там жили натуральным хозяйством, и только изредка в посёлок приезжала автолавка, которая привозила водку и необходимые продукты, которых в тайге нельзя добыть. Я жил в лагере рядом с этими людьми, но меня не касались их тревоги и заботы о хлебе насущном. Это было счастливое время юношеской беззаботности. В посёлке в основном были мужички, но было несколько женщин неопределённого возраста. Одна из женщин была просто с лошадиной мордой лица, но она чувствовала себя женщиной и потому заигрывала со всеми включая и меня.
По утрам мы собирались в столовой, которая на улице под навесом, а потом мы расходились на рабочие места, которые нам определял наш молодой чернобородый начальник. Вечером откуда-то появлялся самогон, и мы перед сном пропускали по стаканчику этого напитка и ложились спать.
Утром всё повторялось, и все дни был похожи друг на друга.
Иногда начальник устраивал нам выходной, и я как-то раз воспользовался этим, решив посмотреть окрестности, а точнее сходить в гости к деду леснику, внук которого работал со мной напарником. К нему надо было идти километров десять, а я собрался в путь после обеда. Я взял с собой на плечо старый одноствольный «иж», у которого заедал боёк после выстрела, и его надо было освобождать ножом. Как только я вышел за деревню за мной увязался козёл, который стал идти от меня метров в пяти. Я пытался его отогнать сначала камнями, потом ногами и палкой, но он всё ближе подходил ко мне и я решил оставить его в покое. Моя палка натыкалась на что-то твёрдое, но, по-видимому, не причиняла ему боли, потому что её удары он переносил безропотно и даже не отбегал.
Мы пошли с ним по грунтовой дороге в пологую гору, вокруг которой стояли густые леса большого кедрача. Чем выше мы забирались, тем темнее становилось от густого леса вокруг меня. Я услышал странные звуки урчащие животные звуки где-то рядом, а козёл просто прижался к моим ногам.
Так мы и шли, ведомые друг другом почти до самой верхней точки перевала, где и находилась «сторожка» деда. Дед принял нас почти равнодушно и сказал, что его внук его сейчас ушёл ставить силки. Я отдал гостинцы от нашей экспедиции и поинтересовался, не беспокоит ли его кто-либо здесь. Он сказал, что прошлой ночью приходил медведь и поломал и порвал всё в его палатке.
- Да он и сейчас где-то рядом, - сказал он.
Мне показалось, что мне пора уходить и я, пожелав ему удачи, заторопился в обратную дорогу.
- Ты смотри, здесь ещё где-то рысь бродит, но она нападает только сзади.
Тут я понял легкомысленность моего поступка – идти почти безоружным с одним патроном при моей способности к охотницкой стрельбе из ружья, которое приспособлено только для одного выстрела.
Между тем козёл не отходил от моих ног. Он как будто слышал все, что сказал дед и понимал, что только я его не трону.
Так мы и пошли обратно в паре в надежде, что кого-то из нас съедят первым, а второй вернётся домой.
Домой мы уже шли под гору и временами я ускорял шаг, прислушиваясь к звукам вокруг себя. Козёл вёл себя точно так же, не отставая от меня почти не на шаг. Ближе к основанию горного хребта я перешёл на «лёгкую рысь», в надежде, что настоящая рысь на меня сзади всё-таки не нападёт.
Солнце стало опускаться к горизонту, и мы пришли на окраину селения. Пройдя несколько метров по селению, я обнаружил, что козла рядом уже не было. В дальнейшем он сопровождал меня довольно часто на работу в карьер, а после окончания работы он возвращался с нами обратно.
Незаметно летние дни закончились, и я вернулся опять в город, где мне предстояло учиться ещё последний год.
Учёба мне давалась, как обычно легко и у меня появилось много времени для личных дел, которых у меня пока было немного, потому, что я не занимался спортом, а основное своё время проводил или у себя дома. У меня появился новый друг Гусев Слава, крупный накачанный парень высокого роста, который занимался штангой в одном из спортивных подвалов города. Мы учились с ним в одном классе и оба заметили, что у нас близкие интересы, которые нас, в конце концов, и сблизили. Чаще у него бывал я, чем он, возможно потому, что у него была отдельная уютная маленькая комната, которая закрывалась дверью, а у меня было три зальных комнаты, каждой из которых было для нас слишком много.
Мы всегда находили с ним, о чём можно поговорить. Нас интересовало всё от музыки, до учёбы. Не редко мы с ним говорили об отношениях полов. Как раз в этот период в городе «ходила» самиздатовская польская книга об интимных отношениях. Книга по тем временам была настолько смелой, что у нас с ним просто «рвало крышу». Там не было иллюстраций, но всё там описывалось настолько подробно, что иллюстраций нашему гормональному воображению уже было не нужно.
Классный руководитель-бабушка по указанию директора решила создать школьную команду КВН из учащихся старших классов. В моём личном деле уже лежали данные, что я уже играл в него несколько лет назад и меня решили назначить капитаном команды. Я, конечно, не был в восторге от этого, но деваться было некуда, и опять начались бесконечные репетиции. Кое-как составили программу выступления. У меня появились новые друзья-знакомые, из которых бы я выделил Володю Александрова (Тяжа), как действительно остроумного человека, но «коней на переправе не меняют», я выехал на капитанском коне. Тяж занимался в одном подвале с Гусевым, но весовая категория у него была солиднее.
Так «без фанатизма» мы добрались до городских соревнований в КВН, которые проходили в кинотеатре «Горизонт», большом металлическом бывшем авиационном ангаре, где у нас «крутили» фильмы. На эти фильмы попасть было так же невозможно, как и на фильмы в городе Степногорске, но я подружился с девочкой Галей из моего класса, и она могла иногда доставать билеты на фильмы, потому, что у неё мама работала продавцом в продуктовом гастрономе самообслуживания. Так я посмотрел с ней жутко популярный в те времена индийский фильм «Танцор диско». Кстати единственный, который мне понравился из длинной линейки индийских фильмов.
Итак, мы отыграли своё выступление. Счёт был почти рваный. Пришло время конкурса капитанов. Я ждал конца нашего представления и ничего толкового на конкурсе не выдал. Но, несмотря на это всё-таки мы выиграли. Наградой в этом турнире была поездка в Читу.
Мы поехали в Читу на пару дней. Ночевали мы в какой-то центральной гостинице. Центр Читы, несомненно, напоминает Петербург. Как позднее я узнал, что это заслуга декабристов, которые после каторги и ссылки остались жить в этих местах и стали их преображать под себя. Есть в Чите кроме питерских домов ещё и деревянные, мощные срубленные из кедрача, иными словами просто вечные, как в Иркутске. Сам центр довольно помпезный со смешением строений XIX века и века сталинского коммунизма, усаженный вдоль дорог огромными деревьями.
В этом городе у меня было задание, встретится с родственниками той самой Гали, с которой я начал дружить. У неё в Чите жила тётя Мила, бывшая телефонистка очень плохо видящая, но бесконечно говорящая по телефону со своими бывшими подружками по работе. Самое странное у неё было очки, которых я больше никогда в жизни не видел. Стекло её очков было настолько выпуклое, что глаз под ними было не видно. Но даже в этих очках она видела нечётко. Меня никогда эта проблема не касалась, и мне было странно видеть, как с такой проблемой живут люди. Впоследствии, тогда когда у нас с Галей отношения завязались на более крепкий узел, то я увидел, что у Гали была приблизительно такая же проблема со зрением. Во всяком случае, у неё был минус шесть. Когда она смотрела без очков, то зачастую не узнавала человека, даже если он ей хорошо был знаком.
В Чите с подобным заданием проведать тётю Милу я был ещё дважды.
Когда получал приписное свидетельство в селе Атамановка, где был расположен областной военкомат и ещё раз как-то мы с отцом ради спортивного интереса ради проехали на своей машине до Читы, дабы узнать, сколько времени такое путешествие займёт у нас времени. Кстати когда я получал приписное свидетельство, то рассчитывал, что мне дадут как минимум отсрочку от службы, но я был признан, годен в гражданскую авиацию и на морской флот. Это стало для меня приятной неожиданностью. Я вдруг сразу почувствовал себя полноценным человеком и решил для себя не останавливаться на достигнутом результате.
Наше путешествие было довольно интересное, и я увидел, что кроме степи есть ещё в Забакайкалье достойные места и для отдыха и для жизни. Забайкальская степь в отличие от казахстанской более суровая и голая. Степь, зачастую проходит среди отдельно торчащих скал. Дороги же в основном грунтовки, по которым ехать нашей машине было крайне затруднительно. Дребезжащая дорога очень умотала нас, и мы были очень рады увидеть асфальтовую дорогу в районе села Атамановка, что расположилась вдоль реки Ингоды. Рядом с дорогой стояли кедры и сосны, которые принесли отдых нам утомлённым путешественникам. Мы добирались до Читы практически весь день и въехали в неё глубоким вечером.
Поскольку в своём городе мало кто смотрел на выполнение правил дорожного движения, то было боязнь заезжать в большой город, где эти все правила действуют и тем более их надо соблюдать тут обязательно. Отец мне на въезде в город сказал:
- Следи за светофорами.
И я стал, как штурман предупреждать отца обо всех светофорах.
Мы оба были так напряжены в своём внимании, что на одном из светофоров мы остановились и стали за «мусоркой», которая тоже стала рядом со светофором.
Но светофор все мигал своим проблесковым огнём и «мусорка» так и не двигалась. Вдруг огибая нас на светофор, проехала машина, и только тогда отец увидел, что «мусорка» своими бортовыми проблесковыми огнями сигнализируя, что нам, но что она неисправна.
- Чёрти ти что, а мы стоим за ней, а светофор никогда не позеленеет, потому что он просто указывает на наличие перекрёстка, - в возмущении на себя выпалил мой отец.
Мы стронулись с места, а потом долго смеялись, над тем как две деревенщины выехали в большой город.
Обратная дорога была более спокойная, и я даже попросил отца давать мне руль, когда на дороге не было постов ГАИ. Я в основном я ехал на грунтовой дороге, но когда я сидел за рулём, то был просто счастлив.
Так мы, меняясь друг с другом, и доехали в наши дикие районы, где даже гаишник не появляется. Основное управление машиной взял на себя я. Было уже довольно поздно, и вдруг я увидел, как передо мной пробежала лиса. Я поехал медленнее среди больших деревьев, которые обступали дорогу. Где-то справа я увидел волчьи глаза.
- Пап, смотри, волк.
- Где волк?
- Там.
- Там нет никаких волков, это же посёлок Борзя.
И тут я увидел, что и леса нет, а есть посёлок, по которому я еду.
Я понял, что меня от усталости стало глючить, и я передал руль своему отцу, который и довёз нас благополучно до гаража, а потом мы пошли домой спать.
Дома я уже стал ходить не только к Гусеву в гости, но к Гале, которая меня принимала в основном в подъезде. Она же выходила ко мне в подъезд, где я вместе с Лесковым, её соседом снизу развлекали её всеми нам известными нам способами, причём Лесков старался больше меня, а я почему-то сразу для себя решил, что Галя будет моя. Оказалась и она смотрела на меня так же. Лесков, как её подружка Низова Наташа, которая тоже часто присутствовала с нами, были нам нужны, потому что у нас ещё не было опыта тесного совместного общения, а общий фон всегда успокаивает, как говорящее радио, которое не обязательно надо было слушать. Так соревнуясь в остроумии, где я брал на себя роль остроумного резюмёра, заканчивающего любые шутки мы шли беззаботной жизнью выпускника. Глядя на всё это ее, мама стала нас приглашать в дом под предлогом холода в подъезде.
Дома наши посиделки были гораздо короче под присмотром двух её братьев, один из которых был художник-оформитель, а другой шофёр-бульдозерист. Как-то на спор с Лесковым я решил показать себя молодцом и ночью, возвращаясь к себе, домой залез к Гале на балкон четвёртого этажа, пользуясь водосточноё трубой и парой соседних балконов. После этого случая Лесков перестал претендовать на её сердце, и оно было безвозвратно отдано мне.
Мы стали чаще бывать вместе, но я ещё успел поведать о своём нежданном счастье своему другу Гусеву. На что он сказал, что это надо решать только тебе.
Начались выпускные экзамены. Между экзаменами всегда был, по крайней мере, два-три дня подготовки к следующему. Этот период мы с Галей стали использовать по-своему. Мы стали уходить в степь, чтобы готовиться к экзаменам в степи. На первом же привале, вдали от города, мы потянулись друг, и губы наши сплелись вместе с руками, которые смогло развести только то, что мы находились на слишком открытом пространстве в степи, в которой, как известно, когда сядешь далеко видать.
Все экзамены были сданы, и предстоял выпускной вечер, после которого основная масса собиралась разъезжаться кто куда.
Мы с Тяжем собрались в квартире Гусева, чтобы обсудить план выпускного вечера, на котором у всех «чесались руки» на наших обидчиков, которые прописывали всякого вновь прибывшего, в том силе и нас. Сила «прописчиков» была в том, что они нападали на каждого из нас в отдельности, а на выпускном, когда мы будем вместе нам с нами будет не справиться. Фокус заключался в том, что на следующий день почти у каждого из нас уже был куплен билет на руках, а значит, мы не дали бы им возможности отомстить.
Предварительно мы «зарядились» портвейном в школьном туалете, а потом нам уже стало «море по колено» и мы даже обрадовались, что на выпускной пришла почти вся команда «прописчиков». После полуночи в драку ввязался Тяж. Мы тут же подскочили и команда «прописчиков» побежала от нас с грязными матами, но бежали они очень быстро. Кинув вдогонку им камнями, мы удовлетворили свои многолетние обиды и стали со своими девушками гулять по городу до самого рассвета.
Я закончил школу хорошо, но мой бал был всего лишь 4,2, а этого было крайне мало для поступления в целый ряд ведущих вузов страны, а уж тем более про Бауманку можно было давно уже и не мечтать. Предварительно я послал запросы на поступление: в Воронежский институт гражданской авиации, в Новосибирский университет, в Читинский университет, в Рязанское высшее командное училище, в ДВГУ города Владивостока и в ДВВИМУ. От всех вузов пришёл формальный ответ, а только из ДВВИМУ пришёл ответ из комитета комсомола, который буквально обращался лично ко мне с просьбой приехать для поступления.
Мы с мамой решили не рисковать и не мотаться слишком далеко, а попробовать «убить сразу двух зайцев». Во Владивостоке меня устраивали сразу две специальности, на которые я хотел поступать - океанология в ДВГУ и судовождение в ДВВИМУ. Направление полёта было выбрано. Мама решила ехать со мной и пожить вместе в гостинице до момента моего поступления. К нам же в компанию его родители навязали нам ещё и Тяжа.
На следующий день я увидел, что основная масса наших товарищей покинула наш город. Мы с мамой решили пойти на прощальный обед в квартиру Мисюркеевых. Они жили рядом со школой, в которой и работала мать Наташи. Прощание было достаточно прохладным, все понимали, что больше мы уже никогда не увидимся. У них в серванте стояли пивные немецкие бокалы и какие-то безделушки, напоминающие о Германии. Когда мы стали выходить, то увидели наших давних обидчиков, которые стояли специально у подъезда, чтобы ответить мне за вчерашнее. Обстановка была почти взрывоопасная и на выручку пришла мама Наташи, которая будучи учительницей была уверена, что при ней не произойдёт никаких драк и вызвалась нас проводить до дому. Так и произошло.
На следующий день утром мы поехали на наш аэродром, который своей будкой – залом ожидания очень напомнил мне Курск.

Владивосток

После того, как мы вылетели из Краснокаменска, мы уже в Чите сели на прямой маршрут до неизвестных нам краёв, с которыми меня свяжет судьба на многие десятилетия.
А пока мы сами не знали, куда мы летим. Мама всю жизнь хотела «затолкать» меня под военную портупею, будучи в далёкой молодости милиционером сама. Больше всего ей нравилось там – казённое обмундирование, а также продуктовый паёк. И то и другое для меня было ничем, потому что я в своей жизни никогда не сталкивался с нуждой. Всё это мне казалось таким мелким, что не заслуживает никакого внимания. Так же думала и моя будущая жена Галя, которая тоже всю жизнь пользовалась дефицитами и пайками, которые раз в месяц получал её майор отец. Размер пайка составлял всегда более десятки килограммов различных продуктов. Кроме пищевого довольствия её отец получал каждый год ещё и отрезы на форменную одежду, которую шили в специальных мастерских за казённый счёт. Мама же мечтала чистить мне на кителе медные пуговицы и смотреть на меня – и холить.
Ну, вот мы стали подлетать к Владивостоку.
Вместо моря я увидел под собой невысокие почти голые сопки.
Это был Артём, а до Владивостока ещё надо было ехать ещё час.
Мы прилетели вместе с Тяжем и решили сесть в такси, чтобы не путаться по незнакомому городу.
Город всё долго не появлялся. Он появился неожиданно из-за поворота дороги по краям, которой были ухоженные дома и сады. Город начинался с шумного проспекта Столетия Владивостока. Входом начинался своеобразным туннелем из декорированных подпорных стенок, которых в этом городе оказалось великое множество, из-за рельефа его местности. Мы рассказали таксисту, что нам надо добраться до ТОВВМУ, а потом поехать в гостиницу в центр города. К ТОВВМУ мы подъехали со стороны проходной. Тяж зашёл туда, а из проходной он уже пошёл строем наверх мыться в баню. Первый свой этап провожания мама достойно выполнила.
Мы доехали до самого центра и устроились в гостиницу «Приморье», по тем временам это была самая хорошая гостиница.
Над городом «висела» душная жара. Пот с нас тёк градом, и мы довольно скоро перестали обращать на это внимание. В этот же день мы пошли устраиваться на подготовительные курсы в моё училище, для того чтобы поступить наверняка. Общежитие мне обещали выделить через неделю и поэтому первое время мы остались жить с мамой в гостинице вдвоём.
Мы немного походили по незнакомому городу, побывали на всех его достопримечательностях, которых оказалось немного, но сам город от этого не страдал. Город жил своей отдельной своеобразной жизнью, которой не живут другие города. Мы в этом городе не казались ему чужие, возможно потому что сам город–это город переселенцев. Мы сходили на пляж и даже искупались там. Пляж в центре города не был забит, как ялтинский пляж и потому это нам даже доставило удовольствие. Сам город был довольно большой и разнообразный, отчего он как-то сразу начинал нравиться. Из-за рельефа и разнообразия в нём нельзя было потеряться. В принципе меня всё устраивало в этом городе, хотя всё это было для меня внове, но я решил, что со временем я смогу здесь жить. Что я буду после возможного поступления делать, я ещё не знал.
Неожиданно к Тяжу приехала из Читы его девушка Цирельникова Валя. Мы решили вместе проведать нашего будущего офицера военно-морского флота Тяжа. Пришли к той же проходной, где мы его и оставили и попросили вызвать его на ворота, но его достаточно долго не вызывали и мне какой-то моряк подсказал, что можно зайти на территорию минуя проходную. Он показал мне путь, которым я незамедлительно воспользовался.
После того как я уже перелез на ту сторону и уже увидел выходящего из одного из корпусов Тяжа, то я был остановлен окриком:
- Стой! Стрелять буду!
Передо мной стоял невысокий матрос азиатской внешности с карабином наперевес, направленным на меня.
Судя по его напряжённому выражению лица, он не шутил.
Я остановился и последовал за ним обратно на проходную.
Там меня ждал безусый лейтенант, который стал учинять мне допрос.
Подошла моя мама, Валя, а затем подошёл изнутри и Тяж.
Лейтенанту всё стало ясно, но он сделал нам всем внушение и предупредил, что дни посещения строго ограничены.
Нам было выделено десять минут, в которые Тяж поведал о своей тяжёлой жизни.
- Я ведь ещё пока не курсант, а только абитуриент, а меня уже во всём ограничивают! А что же меня ждёт дальше?! – возмущённо говорил он моей маме.
- Ничего Володенька надо всё это перетерпеть, зато потом у тебя больше не будет в жизни проблем.
Я пока не понимал, о чём говорит Тяж, потому что находился пока на свободе и был волен делать то, что мне захочется. Валя слушала его и только подавала ему гостинцы, которые он тут же поедал на наших глазах.
В конце концов, мне выделили место в общежитии. Мама уехала из гостиницы подыскивать места своего дальнейшего проживания в Приморье, потому что во Владивостоке без прописки было нельзя получить работу. А я стал по-прежнему ходить на свои подготовительные курсы, а по вечерам стал встречаться с Валей, с которой мы гуляли и ходили в кино.
У нас было полное совпадение вкусов по части тех фильмов, на которые мы хотели ходить. Обычно мы гуляли часов до десяти вечера, и я слушал, как она изливала мне свои обиды на Тяжа, который стал к ней относиться не очень хорошо. Тем не менее, она тоже поступила на подготовительные курсы в ДВГУ.
Неожиданно Тяж решил не поступать в своё училище и забрал свои документы. Уезжать он решил на поезде, а перед тем, как уехать зашёл ко мне и предложил «обмыть» свой отъезд. Я согласился, и мы вечером пришли на вокзал, взяли два вермута, напоминающий по виду танковую гранату, и пошли на лавочку в детский садик, который был сразу за памятником Ленина на вокзале. Тяж жаловался на свою полуармейскую жизнь. Я пытался ему втолковать, что Валя его любит, но он меня не слушал. Незаметно мы пригубили одну гранату, и когда мы приступили к другой, то перед нами вырос милицейский патруль. Тяж стал очень вежливо объяснять патрульным, что происходит прощание двух друзей возможно навсегда и патруль сказал, что надо очистить дворик детского садика вместе с бутылками. Мы незамедлительно всё так и сделали, тем более, что уже приближалось время отхода его поезда. У вагона мы простились и больше никогда в этой жизни не встречались. Мне в наследство осталась только Валя, которая ещё пока была на подготовительных курсах. Мы с ней встретились ещё пару раз. Как-то я даже ходил к ней в общежитие на фуникулёр.
Добравшись пешком до вершины фуникулера, я сильно употел и уже шёл к общежитию вполне расслаблено, как мне навстречу вышли несколько агрессивно настроенных парней.
- Что студент, - сказал мне один из них и тут же стукнул меня в челюсть кулаком, я ответил ровно так, как когда-то ответил в Степногорске.
Парень загнулся, а я развернулся и побежал все, ускоряя шаг обратно в сторону фуникулёра, по мере своего продвижения я увеличил скорость и уже дальше бежал по лестнице фуникулёра через одну-две ступеньки. За мной никто даже не попытался гнаться, но скорость была уже набрана. Сам не заметил, как я слетел с этой горы, которую одолел вверх с большим трудом. Только внизу перед трамваями я перевёл дыхание. Позже я узнал, что район, где меня «прописали» назывался в простонародье «голубинка». Это считался в то время криминальным районом, так же как и «корейка» в районе улице Хабаровской.
Начались экзамены, и я стал успешно их сдавать. После моего первого экзамена ко мне пришла Валя и сказала, что провалила свой экзамен на поступление в ДВГУ и уже купила билет на обратный путь. Больше мы не виделись.
Неожиданно во Владивосток приехала Галя, которая тоже решила поступать в институт во Владивостоке. Она приехала вместе со своей мамой, которая пробыла недолго и покинула город «нашенский» довольно скоро, предварительно встретившись с моей мамой, которая пыталась устроиться на работу в Приморье. Я был в принципе ошарашен приездом Гали, но совсем не возражал против её присутствия, тем более, что я её уже стал любить. Ещё до её приезда у нас завязалась бурная переписка, когда почти каждый свой день я заканчивал каким-то отчётом за прожитое сегодня, но в основном мы писали о своих чувствах. Короче я был искренне рад её приезду. Я верил, что никто кроме неё так не понимает меня.
Как-то незаметно кончились вступительные и экзамены, и я был зачислен в курсанты ДВВИМУ. Нам выдали простую рабочую форму курсанта и отправили в совхоз Синиловка, что находился в Черниговском районе. Впоследствии я буду в этом районе ещё раз, когда уже в качестве управленца буду там бригадиром всех полевых бригад пароходства.
Начались нудные 40 дней полевых работ, когда мы все жили в бараках, и единственной радостью у нас было – покупка банки сгущёнки, которая как-то скрашивала нашу суровую жизнь. Как правило, всем присылали деньги на эту сгущёнку, кому-то даже хватало на вино и закуску. Мне это было не нужно, и я развлекался тем, что читал какие-то книги, которых на сегодняшний день я даже не помню ни содержания, ни названий, а основное время я уделял письмам к Гале. Было такое впечатление, что мы не расстались, а незримо присутствовали рядом, как, бы советуясь и сверяясь по каждому своему прожитому шагу.
Меня записали в первую группу третьей роты, которой командовал капитан третьего ранга Орленко - очень худощавый нервный человек с пожелтевшим лицом, который временами срывался на крик. Он, прежде всего, создал круг приближённых к себе людей из числа отслуживших в армии. В этот круг вошёл только один не отслуживший свой срок - Вася Самошкин, который занимался кошевариванием. Это действительно можно назвать именно таким термином, потому что каждый день в меню была варёная картошка и помидоры, а по утрам какая-нибудь каша. После завтрака каждый брал своё ведро и шёл в поле собирать картошку. Иногда, когда с утра был дождь, мы оставались в бараках. В бараке особенно выделялись три человека: Саша Тутубалин, Лёня Неуструев и Олег Ловцов, которые держались всегда вместе и в своём «котле» постоянно подшучивали над Олегом Ловцовым, «разводя» его постоянно на сгущёнку и прочие сладости. Было не очень приятно смотреть за всем этим, но так им нравилось.
Нашим старшиной группы был назначен чуваш Борисов, который все время подчёркивал свою национальность. Казалось, что он знал всё и обо всём, потому что от него кроме распоряжений я ничего не слышал до самого начала учёбы. Нас всех он считал желторотыми юнцами, которых надо было воспитывать, а воспитывать его уже научили ещё в армии. Надо сказать, что во многом он действительно был прав, но с ним совсем не хотелось продолжать разговор свыше уставных рамок, впрочем, он и сам этого не хотел.
Каждый наш день в точности напоминал предыдущий.
Иногда по воскресеньям давали селёдку.
Только уже в конце дней за десять до окончания срока меня перевели с поля на ток, где я мог даже расслабиться. На токе старшим у нас был Михаил Сладков, строенный и очень фигуристый бывший хоккеист из Красноярска с фигурой атлета. Работа там была не так однообразна, и она даже кончалась раньше, чем на поле. Со мной в паре работал Коля Игнатьев, бывший гимнаст из шахтёрского Ленинска-Кузнецкого, который показывал нам там, на току чудеса владения собственным телом.
В один из последних дней нас построили и сказали, мы в совхозе, заработали так много денег, что нам хватит не только на телевизоры в роту, но и на свой эстрадный оркестр, который действительно купили и сложили в баталерку, в которой он и пребывал до конца нашего обучения. Мы же получили усиленный паёк в последние дни, который включал в себя по утрам сгущёнку и огромный кусок масла, сравнимый с куском хлеба, на который это масло должно быть намазано. Другими словами все стали счастливы и довольны, что колхозный срок закончился.
Началась учёба и настоящая служба, которая растянулась на долгие шесть лет, и не у всех эта служба завершилась в стенах «бурсы».
Буквально в первый же день нашего прибытия в город ко мне приехала Галя, которая устроилась на постой к своей новой подруге Оле Кириленко, познакомившись с ней на подготовительных курсах в университет.
Мы сдали свою грязную колхозную робу и получили комплект новой одежды как парадной, так и рабочей, в которой мы и стали ходить на занятия. К парадной одежде прилагалось два металлических шеврона на рукав с гордым названием ДВВИМУ. У курсантов ТОВВМУ форма была красивее, но таких шевронов у них не было.
Учёба в училище принципиально отличалась от учёбы в школе, где мы ходили в класс, в котором все были на виду. Здесь же были и лекции и семинары, напоминающие школьные уроки. Лекции, как правило, проходили в больших аудиториях, где можно было иногда после обеда расслабиться и не писать всё то, что вещал нам преподаватель. Особенно это было важно после ночного наряда приходишь на лекцию. Мы вели себя точно так же, как армейские новобранцы, которые используют каждую минуту для своего сна. Преподаватели относились к нашим слабостям с пониманием.
Месяца два я не мог вырваться на волю, занятый учёбой и нарядами. Ко мне в гости довольно часто приходила только Галя, которую уже знала вся рота. Мы, как правило, садились на лавочку, она иногда приносила мне съедобные гостинцы, а затем она уходила, а я шёл на самоподготовку куда-нибудь в учебный корпус или в библиотеку. Весь семестр мы учились без выставления оценок. Единственным предметом, в котором мы могли себя оценить был английский язык, где сразу выявились лидеры и отстающие. Лидеров было довольно много, а вот однозначным тупицей в нашей группе был только один человек – это Шура Рудковский по кличке Краух. Как оказалось на первой же сессии, у него по всем предметам было много пятёрок, а вот английский ему был недоступен до самого конца учёбы. На первом курсе все мы жили только в роте, несмотря на то, что часть курсантов были местные Владивостокские жители. Это относилось и к Крауху и к Сергею Чуйко (Чуне), потомственному моряку, чей отец был капитаном дальнего плавания. Оба жили в районе Столетия Владивостока, на Моргородке, где жило в то время довольно много работников пароходства.
Я после приезда из совхоза приступил к своим спортивным занятиям, которые у меня начинались каждый день с подъёма по наручному будильнику «электроника» в шесть часов. Я выбегал на берег моря, где был турник и ещё какие-то спортивные сооружения и возвращался в роту к семи часам, чтобы теперь уже вместе с ротой делать организованную зарядку. Моя зарядка была не в счёт, поскольку основа жизни в коллективе – не отрываться от него, как говорил наш старшина Борисов. Неудобств в таком утреннем режиме я не ощущал. Было время, когда я с огромным удовольствием получал неограниченные нагрузки и от этого только чувствовал себя уверенным и даже счастливым. Преподаватель Владимир Каргин привлёк к участию в морском многоборье несколько курсантов из нашей группы. Морское многоборье включало в себя плавание, греблю на каноэ, греблю на шлюпке, стрельбу в тире, бег. Мне не предложили присоединиться, потому что я не умел плавать. У ребят была насыщенная спортивная жизнь, которой я «по-белому» завидовал. Но поскольку это было не моё, я занимался по своему комплексу не только по утрам, но и, находясь один в аудитории, и в результате достиг довольно приличных спортивных результатов, и стал менять свои гири в течение всего срока обучения с шестнадцати килограмм, через двадцать четыре килограмма до тридцати двух, последняя сегодня находится у меня в доме. Надо сказать, пёр я её с самого проспекта Столетия до ДВВИМУ, пересаживаясь с автобуса на автобус, а потом ещё по «потёмкинской» лестнице, ведущей к нашему парадному фасаду. Только один такой проход сегодня меня бы «выключил» на неделю из жизни, но тогда я восстанавливался очень быстро, кроме того я мог подолгу не спать и в этом тоже находил какой-то свой кайф, зато спал я всегда без единого сна до самого выхода из больницы, в которую попал в конце своей жизни.
Галя переехала жить к моей маме, которая, в конце концов, нашла себе работу в городе Уссурийске. Для меня это было с одной стороны радостное событие, а с другой у меня появились напряжённые отношения с моей матерью, потому что моя мама довольно скоро «раскусила» основную черту Галиного характера – зажимистость по отношению к чужим людям, а мою маму и всех остальных моих родных, она считала чужими людьми, несмотря на то, на первой нашей квартире на Агеева первое время жила вместе с моей мамой, моей бабушкой и моей сестрой в одной комнате площадью не больше десяти квадратных метров. Кроме того это жильё на улице Агеева было ещё и неблагоустроенное. Приходилось таскать на второй этаж воду из колонки и таким же образом избавляться от помоев и мусора. Я приезжал на побывку к ним пару раз и оставался там же ночевать. Обычно мама к моему приезду готовила курицу, которую мы все дружно съедали, запивая лёгким сухим вином. Мама попыталась мне сказать, что Галя не тот человек, который мне нужен, но, несмотря на то, что у нас ещё не было близких отношений, я был под впечатлением её писем, которые она мне когда-то написала, и не представлял нашего разрыва. Мне даже казалось, что я её искренне любил. Я уверял свою маму, что это любовь, которую нельзя разрывать. В этом я неоднократно пытался убедить свою маму, несмотря на то, что Галя даже не считала нужным «скидываться» на жильё и продукты, хотя её собственная мама всегда присылала ей деньги именно на эти цели. Я говорил, что это бытовые мелочи, которые к жизни мало относятся. Мой немецкий идеализм глубоко проник в меня и не позволял мне смотреть жесткой правде прямо в глаза. Я попытался поговорить на эту тему с Галей, когда она приезжала ко мне в училище, но наталкивался на такое жёсткое неприятие моей мамы, что больше уже не поднимал с ней эту тему, дабы сохранить нашу любовь.
Тем временем Галя поступила в Уссурийске в железнодорожный техникум на факультет промышленного и гражданского строительства. Она поселилась в общежитии рядом с техникумом, который находился на вокзальной площади. Мои родные поменяли место жительства, переехав на улицу Тельмана, где стали снимать жильё у одной довольно крепкой старушки, которая прожила всю свою жизнь в Уссурийске и никогда не выезжала во Владивосток. С такими людьми мы никогда не сталкивались и не понимали, как можно, находясь в часе езды от Владивостока даже ради любопытства не побывать в единственном огромном городе на всём Дальнем Востоке, тем более, что проезд тогда обходился не больше пяти рублей в обе стороны. Уже гораздо позже я столкнулся ещё с подобными людьми уже моложе меня лет на двадцать, которые вообще всю свою жизнь прожили в железнодорожном посёлке Смоляниново и никуда из него дальше посёлка Речицы, что пятнадцати километров от посёлка не выезжали. Ничего плохого сказать против них я не могу, но для меня и всей моей семьи – это просто дикость, какая-то. Собственно они и были людьми дикими и ограниченными, чем-то напоминающими дикарей Амазонки, знающими в своём ореоле проживания все, что им было нужно и не завидующими никому и ничему. Просто они так жили и были довольны своей жизнью. Где-то к этой стабильности подспудно стремимся и мы. По крайней мере, я сейчас готов жить в своей деревне всю жизнь, но заниматься все, же даже сейчас я хотел работой, которая бы приносила мне удовлетворение, а удовлетворение, как правило, приносит общественное признание и уважение со стороны общественности.
В те времена, когда я учился, мне было любопытно почти всё, и поэтому я страстно читал всю периодическую литературу, которая мне была доступна. В этой моей страсти меня поддерживала моя Галя, которая с удовольствием разделяла моё чтиво. Мама относилась к моему увлечению более чем холодно и потому мы считали себя истинно влюблёнными, а маму мы относили как к человеку со странностями. Галя всегда находила время приехать ко мне в любую свободную для неё минуту, и поэтому вся рота уже знала её, стоящую около роты и ждущую меня.
Я стал бегать в самоволки вместе с ней и научился обманывать патрули, которые иногда попадались в городе. К счастью мне были страшны только патрули из нашего училища, которые сопровождались всегда одним из командиров роты. Около училища высоко над морем проходила «бизонья тропа» - идеальное место для побега. После преодоления этой тропы город уже находился во власти беглеца, но на ней иногда дежурили командир роты механиков или командир роты эксплуатационников, напоминающий своей фигурой квадратный шкаф по кличке «кабан». По этой же тропе ходил на работу командир ОРСО полковник Константин Пивоваров, на которого я как-то, раз нарвался и получил своё первое максимально возможное наказание в пять нарядов. От остальных командиров я получал довольно часто от двух до трёх нарядов за свои самоволки к Гале, которые потом я многократно отрабатывал на «общественных» работах в виде камбуза, кочегарки, дневальства или иных работах для подобного рода «рабов». Особенно тяжела была работа в кочегарке: она была в зимнее время, где нам выдавали грязную рваную робу, которая ничуть не спасала от пронизывающего зимнего ветра. В кочегарке мы менялись на подаче угля из бункера и отправкой этого угля в топку лопатами внизу кочегарки. Как-то в один из своих суточных нарядов меня не сменили, и я отправился за справедливостью к старшине роты Николаю Пищальникову, который мне сказал, что у него смены для меня нет. Тогда я сказал, что ухожу с кочегарки, что впоследствии и сделал, подбросив последние лопаты в топку, и пошёл спать в роту. После того как я уже переоделся в кубрик вошёл курсант четвёртой группы Гусев, который впоследствии принимал у меня зачёт по плаванию. Гусев вызвал меня на разборки в бытовку. За мной пошли Валера Калинин и Коля Акимов, которые решили подстраховать меня в будущей "бойне". Гусев агрессивно спросил меня, почему я ушёл, а когда услышал, что я уже отработал в кочегарке значительно больше суток, агрессивность у него ушла, и он оставил меня на попечение моих товарищей.
Первый занимался боксом также как и Гусев, а второй был просто лихой парень по жизни, который вёл разгульную жизнь, где было место и выпивке и женщинам, но, несмотря на это учился практически на одни пятёрки. Из-за своей разгульности он был вынужден отчислиться и поступить на такой же факультет в Дальрыбвтуз, где к подобным фокусам относились более мягко. В нашем же училище в первый год нашего обучения накрывали нам даже официантки, которые довольно быстро были уволены и офицерская «белая кость» стала накрывать и обслуживать себя сама.
Галя умудрялась даже во время нарядов приезжать ко мне на побывку. У нас сменился командир роты – ушёл капитан третьего ранга Орленко, а командиром роты стал старший лейтенант Владимир Воротников, который ещё помнил свои студенческие годы и поэтому относился к нам очень вполне либерально, понимая, что попал не в армию, а всё-таки просто в режимное заведение. Все видели его мягкость и особо не пользовались ею, хотя бы, потому что он был действительно справедлив. Однажды накануне празднования октябрьской революции мы проводили тренировки на площади, а когда они закончились нам дали увольнительную. Мы с Галей решили воспользоваться ей для познания города, в который нас забросила судьба. Решили освоить поездку на водном трамвайчике, которые беспрерывно подходили к причалу в центре города. Путь выбрали на Диомид, который был для нас совершенно незнаком и кроме того был вне видимости. Решили посмотреть, где это. Купили билет за пять копеек, сели на катер и поехали в путь. Катер должен был обогнуть мыс, за которым и был Диомид, но он миновал мыс и пошёл дальше в открытое море. Прошли Токарёвские створы и вошли в Амурский залив, а потом, обогнув Русский остров, пошли дальше, где волнение было уже довольно чувствительно. Мы поняли, что попали куда-то не туда. Шли по морю часа три и пришли в Славянку.
В конце путешествия нас встретил простой пирс, рядом с которым не было даже будки морского вокзала. Мы поинтересовались у матроса:
- Когда катер пойдёт обратно?
- Завтра утром, - сказал он.
И тут я понял, что возможно пятью нарядами я даже не отделаюсь, дело моё запахло отчислением из училища.
Настроение стало скверное и о любви говорить уже не хотелось.
- А как можно добраться отсюда другим способом? – спросил я.
- Тут где-то в километрах пяти есть железнодорожная станция, но от неё можно добраться только до Уссурийска, - ответил мне тот, же матрос.
Узнав направление движения, мы отправились в путь в сторону тонущего в сопках заходящего солнца. Дорога, ведущая к станции, была грунтовая между увядающих вдоль дороги осенних растений. На закатных лучах солнца мы достигли полустанка, в котором был даже маленький зал ожидания в виде небольшой комнаты. Купив билет, мы уже часа в три ночи сели на поезд, который и довёз нас до Уссурийска. Галя с поезда сразу пошла к себе на занятия, а я купил билет на электричку и поехал в столицу Приморья.
Воротникову я рассказал всю правду, и он даже посочувствовал мне, но потом всё равно отправил к кабинету начальника ОРСО получать пять нарядов вне очереди. Эта процедура эта была мне уже знакома. По утрам там собирались несколько человек с разных курсов, которые прямо в коридоре получали своё наказание и начинали свою новую жизнь по исправлению.
В Славянке я больше во время учёбы больше не был, но зато в один из весенних морских походов мы всей ротой ходили на веслах и под парусами на катерах и ялах под Славянку. Поскольку я уже знал, что это далеко, то понимал, что такой поход займёт у нас целый день. Моё место было на баночке гребца в четырнадцатиместном катере, где кормчим был старшина Борисов. Вечно не унывающий старшина, который так и не окончил училище, из-за своей низкой успеваемости. Ему пытался помогать по части учёбы такой же не унывающий и улыбчивый Ярослав Кривенок, который буквально сразу после окончания стал работать на Лучегорской ТЭЦ, поскольку его маленькая тёмная жена не желала гробить свою молодость в ожидании мужа.
Приближался Новый Год и в училище решили его отпраздновать танцевальным вечером. Галя собралась приехать на этот вечер и переночевать в квартире своей подруги Оли, с которой она была на подготовительных курсах в ДВГУ. Подруга жила рядом с мостом по путепроводу, ведущему со Столетия в центр города в двухэтажном старом доме почти без коммунальных услуг. Эту квартиру получил её муж, который был значительно старше её и работал супервайзером в порту. Кроме мужа у неё была дочь Света с врождённым пороком сердца. С ними также жила и её мать, прожившая до этого всю свою жизнь в Проведении. Она работала уборщицей, а в настоящее время была уже на пенсии. От Проведения у неё остались самые лучшие воспоминания. Позже я несколько раз заходил в этот порт-пункт, но ничего кроме голых камней и узкой бухты я там не увидел. Проведение было перевалочной базой между Большой Землёй и местными поселенцами, в основном русскими людьми, которые себе зарабатывали досрочную пенсию. По рассказам матери Оли, будучи жителем этих мест, она почти каждый год летала отдыхать в Крым на отдых.
В этом женском царстве Галя к Новому Году пошила себе платье аля-Барбара Брыльска, в котором та снималась в фильме «С лёгким паром» Эльдара Рязанова. Этот культовый фильм, который мы и сегодня с удовольствием пересматриваем для нас был своего рода гимном нашей любви. Со своими распущенными русыми волосами она была, как только что упомянутая актриса. На новогоднем вечере я был горд, что у только меня такая девушка.
Сразу после Нового Года я решил выразить свою любовь, чтобы было видно всем. Я решил залезть на трубу в кочегарке и написать одно только слово «Галя». Я приготовил краску, валик и кисть и ночью после десяти полез осуществлять своё преступление. Была довольно тихая погода, что благоприятствовало моему предприятию, но когда я стал подниматься на трубу, то с каждым метром подъёма воздух пришел в движение, а уже на высоте метров пяти подул неприятный ветер, который стал рождать во мне страх. Тем не менее, я перебирал своими ногами и руками по железным скобам, у которых даже не было перил. Так медленно я добрался до своей цели и, держась одной рукой, стал малевать крупными, как мне казалось святое слово. Труба была страшно ржавая, как и железные балясины. Руки хватало очень на небольшое расстояние от балясин, темнее менее слово было написано, а холод заставлял меня как можно быстрее спуститься.
После Нового Года мы уехали на каникулы в Уссурийск на улицу Тельмана, где жили моя сестра, бабушка и конечно хозяйка съёмного жилья моя мама. После Нового Года Галя решила отказаться от проживания в общежитии и с согласия моей мамы переехала жить к моим родным.
Весной Галя стала приезжать ко мне чаще, и мы неоднократно стали выезжать на отдых за город. Больше всего нам нравилось выезжать в Ботанический сад, где кроме цивилизованных мест отдыха был доступ к дикому приморскому лесу, в котором не было ни души. В один из таких посещений Галя сказала мне:
- Возьми меня.
И я по своему волнению понял, что она захотела.
Всё произошло довольно быстро.
Я ничего не понял, но между нами произошло единение, от которого мы теперь никуда уже уйти не могли.
Теперь мы стали единым целым, где моей матери уже места не было.
Я стал бегать теперь уже в мини-самоволки ограниченные географически полуостровом Эгершельд, где и стояло наше училище. Самым популярным местом у нас был кинотеатр «Вымпел», в котором мы выбирали для просмотра фильмы, без просмотра которых жизнь по нашему мнению могла бы стать беднее в духовном смысле.
После окончания первого курса мы все получили первое в своей жизни высшее образование, сдав экзамен по органической химии, которую я совсем не понимал и не понимаю до сих пор, но у меня появился первый «удов», который подтверждал, что я теперь стал уже настоящим курсантом и скорее всего, пронесу это звание до конца своего обучения.
Летом после краткого похода в Славянку нас посадили на учебное судно «Меридиан», на котором мы пошли в свой первый рейс на Камчатку. Судно было довольно маленьким, но оно вмещало почти весь курс, так как для размещения было использованы огромные кубрики без всяких перегородок. Иными словами кубрики барачного типа, где находились двухъярусные железные койки без всяких просветов между ними. На этом судне наша задача была получить удостоверение матроса второго класса. Мы вышли в открытое и спокойное Охотское море, где увидели, как японцы в массовом порядке добывают нашего кальмара, пользуясь мощными осветительными люстрами, которые в Охотском море не оставляли ни одного уголка не освещённого. Ночью мы шли по освещённому морю. Справа от нас до самого Сангарского пролива была такая же освещённая Япония, а слева был тёмный российский берег, где кроме маяков ничего не блистало. Днём мы занимались очисткой судна с помощью кирок, а вечером ходили на занятия в аудитории, которые находились там же на судне.
Авачинская бухта равнодушно приняла нас, и мы были поставлены в порту, где были затеряны среди огромных судов недалеко от морского вокзала. В городе было только одно учебное заведение по морскому профилю – рыбный техникум, который был почему-то к нам агрессивно настроен. Нам не рекомендовали ходить по городу по одному и поэтому мы осматривали город, разбившись по трое. Но даже такие меры предосторожности не смогли нас уберечь от конфликта, который произошёл буквально на второй день нашего прихода. На одну из наших «ячеек» напали местные «рыбаки» и мы тут же поспешили на выручку, перебросив через руку свои ремни, дабы наносить удары латунными бляхами. Нас собралось настолько много, что сражения не состоялось. «Рыбаки» ретировались, а мы последующие дни ходили по городу уже спокойно. Странно, что таких стычек между «рыбаками» из Дальрыбвтуза у нас не было, зато были стычки между нами и гражданскими в малом парке Владивостока с колесом обозрения, который раньше находился за памятником подводной лодки около кинотеатра «Комсомолец». В стычках с «гражданскими» победа всегда была на нашей стороне. К нам иногда подключались курсанты ТОВМУ.
Вообще морская братия всегда была в те годы единой. Думаю, что это связано с тем, что образ жизни «бурсачей» был один, и каждый понимал каждого. Каким-то образом это относилось и к языку, который сильно резал слух мореплавающего, когда судно называли кораблём, что является грубейшей ошибкой простительной только «сухопутному». В безкомпромисной молодости любая ошибка больно резало слух молодому человеку, который ещё сам не проникся всей сложностью и духом «мореманства».
На следующий год мы уже пошли на индивидуальную практику уже матросами второго класса по разным направлениям. Счастливчики даже пошли за границу. В основном это были дети крупных чинов морского флота. Один из них был Юрий Немчинов. Его поставили на японскую линию, а мне самому досталась тоже линия, но Петропавловская. Меня направили на судно «Ильич», который регулярно отвозил массу груза и пассажиров до Петропавловска-Камчатского, который мною уже был обследован в прошлом году. В качестве матроса я стал ходить в него как свободный человек, связанный только одним обязательством отстоять свою вахту у трапа. Всё остальное время было исключительно моё. Его было не настолько много, но кружечку пива я мог пропустить, потому что больше было опасно для работы, вахты.
Там я познакомился с несколькими парнями, один из которых только что закончил «шмоньку», школу морского обучения для матросов. Вторым был ученик матроса, который путём «полевого обучения» должен был получить корочки матроса второго класса прямо на пароходе, а третий был парнишка из восточных национальностей. Первый был яркий блондин с манерами денди. Он был очень высокого мнения о себе. Я был к нему приближён по неизвестной мне причине. Он, казалось, был довольно грамотным. В отличие от второго Володи, который был просто обычным мужичком, а на большее он и не рассчитывал. Он только что уволился из армии, и работа в пароходство для него было просто счастьем. Мы сходили с ними пару рейсов в «Питер» и немного познакомились. Затем «Ильич» поставили на линию по заброске студенческих отрядов на Курилы. Мы жили все вместе в кубрике на десять человек.
Когда мы во Владивостоке загрузили груз для Курил и студентов, то Володя с «денди» не находили себе места, пока не познакомились с несколькими студентками, которых они в конце концов привели в наш огромный кубрик. Пока я между вахтами заходил к себе в кубрик они там выпивали за знакомство и ещё бог знает за что.
Всё это меня не прельщало, и я перед вахтой читал какие-то журналы, которыми заблаговременно запасся, благо в каждой койке была лампочка индивидуального освещения. Ближе к полуночи я погрузился в сон, поскольку в 00-00 я должен заступать на «собачью» вахту. На трёх койках шло недвусмыслённое пыхтение и шевеление, что мне не давало спокойно спать.
Практически «не спамши» я заступил на вахту, а уже под утро я провожал гостей из нашей каюты на острове Итуруп, где за ними пришли баржи.
Мои соседи посылали по кубрику своим «подружкам» последние воздушные поцелуи и жизнь наша вошла в привычное русло. С ежедневными вахтами на мостике, я, как правило, стоял «собачью вахту» со вторым помощником.
Мы совершили ещё несколько рейсов в течение лета до «Питера» и я получил за эту плавательскую практику звание матроса первого класса, как мне кажется, вполне заслуженно, потому, что по матросской части я уже знал всё, а умел почти всё. Работа матросом мне даже понравилась.
После работы на индивидуальной практике я стал подрабатывать по ночам на хлебном заводе, куда ходил раз или два в неделю. Деньги там платили сразу после окончанию смены, что конечно нравилось всем нам. За смену мы получали больше, чем стипендию за месяц. Эти деньги шли в основном на наши развлечения с Галей. Никакого официального устройства не было, а только потом мы получали свои деньги в кассе хлебозавода. Кроме этого приработка я стал ещё регулярно ставать свою кровь в качестве донора. Тут уже деньги были настолько большие, что никакая стипендия даже рядом не стояла. Сначала я сдавал двести пятьдесят грамм, а потом уже стал сдавать по четыреста пятьдесят грамм, что равнялось сорока пяти рублей за сдачу. Как-то раз со мной сдала кровь и Галя. Кроме того Галя, ещё проживая на квартире своей подруги Оли решила тоже зарабатывать и устроилась также как и я на ликёроводочный завод. Она отстояла одну смену, получила вполне приличные деньги и больше решила туда не ходить.

Бабушка умерла осенью на улице Уссурийской, куда мы переехали с улицы Тельмана. Накануне приехал я, и бабушка уже мало что могла говорить, её понимала только моя мама по движению губ, но её последними словами, обращёнными ко мне, были:
- Алик, я постирала тебе твою рубашку.
Мама сказала, что ей стало немного лучше, и мы сели рядом в кухню отмечать мой приезд. За столом была по-прежнему варёная курица и бутылка полусухого вина. Бабушка лежала в соседней комнате. Временами мы заходили к ней и смотрели всё ли у неё в порядке. Потом она уснула, и мы пошли тоже спать, а утром она уже лежала бездыханной. Она сразу уменьшилась в размерах, и стал очень маленькой и щуплой.
Мама немного поплакала и стала хлопотать по могиле для неё.
Поскольку в то время она работала в строительном управлении, то помогать ей в этом стал один из сотрудников управления, который взял на себя копку могилы, которую вырыл в один день.
Бабушку на время поместили в морг, а затем уже из морга её привезли в гробу.
На могилу мы её везли в автобусе, а она маленькая в своём огромном гробу подпрыгивала и перекатывалась на каждой кочке. Мы всю дорогу горько плакали. Когда гроб поставили около могилы, мама кинулась с рыданиями к ней. Её оттащили посторонние люди и бабушку закопали.
На могиле даже установили небольшой сварной памятник из арматурного железа. К памятнику прикрутили на проволоку латунную памятную табличку с датой рождения и смерти, которая произошла в 73-м году, значит, бабушка прожила 73 года. Мама пережила её по возрасту на пять лет.
Мы похоронили бабушку, и я ходил на её могилу потом каждый год. Причём в первый год я еле нашёл её могилу, потому, что Уссурийское кладбище сильно разрослось. Один год я сходил на кладбище со своей мамой, которая сильно боялась бывать на кладбище. Тогда я уже уверенно вывел прямо к могиле.
Наша жизнь уже продолжалась на улице Уссурийской, которая находилась рядом с центром города. Мы жили в доме на четыре хозяина, и мама подружилась с ближними нашими соседями Кабанчиковыми. У пожилых родителей была юная дочь, которые вкладывали в неё всё, что у них есть. Дочь была довольно болезненным полноватым ребёнком с тихим голосом. За всё время нашего знакомства я от неё не слышал никаких слов кроме междометий, без которых нельзя был обойтись в общении. Она была действительно хорошая, но очень скромная и тихая девушка. Иногда она даже пыталась шутить, подыгоывая нам. Галя тоже сдружилась с ней, но мама всячески отвращала свою соседку от дружбы с Галей, рассказами о её непорядочности.
Тем не менее, видимых конфликтов в нашем доме никогда не было. А как-то летом мы остались с Галей жить на какое-то время одни, потому что мама уехала в какой-то дом отдыха по профсоюзной путёвке. Через месяц у Гали появились признаки беременности, и я подал с ней заявление в ЗАГС. По истечению обязательного срока обдумывания Галя захотела сыграть настоящую свадьбу, на что у мамы денег не было, и к ней приехала её мать с деньгами на свадьбу.
Галя решила отметить свадьбу в ресторане.
Я пригласил всю свою группу на свадьбу в Уссурийск. Приехала значительная часть группы, в том числе и курсант Анатолий Батютин, который там же познакомился с женщиной значительно старше его и с ребёнком и с квартирой в центре города. Впоследствии они поженились и по распределнию Батютин остался в Дальневосточном пароходстве, как местный житель.
Но это было позже, а пока мы гуляли мою свадьбу. Мы заказали такси и поехали на могилу Виталия Бонивура, который якобы погиб в топке паровоза в этих местах. Было выпито довольно много шампанского вместе с нашими свидетелями Колей Игнатьевым и сокурсницей Гали по техникуму Людой.
Разгорячённые мы прибыли в ресторан «Уссурийск», который располагался в гостинице с таким же названием. Мы все были одеты по парадному в форму № 3. Стол, который вмещал человек тридцать, «почернел» от нашей траурной кромки.
После краткого тоста и призыва исполнить ритуал «горько» у Гали кто-то внизу снял белую осеннюю туфлю, которую доверху наполнили водкой и заставили меня выпить до в качестве ритуала выкупа невесты…
Дальше я уже ничего не помню, а помню только как я в ванной, снятого нами номера на карачках передвигался по большому помещению ванной комнаты, «облегчаясь» временами около унитаза.
Когда мне под утро стало уже вполне сносно, я прилёг рядом со своей молодой женой на кровати.
- Ну, ты даёшь. Если бы у нас это была бы первая брачная ночь, я бы получила тяжёлую моральную травму, - сказала мне Галя.
Мы покинули номер уже как муж и жена.
Взяли такси и приехали на улицу Уссурийскую продолжать свой законный свадебный отпуск.
После женитьбы меня уже не устраивали случайные заработки на хлебозаводе я решил устроиться на постоянные заработки в порт в швартовую команду, где можно было получить до стопятидесяти рублей в месяц. Я выходил в ночную смену раза два или три в неделю и уже стал сдавать часть своего заработка маме, как глава новой семьи, живущей с ней под одной крышей. Жизнь стала «устаканиваться».
Поскольку мы были гражданами Страны Советов, то и нести своё высокое звание, мы обязаны были очень высоко. Это Юра Немчинов был достоин заграницы практически сразу после поступления, а мы должны были завоевать высокое звание советского моряка. На третьем курсе мы наконец-то удостоились комиссии по получению такого звания, то есть комиссии по открытию визы. Первым получил такое звание Витя Коротков, будучи членом комитета комсомола ДВИММУ. Впоследствии он так и остался в духе и стал протестантским священником, финансируемым корейской церковью. Серая масса, к которой примыкал, и я проходила «допрос» в комитете комсомола, где было очень важно ответить на все политические вопросы текущей современности. Знание Анжелы Дэвис и Луиса Корвалана тогда было обязательно.
Я успешно прошёл этот «допрос» и заслужил визу и загранпаспорт, который и позволил мне в очередную плавательскую практику пойти на учебном судне «Профессор Ющенко» пойти на юг, а кто не прошёл этого чистилища собрались по-прежнему на север нашей странный на УПС «Меридиан».
Мы сначала загрузили на Сахалине огромные рулоны с бумагой, которые полностью наполнили наше судно, а потом отправились на юг, где я ещё не разу не был. Зачем-то перед большим путешествием мы зашли в Японию, где руководитель практики Александр Николаевич Рвачёв настоял, чтобы мы сошли в порту Японии в полной форме. Мы, конечно, подчинились этому приказу, но поскольку никто из нас никогда не был в Японии первое место, куда подошёл весь курс был японский газетный киоск, где продавался журнал «Play Boy», который приковал наше внимание. Денег на него у нас не было, но смотреть его было можно, и мы с интересом группами рассматривали его содержание, тыкая пальцами на понравившиеся места. Рвачёв решил, что это уже лишне и на другой день мы пошли уже на берег в гражданской одежде, которая уже была у каждого от предыдущих индивидуальных практик.
УПС «Ющенко» был гораздо удобнее как для жизни на нем, так и для учёбы. На судне была даже оборудована учебная штурманская рубка, в которой мы проводили большую часть своего времени, занимаясь астрономическими измерениями и вычислениями. Мы входили в рубку на рассвете, в полдень и на закате, проверяя по своим измерениям правильность курса нашего судна. Между курсантами и преподавателями развернулось соревнование по лучшей точке по СКО. Лучшим астрономом среди нас был признан Сергей Личманюк, который определялся в открытом море даже лучше, чем руководитель астрономической части нашего путешествия Александр Панасенко.
Мы с огромным удовольствием наблюдали, как меняются широты и с ними меняется облачность всех типов, которых невозможно наблюдать в средних широтах. Так мы дошли до Сингапура, где была краткая остановка без выхода на берег на огромном рейде Сингапура, где стояло не менее пары сотен различных судов под всеми флагами мира. Залившись питьевой водой, мы отправились дальше осваивать Индийский океан. Он мало чем отличался от Тихого. Та же безбрежность серой воды и та же тишина, нарушаемая только шумом нашего судна. И там и тут нас сопровождали дельфины, путающиеся под форштевнем нашего судна.
Мы пришли в Мадрас.
На момент нашего прихода в порту была объявлена забастовка и поэтому нас поставили на рейде, где мы и простояли сорок дней. Жизнь стала более чем однообразная, а поскольку практику надо было отрабатывать, то по-прежнему проводили астрономические вычисления, пользуясь свои секстантами. По-прежнему лидером был Сергей Личманюк. Солнце каждый день двигалось по одному и тому же пути, как и звезды, которые просто «пригвоздились» на поверхности неба. Я по-прежнему занимался свои физическим развитием, которое и принесло мне результат, в конце концов, когда на судне решили провести спартакиаду среди курсантов. Неожиданно для себя и для других я стал лидером по всем упражнениям, которые надо было сделать. Выше меня по физическому развитию был только Петя Киселев, который был к тому же ещё и больше и тяжелее. В результате благодаря мне вся наша группа завоевала первое место. Несмотря на это я по-прежнему не сбавил темп по занятиям спортом по своей методике. На судне я легко мог подтянуться не менее тридцати раз.
В конце концов, нас поставили к узкому причалу, вдоль которого тихо передвигались чёрные маленькие портовые краны, работающие на гидравлике. К каждому крану был подведён источник воды в виде труб. Краны были построены ещё сто лет назад британскими колонизаторами, но действовали они до сих пор исправно. Выйти на эти узкие причалы в ночное время суток, которое начиналось сразу после захода Солнца, никому не хотелось, потому что по причалу бродили в разные стороны огромные тараканы размером, напоминающие наших майских жуков. Тем не менее, местные докеры ходили среди них босиком. И я не разу не видел, чтобы кто-то хоть раз раздавил этих мерзких тварей, которые как-то умудрялись пробегать между ногами ходящих рабочих. Довольно часто я стоял ночную вахту вместе с местным вачманом, который сказал мне, что он индусский коммунист. Для меня это было приятно. Я видел, как живут люди в Индии и всей душой желал им перестроить свою жизнь так, чтобы никогда больше не знать нужды, как живём мы.
После постановки к причалу нас выпустили в город, который поразил нас масштабом нищеты, которая просто лезла в глаза повсюду. Нам выдали наши командировочные гроши. Сразу после выхода за ворота порта за нами стали увязываться нищие слезливые мальчики, протягивающие к нам руки. Помполит предупредил нас, что ничего подавать им было нельзя. Этим предупреждением пренебрег Шура Анисимов и поэтому весь его выход в город сопровождался плачущим нищим мальчиком, требующим от него ещё и ещё. Я отмахивался от нищих, как от дворовых собак и ко мне они не приставали. Но выданные нам деньги жгли наши карманы, и мы пошли на рынок «спустить» их. Рынок был таким же нищенским, как и всё тут. Ничто не привлекало нашего внимания. Я, в конце концов, решил купить что-то чисто индийское и выбрал маленького медного Будду. Спросил торговца, сколько он хочет за фигурку, и получил ответ сто рупий, то есть почти все, что нам дали на выход в город. Я в возмущении отшатнулся и пошёл прочь. В этой жаре ходить не было никакого удовольствия, и мы конце концов пошли обратно на судно, но торговец, который продавал Будду, последовал за нами. Торговец по мере нашего продвижения всё уменьшал цену на Будду, выкрикивал всё уменьшающиеся цифры. Мне он уже стал просто неприятен и когда уже перед воротами он произнёс десять рупий, то я, минуя его, быстро зашёл в ворота, в которые он уже не смог войти. Пока мы гуляли по Мадрасу, мы зашли в его «спальный район», где прямо на улице в картонных коробках жили семьи вдоль проезжей части. Они спали и ели там и, по-видимому, там же и делали своих уродливых детей, поскольку других мест для этого в этом районе не было предусмотрено. Рядом передвигались в полном беспорядке яркие разрисованные грузовики, которые постоянно сигналили. Этот шум надоедливых индусов быстро надоел всем.
Судно встретило нас мерным шумом кондиционера, где индусская реальность уже не мешает жить, кроме кормы, на которой индусы развернули свою кухню. В этой кухне они всё время готовили только одно блюдо – рис в большом широком казане, сдобренный кари. Там же около кухни был сооружён импровизированный туалет, висящий с кормы и прикрытый брезентовыми рогожами. После каждого посещения туалета индусы обмывали свои органы из бутылки водой. Мне казалось это диким, но с возрастом я понял, что это самая гигиеничная процедура со своим телом. Более того я узнал, что так делают все мусульмане.
В Мадрасе после выгрузки бумаги мы загрузились рогами и копытами, которые были предназначены в Таиланд. Выход из порта был для нас просто праздником, поскольку сопровождающий нас запах развеялся только в море. Впереди был цивилизованный Бангкок.
Как и положено, перед каждым портом мы получили инструктаж от нашего помполита о правилах поведения в незнакомом порту. Он сказал, что Бангкок очень криминальный город, где нередки убийства иностранцев, к каковым мы теперь относимся. Нам было предписано ни в коем случае не отделяться от своих групп, и мы пошли в этот страшный город. Целью нашего посещения были дешёвые джинсы, которые мы, в конце концов, нашли в одном из закоулков Бангкока. Самыми дешёвыми джинсами были синие расклешённые «траузера», которые мы понакупили буквально все, тем более что нам их отдавали почти по оптовой цене. Побродив по этим «бандитским» районам ещё немного мы отправились на узкий катер, который и доставил нас на судно, уже заканчивающее разгрузку на реке Чао-Пхрая.
Следующий порт был Сингапур.
В Сингапуре мы все уже сошли на берег в новых «траузерах» и эта одежда на долгое время стала нашей форменной одеждой даже в стенах училища. Рейдовый катер доставил нас к маяку Рафлс сразу за которым уже начинался китайский торговый China-town в котором каждая улица состояла из сплошных лавок, впрочем, как и в Японии. В отличие от грязной Индии и «бандитского» Бангкока мы здесь столкнулись с восточной цивилизацией, где даже торговаться было не принято. Здесь мы впервые истратили деньги на водянистое мороженное и кока-колу. Я, как и другие купил какие-то косметические наборы и калькулятор. Комфорт чувствовался на всём протяжении всего нашего путешествия по Сингапуру. Китайцы промывали со щёткой и порошком каждый метр своей территории перед своими магазинчиками. Позже даже «жевачку» в Сингапуре купить было невозможно. Сам залив Сингапура был голубым, но несколько мутноватым из-за различного рода тропических взвесей. В Сингапуре мы запаслись арбузами и другими фруктами, которые уже потом ели практически до самого подхода Корее.
Во Владивостоке меня на причале ждала вся моя семья, которая теперь уже состояла из моей мамы, моей сестры и моей жены Гали, которая привела на встречу ещё и свою подругу Олю Кириленко.
После краткого захода в роту я был отпущен в город Уссурийск, ставший на какое-то время моей малой родиной.
В Уссурийске под одной крышей жила моя семья и Галя, которая по-прежнему вела себя независимо по отношению к моей семье, однако все вместе уже стали даже разговаривать.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 12.08.2011. ***