Семья полтора века назад

Решила занести в литдевник текст рассказа "Семейное счастье есть высшее счастье честного труженика" из сборника "Семья православного христианина" из сборника 1905 года выпуска. Как я поняла, рассказ, отобранный в этот сборник, написан полтора века назад.

На дворе стояла осень, хмурая и неприветная. Жгучий дневной зной последних летних дней сразу сменился ночными изморозками, а там вдруг дожди зарядили, да такие, что, почти три недели о красном солнышке люди только понаслышке поминали. В открытом поле в эту ненастную пору и не весть что творилось! И днем страшно было заглянуть туда, а ночью - и врагу не приведи Господь побывать там! Кругом зги не видно, ветер диким зверем завывает и острые капли мелкого, насквозь пронизывающего дождя, словно через ледяное сито, сыплются наземь.

И вот в этакую-то непогоду, в этакую-то ночку, непроглядно-темную, непрерывно-дождливую, случилось двум запоздалым путникам пробираться к ближнему селению по размытому ливнем проселку. Ноги их то скользили по вязкой глине, то по колено шагали в разливанном море. Среди тьмы кромешной захожему человеку и ощупью не найти бы дороги, но путники наши подвигались вперед, если и не бодро, то уверенно. Места - не только знакомые, но и родные! Как бывалому в пустынях страннику - звезды небесные, так этим путникам - каждый пригорок, каждая ракита придорожная, каждый огонек, в беспредельной дали мелькнувший, не давали сбиться с дороги.

- Гляди-ка... вон, вон, направо опять свет замелькал, - весело сказал шагавший впереди путник, рослый крестьянский парень. - Так и есть, лачуга Антона - побережника в Замятьевом перелеске! Чай, сидит добрый старичок да сети свои зачинивает... Ну, не унывай, Сережа! Теперь и двух верст до Покут-горы не сталось, а с нее все село, как на ладони, видно. Слава Тебе, Христе! - добрались восвояси.

Сняли оба шапки, набожно перекрестились и, приободрившись, двинулись далее. Не прошло и четверти часа, как остановились они на краю крутого обрыва, под которым в широкой лощине раскинуто село, десятом светящихся точек выделявшееся из мрака.

Загляделся Данило, парень веселый и говорливый, на эти мигающие огоньки и пошел свои догадки по ним строить перед молчаливым спутником.

- Вон, зелена искорка, как раз посередине светится: отец диакон, стало быть, за книжкой перед лампой своею сидит, а вон, на окраине, четыре огонька подряд: это на Микулинском постоялом дворе бражничают, - чай, много пришлого люда в эту непогодь на ночевку в селе осталось... Смотри, смотри... вон, за мельницей, еще два... Э-э-э! Да знаешь, брат, что? - Ведь это у тебя... ну так и есть, у тебя в избе светится... С места не сойти, - в твоей! Гляди и ты, Сережа, гляди!

Но Сергей уже давно тревожным взором вглядывался в два эти огонька, не обративши внимания на остальные.

"Светится, светится! - не то - с радостью, не то - с тоской думал он. - Что же это значило бы? Почему не спят? Ведь уже за полночь, поди, перевалило. Меня ждут? - Да нет и быть не может! Уже с месяц от нас вестей в себе не было".

С месяц вестей не было, а самих-то их уже полгода в селе не видно. Еще ранней весной собрались Сергей с Данилой за Волгу на дальние заработки. А были они ровесники. И хоть не родня друг другу, а неразлучные друзья-приятели с детства. До двадцатого года жилось им одинаково, но тут судьба толкнула их по разным дорогам. Сергей женился, и теперь было у него уже четверо ребяток - мал-мала меньше. Семейная жизнь успела уже провести две глубокие морщины на челе прежнего беспечного парня и научила его, что значит трудовая, хозяйская долюшка и тяжелая отцовская думушка. А Данило вольным соколиком остался и не мог своей волюшке нарадоваться. Беззаботно и весело жилось ему, бобылю, и всякая наносная беда крестьянская, в разорение вводившая семейных хозяев, только краешком задевала его. Этакому здоровому парню труд - не в тягость, а в пользу был: без него он, как рыба без воды, пропал бы. По уплате податей каждый заработанный грош на него на одного шел, а потому узнать нужду горькую на себе самом Даниле еще не приводилось. Только и было у него заботушки, что послаще поесть да получше в праздник Божий нарядиться. Сборы его в дальний путь были не долгие, и на чужбине думушка о покинутой стороне ему не докучала. В избу свою он на лето погорелый пустил и теперь с Покут-горы не ее искал во мраке: с умилением загляделся он на четыре огонька, что из окон постоялого двора светились: "Там теперь захожие люди бражничают!", - думалось Даниле, и вот туда-то решил он свой путь в эту позднюю пору направить. Звал он и приятеля в харчевню "обогреться хорошенько", да тот и не ответил на болтовню его, занятый своими думами.

- Светится, светится! - все еще шептал он про себя, не отводя пристального взора от двух огоньков, самых дальних. - Не спят еще, родные мои, болезные... Что-то детушки? Подросли, чай! А жена? Как-то, бедная, одна с хозяйством управлялась? Занемогла она еще, как я уходил.

В раздумье долго еще простоял бы Сергей на краю обрыва, да Данила, потеряв терпение, уже силой потянул его к спуску. Заслонились чем-то огоньки на несколько минут, но когда путники сошли в лощину, два красноватых глаза за мельницей блеснули еще ярче.

- Так и есть, у меня! - уверенно сказал теперь Сергей. - "Светится!" - снова подумалось ему, и уже не отрадой, а ноющей болью отозвалась мысль эта в его сердце. - Неужто, захворал кто? Неужто, опять горя да тяжелой заботы в семье прибавилось?! Эх, детушки, без вины виноватые, жизнь мою загубившие! Если бы не семья, разве этаким был бы я ныне? Вон он, казак-то вольный, впереди идет: шапка и в ненастье набекрень, а в том, что под шапкой, и в ведро ветер разгуливает! Усердно трудился он все лето, да еще усерднее на свой заработок себя ублаготворил. А у меня что? - только и было, что труд упорный на покосах либо на плотах, а на смену ему ночка бессонная с тяжелой заботой о тех, кого я дома покинул, да откладывание ради них грошей заработанных. Правда, и я этак-то как Данило, раскутиться мог, да ведь сердце-то мое - вот оно, не дома оставлено, не при дороге брошено! Страх Божий, совесть в нем есть... Разве злодей я окаянный, чтоб семью голодную бросить да в недоимках запутать? Не в отраду честному отцу хмель, семейной беднотой купленный. Во все себе отказывал, ни отдыха, ни веселья, ни от забот покоя во все лето не ведал. Удалось зато, слава Богу, деньгу скопить: будет на что старые прорехи исправить и на зиму семью обрядить. Да дальше-то что? Как при этаких неурожаях жить? Руки-то одни, а потребы в семье растут. Ужели же из году в год жизнь этакая каторжная? Где силы, где бодрости взять, чтобы всё в семье трудом безустанным обладить?

Еще за час перед тем, как Сергей, поглядывая на огоньки, думу свою безотрадную думал, - широким пламенем засветились огоньки эти на очаге в убогой избенке за мельницей. Четверо малых ребят, сбившись в кучу на полатях, испуганными глазами поглядывали на печку, затопленную в эту необычную пору, и чего-то ждали.

Чутко прислушивались забытые в суматохе ребятишки к шуму, доносившемуся из боковушки, но ничего понять не могли. Вдруг что-то милое, знакомое, понятное и для самого малого братишки послышалось им оттуда, раздался детский писк, сначала слабый, а потом всё смелей да задорней и при звуках его приободрились, даже весело переглянулись ребятишки. Куда и страх в детях девался! Чуть не кубарем скатились с полатей и поскакали в соседнюю горенку, едва не сбив с ног на бегу бабусю, спешившую к ним с радостной вестью.

Тесную боковушку наполнил веселый детский гам, к которому присоединил свой задорный голосок и новый полноправный член семейки. Облокотясь рукой на подушку, мать нежным, любящим взором смотрела на шумливую ватагу, затеявшую на радостях пляс вокруг её постели. Всею душою любила она своих детей, и никто из их не был ей дороже прочих. Не в тягость, а в радость были для неё кропотливые заботы о ребятах, и если бы Господь послал ей еще столько же, не возроптала бы на Бога, а от всего сердца поблагодарила бы Его.

При здоровье нужда не страшила ее: молитва матери со дна моря достанет, а от нужды уберегут детушек ее труд и забота. Себя без куска оставит, с себя последнюю одежонку снимет, а уж ребят от холода и голода оградит. В сердце материнском, - в этом роднике бодрой силы, глубокой любви, самоотвержения и правды житейской, - не может быть места унынию! Случись беда, не станет матушки - великое горе; да ведь все под Богом ходим! Свет не без добрых людей: вспомнят они и о своем смертном часе, - о своих детях, и не дадут пропасть на миру сиротинкам.

Любуясь на своих "птенчиков", вполне счастлива была бы жена Сергея, если бы не одна мысль её тревожила:"Что-то скажет он, когда домой воротится?". Новая прибыль в семье не порадует его, вечно со страхом заглядывающего в будущее. Он-то и на чужбине, поди, только о родимых своих болеет, а семья-то вон какое горе ему к встрече приготовила.

- Горе?! Этакий-то мальчуган да "горе"? - молвила про себя мать, с любовью взглянув на него. - Ну, да когда-то еще кормильца нашего новой вестью смутим! Авось, Господь всё к лучшему устроит! А теперь вот моё счастье, вот моя радость - мои детушки ненаглядные, воробушки непоседливые...

Осторожный стук с улицы в оконце прервал её размышления. Оторопели, но не испугались, смекнув, что запоздалый путник забрел на огонек, просит о ночлеге. Да как его не пустить! И сам поймёт, что не место ему теперь в этой избе и что не до гостей хозяйке. Не взыщет добрый человек на невольном отказе: село большое, - без крова не останется.

Подняла бабуся оконце, высунулась на улицу, чтобы переговорить с путником, да как услышала его голос - в конец оторопела, отскочила назад и не знала, пугаться ли ей, либо радоваться. Словно бы языка лишившись, не нашла она и слова в ответ на расспросы родильницы, потопталась на одном месте и вдруг со всех ног пустилась во двор отворять калитку. Звякнул запор в воротах, тяжелые шаги послышались во дворе, заскрипели ступеньки и дверные петли в сенях, - и в горницу ввалился кто-то, страшный для ребят, закутавшийся от ненастья, кажись во всю одежонку, что в котомке его дорожной нашлась. Вода в три ручья так и льет с него на пол.

После бабуси Даша-семилетка первая узнала отца, когда стал он свои покровы распутывать.

- Тятя! - радостно взвизгнула она, бросаясь к нему, а вслед за нею, с тем же криком, подскочили к отцу и сынишки.

Ребята в уровень с головенками своими хватались за батьку, обнимали мокрые ноги его и цепко повисли на них, не давая ему сделать и шагу.

Родным теплом, живительной отрадой пахнуло на Сергея. Смекнул он, что будь горе в семье, не так встретили бы его ребятишки. Повеселел отец, уверившись, что не беду предвещали ему огоньки среди поздней ночи, и стал ласково возиться с детьми, по очереди подымая каждого к своему лицу и шутливо отбиваясь от копошившихся внизу. Отбиться ему, однако, не удалось, и на своих ногах протащил он их до боковушки, куда за рукав тянула его бабуся. Детский гам не давал ему расслышать слова тещи, но когда оглянул он горенку, то сразу все понял.

Острая, как шило, мысль больно кольнула ему в сердце, но сейчас же унялась и бесследно исчезла боль эта. Тревожным взором следила жена его за тем, как примет он нежданную весть, и видел Сергей, что уловила она минутное скорбное чувство, мелькнувшее на лице его. Виноватым почувствовал он себя перед ею и удвоил свои ласки и к жене, и ко всей семье на радостях долгожданной встречи.

Снова ярким пламенем вспыхнул потухавший уже огонек в печи и снова ходуном заходила изба от веселого детского гомона. Не только бабуся, но и больная жена, и ребятишки, кто во что горазд, наперерыв старались услужить дорогому "тяте", обсушить его, обогреть, приголубить. Младший парнишка храбро обхватил сброшенный отцом мокрый сапог и, пыхтя, потащил его в сени.

Никогда прежде не думал Сергей, что так отрадно, так уютно и покойно может ему быть под ветхой кровлей, при одном виде которой болезненно сжималось его сердце, вечно полное тревоги. От недавних страхов его и следа не осталось: растаяли они, как при свете весеннего солнышка, острые ледяные глыбы, грозившие с застрехов обрушиться на голову. Светло было теперь у него перед глазами, светло на душе, светлым казалось ему и будущее. Безграничным счастьем, что в семейном кругу испытывал он при виде горячей любви к нему, "кормильцу-тяте", с избытком вознагражден был Сергей и за "труд упорный", и за "ночки бессонные", и за лишение покоя в страдное время его работы на чужбине. Стыдно стало ему при мысли, что завидовал он бобылю Даниле и его волюшке. Да разве на постоялом дворе, среди хмельного веселья, в кругу неведомых захожих людей испытывает Данила хоть сотую долю того счастья, которым полно сердце отцово в избенке за мельницей?

"Где силы, где бодрости взять к труду безустанному?" - вспомнил Сергей свой недавний вопрос, и тут же дал ответ на него. - "А вот где, вот в ком: в семье своей, слепо полагающей на тебя свою надежду и видящей в тебе своего кормильца, - в своей любви к детушкам, плоти и крови твоей, нуждающимся в твердой опоре и благом примере на заре своей труженической жизни, - в святом уповании на милосердии Того, Кто благословил брак твой "детушками" и еще этой ночью напомнил о своем благоволении!"

Счастье семейное - это высшее счастье честного труженика! Оно дает ему радость тихую, но истинную и прочную, дает охоту и силу к труду, ограждает его от порочного веселья, доставляет ему облегчение в болезни, утеху в скорби и, как запоздалому путнику в ненастную, осеннюю ночь, еще издалека светится ему путеводным огоньком, манящим к теплу, свету и покою.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 29.11.2015. А. С. Грибоедов и СУ-24
• 17.11.2015. Семья полтора века назад