Когда зной спадал, и воздух становился синим от растопленных гузапаёй тандыров, мы любили собираться на пустыре. Как раз в той его части, где земля была испещрена трещинками, морщинками, всё равно как кожа седого бобо, сидящего под соседским тутовником. Неподвижный, молчаливый, пергаментно-коричневый, он пугал детвору мутным диким взглядом.
Мы садились на горячую землю. Она не остывала почти до утра, напоённая щедрым солнцем до самого, казалось, дна.
Кто-то вытаскивал складной ножичек и рисовал круги по числу сидевших. И на счёт "раз, два, три" мы проворно начинали острыми палочками прорисовывать каждую трещинку, каждую морщину, попавшую в строго очерченный круг. Нам казалось, что мы боги, творящие свои собственные земли, с глубокими быстрыми реками, цветущими садами алычи и джигды. Побеждал тот, кто скорее всех заканчивал расчерчивать карту Терры Инкогниты ребячьего мира.
