Теперь ты живой.
Я не люблю вспоминать детство.
Вернее, не люблю вспоминать ту его часть, которая пришлась на войну.
Меня раньше часто расспрашивали о войне. Но я молчал.
Мать объяснила это тем, что я ничего не помню, что счастливая особенность детской психики - ничего не помнить.
Не правда Я помню всё.
Скажу больше: кое что я бы очень хотел забыть. Но, к сожалению, ничего не получается.
Война приходит ко мне во сне. Почти каждую ночь.
Я вижу один и тот же сон. Только сначала он был явью. Сном стал потом.
На юге уже вовсю шли бои, а в столице жизнь текла нарочито спокойно.
Соседи, друзья родителей спешно покидали город, надеясь найти лучшую долю на чужбине.
И только наша семья никуда не трогалась. Отец был крепко уверен: всё образуется и здравый смысл, наконец, победит горячие головы непримиримых.
В один из дней отец начал стройку.
Давно мечтал надстроить второй этаж над основным домом.
Говорил: «Дом останется вам – тебе и брату, когда вырастете, а мы с матерью поселимся над вами».
Напрасно мать пыталась остановить его, твердила, что неизвестно, каким будет завтра, что все нормальные люди уезжают в Россию, что нужно и нам задуматься об этом.
Отец молчал и строил. И только один раз в сердцах бросил мастерок и крикнул:
- Не бей ты меня по рукам. Слышишь? Не бей. Если я не буду строить, умру. Чувствую это.
И мать отступилась.
Стройка началась летом, а к весне второй этаж накрыли шифером.
На этом работы остановились. Война таки пришла в город.
Я не особо это воспринимал. Ну, закрыли школу на целую неделю, ну, перестали ходить автобусы и троллейбусы, и все теперь добирались пешком, ну, выстаивали многочасовые очереди за хлебом не в магазине, а на проходной хлебокомбината.
Всё это не так важно и интересно.
Гораздо интереснее было бегать на проспект и смотреть, как по нему проносятся БТРы с сидящими на броне дядьками с автоматами.
Все они зачем-то прятали лица под шапками-масками с прорезями.
Мы видели только их носы, глаза и губы.
Мне нравилось сидеть на балконе второго этажа.
Я забирался на него по дереву, потому что отец убрал лестницу, боясь, что мы с друзьями свалимся оттуда. Ведь ни окон, ни дверей ещё не было, только кирпичные проёмы.
Сидел и смотрел вдаль: на зелёные холмы, на петлю равнинной речки, на синие вечерние скалы.
Казалось, что никакой войны нет, что это просто скучное кино, которое вот-вот кончится.
И мы обрадуемся и пойдём домой. А завтра поедем на пасеку. Будем купаться в арыке, будем сшибать недозрелую хурму в саду и растирать между ладошками арычную мяту-райхон.
Тишина разбилась и осыпалась под дробную очередь калаша.
Как стреляет автомат, я уже знал. Это похоже на то, что если бы кто-то сильно и часто бил огромным молотом по железному листу.
Упасть и подползти к самому краю неогороженного балкона - дело нескольких секунд.
Сразу за нашим забором, или, как у нас называли, дувалом, находился просторный школьный двор со стадионом и площадкой для построения.
С улицы во двор вбежал мужчина в чёрной куртке, в чёрной шапке-маске и с автоматом на шее. Таких мы называли новым тревожным словом «боевик».
Он рванул к гаражам, прижимая одну руку к груди, а второй поддерживая прижатую руку.
Во двор заскочили трое. Тоже с автоматами.
Один из них дал по беглецу короткую очередь .
Тот споткнулся, словно налетел на преграду, остановился, не поворачиваясь. Потом вдруг плавно, как в замедленном кино, склонил колени и прилёг на землю.
Мне из тайного укрытия было видно всё. Я лежал и боялся пошевелиться. Казалось, и дышать не мог: вдох застрял в горле.
Те трое, не спеша, подошли к лежащему, ногой перевернули безвольное тело.
- Я убил его! Отец, я убил его! Ты слышишь, отец, я отомстил! – закричал тот, который стрелял.
Он поднял калаш и дал очередь в небо.
Они взяли убитого за ноги и поволокли к дороге.
И тут я опять услышал крик. Вернее, это больше походило на вой.
Оказывается, выл я сам. Просто не мог не выть, выплёскивая из нутра ужас и невыносимость чёрного страха.
Не помню, как взлетел по дереву на крышу отец, как сняли меня с балкона.
Помню только, что бился в руках у брата, пока в меня вливали горькое, вонючее лекарство, которое часто пила мать, когда расстраивалась.
Потом я уснул.
И пришёл он. Мой сон.
Во сне я был тем убегавшим. Падал и умирал на земле.
А тот в маске подходил, бил ногой в живот и кричал: «Я убил его!»
И всё. Только вот этот короткий эпизод.
Я устал убегать, устал умирать.
Глаза устали отражать оскал радостной улыбки того, кто стрелял в меня.
Как-то вдруг надоело жить. Не хотелось спать, не хотелось играть с пацанами.
Напрасно мама баловала меня лакомствами.
Напрасно брат отдал самую лучшую во дворе лянгу и альчик, залитый свинцом.
Напрасно отец разрешил заходить в подвал и трогать инструменты. Какие захочу.
Мне всё было не интересно и не нужно .
А нужно только одно: успеть во сне добежать до дувала, подпрыгнуть и перелететь через него в родной двор.
Тогда они меня не достанут. Тогда не убьют.
Но всякий раз я опаздывал. И умирал.
А потом к нам пришёл бобо Рустам. Его привела соседка. Мать плакала, суровый отец молчал.
Седой бобо всех удалил из комнаты. Мы сели с ним на ковёр.
Он положил тяжёлую, тёплую руку мне на голову и запел.
Запел сначала громко и тонко. Постепенно голос сошёл на тихий хрип и какой-то жалобный всхлип. То ли слёзы душили старика, то ли слова не шли.
А мне вдруг стало пусто. Пусто и легко. И я полетел.
Не знаю как. Полетел над садом, над нашей улицей, над крышей дома.
Увидел под собой школьный стадион, маленькие фигурки людей у гаражей. Они кричали и стреляли в небо.
Ещё я увидел человека, который притаился по другую сторону дувала.
Это был… это был я. Значит, успел! Значит, перепрыгнул!
А потом меня позвали. Позвали глаза бобо Рустама. Они сказали, что хватит летать.
И я послушался. Вернулся, сделав последний круг над площадкой.
Проснулся спокойным и сильным.
Бобо Рустам старательно завязывал что-то в тряпичный узелок.
Увидев, что не сплю, ласково погладил по голове.
- Илька-бача, теперь якши, теперь карашо. Я убил его. Не бойся.
- Кого, бобо Рустам?
- Твоя сон, Илька. Теперь ты живой.
Другие статьи в литературном дневнике:
