***
Пожалуйста, не убивайте поэтов! Глава вторая
Рафаил Маргулис
Замечательный прозаик Юрий Нагибин, создавший множество поистине бессмертных произведений, признавался, что люди, которые творят музыку и поэзию, кажутся ему существами высшего порядка, сам он не умел ни того, ни другого.
Нагибин написал много рассказов и повестей о поэтах и о композиторах. Героями его произведений были Пушкин, Фет, Чайковский, Рахманинов, многие другие «небожители». Я произношу это слово в полном согласии с соблазнительной нагибинской классификацией.
Сомневаясь, радуясь, огорчаясь, споря, хочется бесконечно солидаризироваться с Юрием Марковичем.
Впервые я почувствовал поэта небожителем ещё в студенческие годы.
Мы с моим другом Яшей Грубияновым сидели в его мансарде и читали Валерия Брюсова, продолжение пушкинских «Египетских ночей». Это было настолько великолепно, что оба мы замерли, потрясённые.
Потом Яша сказал:
- Самое время перейти к Блоку. Кажется, сейчас нам откроется тайна «Соловьиного сада».
До этого великая поэма не давалась нам. Мы скользили по её поверхности с тоской и досадой.
Но Брюсов что-то нарушил в душевном настрое.
Яша начал читать глухим голосом, захлёбываясь от избытка не знакомых ранее чувств:
Я ломаю слоистые скалы
В час рассвета на илистом дне,
И таскает осёл мой усталый
Их куски на мохнатой спине.
Донесём до железной дороги,
Сложим в кучу – и к морю опять
Нас ведут волосатые ноги,
И осёл начинает кричать.
Боже, о чём это? А где поэзия? Где очарование соловьиного сада?
А оно – рядом. Ещё несколько строк, и начинается волшебство:
Правду сердце моё говорило,
И ограда была не страшна.
Не стучал я – сама отворила
Неприступные двери она.
Вдоль прохладной дороги, меж лилий
Однозвучно запели ручьи.
Сладкой песней меня оглушили,
Взяли душу мою соловьи.
Чуждый край незнакомого счастья
Мне открыли объятия те,
И звенели, спадая, запястья
Громче, чем в моей нищей мечте.
Опалённый вином золотистым,
Золотым опалённый огнём,
Я забыл о пути каменистом,
О товарище бедном моём.
Это был тот самый «лунный Блок», которого так любила Зинаида Гиппиус, увезя с собой в эмиграцию ощущение неземной красоты, связанное с именем поэта.
Это был тот самый небожитель, при одном упоминании о котором сладко сжималось сердце Анны Ахматовой, когда ей приходилось проезжать мимо Шахматова, мимо имения, где вырос Блок и где написал первые страницы «Стихов о прекрасной даме».
«Соловьиный сад» - одна из высочайших вершин поэзии, её Эверест. Там, на недосягаемой высоте, в обнимку с орлами, парят души великих поэтов. Для них нет земного суда, они чужды земной суеты и серых будней.
Но, к сожалению, люди ходят по земле. И в годы непонятного и страшного народного бунта несчастный, измученный человек по имени Александр Блок, изменивший своей поэтической натуре в поэме «Двенадцать», присаживается у костра, разведённого на улице греющимися солдатами революции и с тоской признаётся:
- А у меня спалили библиотеку.
Блок тяжело болен. В воюющей России лечиться негде, да и сама окружающая обстановка – хаос, жестокость, потеря устойчивых основ привычного бытия - медленно, но верно отнимает у него жизнь.
Ему нужно выехать на лечения за границу. Большевистские правители никак не могут решить такой простой вопрос, как спасение великого поэта, небожителя. До того ли им.
Блок медленно угасает.
В том же 1921 году большевики расстреливают другого великого русского поэта Николая Гумилёва, который не представлял для их власти и грубого аппетита никакой опасности. Чудак, мечтатель и бродяга, Гумилёв надолго был вычеркнут из читательской памяти.
В студенческие годы, в Сталинабаде, городе ссыльных, я познакомился с Сергеем Александровичем Усатенко, поэтом, участником группы «Перевал», который в своё время подвергся репрессиям, отбыл свой срок «советского заключённого» и не по своей воле поселился на бывшей царской окраине. Я часто бывал в доме у этого замечательного человека, слушал его омрачающие душу рассказы о гонениях на поэтов и записывал в блокнот запрещённые стихи Николая Гумилёва. Сергей Александрович диктовал мне их по памяти.
Мы занимались запрещённым делом. Переписывание стихов поэта, расстрелянного, как враг революции, могло привести к трагическим для нас последствиям. К счастью, этого не случилось.
Я написал в заголовке:
- Пожалуйста, не убивайте поэтов!
Перечитал и содрогнулся.
Советская власть убила сотни «небожителей». И при этом считала себя гуманной и справедливой.
Где-то по дороге на Колыму, в безымянной могиле, покоится великий Осип Мандельштам.
Елабуга до сих пор кричит болью от трагической судьбы гениальной Марины Цветаевой, которую лишили дыхания, отняв родных и близких и ввергнув в неслыханное унижение.
В тридцатые годы были убиты безмерно талантливые, обещавшие народу высокую поэтическую славу Павел Васильев и Борис Корнилов.
До сих пор становится жутко от мысли, что жену Корнилова блестящую поэтессу Ольгу Берггольц, беременную, жестоко избивали «вершители правосудия». В её воспалённый живот вонзались чекистские сапоги.
К счастью, Ольга Берггольц выжила и стала одним из поэтических символов Ленинградской блокады.
До сих пор мы не знаем всей правды о жизни и смерти великих русских поэтов Владимира Маяковского и Сергея Есенина. Нет сомнения, что и к их преждевременной гибели советские власти приложили свою жестокую мохнатую лапу.
Одной из страшных жертв бесчеловечного режима стал человек бесконечно трагической судьбы, замечательный поэт Анатолий Жигулин, лагерные стихи которого, его повесть «Чёрные камни» заставляют содрогнуться.
А Варлам Шаламов с его искалеченной жизнью, со стихами -документами, с исполненными бесконечной боли «Колымскими рассказами»!
Этот список, к сожалению, бесконечен.
Власть, убивающая поэтов, не имеет оправдания, поскольку она - власть извергов.
Даже многие из тех, кто уцелел и возвысился при этой власти, стали символом трагического и горького унижения.
Я часто думаю о Николае Тихонове. Он, как поэт, начинал на уровне гениальности. Его стихи двадцатых годов вызывают во мне восхищение и трепет.
Как часто читал я наизусть вот это:
Полюбила меня не любовью,
Как берёзу огонь – горячо,
Веселее зари над становьем
Молодое блестело плечо.
Но ни ссорой, ни бранью, ни ладом
Не ужились мы долго вдвоём,
Убежала с угрюмым номадом,
Остробоким свистя каиком.
Утром в юрте, за ужином грубым,
Мне якут за охотничий нож
Рассказал, как ты пьёшь с медногубым
И какие подарки берёшь.
- Что же, видно мои были хуже?
- Видно, хуже, - ответил якут
И рукою, лиловой от стужи,
Протянул мне кусок табаку.
Я ударил винтовкою оземь,
Взял табак и сказал:
- Не виню!
Видно, брат, и сожжённой берёзе
Нужно быть благодарной огню.
Или вот это стихотворение, сохранившееся в одном из моих старых блокнотов. Я даже не знаю, было ли оно когда-нибудь напечатано. Мне оно бесконечно дорого.
Ты мне нравишься больше собаки,
Но собаку я больше люблю.
Разделять ты привыкла со всяким
И дорогу и душу свою.
Я и пёс – мы суровы и цельны
И не дарим свободы – возьми!
Охранял он мой сон колыбельный,
Я его охраню пред людьми.
Много рук твои руку встречали,
Но приходишь ты с ласками вновь.
Как же лаской тебе отвечая,
Не ответить тебе на любовь?
Прекрасные стихи писал в молодости Николай Тихонов. Но постепенно страх перед властью, убивающей поэтов, выжег в нём все высокие чувства, обледенил душу. Тихонов стал писать всё хуже и хуже и скатился до графоманского уровня. И в этом тоже – преступление властей. Ведь поэтов можно убивать по всякому. Иногда даже даря им жизнь и осыпая земными благами. Что очень страшно.
Р.Маргулис
© Copyright: Рафаил Маргулис, 2013
Свидетельство о публикации №213022200955
Другие статьи в литературном дневнике:
