smartfictionУ меня в груди Анюта. Александр Дорофеев
Особенно похож Вадик зимой — в шубе и шапке с крепко-накрепко подвязанными ушами. Шапочные шнурки у Вадика всегда пожеванные и заледеневшие. Поэтому шапку снять не просто, как крепко закупоренный сосуд или герметичный шлем. На первом уроке он обыкновенно сидел в шапке и плохо слышал, дожидаясь, когда шнурки размякнут. Лицо у него в это время, будто за стеклом, особенно светлое и мечтательное. Ну, точно умненькая Белка, которая пытливо глядит из иллюминатора на Землю, не понимая, чего это такое. В конце концов шнурки ему поменяли на пуговицу и петельку. Однако металлическая военная пуговица со звездой — а на другую Вадик никак не соглашался — примерзала к подбородку. Во всяком случае, он так говорил и первый урок упорно просиживал в шапке. Даже на физкультуре, в жарко натопленном спортзале, не снимал. Здорово выглядел в трусах, майке и ушанке, как хорошо подстриженный пудель. Разве что на пении, если оно выпадало первым, у нашей классной, у Анны Павловны, выкарабкивался Вадик из шапки, стаскивал, как скальп, обдирая нос, вывихивая уши, потому что не мог не петь. Мы тогда разучивали «Хотя скафандр мне жмет чуть-чуть, — чу-чу, — тоненько заливался Вадик, — я все равно летать хочу». Это была его любимая песня. Намурлыкивал целыми днями. Мне он признался, что всю ночь до самого утра летает во сне, во вселенной, и ему надобно время для спуска на Землю. Иначе просто не разумеет, куда попал. — Водолазов потихоньку поднимают из глубины, — объяснил он. — Так и мне нужна постепенность, чтобы обвыкнуться. Шапка помогает. — А как же ты летаешь? — выпытывал я, поскольку и сам летал время от времени, но не как профессионал, а скорее — как любитель. Не очень-то высоко, задевая иногда за верхушки деревьев, присаживаясь на крыши домов, или в метре примерно над землей, разглядывая траву и нюхая цветочки. Было легко и приятно. Тогда я хорошо знал, что требуется для полета, — как именно поджать ноги, как растопырить руки и оттолкнуться. В общем то, ничего сложного. Однако до облаков ни разу не удавалось подняться. А Вадик-то носился среди галактик, среди звезд, туманностей и черных дыр! Тут, видно, особая техника и какие-то секреты. — А то бы я тебе не сказал?! — отвечал Вадик. — Хочу лететь пониже, чтобы заглянуть кое-кому в окошко, а меня сразу, как ракету, утягивает в открытый космос. Так далеко, — потеряться боюсь. Уж очень там одиноко. И все же секрет имелся. А может, и более того — тайна. Скрытным и загадочным стал Вадик Свечкин. Отчебучивал такое, чего раньше от него никак не ожидалось. Ни с того ни с сего подрался со старшеклассником Подкорытиным, у которого уже усы росли. Страшно было поглядеть на этого усатого и лохматого, а Вадик наскакивал с отчаянной храбростью, как, например, космическая Белка могла бы на медведя. Подкорытин только молчаливо сопел, стараясь откинуть Вадика в сугроб подальше, а тот раз за разом вцеплялся в ногу и волочился, поскуливая, следом. Вся наша школа глядела на эту схватку, пока сконфуженный старшеклассник не укрылся, как в берлоге, в своем доме, оставив Вадика Свечкина на крыльце, — красного, победоносного и распаренного, с небольшой, но яркой радугой, выгнутой прямо над головой. На исходе зимы Вадик полюбил, к радости своего сурового отца, лесоруба дяди Сашко, колоть дрова. Вернувшись из школы, сразу за колун — и до сумерек. Переколол семейные и уже подбирался к соседским. Многие из наших ребят нечаянно заразились, тоже начали колоть. И вскоре Вадик возглавил братство под названием «Колуны», куда принимали по свежим мозолям на ладонях. Встречаясь, они протягивали друг другу руки, повернутые навзничь, будто для игры в «оладушки», шушукались и записывали в особую тетрадь, сколько кубометров переколото в целом. У «колунов» пошла интересная жизнь. Они просыпались с улыбкой, зная, что, помимо школы, их ждет колунное содружество. А те, у кого было центральное отопление, слонялись потерянные, обделенные, не ведая, чем заняться. Впрочем, «колуны» быстро сошли на нет, как и мозоли на ладонях. Недолго дядя Сашко радовался. Сначала он заметил, что Вадик сменил песню. Вместо известной и понятной, про скафандр и чу-чу, бессмысленно тянул за хвост, как изверг, одно и то же — «У меня в груди Анюта! У меня в груди Анюта!». Уже тогда дядя Сашко задумался, не выдрать ли Вадика на всякий случай, профилактически. И пока колебался, обнаружил невзначай в поленнице дневник с отметками за последнюю четверть. Сперва он смутился и даже покраснел, приняв за свой старинный, который еще в пятом классе закопал на метр под землю. А когда сообразил, чей это, схватил свежеколотое полено и устремился на задний двор, откуда слышалось — «У меня в груди Анюта!». Не имея дурных предчувствий, как мирный рыболов перед внезапным ураганом, Вадик перебирал снасти — разматывал бороду на леске, потихоньку напевая про Анюту. И вдруг неведомая сила содрала с табуретки, взметнула в нежное весеннее небо. Вадик решил, что сейчас же, наяву вылетит в открытый космос, но завис едва ли выше кустов крыжовника. В крепкой руке папы-лесоруба он болтался, будто мешочек со сменной обувью. — Какая Анюта, щенок?! — тряс его дядя Сашко, как внебрачного сына знаменитой Белки. — Что за Анюта?! Сознавайся, паршивый кутенок, кто у тебя в груди! Опутанный с ног до головы леской, вытрясенный, точно половичок, Вадик пропел: — У меня в груди, Анюта, — и поддельно всхлипнул, — скрыта русская душа… Такого откровения дядя Сашко никак не ожидал. Он вообще терялся, когда речь заходила о душе. Особенно когда о русской. Сразу остыл, как борщ на морозе, бережно опустил Вадика на табуретку и запечалился, поглаживая полено. — Знаешь ли, сынок, — вздохнул он, припомнив дневник и туманное слово «педагогика», — песня, конечно, хорошая, но Анюта тут все равно лишняя. Лишняя, лишняя, сынок. Куда лучше будет — у меня в груди, папаша, скрыта русская душа! Да и почему, — вновь нахмурился дядя Сашко, — она у тебя скрыта? Русская душа должна быть нараспашку. Крепко запомни, сынок! — И легонько постучал поленом по лбу. Ему понравилось, как педагогично разобрался с душой и Анютой. Впервые потянуло в школу, на родительское собрание — поговорить с учителями, что скажут о способностях Вадика, и проверить, нету ли и впрямь какой-нибудь Анюты, которая дурит парню голову. Тут, кстати, и подвернулось собрание перед летними каникулами. С утра дядя Сашко отправился с Вадиком в городскую баню. Мылись они, парились, и день за банными стенами тоже расцветал и румянился. — Эх, благодать! — воскликнул дядя Сашко, когда вышли на улицу. — Вот когда душа нараспашку, сынок! Поет душа и, чуешь, крылышками машет, хоть лети! Какой чудесный день для родительского собрания! Вадик тоже чуял благодать. И все-все, что в нем было, махало крылышками — вот-вот полетит. Небо сияло отовсюду — и сверху, и снизу, из луж. И грязь кругом ослепительная, черная да жирная — так и хочется червей накопать. Только родительское собрание, как грозовая туча на горизонте. Если полечу, решил вдруг Вадик, это хоть немного отвлечет папу — не будет слишком уж переживать на собрании и выяснять про Анюту. Вадик внутренне собрался и, когда они прошли с километр от бани, сделал почти так, как я объяснял. Ноги поджал, руки растопырил и, сам не поверил, — полетел! Правда, не очень высоко и недалеко, а ровно до ближайшей небесной лужи. Чуть не захлебнулся и дядю Сашко заляпал с ног до головы. Хорошо, душа у того пока еще пела и махала крылышками. Вытянул Вадика без лишних слов, как морковку из грядки, и — обратно в баню. — Что же ты, спотыкач-нога, — мягко сокрушался, стирая Вадика, — кругом благодать, а ты моськой в слякоть? Отмылись, просохли. Вышли на улицу. А день еще краше. Кажется, листики успели проклюнуться и трава кое-где. Птицы кувыркаются и щебечут почти по-людски. — О-хо-хо! — вздохнул полной грудью дядя Сашко. — Оглянись, сынок, ангелов увидишь! Обнял он Вадика, и запел он про скафандр. Вадик волей-неволей подтягивал, хотя о другом думал. Так и шли с песней, в ногу да в обнимку, чистые и свежие, полдороги до дому. У клуба встретили Петра Гамбоева. Дядя Сашко остановился перекурить, поговорить о боксе, о нокаутах и нокдаунах, об апперкотах и клинчах, о зуботычинах и толчках, вообще о жизни. Тогда Вадик и сообразил, в чем была его ошибка, — в толчке! Совсем позабыл о толчке! Сейчас они увидят, как летает Вадик Свечкин! Отошел в сторонку, поджал ноги, раскинул руки, оттолкнулся левой и полетел. Сделал круг над клубом, задыхаясь от счастья. Хотел крикнуть — глядите, где я! Но лишь защебетал. А дядя Сашко с Гамбоевым, как нарочно, ничего не замечали, голов не поднимали, толкуя о боксе. Вадик кувырнулся в воздухе, чтобы пронестись на бреющем полете прямо перед ними, да не рассчитал, опыта не хватило, и со всего маху рухнул в огромную лужу, окатив и папу, и Гамбоева. Они стояли очень смешные. Черномазые в крапинку. Если бы Гамбоев выходил в таком виде на ринг, не знал бы поражений. Долго не могли понять, что же случилось. А Вадик сидел в луже и глупо-глупо улыбался. — Сщинок! — выговорил наконец дядя Сашко, среднее между «сынком» и «щенком», но явно ближе к последнему. — Нет худа без добра, — примирительно сказал Гамбоев. — Как раз завтра в баню намылился! То ли душа дяди Сашко не совсем еще замкнулась, то ли стеснялась Гамбоева, но хмыкнула и подмигнула: — Выбирайся-ка оттуда, обормот, по добру, по здорову! Давненько не парились! Бог, известно, троицу любит. И они пошли по такой известной дороге к бане, на сей раз втроем, всяко потешаясь над Вадиком и развесело шутя. Пока мылись, не парились — пар уже был рыхлый, кислый, — день посерел, остудился и как-то досадно завял. Вадика вели под руки, как арестованного, хотя он и не думал больше летать. Дядя Сашко прибавлял шагу, поскольку родительское собрание на носу. Вадик еле успевал перебирать ногами. И вот у клуба, точно на прежнем месте, запнулся, что было мочи, неловко ткнулся и выскользнул, как птичка из кулака, очутившись в знакомой луже. — Ах, да ты с умыслом! — осенило дядю Сашко. — Хочешь, чтобы твой папка опоздал на собрание?! Вытаскивал он Вадика довольно грубо, не взирая на посторонних, как милиционер забулдыгу. — Ну, пачкун! — приговаривал. — Ну, идиота кусок! — Грязнюк! И заморандель! — добавил, отряхиваясь, Петр Гамбоев. Душа дяди Сашко наглухо, конечно, замкнулась. И в таком ненастном, полумытом состоянии, наскоро переодевшись, поспешил он в школу. А Вадика запер дома на ключ, предупредив о близкой порке. В школе было тихо, как в казарме. Хмурая нянечка швабрила коридор. То ли уже разошлись все, то ли шептались где-то. — Никого! — махнула нянечка шваброй. — Один завуч! Всегда на посту! Дядя Сашко, припомнив ни с того ни с сего флотскую службу, протопотал к учительской гулким строевым шагом. Постучался коротко и, не услышав ответа, распахнул дверь. Перед мутноватым настенным зеркалом сидела маленькая, как пуночка, женщина — в бигуди, с бутербродом во рту и только что накрашенными ногтями, не позволявшими вынуть бутерброд. Она напугано кивала, мычала и так красноречиво помахивала кистями рук, что дядя Сашко сразу понял — глухонемая. Чудно, конечно, для завуча, такой явный минус, но, может, у нее уйма других педагогических плюсов… Дядя Сашко глубоко вздохнул и начал орать, как на параде, по слогам, широко и дико разевая рот, будто приветствовал адмирала. — Опо-здал! Из-ви-ня-юсь! — надрывался, забывая от усердия о смысле. — Я сын Вадика Свечкина! Как слу-жба?! Нету ли взы-ска-ний? На этот рев заглянула нянечка и встала в дверях со шваброй наперевес. Завуч отчаянно, с ненавистью, краснея и бледнея, дожевывала бутерброд. — Вадик Свечкин? — широко раскрыв глаза, наконец проглотила. — Нет таких! Теперь уже дядя Сашко онемел и попытался изобразить руками какие-то причудливые слова. — Неужто выгнали?! — Лет десять, как никого не выгоняли, — с досадой сказала нянечка. — А уж твоего то, уверена, стоило бы! — Погодите, папаша, а в какую школу вы пришли? — проницательно спросила завуч. Дядя Сашко совсем спутался, смешался. — В первую, — посчитал зачем-то на пальцах. — Имени первых космонавтов. С минуту завуч гневно молчала, как бедный уличный автомат, получивший копейку, и вдруг зашипела, забулькала, запузырилась, до краев наполнив стакан газировкой. — А это, любезный, вторая! Всего три школы в нашем городишке, и вы, уважаемый, не знаете, где сын учится! — Родитель! — подхватила нянечка. — Чего уж от детей ожидать?! Такого позорного дня дядя Сашко не помнил в своей жизни с тех пор, пожалуй, как закопал ужасающий дневник за пятый класс. Нянечка проводила до дверей, чуть ли не шваброй в спину, и долго кричала, с намерением, будто глашатай, на всю улицу, что таких отцов, как щенков, топить надо в пруду, пока еще детей не наплодили. Еле-еле, спотыкаясь, брел дядя Сашко домой. Очень подавленный, уставший от долгой бани и от короткого, но яростного собрания. Не оставалось даже душевных сил выдрать, как обещал, Вадика. А Вадик, кстати, уже давно, чтобы не терять даром времени в ожидании порки, выбрался из запертого дома через форточку и копал червей на заднем дворе. Он любил копать червей. Попадались то скользкие, то шершавые, но отборные, тугие толстяки, танцевавшие в пальцах. Как на таких не клюнуть! Набралась пол-литровая банка, когда лопата уперлась во что-то эдакое, обернутое тряпочкой и целлофаном. «Неужто чей-то секретик? — подумал Вадик. — Или маленький клад?! А может, историческое открытие, древние письмена?!» Осторожно разгреб землю, очистил пакет, развернул и прочел на толстой замызганной тетради фамилию «Свечкин», начертанную шаляй-валяй, коряво и небрежно. Дневник! Хотя поверить трудно, невозможно поверить! Ясно помнил, что схоронил в поленнице. Он ощутил себя червяком, танцующим меж чьих-то пальцев. Руки тряслись, будто тащил сома на удочку. За минуту раздумий Вадик, как свидетель подлинного чуда, повзрослел на годы. Какие там черви и сомы, когда такое творится в мире! Раскрыл дневник, понадеявшись найти ответ, будто в книге жизни, и уже не мог оторваться. Это было на самом деле историческое открытие, вроде стоянки первобытного человека. Многое, очень многое приблизилось, просветлело, стало понятным. Никогда еще не читал Вадик с таким восторгом, впитывая каждое слово, каждую цифру. За этим и застал его дядя Сашко. Они посмотрели друг другу прямо в глаза, и дядя Сашко потупился. — Вот видишь, сынок, — промямлил он, окончательно добитый. — Такие вот дела. Запомни, сынок, — все тайное становится явным… — Да, папочка! — ответил Вадик и с легкой распахнутой душой снова запел про Анюту *** А мне в то время хотелось петь про Любу Черномордикову. Любовь вспыхнула, как новогодняя елка, вдруг. И сердце обмерло, захлопав шумно крылышками. На последнем уроке физкультуры в четверти. Когда Люба упала с каната. Все лето полыхало безумное солнце, и распускались без устали золотые шары в палисаднике. А Любы не было. Она уехала отдыхать с родителями. Я оборвал ромашки в округе и гадал уже на золотых шарах, дергая бессчетные лепесточки — с утра до позднего вечера. Ночью же, подобно ракете, выходил в открытый космос. Среди звезд и черных дыр, в туманностях и андромедах тщетно искал Любу Черномордикову. Чудная шла жизнь — с туманом и черными дырами в голове, с огненными звездами, с пульсарами и квазарами в сердце. Лето казалось длинным, безграничным, как вселенная. Однако — раз! — и кончилось, погасло, как от короткого замыкания. Даже странно, что так быстро миновало. Первого сентября я увидел Любу. Увы, совсем не ту, которую разыскивал ночами в мирозданье, а днями — в лепестках. Долговязую, выше меня на полтуловища, тощую, как удочка, с мышиным хвостиком на голове и проволокой в зубах. Хорошо, что весной не признался в чувствах. Возможно, проведи мы лето вместе, все было бы не так жутко. Но образ Любы успел достичь неземных высот, и я не перенес стремительной посадки. При спуске не обвыкся. Забыл о постепенности и об ушанке. А дядя Сашко купил Вадику велосипед. И ночи напролет, до самого рассвета гоняет он по улицам, без рук, с закрытыми глазами, глядя в бездонное небо. Трудно сказать, как это у него получается, и в кого он влюблен, этот Вадик Свечкин, так похожий на первых космонавтов. Хотя единственная в школе Анюта. Наша классная, по пению, Анна Павловна.
|
