31. 10. 20127 *** Борис Поплавский
Дневник 1927 года
22 июля 1935 года 1. О сладострастии, жестокости и самоубийстве Я пишу для себя, но где я кончаюсь и кто я1. Границы мои неопределенны, я живу в нескольких телах, механизмы которых мне знакомы до страха и до скуки, часто встречая себя на улице я себе знаком и противен, но еще чаще я встречаю себя по частям, мои руки, мои глаза, мой голос у священников, боксеров, аскетов, педерастов, политиков, ученых и онанистов, мои глаза, мои волосы так часто встречаются, что хочется их причесать и это за границей а в России я просто не знал, куда деться от самого себя, но я не совсем никто2 и не все (это со мной бывает но это означает у меня крайнюю позицию зрителя3 и это мой ад) и даже не и все (это тоже со мной бывает и тогда мироздание тает в слезах4, но это редко бывает и стыдно об этом говорить) а группа людей с одинаковой формой носа и плеч и одинаковым ущемленным самолюбием, плохими глазами5 и неприличной судьбой. Долгими годами вникая в себя, я понял, что множественен в самом себе, но что я не индивидуум а некая категория, раса, профессия, и довольно об этом, те кто достигли отчаянье быть “никто и все” поймут меня с полуслова и поэтому я не стыжусь, ибо с одного взгляда я самому себе на улице или в книгах, написанных мною и обо мне, например Monsieur Teste6 или Monsieur Gaudot Marie7. Кроме того я был всегда долго во всяком случае в Ассирии, в Риме и в XIV веке, я буду всегда во всяком случае долго, почти до конца мира, к самому концу буду я особенно многочисленен, но зато потом исчезну совершенно и навсегда, и только тогда, перестав быть, снова стану самим собою без конца, без начала, пока вновь отоспавшись миллионы веков, Бог против моей воли не создаст из меня мира и тогда я стану тем, из чего сделаны звезды, наши столы и стулья, а именно – отчаяньем, ибо столы и стулья сделаны из отчаяния, в то время как было и будет оно забыться.
2 1 января 1927 года Когда я наконец прикоснулся к ней и обнял ее широкие плечи, странное холодное ослепительное пламя вспыхнуло между нами и вдруг все начало умирать, как бы пораженное светом на своих местах, ангелы в каменоломнях и на витринах универсальных магазинов, деревья в своих зеленых кадках. Но даже полиции ничего не было жалко. Мы любим друг друга, уснем вместе в неудобном положении статуй8. Забудем все номера телефонов и все адреса волшебников, амфибий и домов. Мы любим, будем же жестоки9.
3 Январь 1927 года Милый Ты любишь меня прикоснись ко мне Милый заплачь навзрыд, прикоснись к земле Ведь мы счастливы зачем же далее жить Ведь один миг счастья не менее и более миллиона лет счастья Погибнем же, погибнем вместе10
4 Сладострастие жестокость11 самоубийство. Неземные ароматы зла. Окутайте мою душу от звездного холода, от надзвездного света. Вдыхая Вас я сладостно припадаю к земле. О земля, блудный сын возвращается12 а ты надень на его тяжелое плечо сонный пурпур своей музыкальности.
5 Январь 1927 года Хладнокровно насиловать животных, детей и женщин, бить или убивать мужчин. Взрывать скалы и валить исполинские деревья. Не дрогнув бровью, проигрывать заработок долгих недель. Ничего не читать, никого не помнить. (В кинематографе на немом фильме о дальнем Западе.)
6 Вы совершенно не знаете сами, до чего Вы уродливы, нищи и кратковременны, приходите ко мне и я сделаю Ваше страдание долгим и незабываемым. Я верну Вам величие пути, которое Вы проделали, падая в ненастную погоду. (После церкви)
7 29.1.27 Глубина речи есть феномен удобства позы говорящего, вкуса папиросы, холода стакана с пивом и лимонадом, который держишь в руке, но умнее всего человек, когда он говорит лежа, засыпая или крепко вздыхает, крякает, устраивается поудобнее, чтобы проспать, пропустить жизнь как сеанс в кинематографе13.
8 2 февраля Умные люди, это те, с которыми я говорю, и ровно столько времени, сколько я с ними говорю.
9 Какое-то февраля Жестокие женщины всегда отвечают на прямые вопросы, жесточайшие же никогда. Им нравится длить недоразумение до бесконечности. Так я ищу контакта с людьми только для того, чтобы их мучить. Моя жестокость — моя последняя привязанность к миру и мой последний шик.
10 Случается со мною заснувши (особенно днем) просыпаться совершенно нагим и бедным — смятое платье жмет и душит и невозможно переловить блох, кусающих ноги. Лицо распухло и глаза налиты кровью. Все решительно все вдруг отступило от человека и комната исполнилась скозняками. Ах как хорошо тогда прикоснуться к Тебе, о Розоватая, прикоснуться лицом к твоему платью и погрузиться в запах пота и цветочного мыла. О тело, как горячо и мягко ты внутри, как бесплатно и быстро согреваешь ты душу, оцепеневшую в снегу нерешительности. Милая, милая, прости меня, что я так долго клеветал на Тебя. О тяжелорукая молчальница, расступающаяся надо мною, нам хорошо вместе, не плачь, не плачь. Нам так хорошо вместе на вечном льду14.
11 12.2.1927 В грязной комнате бедной гостиницы. Почему это именно в комнате гостиницы под серым потолком хотел бы я обладать Тобою, а после, утолившись, лежать в удобном неприличном положении, раскинувшись, подобно двум утопленникам, подобно двум замерзающим путешественникам, подобно двум царям15. Только акварельная краска в воздухе растворялась бы а смятое платье на стуле приняло бы форму неподвижно сидящего человека. Apr;s cela il n’y aurait plus rien16.
12 13.2.27 Я люблю женщин, потому что они даруют мне сладострастие и свинцовый сон сладострастья удовлетворенного. Я люблю мужчин, ибо они возвращают мне мою жестокость, самозабвенное удовлетворение жестокости и сладкие крокодиловы слезы жестокости уставшей. Я люблю Бога, ибо мысль о нем раскрыла мне величие греха и равнодушия к нему. Когда я поверил в Бога я понял, что нашел существо, чтобы победить, осмеять и переснобировать коего стоит побеспокоиться даже мне. (Величайшая же победа над Богом есть наше равнодушие к нему.)
13 Кажется еще февраль Пошлая натура Паскаля в том, что он всю жизнь не понимал красоты мира, создания со своим Создателем и отрицания созданием Создателя, в коем создание становится выше Создателя ибо не принимает того, чем Создатель очевидно совершенно удовлетворяется, то есть Его самого. Не верить вообще банально. Верить и смеяться над Богом в сто раз интереснее.
14 Самоубийца глубже всех смеется над Создателем а именно над тем, что в нем ему всего дороже, над его половыми органами. Так простой народ кончает собою, истинный же Люцифер сознательно угашает свой дух, призывая себе на помощь старых защитников человека, испытанное тысячелетиями . Сладострастие, жестокость и самоубийство17.
15 Я наверное сделал бы вселенную гораздо красивее и удобнее, чем Бог. Звезды напр. сделал бы всех цветов. Деревья с синими, фиолетовыми и шоколадными листьями а также с членами и влагалищами, человека сделал бы с крыльями и т. д. Вселенная не остроумна и не корректна. Земля скучна и неприлична и все это пахнет неудачей, дилетантством, неврастенией и спешкой, поэтому – почему иметь дело с требовательным и Богом а не с услужливыми и мощными друзьями человечества: сладострастием, жестокостью и самоубийством, а еще с книгами, спортом и наркотиками18, всем, что развивает высокомерие и привычку величественно щуриться, глядя на небо. 16 Сегодня я превратился в свою противоположность и перешел на сторону своих врагов, что же, оказывается что и это есть солнечная сторона. О Божественное солнце над моею головою. Ты одновре-менно на Западе и на Востоке и Тобою одинаково клянутся и языч-ники, призывая Твое золотое око в свидетеля своих дел.
17 Я пишу сегодня надушенными руками и странный запах химических лилий мирит меня с искусственностью моих слов19. Если бы Бога не было его идея, величайшее художественное произведение всех веков, оказалась бы созданной слабыми человеческими руками20. Тогда оказалось бы, что человек сумел создать то, к природа вечно шла и подошла, обессилев, остановилась на дороге и только в человеческом духе как бы уже во сне больной и усталой природы докатилась волна и как бы вспыхнула онтологическим доказательством. Человек бы тогда сотворил призрака, перед которым природа со всеми своими небесами пустыми бы и побледнела, но поэтому не мог бы уже вынести материи и утешиться, что призрак остался призраком. Но если Бога нет Бог будет бессмертной ностальгией. Разум человека истинный чудотворец, который преодолеет в конце и самую смерть, во всяком случае тяжелую позорную смерть. Если Бога не было в начале, он несомненно будет в конце. Вселенная, покоренная человеком, будет таким всеразумным сияющим античным21 Паном, чтобы наконец вспыхнуть, разорваться от счастья и наконец отдохнуть.
18 На желтом закате сладостно замерзают души, их пальцы скру-чиваются и деревенеют и глаза становятся стеклянными а окаменелые губы останавливаются в улыбке не то невероятной муки, не то невероятного счастья.
19 Sonnet incompr;hensible22 С широкими запястьями и широкими щиколотками23 Ты была воплощением нежной силы и Ты погибла. Твоя оранжевая кожа была солнечнее аравийской пустыни, она погасла. Темнота поглотила Тебя, о Эвридика24. Татьяна в надзвездном царстве вспомни, как дьявол, глядя на Тебя, мечтал помириться с Богом. Но Тебе было все равно и ему было все равно.
20 Так написавши дописавшись пишучи наконец до судороги в руке хочется умереть также как наконец дорвавшись, настигнув, вставить свой половой орган, когда больше ничего не надо или тогда, когда все становится ясно.
21 Нам приходится быть счастливыми на скорую руку, до отхода поезда, до начала дождя, до наступления сумерек, до первых холодов. Наше счастье всегда торопливо и бестолково, тревожно и неумело как игра на железнодорожном полотне, но несмотря на это, я сумел жить так, как будто у меня про запас бессмертие и вечность. Часами раздумывая над передвижением солнечного луча25, над отдалением волн, над торопливым полетом облаков туда, в сторону гор, где свистит поезд26 местного сообщения и столько времени отсияло, чтобы зрелище это без единого слова кануло на дно души, исчезло там, чтобы наконец вылететь как верный ответ, отзвук, отголосок, ответ без единого слова но приносящий чувство успокоения и спокойной слезы на вопрос без единого слова но полный угрозы тревоги власти над ничего не понимающим, не догадывающимся, не могущим вспомнить.
22 Будь роком для себя и для других, пусть руки твои будут мужественны необычайно жестки и красны, невелики и грациозны как руки некоторых художников типа Марса, пусть вокруг тебя души холодеют и вздыхают и молчат, твои холмы Марса должны быть велики и долина Марса замкнута тремя линиями жизни бугром Меркурия, так негаданно нежданно без унизительной старости умрешь Ты от насильственной смерти27. Твой палец Сатурна должен быть самым длинным на руке, ровно и красиво выточенным. Палец же Солнца узловатым и покрытым электрическими линиями, так будешь Ты делать сложное свободное искусство а жить просто весь погруженный в музыку судьбы. Пусть палец Юпитера у тебя будет груб и толст а на высоком холме его пусть будет звезда, так будешь ты необщителен сердцем, суров и великолепен ибо звезды должны изображать . Пусть холм Меркурия будет так же велик и линия, рождаемая им, глубока и элегантна, так будешь Ты быстр и гибок и сообразителен как злой дух или придворный священник, обаятелен словоохотлив а за словами и пуст. Твой палец Венеры должен быть велик и мясист, пусть обезобразит он руку но холм Венеры гладок, так будешь Ты гораздо сильнее своей жизни и она не упустит Тебя глубже, ниже, но она для Тебя будет предметом реализации многих других воображаемых жизней, ибо “уметь жить это уметь преувеличивать”, но сны будут Твоей настоящей работой ибо Твой холм Луны будет вдавлен и покрыт решетками и крестами и поэтому тяжело и нежно Ты будешь всю жизнь любить воду и богиню луну а также раздумывать над медиумизмом и сумасшествием, но так будешь Ты гораздо нежнее своей жизни а женщины будут любить Тебя особенной болезненной и странной любовью, смешанной с тревогой и отвращением, то Ты будешь часто отказываться от цитериного действия28 для иронии стихов и великолепия. У основания Твоей руки будет три драповых пояса но один на правой руке будет разорван так будешь Ты кратковременно богат и кончишь жить в монастыре или в тюрьме.
23 Будь беспощаден к себе и другим. Пусть череп твой будет кругл и прям, так будешь Ты скрытен, мужественен и невозмутим. Пусть хвосты твоих букв будут велики и округлены, так будешь Ты погружен в воспоминанье. Забывай иногда перечеркивать заглавия буквы так я буду знать, что вдруг охватывает Тебя отсутствия задумывать и печаль двойного Твоего существования. Пусть почерк Твой будет сперва казаться легко читаемым но в сущности криптографичен (пиши левой ногой) и весь непрерывный след ноги танцора, так будешь Ты последователен и замкнут в своих фантазиях и кошмарах, быстр воображением и способен сразу увидеть бесчисленное количество последствий всякого незначитель-ного события. Но пусть некоторые буквы в Твоих словах будут самостоятельно красиво очерчены так будешь Ты решителен и неукротим в минуту действия. Но пусть также величина Твоих слов будет переменчива, некоторые слова выделены и подчеркнуты и даже написаны на иностранных языках, так будешь Ты драматичен, влюбчив, гневлив, но похотлив и юмористичен. Но пусть почерк Твой в конце страницы нежданно мельчает слабеет, потому что вдруг необъяснимая доброжелательность пронзила Тебе сердце и Ты внимателен прозрачен и нежен как исландское солнце29.
24 Когда теплое и розовое облако рассеивается снова нам предстоит однообразие вечного снега. И жизнь снова освободившись от чуда становится и трудной но и милой духовной бесконечно. Потому что опять хочется встать в труднейшее положение взять предельную тяжесть на руки и с нею как со спящей красавицей пройти хотя бы десять шагов но это будут настоящие десять шагов, от которых никакая чудодейственная но скоро переходящая золотая погода их гаснув не заставит отступить. 25 Когда Ты поссорился с нею, вдруг снова стало хорошо в твоем истертом пальто, античную рваность которого Ты долго носил как орден. Бойся Аполлон неминуемого пробуждения своей щедрости, она как нежная страсть готова пократь жить и заставить изменить своей единственной судьбе и обремененности, изменить самому себе.
26 Очарование минимальных вещей. Самых бедных парикмахер-ских, самых дешевых сапог, самой простой еды, самой несложной жизни30, гостиницы – кровать, умывальник, зеркало, абстракция мил-лиона суетливых существований. Но и это еще можно упростить, о геометрическая чистота безделия, ницшеанства, неизвестности, дневного сна. Отвечать жизни наиболее лаконично, не удостаивать ее лишним словом, как можно меньше думать, писать и читать ничего кроме газет. Культивировать рассеянность, сонливость, мета-физичскую невнимательность ко всему. Так вдруг уходить тучнеть и как будто даже уменьшаться в весе, а потом вдруг отоспавшись и весь освещенный еще тяжелым вещим огненного моря тысячи снов просыпаться к жизни и писать целые ночи.
27 Как я люблю евреев за их большие тяжелые веки с длинными ресницами31. Медленно полузакрывать веки умеет только эта древ-нейшая архаическая раса, в крови которой тысячелетняя аристокра-тическая лень тысячи разлук и противоречий как юмор средневековых врачей.
Тишина снизойдет молчаливо На ресницы большие мои Никого не люблю кроме Бога. Гингер32
28 У Лермонтова должна была быть рука Марса маленькая похожая на оранжевую морскую звезду. У Блока и Баратынского рука Сатурна большая и сухая с длинными узловатыми пальцами людей терпения молчания и страха судьбы. У Пушкина должна была быть рука солнца гладкая с острыми пальцами жирная прекрасная и отвратительная. Рука типа Венеры мягкая овальная с прекрасными белыми пальцами должна была быть у Розанова а у Анненского ненавистная мне рука луны длинная узкая с макаронными влажными пальцами.
29 Я прикоснулся к Тебе концами пальцев и замолчал, глаза мои закатились и мысли потухли на весу. Я прикоснулся к Тебе и как будто магнетически заснул и открылись глаза на иной негаданный мир. Я прикоснулся к Тебе и невольно заплакал, не раскрывая глаз не стирая слез, и целая вечность прошла в мгновение этого прикосновения, как будто я проснулся от сна который длился тысячу лет но вдруг засыпание вплотную срослось с засыпанием. Я проснулся, потому что законы природы на мгновение перестали действовать, на миг разжали железные пальцы и откуда-то со дна со сна донесся тихий но огромный возглас освобождения неземных миров и эпох. Что-то огромно и невнятно вскрикнуло в своем свинцовом сне и пораженное небо порозовело на дне пруда. Я прикоснулся к Тебе и смерть стремительно протянула руку но не смогла этому помешать и упала рука и пальцы в отчаянии заскребли камень. Я прикоснулся к Тебе и день взошел Я прикоснулся к Тебе и вспомнил все Я прикоснулся к Тебе и думал, что спасся Но я выпустил Твою руку и страшный вихрь налетел на меня, душный, пыльный и торжествующий, и что-то упало и разбилось с дребезжащим звуком стеклянных часов. Кто-то ахнул и закрыл голову и в миг меня отнесло от Тебя на тысячу верст и времен. Я выпустил Твои руки и потому должен умереть.
30 Je te dis je suis le silence Et l’insolence du silence Je suis le silence de l’insolence Je suis le silence s’;lan;ant33
31 Горячая золотая рука легла на мой затылок. Я не оборачиваюсь, я знаю, кто это. Это солнце, но почему друг моих тихих летних лет Ты так долго пропадаешь о молчаливое, прячешься, таишься и сзади налетев обнимаешь целуешь меня как собаку и я хочу, чтобы в час моей смерти на моем лице лежала твоя горячая золотая львиная лапа. Чтобы я зажмурился отходя как ребенок с размаху окунающийся в теплое безграничное море.
31 bis Будда смеялся. Христос тайно и судорожно плакал а Моисей вели-чественно хмурился, сжимая микельанжельские руки. Думая о них, я полюбил улыбку, слезы и величественно сжатые брови, сперва запла-кав, потом нахмурившись, наконец молчаливо улыбнувшись. Хорошо видеть мир, обливаясь слезами, проходить по раскаленным мостовым сорок лет величественно хмурясь и прощаться с ним среди чистого как хрусталь как осеннее золото в горах осеннего сияния, смеха о том, что слезы глубже жизни но сила глубже боли, счастье же выше и ярче силы, которая наконец отдохнет в ослепительном осеннем небе вечного кру-гового возврата. “Ну то же еще раз и это была жизнь, только и всего.”
32 Я полон света и сновидения облаков но я не виден Я полон нежности и туманного блеска сна и я молчу Я полон силы и грохота огромных слов и я засыпаю Я полон слез и потрясающих музыкальных фраз и я улыбаюсь деревянной улыбкой Я полон смеха и вечной свободы и я лежу раздавленный и униженный тяжестью нескончаемого дня И так явственно и странно шепчет мне странный голос спокойный и нежный: “Так лучше так ближе к цели ибо самое прекрасное на свете это сжать и разжать перед собою небольшую розовую руку и отчетливо сказать в четверть голоса: ‘Они никогда не узнают’”.
33 Сегодня я все утро читал философию природы о том, что все вещи вода и скалы есть объективизированный реализованный дух34. Теперь я смотрю на твои руки35 и думаю, из какого материала они могут быть сделаны эти руки... Из теплого желтого воска, нет, они не деформируются когда крепко сжимаю их я, тщетно стараясь сделать Тебе больно... Из золота... нет, они теплы и кожа их мягко дышит и поддается от прикосновения... Из слоновой кости... нет, они и розовеют от холода, от волнения... Из сахара... нет, они увлажняются и не тают, и солью вездесущего моря веет от них... О руки эти... В них восходят розовые приливы и отливы по ним пробегают мужественные элементарные токи, в них восходит луна и светила сквозь них как сквозь воду. Кто защитит меня от этих рук, в которые я предан. Вчера я рассматривал анатомический атлас, чтобы понять слож-ную архитектуру, воздушную сеть их кровяных сосудов. Как она сложна. Я купил себе на толкучке восковые руки и долго согревая их в своих горячих и сухих (руках – Е. М.) старался придать им знакомую форму, она совершенно непостижимая и проста. В сущности у Тебя простоватые руки, как у Пречистой девы, много работавшей и стиравшей или у Джоконды, которая тоже была из простых. мы сегодня напиться кровью заката, как отвратительны эти руки и как хорошо на них наступить, когда сидя на полу Ты в задумчивости гладишь ковер.
34 И куда я ни посмотрю, тотчас же из небытия или из четвертого измерения высовываются эти руки как срамные розовые розы, выпрастываются неспеша. При взоре они просвечивают сквозь воду они свешиваются с каждого дерева в тысячах огненных созданий они медленно в луне в луче появляются на косяке окна. И снова как руки Пречистой Девы они держат мое адамово яблоко… Они сжимают его спокойно.
35 Сумерки спускаются, огонь жизни глохнет. Le jour baisse horriblement36. Усни прекрасный отрок. Смежи свои огромные веки, медленно проведи по воздуху колоссальными ресницами. Все что было вернулось вспять. Все отошло, чтобы повториться вновь и Ты отошел, неповторимый. Все возвратилось к исходу безысходности, только вдалеке память говорит с Богом.
36 Черный ангел курит папиросу, роняя пепел на тяжелый шелк. Черный ангел ложится на диван, навзничь, и когда он засыпает, рядом в удобной позе размышляет его погубитель, засунув ногу за ногу. Представитель адского огня изредка проводит гребенкой по волосам. Голова его тяжелеет, его тоже клонит ко сну. Наконец он снимает пиджак и ложится рядом и скоро сонным движением кладет ему руку на плечо. Так спят они на середине жизни на вершине света как овцы на рельсах железной дороги. Им все равно. Они вернулись туда, откуда все истекло в теплое море универсального отсутствия, над которым как легкая ласточка иногда стремглав пролетает дух.
37 Никогда не поворачиваться к жизни лицом, всегда в профиль, только в профиль37. Безнадежно вращай только одним глазом, величественно приподымай только одно око. Одною рукою души жестокого, одною рукою наигрывай чижика на золотом органе искусства. Одним развесистым ухом рассеянно слушай гортанный голос бедной девы. Пусть никто не догадывается, что у Тебя есть третье измерение, пусть другой глаз Твой остается всегда закрытым. Будь как луна.
38 Я просыпался иногда с необычайной свежестью счастья, все в летнем дыме еще не начавшейся жары было как бы продолжением сна, в котором мы только что с Тобой разговаривали. Ты летнее утро в городе, Ты которую за белым балконом над песчаной дорогой ведущей к морю, как легко и страшно мне с Тобою встречаться и как трудно будет возненавидеть Тебя когда это будет необходимо.
39 Жалость к низшей жизни38. Жалость к глазам, которым больно от мелких букв, жалость к сердцу, которое жалобно глухо стучит на лестнице. Жалость к мозгу, которому хочется развлечений, жалость к языку, которому снится пирог с клубникой, замороженное пиво с лимонадом. Жалость к губам, которые ищут прикосновений. Жалость к дьяволу, тоскующему в костях. Жалость к половому члену. Так Серафим должно быть кормил медведей с руки.
40 Ты шутишь мой милый друг и это значит, что Ты умираешь, погибаешь39. Ты плачешь мой милый друг, и это значит, что Ты наконец счастлив. Ты величественно сжимаешь брови и это значит, что Ты побежден. О нежность света, о тяжесть музыки. Шум любви, уходящей в песок. Дождь, дождь. Дождь. Ты видишь восковые фигуры машут шляпами в первом ряду крыш, они заметили восход солнца, разукрашенного ангелами и приготовились делать искусство но крыши уносит наводнение сна и Вы возмущены. Утешьтесь , сдайте свои рукописи в печать как кости в могиле. Как мексиканские инсургенты лениво сдайте свое оружие, расстаньтесь со всякими шляпами и нагибаясь, перестаньте быть. Тогда и я захочу с Вами познакомиться и положу на Ваши овальные головы свою простую розовую руку.
41 Так проводил я утро, лежа в кровати и неподвижно созерцая ее розоватые здоровые губы и гладкую оранжевую кожу. Вспоминая упругий блеск ее нестерпимых черных глаз40. Потом я медленно обедал и садился писать микроскопическими буквами письмо на серой бумаге, конверт которой свободно умещался на ладони. Затем я тщательно одевался, чтобы встретиться с нею, шумел шумел и расставался, не поглядев ей в глаза. А ночью я видел ее во сне.
42 Молчание. Золотое молчание, взлет там, по ту сторону смерти и памяти сеят неподвижные руки душ, и только иногда какой-то неуловимый трепет пробегает в них и странно неподвижно и необыкновенно звучит тогда окружающий астральный мир, долго таинственно ярко и просто, сложно и отдаленно замолкая на . Будто руки все время играли на клавишах, просыпающиеся от единого дыхания, на бесконечно повторяющих, продолжающих ее. И снова спит и сияет во сне золотое молчание душ и медленное восхождение их изменение навек.
43 Благодарность молчания и неподвижности. Не удостаиванье серьезного отношения к жизни. Жажда иная и достижение этой жажды. Сидящий в удобной но не женственной позе медленно поднимает руку. Как странно, что сейчас лето и жизнь продолжается, длится, как ново это.
44 Неестественная перспектива крыш41. Розоватые кубы домов. Какая неподвижность, какая очевидность зла в этом раскаленном триумфе земной жизни. О жесточайшая печаль летнего дня и золотое его отвращение. А там, над взлетами крыш пряма высока и безобразна как цивилизация ровно дымит фабричная труба. Ровно от нее отлетает и стелится теплый коричневый дым. Так ровно уплывает земля по бледно лазурному морю, безмятежно покуривая своей трубой. Дорогой “Пароход без единого приключения”, мне восхитительно печально на жесткой и солнечной твоей палубе.
ВАРИАНТЫ42
23 Когда я возвращался посередине улицы светился зеленый стеклянный шар, я подошел к нему и увидел, что внутри его горит газ – мне стало так хорошо почему-то, я положил на стекло промерзшие руки – это имело значение. Какое, не знаю. Потом там еще была улица полная домов и один часовой магазин с закрытыми ставнями, тоже полный значения, не говоря уже о манекенах. И вдруг где-то на окраине засвистел утренний поезд далекой далекой грустно нотой и вдруг я понял, что понял и обрадовался и успокоился. Хотя по прежнему не знал, в чем состоял вопрос, в чем ответ. Вопрос был ощущением ответ был другим ощущением и все это было важно. Так глубина разума беседует сама с собой.
24 Безысходность – но разве нельзя жить безысходно, спросила Тереза. Совесть например всегда безысходна.
25 Древние смеялись над Христианами. Вы преувеличиваете важность жертвы своею жизнью и любите театральные кровавые слезы. Посмотрите как римские солдаты умирают. Конечно Христос был еврей и неженка. О если бы даже гений погибал. Не есть ли это неприличная сторона его жизни, страдать всегда неприлично. Всякая неудача есть вина – об ней следует молчать. Как вообще он мог заметить, что умирает, значит он принадлежал к тем, для которых смерть есть смерть ибо жизнь была жизнью. А не сном во сне. Почему он не стыдился своей смерти, почему он не просил за нее извинения как за отрыжку. Всякая боль .
Продолжение текста №23, вариант положение – хотя так и осталось неизвестным: что было несомненно и непоправимо, а что возразила газовая тумба, спокойно светясь изнутри и на чем закурил (так! – Е. М.) успокоенное сердце. Кроме того в тот же вечер обдумывая без единой мысли но с глубоким удивлением вниманием несколько раз спустился по подымающейся механической лестнице весь погруженный в соразмерение скорости. 2. Считал считал целый день считал буквы на вывесках и читая их наоборот внимал таинственному смыслу: “Отрем, дрем, руеффаук, ренируд, снафед” и т. д. 3. Рассматривал свою руку и ногу с глубоким удивлением как будто видел их впервые, повторяя “сестры тяжесть и нежность одинаковы” и констатируя, что для меня в привычной тяжести широкой и неинтеллигентной руки микельанжельского Давида больше доказательства бытия Бога чем в тысячах книг. 4. Встречая знакомых никому не кланяться, проходя мимо упорно внимательно смотреть в глаза, узнавая их впервые. 5. Понял, засыпая, чем занимается Дьявол на земле: исключительно Богом и это он придумал, чтобы ему не мешали, непобедимый аргумент для простого народа: на Свете слишком много зла, чтобы Бог существовал, и это по поводу (здесь рукопись обрывается. – Е. М.).
ПРИМЕЧАНИЯ 1. Домой с Небес. Собр. соч. Т. 2. С. 310: “Кто я?/Не кто, а что. / Где мои границы? / Их нет, ты же знаешь...”. 2. Домой с Небес. Собр. соч. Т. 2. С. 363: “Господин Никто, аристократи-ческий Обитатель, первый Лорд великолепной гробницы.” 3. Этой позиции придерживается Аполлон Безобразов в романе: неподвижность и погружение в “интеллегибельное созерцание воды и неба”, “я просто зритель своего мышления”; для повествователя же Васеньки эта позиция – искушение: “я, забывая свое мучительное добро и зло, погружался в стихию зрения”. 4. Автоцитата из стихотворения “Морелла I” (сборник “Флаги”). 5. Известно, что Поплавский носил темные очки, “придававшие ему взгляд мистического заговорщика” (В. Яновский). Он жаловался на боль в глазах, избегал смотреть собеседнику прямо в глаза. В “Дневнике Т.” есть такое откровение: “Я сидел без очков, что самое замечательное, может быть, в этой истории”, – редкий случай полного доверия к другому человеку. 6. Monsieur Teste – господин Тэст, герой одноименного сборника (1926) Поля Валери. В 30-е годы французский писатель и критик находился в центре интеллектуальной жизни Франции. Общался с русскими писателями-эмигрантами. Господин Тэст – проповедник своеобразного жизнетворчества. Он жертвует общественной жизнью в пользу наслаждения чистым разумом, отказывается “выходить из подполья”: истинный гений должен находиться в тени. Эта установка близка жизненной позиции Аполлона Безобразова и его создателя. 7. Личность не установлена. Возможно, герой модного в то время романа. 8. Образ Аполлона Безобразова связан с темой неподвижности и окаменения. См. в романе, с. 38: “Но где же был Аполлон Безобразов все это время, когда он лежал, завернувшись, как мумия <...>, или до странности вытянувшись в позе каменных фигур на древних усыпальницах?”. “Каменный человек”, “ожившая мумия”, Безобразов любит проводить время на монпарнасском кладбище, отдыхать на могилах, спать в подземельях в каменных саркофагах. 9. См. в романе, с. 493 (Из разговоров Б. Поплавского с Д. Татищевым): “Никогда не следует выходить из круга любви, из своего света на внешний холод, никогда не следует удостаивать не любящего тебя ни единым словом”. И дальше: “Не хочу или не могу быть моральным или вежливым со всеми. А только с теми, которыми восхищаюсь. Пусть внутри цивилизации невидимо существует Республика Солнца, граждане коей, связанные между собой исключительно одним восхищением, свободно уничтожат между собой всякое зло (это так легко, когда благоговеешь). Относительно остальных (внешний круг) морали не существует, и всякое зло позволено”. 10. Эта тема варьируется и в “Дневнике Т.” и в “Аполлоне Безобразове”, а также в поэзии Поплавского, где с башни ангел поет “О прекрасной смерти в час победы, / В час венчанья”, где любовники в весельи погружаются в пучины морские. См. также примечание 18 к Плану романа “Домой с Небес”. – “Новый Журнал”, № 262. Нью-Йорк, 2011. С. 262. 11. В начале романа “неимоверная жестокость” является первой нравствен-ной характеристикой героя, который во время бала именуется “нечистой силой”: “Нечистая сила покинула окно и двинулась вослед свету”. 12. “Домой с небес” – возвращение падшего ангела, Люцифера. 13. “Настоящая жизнь – это ничего не делать и ни в чем не быть заинтересованным, не искать интересной выгоды...” (цитата из неопубликованных дневников Поплавского, приведенная Н. Татищевым в статье “Дирижабль неизвестного направления”). 14. Во “Флагах” полярный лед, радующий поэта своей неподвижностью и белизной, служит ложем для заблудившихся путешественников. Тело, охваченное морозом, превращается в статую. 15. Этот эпизод найдет дальнейшее развитие в сцене, описанной в “Домой с небес”. Собр. соч. Т. 2. С. 401-404. 16. После этого больше ничего не будет (фр.) 17. В дневнике 1934 года есть запись: “Было совершено два преступления и за них два наказания – как два дьявола грызут мир. Это есть сладострастие и жестокость”. 18. Вписывая наркотики в категорию “услужливых и мощных друзей человечества”, заменяющих “требовательного Бога”, Безобразов тем самым раскрывает их демоническую и противоестественную природу. 19. В этих словах – зародыш эпизода, где Безобразов выращивает ядовитые цветы в лаборатории Авероэса: “Диковинные тропические растения умира-ли, отравляя воздух тяжелым сладостным смрадом”. 20. Воспевание разума и учение, близкое к богдановскому богостроитель-ству, характерны для героя, “истинного Люцифера”, но отнюдь не отражают позиции его создателя, писавшего: “Я никогда не сомневался в существо-вании Бога, но сколько раз я сомневался в моральном характере его любви”. (Дневник. 10.7.1935). 21. Античный – сквозной эпитет прозы Поплавского, “стоика нашего времени” (см. “античные позы”, “античное величие”). Еще юношей будущий поэт побывал в Италии. Там он жил “вне времени”, мыслью и духом постигая римскую античность. 22. Непонятный сонет (фр.). 23. Это описание относится к внешнему портрету Татьяны Шапиро. 24. Эвридика – жена поэта Орфея, за которой после ее смерти поэт отправился в подземное царство, но, оглянувшись, потерял ее навсегда. С Эвридикой Поплавский сравнивает свою возлюбленную, Татьяну. 25. Здесь возникают аллюзии с описанием времяпрепровождения Безобра-зова, схожего с занятиями героя повести Эдгара По “Дом Ашеров”. 26. Поезд – наравне с кораблями – один из навязчивых образов в беллетристике и поэзии младшего поколения русской литературной эмиграции, связанный с темами исхода и бродяжничества лишенных родины и почвы изгнанников. Часто встречается у Поплавского: “И, казалось, в воздухе, в печали, / Поминутно поезд уходил”. См. также верное замечание Гайто Газданова: “Мы были с Поплавским в кинематографе, оркестр играл не-известную мне мелодию, в которой было какое-то давно знакомое и часто испытанное чувство, и я тщетно силился его вспомнить и определить. – Слышите? – сказал Поплавский. – Правда, все время – точно уходит поезд? Это было поймано мгновенно и сказано с предельной точностью”. / Г. Б. Газданов. О Поплавском. – “Современные Записки”. – Париж, 1936. С. 464. 27. Безобразов – чернокнижник и оккультист. Оккультизм учит, что рука – это весь человек в миниатюрном виде. Ладонь – это пейзаж с реками и холмами – буграми Юпитера, Сатурна, Аполлона, Меркурия, Венеры, Луны, Марса. По форме руки, расположению ее линий и т. п. хиромант узнает о личности человека и его судьбе. 28. “Цитера” – Cyth;re, Кифера. Остров Киферы был островом Афродиты, богини любви, и Кифера стала символом любви и наслаждения. Заметим, что сборник стихов Г. Иванова (Берлин, 1937) называется “Отплытие на остров Цитеру”. 29. При чтении этого наставления, отсылающего к другой “тайной науке”, графологии, возникает мысль, что Поплавский описывает свой собственный сложный, “криптографический” почерк. 30. Вспомним об “эстетике отбросов”, характерной для юных авангардистов, сгруппировавшихся вокруг Ильи Зданевича. Упрощение – идеал стоика. 31. О неподдельном интересе Поплавского к евреям как народу свидетельствуют современники. 32. Этих стихов Александра Гингера обнаружить среди опубликованных произведений не удалось. 33. Говорю тебе я молчание / И молчаливая дерзость / Я дерзкое молчание / Я молчание, устремленное ввысь (фр). Используется игра слов, ассонансы. Черновик этого четверостишия обнаружен мною в папке “Куски”. 34. Чтение Шеллинга было настоящим открытием для Поплавского. Отдельные положения натурфилософии близки к оккультным учениям. 35. Поплавский уделял большое внимание внешнему облику человека, в особенности рукам. В “Дневнике Т.” читаем: “Я рассмотрел ее руки, очень широкие, ногти, как мои...”; “Широкие в запястьях, розовые по ладони...”, “прекрасные желтоватые руки”; “Руки ее были выточены из слоновой кости – из черного дерева...”. 36. Сумерки наступают ужасно быстро (фр.). Следующие строки включены в роман. Гл. 12. С. 165. 37. Отрывок включен в роман. Гл. 12. С. 165. Разночтения: вместо “у Тебя есть третье измерение” – “...у тебя духовный опыт. Пусть одна сторона твоего лица движется, другая же вечно остается в неподвижности. Будь как луна.” Поворачиваться к жизни только в профиль значит скрывать от простых смертных свой духовный опыт иллюминанта. См. в романе: “ уставился в его необыкновенно волевой профиль – смесь нежности и грубости, красоты и безобразия”. Тереза также видима в профиль. 38. В окончательной редакции романа данный фрагмент следует непосредственно за отрывком № 37. Изъяты слова от “жалость к языку” до “лимонадом”. Последнюю фразу заменяет следующая: “Лицом к земле, головою в снег, слезы – сон”. 39. Этот фрагмент включен в текст романа (с. 166-167) с незначительными разночтениями. В последней фразе “оно” вместо “я”: образ демонического повествователя заменяет солнце. 40. Штрихи, дополняющие портрет Татьяны. 41. Этот фрагмент послужил канвой для длинного абзаца на с. 166 “Апол-лона Безобразова”. 42. Эти варианты хранились с основным текстом дневника. № 23 с продолжением, переработанный и более сжатый, опубликован И. Желваковой и С. Кудрявцевым в сборнике: Борис Поплавский. Дадафония. Неизвестные стихотворения 1924–1927 (Москва: “Гилея”, 1999. С. 99-100); № 25 вошел в окончательную редакцию спора о природе Христа между Безобразовым и Васенькой (см. с. 29). Публикация и комментарий – Елена Менегальдо, Париж ***
(Из Дневника) 1. Наше положение похоже на полярную зимовку многочисленной экспедиции, и также, в то время как дни проходят и бесконечная полярная ночь длится, с одной стороны новые черты раздражительности, злобы, мании преследования и мании величия появляются в нас под влиянием однообразной моральной пищи и вечного искусственного света, но также истинная сплоченность растет среди нас, мы теперь гораздо более похожи друг на друга, чем в начале, и поняли, как нуждаемся друг в друге, не родниться же с эскимосами, ибо несмотря на Пруста и Селина — чуждо, глубоко чуждо нам французское глубокомыслие, от пресыщения счастьем и свободой флиртующее с советами. Эту речь я слышал на днях — где же: конечно в кафе, литературном кафе, где после периода снобизма и благополучных острот опять пошли традиционные русские разговоры, и оглянувшись, действительно почувствовал странную симпатию к товарищам по приключениям, и выйдя (когда я вышел) наконец на воздух, опустевшая ночью и ярко освещенная улица показалась мне грозным полярным ландшафтом, которым можно восхищаться, но жить в котором невозможно. Потом вдруг я подумал о .* Таковы мы в общественном смысле, но что за этим: вечная логика жизни осталась неизменна с ее полюсами — счастливой личной жизнью и одиночеством, с той только разницей, что те, кто лично счастлив вокруг, немного менее нагло наслаждаются своей удачей, что у них здесь античная страна судьбы, и что те, что одиноки здесь, немного менее абсолютно одиноки, чем в русских провинциальных городах, где действительно некуда податься вечером, потому что под давлением полярной ночи мы лучше друг к другу относимся в зимовище. 2. Так я успокоился, найдя на мгновение хорошую сторону в таком (плохом?) положении, но, всматриваясь в редких прохожих чуждой и счастливой расы и невольно сравнивая их с собою, с нашими, поражало меня их спокойное самообладание, сила их покоя душевного, их невольного физиологического высокомерия, которого почти нет в нашей среде. Следственно, надо было бы сбросить сознание своей вины, спросил я себя, вины своей и отцов за гибель России, ибо всякая неудача есть вина, и прийти к успокоению посредством полной потери чувства грандиозной исторической вины, которая давит нас, подобно тому, как долгие века евреев давила "вина за разрушение храма", вина за то, что они не смогли его защитить. Нет, подумал я, превращаться в туристов не стоит, бедных и богатых туристов, полумертвых путешественников без возврата, а она посерьезнее этого, и тогда почему не вернуться в Россию]. Но и интегральная эмигрантская униженность типа комического персонажа с карикатур "Мада" (1) мне мучительна как какое-то унижение вечного вненационального, внерасового человеческого достоинства, которое (есть) уже метафизическая категория, но каждым даже самым нерелигиозным культурным человеком чувствуется унижение, которое так сильно в России. Следственно, ни снимать с себя звания эмигранта, ни подгибаться под ним не требуется. Что же требуется, что (чего) же я от себя требую? 3. Я от себя требую добиться счастливой личной жизни, потому что ]* *несчастный по своей вине человек есть унижение для расы, неудачник от лени и социальная опасность, ибо он своею безнадежной и глупой грустью отравляет источники существования, особенно если он пишет, вечно клевеща на мир. Конечно, именно собираясь обзавестись семьею, русский за границей особенно чувствует необходимость ему Родины, русской среды, даже русского пейзажа, и это до физической тоски и иногда даже до временной экскурсии в "Союз возвращения на Родину". (2) Потому что мысль о семье и особенно о детях, которые никогда не будут знать о воздухе России и поэтому потеряют родителей и навсегда останутся какими-то уродами, а воспитать их в клюквенном стиле кружков по познанию России значит дать им ложный (рецепт), выбить их из окружающей жизни. Мысль эта часто приходит в голову, но удача и неудача личной жизни всегда корнями уходит в донаучное и в доисторию, и может быть еще глубже счастье тех, кто нашли здесь счастье оттого, что так холодно вокруг, по контрасту. Во-вторых, если личная жизнь мне не удастся, я требую от себя не винить в этом эмиграцию и на нее все не сваливать. Гамлет жил на родине и Вертер тоже, и оба не имели извинений, следственно, и я должен не искать их, а возвращаться и укрепиться в вечных позициях человеческого одиночества, в каких-то тайных и проклятых способах существования, которые до меня создали Рембо, , Эпиктет, Марк Аврелий, Малларме. Я одинок, потому что я согрешил; но это уже религиозная категория и к эмиграции имеет мало отношения. 4. Но так ли это. Во всяком случае, я от себя требую одновременно присутствия, чувства виновности за падение России, ибо я, принимая преемственность своего образования, во всем ритме своей души, ибо я, принимая преемственность и с ней первородный национальный грех, продолжаю, наследую вину тех, кто (властвуя?) в России, все погубили, и одновременно чувство невиновности, собственного достоинства, вечного гамлетическо-люциферианского одиночества тех, кто, от Каина начиная, отделились от патриархального рода мышления. 5. Сделай честь России, будь лично счастлив, ибо ничего нет прекрасней и ценнее человека счастливого, и ничего унизительнее и позорней неудачника, но сделай ей честь также и не принимая до конца вину ее и свою как часть ее, сохрани равновесие между манией преследования русского мессианства и манией величия свободного человека на свободной земле. . "Богатым вероятно трудно носить свое богатство, не знаю, но бедному очень трудно с достоинством носить свою бедность" — все из того же разговора. Достоинство одиночества есть аскеза. Закончено путешествие вглубь своего я, то есть закончено путешествие вглубь семьи. Достоинство счастья есть добродетель, но в коллективном смысле мы все вместе, вся эмиграция, — как муж без жены— Родины, и Россия — жена без мужа, ибо как особенно ни щемит сердце по разлуке со своей суженой (Родиной) — если она не уважает моего личного достоинства, мой решительный долг ее покинуть, как Бог покинул человека, едва тот согрешил, как Супруг отделяется от супруги в Божественном имени Шехина. (3) — Радость покидает землю. Достоинство личного и вненационального одиночества есть аскеза, следовательно, мужество, здоровье (спорт, спорт и спорт) и образование, и мы слишком поздно ложимся и мало читаем, поэтому в нас мало чего-то холодного, сдавленного, героического и счастливого, которое есть у всех героев одиночества . Мы можем быть ущемлены в ущербе как целое, но именно поэтому каждый из нас тем отчаяннее должен искать спасения через человека, и достоинство этого спасения — патриархальная добродетель со всем, что из этого следует, — Евлогиевской церковью, московским землячеством и пр., или спасение через одиночество в Боге, и достоинство этого спасения — суровость, здоровье, сдержанность, высокомерье, универсальное образование, хотя это и Люциферианская, Ставрогинская дорожка. Образование, добро и добродетель — как можно больше счастья, то есть здоровья, в каждом из нас необходимо нам, чтобы выдержать с достоинством наше путешествие вглубь национальной ночи, как юмора, здоровья, высокомерья и добродушия, как это нужно на полярных зимовках. . Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые и т. д. Что до меня, я не обменялся бы своей общественной участью ни на что другое, разве что на свободную жизнь дома. Мое глубокое убеждение — Россия погибла из-за того, что богатые в ней недостаточно умели ценить жизнь и семью и следственно не защищали ее. Мне возразят, что это подвиг, если богатые классы в России тратили деньги на революцию, (4) я отвечу, не всегда, потому очень часто это признак отсутствия интереса к жизни и умения быть счастливым, "как лев, который охотно отдает сто тысяч яблок", может быть даже от каких-то сексуальных ошибок, от потери счастья семьи и счастья одиночества и девства и свободы, во всяком случае все тосковало и не умело, разучилось радоваться , потому что жизнь извратила пути свои . Вновь открыть землю, как ее открыли люди возрожденья, вновь открыть то глубокое счастье жить, которое нужно сперва испытать на пути к христианскому отрешению, как Зосима посоветовал Алеше, и тот, упав, поцеловал землю. Если человек один (он?) должен уйти на самое дно величия, быть совсем одному, окружить себя античными образами и героическими образами, испить до дна горькую и пьянящую как эфир чашу стоической разлуки со всеми, так обретет он величие своего падения, вечную тему Рембо-Люцифера, участь которого и больше и глубже человека. 21 марта 1934 ПРИМЕЧАНИЯ 1. "Мал"—карикатурист ежедневной газеты "Возрождение". 2. "Союз возвращения на Родину" — просоветская организация, действовавшая в З0-е годы на территории Франции. Члены союза призывали эмигрантов возвращаться в СССР. Ведущую роль в Союзе возвращения играл С. Я. Эфрон, позднее разоблаченный агент НКВД. 3. Мысль о том, что эмиграция в коллективном смысле, "как муж без жены - Родины, и Россия - жена без мужа, Б. Поплавский впервые высказал на открытом собрании "Чисел" 9 марта 1934 г. В этот вечер Г. В. Адамович читал доклад "Верность России". В беседе приглашены были участвовать: В. Варшавский, В. Вейдле, 3. Гиппиус, Г. Иванов, С. Поляков-Литовцев, М. Слоним, Тэффи, Г. Федотов, Ю. Фельзен, М. Цветаева, Ю. Терапиано и др. ("Последние новости", 6 марта 1934, № 4730). 10 марта 1934 г. Борис Поплавский записывает в дневник: "на докладе (Г.Адамовича) я был вне себя от невроза, униженья, противопоставления себя всем, неожиданно вырвали меня говорить, и я холодно твердил, но ни к селу ни к городу, что у Адамовича не хватает сил на развод с женщиной (Россией), которая не уважает его собственного достоинства". (Неизданный дневник 1934 г.) Характерно, что с А. Блоком сближает Поплавского романтическое и глубоко мистическое представление о России как о Жене, но не Матери. 4.О деньгах, которые давали на революцию имущие слои, богатые люди в России, Б.Поплавский говорил и на открытом собрании "Зеленой лампы" — "Деньги, деньги, деньги"... 23 марта 1934 г. "Вступительное слово В. Варшавского и 3. Гиппиус. В прениях: Г. Адамович, А. Алферов, Б. Дикой, В. Злобин, Г. Иванов, Н. Оцуп, Д. Мережковский, Б. Поплавский, Ю. Терапиано". ("Последние Новости", 18 марта 1934, № 4742). Привожу также краткий отчет о собрании, помещенный в варшавском еженедельнике "Меч" (№ 1—2, 20 мая 1934):
Борис ПОПЛАВСКИЙ ИЗ ДНЕВНИКА ... Только еврейская и греческая древность додумались до моментов личности и свободы, и вот почему именно они, а не египетская, вавилонская и древнегерманская древность, легли в основание культуры. Хотя древности эти бесформенны и лишены архитектурного единства, ибо все греческие герои до легкомыслия импульсивны и свободолюбивы, и даже в богах согласия нет, однако греческая древность и еврейская бесконечно симпатичны, в то время как, всматриваясь в туманное чередование каких-то анонимных Зороастров, какя-то презрительная оторопь берет, и скука чистой археологии нестерпима в истории фараонов, до того они бледная тень один другого, а в Риме и в Греции как неповторим Алкивиад, Перикл или Александр, какие живые люди перед египетскими роботами в коронах. Египет действительно "скучная история". * Персидские цари, по многочисленности войска, имели обыкновение не считать, а мерить его на версты тогдашние, но это было рабское быдло, и когда босые македонские хулиганы увидели это быдло, то кривошеий Александр засмеялся: "Разве это люди, солдаты, личности!", толкнул лапой, и повалилась персидская декорация, и трава не растет там, где царей в их золотых палатах даже видеть не полагалось, "дабы не умер от счастья". ... Конечно, демократическая свобода не абсолютна, потому что полиция разгоняет манифестации, бьет и т. д. Но все дело именно в нюансах, так, бить было дозволено, а стрелять было слишком, и в этом чувствовалась дрожавшая рука зарвавшегося жулика, так же и с шоферами, конечно, муниципальные власти, авангард промышленной олигархии и прочие общие места, однако, несмотря на колоссальные убытки компании, шоферы продолжают получать пособие безработных, и это на 28-й день стачки, следственно все не так марксистски просто в демократическом болоте. Однако свобода, утверждаю я, есть вторичный, и не природный диалектический момент. Ибо так же, как общие понятия несомненно появились первыми (ибо язык дикарей и детей состоит именно из немногочисленных самых общих прагматических понятий съедобного, несъедобного и т. д.), а все частные специализировались из них сверху вниз, так несомненно, что общество — племя — коллектив появились бесконечно раньше личности, а не создались из суммы или контракта их, как то наивно думали французские политические романтики, так что общество, не знающее личности и свободы, есть первый термин диалектики свободы, тот, в котором она наиболее отсутствует; люди родились рабами тех сексуальных агломератов, которые их родили. Так, женщина прежде, чем стать рабой одного мужчины и одной семьи, была долго рабой всех мужчин, ибо все племя "мешалось без различья" ибо только с различием антикровосмесительным. Мужчины же все были изначала рабами общины, функцией, органами ее, и она одна существовала, вечно возобновляясь от ритмической смены безиндивидуальных поколений. Несомненно, что первой личностью был преступник правды отцов, например, ревнивец, для которого жена уже не могла принадлежать всем, и, изгнанный из рая примитивного коммунизма, как Алеко из цыганского табора, со своей женой изобрел личность и дьявольские ее искусства. Первоначальное исконное состояние есть рабство женщин и мужчин роду, обязательная женитьба кого угодно на ком угодно, и есть народы, которые, презирая индивидуальность, создали страны, презрительно цивилизацию по принципу одной семьи. Таковы Египет, Вавилон, Карфаген. Религия всех этих народов первой диалектической ступени была Религией великой Богини, не знающей своих мужей, не щадящей своих детей. Мораль — религиозная проституция, то есть возведение в культ дезиндивидуализации любви для женщин и деспотическое повеление и рабское служение для мужчин, дабы не привязывались ни к какой индивидуальности. Пунические женщины должны были и почитали за честь с радостными песнями сжигать своих детей в утробе огнедышащих солнечных Ваалов, универсальных, бесконечно плодовитых солнечных мужей бесконечно плодовитой Великой богини. Но гибель этих культур при столкновении с греческим миром, изобретшим индивидуальную семью и личность, поистине смехотворна и мгновенна: тем смехотворна, что нечего о них и вспомнить, до того они были величественной суммой неиндивидуальных единиц, нулей, и их коллективная история, наподобие истории колонии бобров или тюленей, окутана такой мертвой скукой, что холодный историк начинает не на шутку внимать библейскому проклятию пророческого фольклора. Итак, если общество — племя есть первый диалектический момент, второй есть личность, и она, как побеждающая безликую родовую сексуальность и аскетически индивидуализирующаяся, становится в прямую оппозицию к первому термину, и скоро выясняется метафизическое уродство этого антитезиса, и оно есть раньше всего роковое одиночество такой личности в себе, "мировая тоска" романтизма, которых никогда не знали родовые народы, где каждый, едва достигши половой зрелости, опять начинал поглощаться племенем, женился и получал готовую отцовскую профессию и занятие и место в общине, не успевая обособиться и начать скучать, ибо правильно сказал оракул: одиночество — мать всех пороков. Одиночество в себе и полная неприспособленность к действию в организованной общине, которая раньше всего требует глубокого упрощения личности и принятия традиционных форм, так, например, брака, требует огромных уступок личной свободы, слишком же индивидуализированные люди очень часто вообще безбрачны, ибо слишком редко им удается найти дополнение себе. В истории этот период есть Ренессанс, и когда личностей очень много развелось, новая история с ее неизбежным капитализмом и драматической борьбой за частную свободу, ибо личность, рождаясь, оказывается вообще на улице, и ей предоставляется погибнуть или бороться против всех, не переступая только известных границ, а именно насилия. Люди капиталистического мира, окруженные всеобщим равнодушием, ибо все заняты собою, в разделенности, замкнутости, клеточности Европы, часто вспоминали о древних коллективистических цивилизациях, как о золотом веке, не понимая, что они никогда не могли бы там ужиться, ибо даже Сократ был слишком личен и потому развращал юношество, отвращая его от городской традиции, и потому, как правильно понял Ницше, десять раз заслужил смерть, как разрушитель греческого единства, что он и понял, предпочтя ее изгнанию, ибо, как всякому в тайне родовому человеку, ужас путешествовать и быть одному был для него пуще смерти, и вообще ни один европеец не может понять, что было для древнего изгнание и почему оно до тюрьмы и галер прямо шло за смертной казнью. Так род тоскует по личности, тщится к ней, а личность тоскует по соборной жизни, и здесь останавливается печально диалектика демократии, понимая, как мертвое одиночество в большом городе и смерть от голоду среди гор запасов необходимо связаны с демократической свободой, и в этом смысле жизнь Рембо и Бодлера есть откровение индивидуалистической Европы о самой себе. Скажи прямо, что свободно принятый коммунизм кажется мне третьей диалектической ступенью, включающей в себя возврат и отменение, сохранение частичного добра, достигнутого уже в двух первых. Но в нем важнее всего точное разделение нерушимой области личного и свободного от столь же нерушимой области обязательного и коллективного. И в этом все, ибо перегнуть в одну сторону — анархия, перегнуть в другую — деспотия. Фашистские государства покупали свое могущество возвращением к доистории, то есть к этапу приказания и подчинения. Да, внешне эти государства гораздо симметричнее и архитектурно законченнее, и это не есть деспотия, а свободный отказ индивидуумов от индивидуальности, радость войти в ряды и больше не быть одинокой личностью. Эти народы споткнулись о камень преткновения и гибель их будет мгновенна, ибо они не состоят из личностей и, следственно, подвержены массовому паническому геройству и панической подлости. В сущности фашизм и коммунизм есть возвращение России и Германии к природе. (28 февраля — 1 марта 1934 г.)
Удивляюсь смерти в себе общественного человека и как мало интересуют меня сейчас собрания и журналы и вообще Россия. Я обнищал этим, ибо он занимал много места на поверхности вместе со своей наклеенной бородой, вообще -- клюква. Но зато убавилось едоком. И лучше будут себя чувствовать личный человек и религиозный человек, особенно личный, который долго был у меня в загоне. Дорогой Иваск! нищий во Христе Борис Поплавский Борис Поплавский -- Юрию Иваску © Copyright: Владимир Орлов3, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
