25. 09. 2014г.Выписки из сочинений С.Кьеркегора(датский писатель, философ 1813-1855). *** *** *** *** *** *** *** Если человек - только телесное существо, то смерть есть конец чего-то ничтожного. Если же человек - существо духовное, и душа только временно жила в теле, то смерть - только перемена Высшая идея на земле лишь одна, и именно идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной её вытекают. *** *** Вся жизнь зависит от того, смертна или бессмертна душа *** КЬЕРКЕГОР. ДНЕВНИК ОБОЛЬСТИТЕЛЯ.
Мир, в котором мы живем, вмещает в себя еще другой мир, далекий и туманный, находящийся с первым в таком же соотношении, в каком находится с обыкновенной сценической обстановкой — волшебной, изображаемой иногда в театре среди этой обыкновенной, и отделенной от нее тонким облаком флера. Сквозь флер, как сквозь туман, виднеется словно бы другой мир, воздушный, эфирный, иного качества и состава, нежели действительный. Многие люди, живущие материально в действительном мире, принадлежат, в сущности, не этому миру, а тому, другому. Причиной подобного исчезновения человеческой личности в мире действительности может быть как избыток жизненных сил, так и известная болезненность натуры. *** Женщина была для него лишь возбуждающим средством; надобность миновала, и он бросал ее, как дерево сбрасывает с себя отзеленевшую листву: он возрождался — она увядала. *** Как женщина — она ненавидит меня, как женщина развитая — боится, и как умная — любит. Прочитал бегло роман "Дневник обольстителя"...Не знаю, романтические утопии, никак не связанные с реальностью жизни. Да и нет самой этой жизни...Все придумано...Но меня всегда поражает умение автора так долго и монотонно описывать
Прочитал несколько новелл австрийских писателей: И.Айхингер - "Связанный"; И.Бахман - "Все"; М.Гаусхофер - "Мы убили Стеллу"; Г.Леберт - "Гадание"; Р.Федерман - "Преступление следователя Будила"; Ф.Кабек - "Мэтр Вийон и граф"...Наиболее интересна в художественном отношении и по замыслу новелла "Мы убили Стеллу". ***
Дуэль состоялась 10 сентября, в 6 часов утра, за Выборгской заставой, в Лесном; оба противника выстрелили одновременно друг в друга на расстоянии нескольких шагов, и оба были смертельно ранены. Чернов был отвезен на свою квартиру в Семеновских казармах Рылеевым, а Новосильцев перенесен в ближайшую от места дуэли харчевню, где и умер после жестоких страданий. Приводим письмо Пражевского к матери Новосильцева, находившейся в Петербурге и ничего не знавшей о предстоящей дуэли, которую сын тщательно от нее скрывал. «Милостивая государыня Екатерина Владимировна! Приступая к исполнению поручения вашего, состоящего в описании всех происшествий, относящихся к милому незабвенному сыну вашему со времени полученной им раны до последней минуты его жизни, сожалею о том, что Провидение не одарило меня теми способностями, с коими мог бы я изобразить во всем величии твердость духа и спокойствие, с которыми добродетельный двадцатипятилетний юноша ожидал своей кончины. Истина вознаградит недостаток красноречия — вы желали первой. Кажется, не излишним будет напомнить вам, что милый юноша 9 сентября, в вечеру пред роковым днем, дабы сколь можно более успокоить вас и отклонить самомалейшее с вашей стороны подозрение о решенном уже наутро поединке, занимался у вас весь вечер с г. Лизогубом музыкою так покойно, что ни вам, ни окружающим—никому не могло прийти на мысль, что выражающий приятные звуки кларнета юноша через несколько часов должен идти на смерть. Так готовится встретить оную душа праведная. 10-го числа, на рассвете, узнал я о месте поединка и поспешно отправился туда с гг. Васильцовским и Лизогубом. Лишь только приблизились мы к месту, то услышали выстрел, а за ним минуты через две и другой. Здесь уже мы бежали на помощь. Слова, произнесенные сыном вашим довольно громко: «Ах, Боже мой! Пособите ему, удостоверьте нас, что он жив». Вслед за сим встретили мы и его самого, идущего довольно твердо. Секундант, державший его за руку, сказал нам: «Поддерживайте его, у него пуля в боку». «Да,—сказал нам незабвенный юноша, улыбаясь,—я ранен и, кажется, не легко». Более трехсот шагов шел он, поддерживаемый нами, до ближайшего дома и говорил: «Не понимаю, каким образом нанес я жестокий удар Чернову». Владимир Дмитриевич, раненый уже в бок пулею, которая там и осталась, выстрелил, и пуля, попав Чернову в правый бок лба, повергла его на землю полумертвым. Войдя в дом, пустили благородному юноше кровь. В это время сделался с ним обморок, продолжавшийся не более двух минут. По перевязке раны и правой руки, из коей пущена была кровь, мы его подняли и думали проводить до кареты, но он, вышед в другую комнату, начал падать, просил нас его положить, говоря, что внутренность его как в огне и что малейшее движение удваивает его страдания. Тогда, положив его на наши шинели и видя, что страдания его увеличиваются, мы отложили предположение наше везти его в город, отыскали кровать с постелью и, переложив его с трудом на оную, поставили в отдельную комнату. Вслед за сим привезен был доктор Аренд, который, осмотрев рану страдальца, объявил нам, что рана смертельна, и что из тысячи подобных выздоравливает один. Убийственный приговор доктора привел нас в отчаяние, но мы старались скрывать оное от больного. Страдания его между тем увеличивались, и он объявил нам с твердостию, что не надеется уже встать с постели, просил священника, за которым послали человека; посланный не в дальнем расстоянии встретил едущего священника, остановя, просил его воротиться за Святыми Дарами, в ответ получил, что он их везет к больному, и согласился прежде посетить нашего возлюбленного страдальца. Исполнив долг христианский, незабвенный юноша, прекрасное чело коего покрыто было смертною бледностию, сказал нам: «Итак, пришел мой конец. Ежели за некоторую неосновательность поступка моего относительно семейства Черновых, в который вовлечен я был неопытностью моею, должен заплатить жизнию, то без ропота переношу предназначение неисповедимых судеб. Умираю с чистою совестию. Каков Чернов? — продолжал он,— ради Бога, узнайте. Невольно нанесенная мною ему рана терзает меня жестоко». Для успокоения страдальца мы объявили ему, что Чернов получил от пули сильную рану в голову, но что жизнь его вне опасности. «Слава Богу!—воскликнул благородный юноша.— Ни смерти, ни страдания я ему не желал. Не известно ли вам,— говорил он,— что делается с маменькою? Происшествие это нанесет ей жестокий удар. Как бы я желал с нею видеться!» Помышляя о спасении его и зная, что свидание ваше с ним к страданиям от раны прибавило бы ему страдания душевные, мы объявили, что, когда он получит облегчение, тогда перевезем его в город, а до того надобно отложить намерение видеться с маменькою, что мы имеем об вас известие, и что вы, при всем огорчении вашем, согласны отложить свидание на несколько дней. Разнесшийся в городе слух о поединке привлек к нам с посещениями добрых приятелей и знакомых милого юноши. Непритворное всех участие ободряло его, и когда к ночи все разъезжались, он сказал нам: «Участие, приемлемое во мне людьми, известными по правилам чести и благородства, доказывает, что я умел исполнить долг свой. Ежели кто-нибудь, не зная меня, мог усомниться в этом, то настоящий опыт выведет того из заблуждения. Впрочем, при последних уже, может быть, минутах жизни могу сказать смело, что чистый в совести моей не страшусь клеветы». В ночь посылал узнавать о положении Чернова. К рассвету только начал понемногу засыпать, но страдания препятствовали, и сон был прерывающийся, так что и четверти часа сряду он не мог уснуть. На другой день (11-го числа) милый юноша обрадован был привезенными ему мною об вас известиями. Я отлучился от него к вам на несколько минут. Удвоившееся число посетителей веселило его немало. В полдень мы его приподняли, дабы дать несколько отдохнуть левому его плечу, на котором лежал он более тридцати часов неподвижно. Как в сей день надежда нас несколько оживила, то предложили некоторые участвующие призвать сестру милосердия для хождения за ним, он, вслушавшись, сказал: «Разве покуда я не с матушкою, а если Бог, позволит мне соединиться с нею, то никакой сестры милосердия не нужно будет, любовь ее всех заменит». В этот день съел он несколько ложек бульону, а к вечеру выпил полчашки чая; с посетителями разговаривал твердым голосом, а с некоторыми даже шутил. Большая часть их, видя спокойствие больного, не жаловавшегося ни один раз на свои страдания, не полагали его раненым смертельно. Три раза посылал он узнавать о здоровьи Чернова. В ночь сон был равно прерывающийся, и 12-е число проведено было одинаково с днем предыдущим. Известие о вас имел он от ездившего для свидания с вами г. Васильцовского. В ночь на 13-е число уснул он сряду часа три и поутру казался несколько посвежее, и глаза чище; поворотясь же без помощи на правую сторону, дал он нам большую надежду к выздоровлению, хотя столь скорое возвращение сил и приметное уменьшение страданий несколько нас тут же и устрашало, но молодость, его хорошее здоровье, коим всегда он наслаждался, давали повод думать, что если пуля не повредила внутренностей, то рана сама по себе хотя и тяжелая, но может быть несмертельна. Доктор Аренд поехал к вам в этот день, что удвоило наши надежды. К вечеру слабость сделалась сильнее, и мы, полагая, что оная происходила от того, что он много разговаривал с посетителями, в сей вечер их не принимали. Во всю ночь с 13-го на 14-е число он не засыпал и даже тосковал. Открывшаяся боль в правом плече показала, что печень повреждена. Мы не оставляли его ни на минуту и провели возле его постели всю ночь: доктор Аренд, г. Васильцовский, брат мой и я. Жажда у больного была чрезмерна. «Кажется мне,— говорил он,— что это последняя для меня ночь и что до следующей расстанусь с вами навеки». Благодаря нас за попечения об нем, говорил он: «Боже мой! Как я счастлив! Ни в утешениях дружбы, ни в пособиях медицины недостатка не имею, но Чернов, может быть, нуждается и в простом фельдшере, как бы я желал облегчить участь его!» Поутру, 14-го числа, слабость не уменьшалась, а к полудню увеличилась, и он потребовал священника, чтобы исполнить вторично долг христианский. Сохраняя память и спокойствие, он говорил, что свет померкает в глазах его до того, что иногда нас не узнает, что чувствует последние свои минуты, и что желал бы проститься с вами и получить ваше благословение. Мы старались ободрять его, а доктор сказал ему: «Когда вы уснете несколько, то я дам вам бульону».— «Дайте теперь,— отвечал он,— если считаете нужным, после будет поздно. Сон мой будет вечный сон». Это было в исходе первого часа пополудни. Сидя у его постели и держа охладевающую его руку, я не переставал утешать его выздоровлением, но он, вынув из моей руки свою руку и укусив себя прежде за один палец, а потом за другой, сказал мне: «Видите ли, что я не чувствую никакой боли, я уже полумертвый. Напрасно утешаете вы меня выздоровлением, на жизнь и на смерть смотрю я равнодушно». Расставаясь с жизнью, продолжал он с необыкновенным спокойствием: «Сокрушаюсь только о том, что кончиною моею наношу жесточайший удар моим родителям, но вы знаете все происшествие, удостоверьте их, что я не искал смерти, но честь требовала, чтобы я дрался, я уверен, что для них легче будет видеть меня в гробе, нежели посрамленного, и что они простят мой поступок, судьбами мне предназначенный». За сим прощался он со всеми окружающими и потом замолчал. Дыхание спиралось в груди его. Мы неподвижные с благоговением взирали на героя-христианина, героя чести и добродетели. Он лежал на спине и, подымая ко мне руки, сказал слабым голосом: «Пособите мне поворотиться на правый бок, мне легче будет скончаться». Оцепенелый от горести и удивления, я наклонился; он обнял меня за шею охладелыми руками, поворотился на бок, произнес несколько раз тихо: «Ma pauvre mere» — и, закрыв глаза, испустил на руках моих последний вздох в час и двадцать минут пополудни. Кончина незабвенного юноши есть кончина праведника. Это был тихий, ничем не возмущаемый сон. Мир праху твоему, юноша добродетельный, жертва друзей вероломных и корыстолюбцев неистовых! Вера, утешительница душ праведных, вашей подобных, и память добрых дел незабвенного сына вашего могут поддержать вас в горести, ни с какою в мире несравненною. Примером вашим покажите неверующим, какова сила веры. Не предавайте забвению искреннего друга милого юноши, человека, искренно разделяющего горесть вашу и пребывающего навеки с чувствами душевного к вам уважения, Николая Пражевского».
Что касается Чернова, то об его последних минутах сохранился рассказ декабриста, князя Евгения Оболенского. «По близкой дружбе с Кондратием Федоровичем Рылеевым, я и многие другие приходили к Чернову, чтобы выразить ему сочувствие к поступку благородному, через который он вступился за честь сестры как жертвы того грустного предрассудка, который велит кровью смыть запятнанную честь. Предрассудок общий и чуждый духа христианского. Им ни честь не восстановляется, и ничто не разрешается, но только удовлетворяется общественное мнение, которое с недоверчивостью смотрит на того, кто решится не подчиниться общему закону. Свежо еще в памяти у меня мое грустное посещение: вхожу в небольшую переднюю, меня встретил Кондратий Федорович, я вошел и, признаюсь, совершенно потерялся от сильного чувства, возбужденного видом юноши, так рано обреченного на смерть; кажется, я взял его руку и спросил, как он себя чувствует. На вопрос ответа не было, но последовал другой, который меня смутил. Много лестных слов, мною незаслуженных (я лично не был знаком с Черновым), сказал мне умирающий в избытке сердечной теплоты. Молча я пожал ему руку, сказав ему то, что сердцем выговорилось в этот торжественный час, хотел его обнять, но не смёл коснуться его, чтобы не потревожить его раны, и ушел в грустном раздумьи. За мною вошел А. И. Якубович, один из кавказских героев, раненный пулей в лоб, приехавший в Петербург для излечения от раны, выдержавший операцию трепанирования черепной кости и громко прославленный во многих кругах за его смелый и отважный характер и за многие доблестные качества, засвидетельствованные кавказскою боевою жизнью. По обыкновению, Якубович сказал Чернову речь. Ответ Чернова был скромен в отношении к себе, но он умел сказать Якубовичу то слово, которое коснулось тонкой струны боевого сердца нашего кавказца, он вышел от него со слезами на глазах, и мы молча пожали друг другу руки. Скоро не стало Чернова, с миром высшим отошел он в вечность. Его мать не знала о горестной судьбе возлюбленного сына, кажется, что он не желал, чтобы сообщили ей, а в особенности сестре то грустное событие, которого исход был так близок и так неизбежен. Многие и многие собрались утром назначенного для похорон дня ко гробу безмолвного уже Чернова, и товарищи вынесли гроб и понесли в церковь. Длинной вереницей тянулись и знакомые и незнакомые воздать последний долг умершему юноше. Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища: все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно и бессознательно: защиту слабого против сильного, скромного против гордого. Так мыслят здесь, на земле, с земными помыслами! Высший суд, испытующий сердца, может быть, видит иначе и там на, небеси давно уже соединил узами общей вечной любви тех, которые здесь примириться не могли»Сама Ночь. Новосильцева перевезла тело сына в Москву и похоронила его в склепе в Новоспасском монастыре, заготовив себе место возле его могилы. Оплакивая невознаградимую утрату, в которой сама была виновата, она отдалась вся молитве и делам благотворения и до самой кончины не снимала глубокого траура. Кроме церкви, митрополита Филарета и самых близких родных, Новосильцева нигде не бывала и первое время даже никого не хотела видеть. В отчаянии она говорила Филарету: — Я убийца моего сына, помолитесь, владыка, чтобы я скорее умерла. — Если вы почитаете себя виновною,— отвечал Филарет,— то благодарите Бога, что он оставил вас жить, дабы вы могли замаливать ваш грех и делами милосердия испросили утешение души своей и вашего сына; желайте не скорее умереть, но просите Господа продлить вашу жизнь, чтобы иметь время молиться за себя и за сына. Бывая часто у Филарета на Троицком подворье, Новосильцева всегда стояла во время службы в темной комнатке, смежной с церковью, и молилась у окошечка, проделанного в церковь. На месте дуэли, в парке Лесного института поставлены два гранитные круглые камня, о печальном значении которых едва ли кто теперь знает. В 1833 году Новосильцева приобрела харчевню, где умер ее сын, построила вместо нее церковь во имя св. Владимира и при ней богадельню, в сад которой и перенесена харчевня, сохранившаяся до сих пор. Покупка земли, постройка церкви и богадельни обошлись Новосильцевой около миллиона рублей. Церковь каменная, с одним престолом, план и фасад ее составлен архитектором Шарлеманем, а образа писаны профессором Веги и известным художником ВоробьевымВетренная.
Похороны Чернова на Смоленском кладбище приняли характер декабристской демонстрации. «Ты, я думаю, слышал уже о великолепных похоронах Чернова, — писал Штейнгель Загоскину. — Они были в каком-то новом, доселе небывалом духе общественности. Более двухсот карет провожало, по этому суди о числе провожавших пешком». «Многие и многие собрались утром назначенного для похорон дня ко гробу безмолвного уже Чернова, и товарищи вынесли его и понесли в церковь, — писал Оболенский, — длинной вереницей тянулись и знакомые и незнакомые... Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища; все, что мыслило, чувствовало, соединилось здесь в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно и бессознательно: защиту слабого против сильного, скромного против гордого». Александр Бестужев, указывая на толпы людей, провожающие погибшего, «с радостным видом» говорил Батенькову, что «напрасно полагают, будто бы у нас не еще общего мнения». Батеньков вспоминал, что эти похороны Бестужев «представлял в виде демократического торжества». Над могилой Бестужев произнес слова из Евангелия: «Наш брат Лазарь умер». На похоронах Кюхельбекер собирался прочесть стихотворение Рылеева, написанное в день смерти Чернова, но Завалишин помешал ему сделать это. Иначе — могло бы возникнуть целое политическое дело, которое оказалось бы очень не ко времени для декабристов. Некоторые исследователи считают, что стихотворение «На смерть Чернова» написано Кюхельбекером. Как произведение Кюхельбекера напечатал его в своей «Полярной Звезде» за 1859 год Герцен. Однако уже издатель первого собрания сочинений Рылеева П. А. Ефремов (1872) оспорил авторство Кюхельбекера, так как располагал черновым автографом Рылеева, доказывающим, что поэт не переписывал, а сочинял это стихотворение, работал над текстом. Это стихотворение — еще одна рылеевская «художественная прокламация», необыкновенной силы выпад против самовластия: Клянемся честью и Черновым: Чернов выдвинут автором как русский герой, как патриот, как «священный образец» беспощадной борьбы с «питомцами пришлецов презренных», с временщиками, тиранами и «семьями надменными» — то есть оторвавшимися от народа надутыми аристократами. Время шло, Новосильцев кутил с приятелями и, видно, снова решил забыть о своем обещании. Теперь с письмом к нему обратился Рылеев. Новосильцев отвечал не ему, а Константину Чернову: дело, писал он, будет улажено исключительно между ним и родителями невесты, посторонние не должны в него мешаться; в сентябре он получит отпуск и поедет в Могилевскую губернию. Новосильцев нехотя собирался в Могилев к отцу своей невесты, но тут его выручило письмо от генерал-майора Чернова, в котором тот отказывал ему в руке дочери. Одновременно старик послал сыну Константину объяснение своего решительного шага, который мог убить Катю: оказывается, госпожа Новосильцева обратилась со слезной мольбой к графу Сакену, командующему 1-й армией, и последний, угрожая генералу Чернову неприятностями по службе, вынудил своего подчиненного отвергнуть жениха. Генерал был в бешенстве. Уступив графу Сакену, он все же сказал: все его сыновья станут поочередно за сестру и будут с Новосильцевым стреляться, и если все погибнут, то будет стреляться он, старик. Теперь Константина Чернова остановить уже не мог никто; Рылеев укрепил его решимость, и Чернов послал Новосильцеву картель. Условия, выработанные секундантами, оказались предельно суровыми - в сущности, противники должны были драться не до первой крови, а до первой смерти. Условия поединка 1.Стреляться на барьер, дистанция восемь шагов, с расходом до пяти. 2.Дуэль кончается первой раною при четном выстреле; в противном случае, если раненый сохранил заряд, то имеет право стрелять, хотя лежащий; если же того сделать будет не в силах, то поединок полагается вовсе и навсегда прекращенным. 3.Вспышка не в счет, равно осечка. Секунданты обязаны в таком случае оправить кремень и подсыпать пороху. 4.Тот, кто сохранил последний выстрел, имеет право подойти сам и подозвать своего противника к назначенному барьеру. Секунданты: Полковник Герман Подпоручик Рылеев Ротмистр Реад Подпоручик Шипов В шесть часов утра десятого сентября 1825 года Чернов и Новосильцев встретились за Выборгской заставой. К месту поединка приехали не только противники и их секунданты - здесь были также все братья Константина Чернова и их седой отец. Старый генерал повторил свои неслыханные условия дуэли: если погибнет Константин, Новосильцев обязан драться с каждым из молодых Черновых по очереди, а в случае необходимости - и с их отцом. Генерал Чернов гордо утверждал, что так поступали благородные римляне, а его сыновья не уступят в доблести славным Горациям. Полторацкий, секундант Новосильцева, зарядил пистолеты. "Сходитесь!" - провозгласил он. Юноши двинулись друг другу навстречу. Выстрелы раздались одновременно. Оба противника упали. Старик бросился к Константину,- он был ранен в висок и потерял сознание. Новосильцев, лежавший в луже крови, приподнялся и, тяжело хрипя, сказал: "Простите меня, генерал, если можете... Я один во всем виноват... Простите... Не надо больше жертв..." Чернов-отец наклонился над ним, потом, выпрямившись, пожал руку Полторацкому. Новосильцев, раненный в бок, был перенесен в ближайшую гостиницу, где на четвертый день умер. Чернов прожил дольше - он скончался через двенадцать дней, 22 сентября. Многие подробности этих дней сохранились; друг Рылеева, Евгений Оболенский, вернувшийся из Сибири после трех десятилетий каторги и изгнания, вспомнил их и записал. Вспоминает Евгений Оболенский: Кондратий Федорович отвез Чернова и не отходил от его страдальческого ложа. Близкая смерть положила конец вражде противников; каждый из них горячо заботился о состоянии другого. Врачи не давали надежды ни тому, ни другому: еще день, много два, и неизбежная смерть должна была кончить юную жизнь каждого из них. По близкой дружбе с Кондратием Федоровичем, я и многие другие приходили к Чернову, чтобы выразить ему сочувствие к поступку благородному, через который он, вступясь за честь сестры, пал жертвою того грустного предрассудка, который велит смыть кровью запятнанную честь. Пришел к Чернову и будущий декабрист Александр Якубович - прославленный кавказский герой. "По обыкновению,- пишет Оболенский,- Александр Иванович сказал Чернову речь". О чем? Оболенский не сообщает. Надо полагать, что смысл этой речи выражен в конце уже приведенного письма-завещания самого Чернова: "...чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души". Эти слова, сформулированные, как мы знаем, Александром Бестужевым, выражали отношение Членов Тайного общества к трагедии, разыгравшейся в близкой Рылееву семье Черновых. Семья Новосильцевых устроила необыкновенно богатые похороны; похоронный поезд сопровождало великое множество карет. Эта пышность вызвала негодование Рылеева и его друзей - Новосильцев оскорбил честь Черновых, он убийца, а хоронят его как жертву! Похороны Константина Чернова были назначены на 26 сентября. У Рылеева собрались руководители Тайного общества - через три месяца они выйдут на Сенатскую площадь и заслужат название "декабристов". Пока же обсуждается шествие, которое должно стать ответом на новосильцевскую церемонию похорон. Пламенную речь произносит Якубович, горячо, но деловито говорит Александр Бестужев, выступают и другие. Погребение Константина Чернова должно стать всеобщей манифестацией воинов за свободу - пусть знают временщики и тираны, что мы не позволим ругаться над нашими сестрами и дочерьми, над нашим достоинством и честью; мы сумеем постоять за себя, отмстить обидчикам. Пусть увидят наши враги: нас много, мы могущественная сила, пусть трепещут! Страсти накалялись, в воздухе все более пахло грозой. Казалось, она и в самом деле разразилась над головами тиранов, когда Рылеев своим высоким протяжным голосом стал читать: Клянемся честью и Черновым: Вражда и брань временщикам, Царей трепещущим рабам, Тиранам, нас угнесть готовым. Нет, не отечества сыны Питомцы пришлецов презренных: Мы чужды их семей надменных; Они от нас отчуждены. Там говорят не русским словом, Святую ненавидят Русь; Я ненавижу их, клянусь, Клянуся честью и Черновым. На наших дев, на наших жен Дерзнет ли вновь любимец счастья Взор бросить полный сладострастья, Падет, Перуном поражен. И прах твой будет в посмеянье, И гроб твой будет в стыд и срам. Клянемся дщерям и сестрам: Смерть, гибель, кровь за поруганье! А ты, брат наших ты сердец, Герой, столь рано охладелый! Взносись в небесные пределы! Завиден, славен твой конец! Ликуй: ты избран русским Богом Всем нам в священный образец; Тебе дан праведный венец, Ты будешь чести нам залогом. Стихотворение создано, чтобы прозвучать над открытой могилой Чернова; это клятва свободолюбца в верности своим идеалам и в ненависти к врагам, это проклятие тиранам и убийцам. Прежде всего, это речь - она призвана объединить людскую массу. И все же... И все же читать эти стихи на похоронах не следует. Они могут вызвать ярость властей, а с ними еще схватываться рано, силы не собраны, не подготовлены еще к бою. Благоразумие, друзья! Мятеж, поднятый преждевременно, обречен на поражение. Пока будем осторожнее... Но автор - человек неукротимой пылкости, он не пощадит ни себя, ни общего нашего дела! Он молил - разрешить ему прочитать эти стихи над гробом Чернова. Он не член Общества, а все же он ждет разрешения: ведь погибший близкий родственник и друг Рылеева, Рылеев был его секундантом, Рылееву принадлежит идея манифестации. Стихотворение и написано как бы с голоса Рылеева, о нем, для него. Разрешить ли чтение? Разумеется, нужно, чтобы над шествием единомышленников прозвучала клятва,- стихи станут голосом напутствующей толпы. Ведь это вся она вместе с поэтом-чтецом произнесет: "Клянемся дщерям и сестрам: / Смерть, гибель, кровь за поруганье!" Вся она, слушая эти огненные строки, вспомнит раскаты "Марсельезы": "Вперед, отечества сыны!" Каждый вместе с поэтом принесет присягу в ненависти к тиранам и временщикам: "Я ненавижу их, клянусь..." P.S. Для успокоения совести: Екатерина Чернова не приняла яду и не ушла в монастырь, а семь лет спустя, в 1832 году, вышла замуж за полковника Николая Михайловича Лемана и родила ему восьмерых детей. Оказалась все-таки Пахомовной.
© Copyright: Владимир Орлов3, 2014.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
