Притухает свет, выдвигается из стены мраморной рука сияющая с горстью
таблеток. И как исповедавшиеся к причастию, так ко длани возсиянной встаем мы в
очередь покорную. Подходит каждый, берет свою таблетку, кладет в рот под язык,
отходит. Подхожу и я. Беру таблетку, на вид невзрачную совсем. Кладу в рот, а
пальцы уж дрожат, а колени уж подкашиваются, а сердчишко уж молотом
беспокойным стучит, а кровь уж в виски ломится, как опричники в усадьбу земскую.
Накрывает язык мой трепещущий таблетку, яко облако храм на холме стоящий.
Тает таблетка, сладко тает под языком, в слюне хлынувшей на нее, подобно реке
Иордань по весне разливающейся. Бьется сердце, перехватывает дыхание, холодеют
кончики пальцев, зорче глаза видят в полумраке. И вот долгожданное: толчок крови в
уд. Опускаю очи долу. Зрю уд мой, кровью наливающийся. Восстает уд мой
обновленный, с двумя хрящевыми вставками, с вострием из гиперволокна, с
рельефными окатышами, с мясной полною, с подвижной татуировкою. Восстает аки
хобот мамонта сибирского. А под удом удалым штепливается огнем багровым
увесистое муде. И не только у меня. У всех причастившихся от длани сияющей муде
затепливаются, словно светлячки в гнилушках ночных на Ивана Купала. Загораются
муде опричные. И каждое — своим светом. У правого крыла свет этот из алого в
багровый перетекает, у левого — от голубого в фиолетовый, а у молодняка — зеленые
огоньки всех оттенков. И токмо у Бати нашего муде особым огнем сияет, огнем ото
всех нас отличным — желто-золотое муде у Бати дорогого. В этом — великая сила
братства опричного. У всех опричных муде обновленное китайскими врачами
искусными. Свет проистекает от муде, мужественной любви возжелавших. Силу
набирает от уд воздымающихся. И покуда свет этот не померк — живы мы,
опричники.
Сплетаемся в объятьях братских. Крепкие руки крепкие тела обхватывают. Целуем
друг друга в уста. Молча целуем, по-мужски, без бабских нежностей. Целованием друг
друга распаляем и приветствуем. Банщики между нами суетятся с горшками
глиняными, мазью гатайской полными. Зачерпываем мази густой, ароматной, мажем
себе уды. Снуют бессловесные банщики аки тени, ибо не светится у них ничего.
— Гойда! — восклицает Батя.
— Гойда-гойда! — восклицаем мы.
Встает Батя первым. Приближает к себе Воска. Вставляет Воск в батину верзоху уд
свой. Кряхтит Батя от удовольствия, скалит в темноте зубы белые. Обнимает Воска
Шелет, вставляет ему смазанный рог свой. Ухает Воск утробно. Шелету Серый
заправляет, Серому — Самося, Самосе — Балдохай, Балдохаю — Мокрый, Мокрому
— Нечай, а уж Нечаю липкую сваю забить и мой черед настал. Обхватываю брата
левокрылого левою рукою, а правой направляю уд свой ему в верзоху. Широка верзоха
у Нечая. Вгоняю уд ему по самые ядра багровые. Нечай даже не крякает: привык,
опричник коренной. Обхватываю его покрепче, прижимаю к себе, щекочу бородою. А
уж ко мне Бубен пристраивается. Чую верзохой дрожащую булаву его. Увесиста она
— без толчка не влезет. Торкается Бубен, вгоняет в меня толстоголовый уд свой. До
самых кишок достает махина его, стон нутряной из меня выжимая. Стону в ухо Нечая.
Бубен кряхтит в мое, руками молодецкими меня обхватывает. Не вижу того, кто
вставляет ему, но по кряхтению разумею — уд достойный. Ну, да и нет среди нас
недостойных — всем китайцы уды обновили, укрепили, обустроили. Есть чем и друг
друга усладить, и врагов России наказать. Собирается, сопрягается гусеница опричная.
Ухают и кряхтят позади меня. По закону братства левокрылые с правокрылыми
чередуются, а уж потом молодежь пристраивается. Так у Бати заведено. И слава
Богу…
