не женское лицо

У нас попала в плен медсестра... Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана... Ее посадили на кол... Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку...»

«И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца... Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике... Там, в дыму, не разобралась... Вижу: человек умирает, человек кричит... А-а-а... Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: "Возвращаться за немцем или нет?" Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови... И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих... Это же Сталинград... Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая... Не может быть одно сердце для ненависти, а второе - для любви. У человека оно одно.»

«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там... Там я стала молиться... Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые... Мои слова... Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я - тайно. Украдкой молилась. Осторожно.»

«Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят - это какие-то доли секунды... Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал..»

«Пока он слышит... До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу... Успокаиваю... Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались...»

"Нас окружили... С нами политрук Лунин... Он зачитал приказ, что советские солдаты врагу не сдаются. У нас, как сказал товарищ Сталин, пленных нет, а есть предатели. Ребята достали пистолеты... Политрук приказал: "Не надо. Живите, хлопцы, вы - молодые". А сам застрелился...А когда мы вернулись. Мы уже наступали... Помню маленького мальчика. Он выбежал к нам откуда-то из-под земли, из погреба, и кричал: "Убейте мою мамку... Убейте! Она немца любила..." У него были круглые от страха глаза. За ним бежала черная старуха. Вся в черном. Бежала и крестилась: "Не слушайте дитя. Дитя сбожеволило...""

«Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках... На жилах... В кровище весь... Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала... Бинтую, а раненый: "Скорей, сестра. Я еще повоюю". В горячке...»

«И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали.В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы…А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб…Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит! Я была счастлива…Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…»

«Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: "Вперед! За Родину!", а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась… И они все встали, и мы пошли в бой…»

«Стали прощаться... Мне говорят: "Ты - первая!" У меня сердце подскочило, я поняла... Что... Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают... Мысль ударила: может, и он знал? Вот... Он лежит... Сейчас его опустят в землю... Зароют. Накроют песком... Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит... Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю... Этот момент... Бомбы летят... Он... Лежит на плащ-палатке... Этот момент... А я радуюсь... Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви... Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину... Это был первый..."

«Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?" В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома..." Аня не закрывает глаза, она ждет... Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька..." Возле меня стоит врач, он говорит: "Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины." Дочитали письмо. И только тогда Аня закрыла глаза...»

«У нас комсорг была Клава Иванова, она меня убеждала: "Их не жалеть надо, а ненавидеть". У нее фашисты отца убили. Мы, бывало, запоем, а она просит: "Девчоночки, не надо, вот победим этих гадов, тогда и петь будем»". И не сразу… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело – ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать…»

«У меня сыну – два года, и я беременная. Тут – война. И муж на фронте. Я поехала к своим родителям и сделала… Ну, вы понимаете? Аборт…Хотя это тогда запрещалось… Как рожать? Кругом слезы… Война! Как рожать среди смерти? Окончила курсы шифровальщиц, отправили на фронт. Хотела отомстить за своего ребеночка, за то, что я его не родила. Мою девочку…»

«Атаки рукопашные…Я что запомнила? Я запомнила хруст…Начинается рукопашная: и сразу этот хруст – хрящи ломаются, кости человеческие трещат. Звериные крики…Когда атака, я с бойцами иду, ну, чуть-чуть позади, считай – рядом. Все на моих глазах…Мужчины закалывают друг друга. Добивают. Доламывают. Бьют штыком в рот, в глаз… В сердце, в живот…И это… Как описать? Я слаба… Слаба описать…Одним словом, женщины не знают таких мужчин, они их такими дома не видят. Ни женщины, ни дети. Жутко вообще делается…»

«На войне, как говорится, ты наполовину человек, а наполовину зверь. Это так…Другим способом не выжить. Если будешь только человек – не уцелеешь. Башку снесет! На войне надо что-то о себе вспомнить. Что-то такое… Вспомнить что-то из того, когда человек еще был не совсем человек… Я не сильно ученая, простой бухгалтер, но это я знаю.»

«Кто-то нас выдал…Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина.
И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный… Просит грудь…Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом…С собаками…Если собаки услышат, то все погибнем. Вся группа – человек тридцать…Вам понятно? Командир принимает решение...Никто не решается передать матери приказ, но она сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит…
Ребенок больше не кричит…Ни звука…А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга…»

«Утром каратели подожгли нашу деревню... Спаслись только те люди, которые убежали в лес. Убежали без ничего, с пустыми руками, даже хлеба с собой не взяли. Ни яиц, ни сала. Ночью тетя Настя, наша соседка, била свою девочку, потому что та все время плакала. С тетей Настей было пятеро ее детей. Юлечка, моя подружка, сама слабенькая. Она всегда болела... И четыре мальчика, все маленькие, и все тоже просили есть. И тетя Настя сошла с ума: "У-у-у... У-у-у..." А ночью я услышала... Юлечка просила: "Мамочка, ты меня не топи. Я не буду... Я больше есточки просить у тебя не буду. Не буду...". Утром Юлечки я уже не увидела... Никто ее не нашел...Тетя Настя... Когда мы вернулись в деревню на угольки... Деревня сгорела... Тетя Настя повесилась на черной яблоне в своем саду. А дети стояли возле нее и просили есть...»

«Наступаем... Первые немецкие поселки... Мы - молодые. Сильные. Четыре года без женщин. В погребах — вино. Закуска. Ловили немецких девушек и... Десять человек насиловали одну... Женщин не хватало, население бежало от Советской армии, брали юных. Девочек... Двенадцать-тринадцать лет... Если она плакала, били, что-нибудь заталкивали в рот. Ей больно, а нам смешно. Я сейчас не понимаю, как я мог... Мальчик из интеллигентной семьи... Но это был я... Единственное, чего мы боялись, чтобы наши девушки об этом не узнали. Наши медсестры. Перед ними было стыдно..."

«На войне, как на войне. Это вам не театр... Выстроили на поляне отряд, мы стали кольцом. А посередине — Миша К. и Коля М. — наши ребята. Миша был смелый разведчик, на гармошке играл. Никто лучше Коли не пел...Приговор читали долго: в такой-то деревне потребовали две бутылки самогона, а ночью... двух девочек... А в такой-то деревне... У крестьянина... забрали пальто и швейную машинку, которую тут же пропили... У соседей... Приговариваются к расстрелу... Кто будет расстреливать? Отряд молчит... Кто? Молчим... Командир сам привел приговор в исполнение...»

« Я была пулеметчицей. Я столько убила...После войны боялась долго рожать. Родила, когда успокоилась. Через семь лет...Но я до сих пор ничего не простила. И не прощу... Я радовалась, когда видела пленных немцев. Я радовалась, что на них жалко было смотреть: на ногах портянки вместо сапог, на голове портянки... Их ведут через деревню, они просят: "Мать, дай хлэба... Хлэба..." Меня поражало, что крестьяне выходили из хат и давали им, кто кусок хлеба, кто картошину. Мальчишки бежали за колонной и бросали камни... А женщины плакали...Мне кажется, что я прожила две жизни: одну — мужскую, вторую — женскую...»

«Пришла Красная армия... Нам разрешили раскапывать могилы, где наших людей постреляли. По нашим обычаям надо быть в белом — в белом платке, в белой сорочке. Люди шли с деревень все в белом и с белыми простынями... С белыми вышитыми полотенцами...Копали... Кто что нашел-признал, то и забрал. Кто руку на тачке везет, кто на подводе голову... Человек долго целый в земле не лежит, они все перемешались друг с другом. С землей...Я сестру не нашла, показалось мне, что один кусочек платья — это ее, что-то знакомое... Дед тоже сказал - заберем, будет что хоронить. Тот кусочек платья мы в гробик и положили...»

«Многие из нас верили... Мы думали, что после войны все изменится... Сталин поверит своему народу. Но еще война не кончилась, а эшелоны уже пошли в Магадан. Эшелоны с победителями... Арестовали тех, кто был в плену, выжил в немецких лагерях, кого увезли немцы на работу — всех, кто видел Европу. Мог рассказать, как там живет народ. Без коммунистов. Какие там дома и какие дороги. О том, что нигде нет колхозов...После Победы все замолчали. Молчали и боялись, как до войны...»

«Выходили из окружения... Куда ни кинемся - везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Все равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог... Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело... Каждый готовился умереть...Вырвались утром единицы... Мало... Ну, человек семь, а было пятьдесят. Посекли немцы пулеметами... Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашел среди живых... Никогда не встретил...»

«Я до Берлина с армией дошла... Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: "Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи... Уходи... У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами... " Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах...»

«Мы уходим... А кто там следом? Я — учитель истории... На моей памяти учебник истории переписывали три раза. Я учила по трем разным учебникам... Что после нас останется? Спросите нас, пока мы живы. Не придумывайте потом нас. Спросите... Знаете, как трудно убить человека. Я работала в подполье. Через полгода получила задание — устроиться официанткой в офицерскую столовую... Молодая, красивая... Меня взяли. Я должна была насыпать яд в котел супа и в тот же день уйти к партизанам. А уже я к ним привыкла, они враги, но каждый день ты их видишь, они тебе говорят: "Данке шон... Данке шон..." Это — трудно... Убить трудно... Я всю жизнь преподавала историю, но я знала, что ни об одном историческом событии мы не знаем всего, до конца. Всех пережитых чувств. Всей правды...»

Мужчины говорили о подвигах, о движении фронтов и военачальниках, а женщины говорили о другом – о том, как страшно первый раз убить, идти после боя по полю, где лежат убитые... Они лежат рассыпанные, как картошка. Все молодые, и жалко всех – и немцев, и своих русских солдат. После войны у женщин была еще одна война. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях – потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж. А мужчины забыли о своих боевых подругах, предали их. Украли у них Победу. Не разделили.

У меня была своя война… Я прошла длинный путь вместе со своими героинями. Как и они, долго не верила, что у нашей Победы два лица – одно прекрасное, а другое страшное, все в рубцах — невыносимо смотреть. "В рукопашной, убивая человека, заглядывают ему в глаза. Это не бомбы сбрасывать или стрелять из окопа", - рассказывали мне. Слушать человека, как он убивал и умирал, то же самое - смотришь в глаза…

С. Алексиевич. У войны не женское лицо (отрывки)

Другие статьи в литературном дневнике:

• 20.04.2022. не женское лицо
• 05.04.2022. толстой