Сергей Лойко. О сексе слов

Конкурс Копирайта -К2: литературный дневник

<...>
Люблю я открыть книгу на любой странице (как герой из ранних песен Высоцкого открывает «Кодекс уголовный наш»), и прочитать пару-тройку абзацев. И я ведь не читаю Панаева или Скабичевского, или там Прилепина ...У меня вообще очень хорошие книги. Я ими вкус воспитывать пытаюсь.


Так вот, открываю я, например, томик № 5 моего любимого Александра Ивановича. И читаю вот это:
«Слова Левиса сразу, точно молния, озарили Александра.»


Хорошо. Открываю другую страничку того же томика и читаю:
«Ох, какое наслаждение после дневного истомного пекла вдыхать свежий, душистый, прохладный воздух!»


ОК. Идем дальше.
Открываю томик обожаемого мной Ивана Алексеевича, Нобелевского лауреата, которому премию, между прочим, дали не из политкорректности, не по совокупности или для прикола. Читаю:
«… понимаю мою потерянность среди этой ночи и вот этого колдовского журчания, не то живого, не то мертвого, не то бессмысленного, не то говорящего мне что-то самое сокровенное и самое нужное.»


Дальше на столике открытым лицом вниз лежит томик Бориса Леонидовича, понятно, что еще одного нобелевского лауреата. Переворачиваю книгу, читаю первую попавшуюся фразу с открытого разворота:
«Грозовые тучи давно разошлись. По полям, залитым жгучими лучами солнца, перекатывалось из края в край несмолкаемое, заглушавшее ход поезда стрекотание кузнечиков».


Все. На сегодня с чтением великой русской литературы закончено.


Мой редактор убил бы меня за «слова, озарившие точно молния». Сжег бы меня живьем за «колдовское журчание».
Мой редактор кастрировал бы меня за «наслаждение вдыхать свежий, душистый, прохладный воздух»
Мой редактор покончил бы с собой в моем присутствии, если бы я написал, что пение кузнечиков заглушает гул поезда.
И, наконец, просто дал бы мне в морду за «залитые жгучим солнцем поля».


Почему нельзя так писать? Ведь они писали. Ведь написал же незабвенный Михаил Афанасьевич: «Маргарита поднялась в воздухе и через несколько секунд сквозь открытое окно входила в неосвещенную комнату, в которой серебрилась только узенькая дорожка от луны.»


И что? Ничего же ему за эту «серебристую дорожку от луны» не было. Наоборот все уважают и восхищаются.
Стоило мне написать «серебристая дорожка», как у моего редактора нервный тик во всю щеку.


А какая от Луны дорожка? Серо-буро-малиновая? Или какая еще? Давайте вообще все заменим черным квадратом и покончим с искусством, если серебристую дорожку нельзя больше называть серебристой дорожкой.


Где кончаются клише, и где начинается проза? Критики отзовитесь. Образумьте моего редактора, который хотел меня вчера вилкой пырнуть за «вооруженных до зубов спецназовцев».
Я ему говорю: «А какие должны быть спецназовцы? Вооруженные без зубов? Или вооруженные мачете? Или водяными пистолетами?»
А он мне: «Разговор окончен. Иди на ..., .....»
Но ведь «Иди на Хэ, М!» — это тоже одно из самых избитых клише.
Как, впрочем, и секс.



Другие статьи в литературном дневнике: