Листая страницы журнала НЖ
Огромна малость
Наташа Корецкая
Пенсне и шляпа, фрак и трость, усы, бородка. Он не гость. В фойе бродил неторопливо, других рассматривал ревниво – искал какой-нибудь изъян: костюм не тот, не гибок стан, платок помят изрядно шейный, волан не выглажен кисейный. Собой же в скопище зеркал он любовался: рост не мал и жесты очень уж приятны, по делу все и адекватны. Актёр… А зрителей – поток… «Сыграю – будет мне венок лавровый точно же, конечно, ведь я играю безупречно!» Звонок, кулисы, рампы свет…
Актёра – все искали – нет в буфете даже и в гримёрной, во мраке пыли коридорной. Какой однако же пассаж… Далёк от сцены верный страж – он потерялся в закоулках, театр играл с ним, будто в жмурки. Средь лестниц и кулис плутал, ступени попусту топтал и близко, и вдали от сцены. Не помогли родные стены. Немного был растерян взгляд – куда идти?... вперёд?, назад? Вопрос не значим был как будто – иссяк ли час, прошла минута? Не понимая слов, молчал, не помня их, не отвечал. Хоть что-то знать он разучился. Его нашли – не удивился… Забыл лицо и как зовут, забыл и к дому свой маршрут.
Ох, как же всё это нелепо! Бежим, бежим по жизни слепо, не осознав, что каждый миг – Небес даренье, счастья лик. И сколько жизни той осталось? Вглядись в неё: огромна малость…
8 ноября 2013
© Copyright: Наташа Корецкая, 2013
Свидетельство о публикации №113112007935
Ссылка:
http://www.stihi.ru/2013/11/20/7935
Нас всего тут... двенадцать осталось
Нина Павлова
А. Твардовский
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то - своя.
Надышавшись родимой сиренью,
я на Троицу время найдя,
оказалась в соседней деревне
у хорошей знакомой в гостях.
Сдобрив
рис отварной
маслом постным,
расчехлила она патефон...
Не кончались ответы... вопросы,
не пьянил с чабрецом самогон.
"Ты отведай грибочков солёных...
Как жених твой, небось, хочешь знать?
Твой Володька сгорел от "палёнки",
Верке двойню пришлось поднимать.
Дочки...
где-то её возле моря.
А
она, бросив скарб и жильё,
год уже,
как уехала в город,
говорят там подъезды метёт.
Скирды старые ветер разносит.
Во дворах -
ни утят, ни цыплят.
Не звенят на лугах больше косы.
Не гудят трактора на полях.
Без хозяев земля отощала.
Босы ноги не колет жнивьё.
Нас всего тут ...
двенадцать осталось.
С керосиновой лампой живём."
Было горько.
Спала баба Шура.
Пел за окнами голос хмельной:
"Вы не вейтеся чёрные кудри
над моею больной головой."...
**************
Низкий поклон автору изображения
© Copyright: Нина Павлова, 2013
Свидетельство о публикации №113112202992
Ссылка:
http://www.stihi.ru/2013/11/22/2992
(Иллюстрация по ссылке)
Полицайка
Елена Полякова 2
(Рассказ Нины Фёдоровны Полетаевой)
Как-то однажды летом поехали мы с отцом его сестру проведать, тётку мою, Галю. Я ещё девчонкой была - двенадцать лет. Двое суток поездом ехали, потом со станции автобусом. Тётка в селе жила. Большое такое село, красивое. Двое ребят у неё было: Зина, ровесница моя, и Серёжка, года на два помладше. Ну, подружились мы, крепко подружились. И на речку вместе, и в лес, и в огороде тётке помогать. Вот как-то плещемся в речке. Визг, писк, вся ребятня сельская там. Жарко…
Вдруг слух прошёл, кто и принёс этот слух, не помню... Мороженое в магазин привезли! А редко привозили, всё же не город. Ну, всех словно сдуло! Бегом, кто к мамке за деньгами, кто очередь занимать. Мы с сестрой тоже побежали к магазину, а Серёжку к тётке Гале отправили, денег-то нет! Очередь заняли, стоим, волнуемся, ну, как денег не дадут? Или мороженого не хватит? А магазин особенный был, сельский. В одном отделе продукты продают: хлеб там, селёдку, крупу, а в другом – обувку, ткани, игрушки детские. Ну, тогда всего-то вдосталь не было, за всем очередь выстраивалась. Гомоним мы, а продавщица, тётка Мария, возится и возится, не продаёт мороженое… Потом повернулась, да как прикрикнет на нас:
- Ну-ка, цыц все! А то не буду продавать!
Ну, попритихли чуток. А потом снова: а какое мороженое? В вафельные стаканчики будут накладывать или в бумажные? Вафельные вкусные! А. если в бумажные, то палочку дадут, лопаточку такую…
А мы с Зиной всё оглядываемся – где наш Серёга? Зина уже хотела сама сбегать, недалёко дом-то. Вдруг дверь магазина открывается, и Серёжка забегает. В руках сетка «авоська», в сетке бутыль пустая болтается, в кулаке деньги зажимает. Показал нам – во! Три рубля тётка Галя дала! Правда, велела ещё масла купить растительного, да хлеба три буханки. Хлеб-то тоже привезли. С мороженым вместе и привезли. Поэтому и взрослые в магазине тоже были, в основном, тётки наши, сельские.
А тётка Мария уже открывает цилиндр такой металлический, на длинное ведро похожий. И стаканчики на прилавок кладёт. Вафельные! Опять все загомонили, задвигались. Только она было первое мороженое продала, как в магазин ещё одна женщина вошла. Обычная такая. Юбка, кофточка, платочком повязана. Как все. Только все притихли почему-то, даже малышня. Ну, она в хвост очереди встала. Тут тётка Мария посмотрела на неё и говорит:
- Вы тоже мороженое брать будете? Нет? Давайте я вас отпущу…
Ни по имени не назвала, никак. А ведь здесь все всех знали, кто чей, кто кому кем будет.
Ну, взяла тётка эта что-то: хлеб там, соль, крупу какую-то и вышла.
Как вышла она, одна женщина из очереди и говорит, усмехается:
- Что, Мария, пожалела?
- Да, ну, прямо, пожалела… - это тётка Мария говорит. – Чище воздух, а то мозолила бы глаза-то…
Купили мы всё, идём домой, сетку вдвоём по очереди тащим, меняемся. А мороженое снизу подтекает… Тонкое дно у стаканчиков. Вот снизу лизнёшь, сверху…. А вкусно! И чего я про эту тётку спросила? Вроде, почему мороженое не покупает, некому что ли? А Зина сделала страшные глаза, говорит:
- Это ж полицайка… Она у немцев в войну работала. А муж её полицаем был. Партизана сам убил… Сбежал с немцами, а её и не взял. Все знают.
И Серёжка подключился, тоже своё добавил:
- У неё никого нет, только куры, да коза… Она на базар в город ездит, продаёт яйца и молоко, а деньги копит… Жадная. У-у, полицайка!
Мы потом специально ходили, они мне домик её показали. Ничего особенного, дом как дом, небольшой, старый. Если не знать, подумаешь, что обычный человек живёт…
В другой раз я приехала в село лет двадцать спустя. Так случилось, что переехали мы с родителями на другой конец страны, далековато было по гостям-то разъезжать. И у меня, и у Зины, и у Серёжки уже дети были. Только Сергей с семьёй не здесь жил, а неподалёку, в городе. Село изменилось, конечно, новые дома появились, ещё зеленее оно стало, ещё красивее. Как-то идём с Зиной и с ребятами нашими, а они мороженое запросили. Ну, зашли в магазин. Теперь-то мороженое каждый день было, и какое хочешь. И в брикетах, и в стаканчиках. И уже упакованное. В городе хладокомбинат построили, вот там Серёжка наш и работал. Да и магазинов стало поболее. Всё отдельно: булочная, продукты, одежда с обувью. Большое село. Разрослось.
И что-то вспомнилось мне… Про полицайку-то. Спросила.
- Померла, - говорит Зина, - уж лет десять как… Старая была. Да и не полицайка она вовсе. А как раз наоборот…
- Как это? – спрашиваю.
- Да, вот так… - задумчиво говорит Зина. – Не знали мы, несли абы что… А она молчала. Гордая. Ей плохо на базаре стало. Ну, «Скорую» вызвали, отвезли в больницу. Там и померла. А документы-то нужны на похороны. Из сельсовета кто-то, да наш участковый с соседями пошли в дом. Понятые ж нужны. Открыли ящик в комоде, а там… Шкатулка, а в ней медали партизанские, её и мужа. Удостоверения к ним. И орден Красной Звезды. Мужа орден, посмертный. Похоронка ещё на мужа. Что погиб в Польше где-то… Ну, вот. А потом журналист приехал. Немолодой такой дядька. Ходил всё, расспрашивал. Ещё же оставались те, кто партизанил. Да и сейчас ещё есть, но меньше… Старые уже. Он и в архивах сидел в городе. Ну. а потом, когда отмечали годовщину освобождения нашего села, митинг был… На площади у сельсовета обелиск открыли всем погибшим партизанам. И её фамилия, и мужа там есть, золотом…
Митрофанова она была, Анна Афанасьевна… И в газете местной вышел очерк журналиста этого. Оказывается она, Анна-то Афанасьевна, из состоятельной семьи. Отец её инженером был, по электричеству что-то. Мать рано умерла. Вот он девочке няньку нанимал, потом гувернантку, учителей домашних. А гувернантка из немок была. Анна и научилась по-немецки, хорошо немецкий понимала. Особенно разговорную речь. Потом она гимназию окончила. А тут и революция. Отец стал на большевиков работать, заводы поднимать какие-то. А её устроил работать машинисткой, тоже куда-то на завод, документы печатать. Там она с мужем и познакомилась. Муж-то из простых был, плотник, она его на рабфак готовила. Поженились. Девочка у них родилась. Только перед войной, года за три-четыре, померла девочка от дизентерии. Антибиотиков же ещё не было. А уже большая была, лет тринадцать… Отца Анны уж давно не было. Вот муж, Алексей Митрофанов этот, и привёз её сюда. Здесь у него мать жила престарелая. Ей уход был нужен, да и Анне тяжко в городе было… Сам в колхоз устроился плотником. А как война-то началась, ему задание партия дала. Специальное. Он же партийный был. Чтобы, значит, в полицаи идти, как немцы в селе окажутся. Связь чтобы с партизанами держать. А они уже подступали, фашисты…
Ну, он и устроился. А Анну в комендатуру – полы мыть. Никто же из местных туда не рвался, понимаешь? Конечно, фашисты эти аккуратные, документов по столам не раскладывали. А только и из разговоров можно было много понять. А Анна понимала. Они её не стеснялись, не думали, что баба деревенская их язык знает. Рисковала она , конечно… Ведь сколько операций фашистских провалилось, у-у! Могли догадаться про неё. А он, когда ночью патрулировал село, со связником встречался. Тоже риск… Он же не один, парой ходили. Исхитрялся один ненадолго остаться, как уж, кому теперь известно…
А когда наши пришли, ушёл он с войсками. Ненавистно ему было фашистским рожам улыбаться каждый день… А она ждала. Никому ведь не скажешь. А скажешь, кто и поверит. Видели, что она в комендатуре работала, вот и всё. Так и жила. Орден мужа уже после войны в городе получила. Не дождалась его с фронта-то… А молоко козье, да яйца на рынок возила, чтобы женщине одной помочь. Та к ней как-то подошла, молоко купила, сын у неё больной был, слабый. Познакомились. Стала она им молоко и яйца возить даром, просто так. А иногда и на базаре продавала, ведь и другое им нужно было покупать, деньги-то нужны. Вот она и помогала. Видно, помнила девочку свою… Женщина эта на похороны приезжала, плакала... А домик снесли. Совсем старенький был, развалюха.
- А говорили, он партизана сам убил…
- Да, ну… Никого он не убивал. Это уже потом сочинили, сами себе страх нагоняли. Пойдёмте через центр, я вам обелиск покажу...
...Ну, увидела я обелиск этот, фамилии… Много фамилий. И среди них – Митрофанова А.А. Вот так И никому никогда ничего. А ведь знала, что её «полицайкой» за глаза называют. Только не хотела доказывать ничего. Зачем? Не нужно ей это было, вот и всё. А может, и правда, не нужно? Правда-то, она сама выплывет, как ни скрывай…
© Copyright: Елена Полякова 2, 2013
Свидетельство о публикации №213062701142
Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/06/27/1142
(Иллюстрация по ссылке)
О чем не принято вспоминать
Баловство
Весна 1946 года. Кенигсберг. Пока еще Кенигсберг. Через несколько месяцев умрет Калинин, город переименуют, и начнется новый отсчет.
Разрушенный войной и разграбленный уже после войны город выглядит трагично, но в то же время величественно, чем производит сильное впечатление на пребывающих переселенцев. Некоторые районы разрушены до основания и больше напоминают «лунный пейзаж», некоторые частично, но есть и сохранившиеся полностью, не тронутые варварством английских бомбардировок и последующим штурмом уже советской армией.
Родители получили жилье в одном из таких, частично разрушенных районов – маленькая двухкомнатная квартирка, в трехэтажном доме, покинутая хозяевами видимо задолго до начала кошмара. Из всей обстановки осталась только немецкая железная кровать с панцирной сеткой, да плетеное кресло, одиноко стоящее посреди комнаты. Пара чемоданов вещей, привезенных с собой, отцовская шинель, служившая по совместительству одеялом и окрестные развалки в которых добывалось все необходимое, начиная от ложек и посуды и заканчивая экзотическими предметами быта, назначение которых не всегда было понятно. А еще барахолка у «семи палаток», где оставшиеся в городе немцы обменивали на хлеб и продукты то, что удалось сохранить – столовое серебро, хрусталь, драгоценности и просто домашнюю утварь. Сегодня мало кто помнит месторасположение этого «торжища», равно как и происхождение его названия. Все это «кануло в лету» вместе с памятью первых переселенцев и скоро окончательно забудется не оставив в истории города и следа. Да и кому это нужно?
Шесть квартир – шесть семей, прибывших из различных районов огромной страны на «освоение новых территорий». Седьмой была немецкая семья, жившая в подвале дома. Отец их погиб где-то на восточном фронте, дом сгорел во время бомбежек и единственным прибежищем для Марты и двоих ее детей стал небольшой закуток, где раньше хранились дрова и разные припасы.
Немцы. Их было много, очень много, не успевших бежать в последние месяцы войны, чудом уцелевших в огне пылающего города и обреченных погибнуть уже в другом, не менее страшном кошмаре зимы с 46 -го на 47 -й год. Тех, кто выживет, вывезут в Германию в период массовой депортации. Но это будет позже.
А пока что весна окончательно вступила в свои права, плавно перетекла в жаркое лето и город (теперь уже Калининград) украсился зеленью цветущих садов, скверов и парков, оставшихся от Кенигсберга и слегка прикрывших его молчаливые руины.
Город немного ожил. Пребывающие все новые и новые переселенцы обживались в непривычных для них условиях. Кто как мог. Бабушка привела откуда-то бесхозную корову. Днем она пасла ее где-то в районе Луизеналее, а на ночь привязывала в развалке неподалеку от нашего дома. Дед, кадровый военный, смотрел на все это «животноводство» не одобрительно, но молчал, понимая, что детей надо кормить и молоко для них вовсе не будет лишним.
Как-то постепенно стали возникать взаимоотношения с немцами. Общие проблемы и заботы, неизбежность сосуществования, заставляли людей находить общий язык, несмотря на то, что одни были победители, а другие побежденные. Ненависть, порожденная войной, притупилась и присущие русскому менталитету доброта и сострадание брали свое.
Немецкое население, в основном, составляли женщины дети и старики. Несмотря на всю безысходность своего положения они, насколько это было возможно, старались сохранять достоинство и человеческий облик. Старая, видавшая виды одежда была аккуратно заштопана, постирана и выглажена. Как им, лишившимся в одночасье всего, это удавалось – одному Богу известно.
Наступившая осень принесла некоторое облегчение в виде прибавки к скудному пайку «даров природы» из окрестных садов и огородов. Но ненадолго. Ранние холода и на редкость лютая зима вновь заставили вспомнить обо всех тяготах послевоенного времени. Продовольствия становились все меньше, а морозы сильнее. Оголодавшую корову пришлось зарезать. Ели ее всем подъездом, включая исхудавшую Марту, лишенную даже минимального пайка, положенного гражданскому населению и отдававшую все до последнего двум своим пацанам.
Но это было только начало катастрофы. К середине зимы в городе не осталось ни кошек, ни собак – их съели. Случаи каннибализма власти старались не афишировать, хотя они были не единичными и население все равно об этом знало. А к началу весны ко всем бедам добавились инфекционные болезни и расплодившиеся в неимоверном количестве крысы, наводнившие город и наводившие на людей ужас.
Трупы умерших от голода и холодов убирали почти до самого лета. Сначала с улиц, потом из развалин и подвалов. Их были тысячи. Тех, для кого родной город оказался братской могилой. Это была их последняя зима в Кенигсберге.
Ранним апрельским утром 1947 года в дверь нашей квартиры постучали. Мама открыла – на пороге стояли два белобрысых мальчугана. Они тихо плакали, изредка всхлипывая и пряча глаза, из которых по ввалившимся щекам текли крупные слезы. В едва заметном и почти беззвучном шевелении обескровленных синеватых губ угадывалось – «Мутер, капут…».
Вечером Марту увезли. А еще через пару дней забрали и мальчишек. Говорили, что их отправили в Германию с ближайшим эшелоном.
Где-то они теперь ?
( По воспоминаниям моей матери.)
© Copyright: Баловство, 2010
Свидетельство о публикации №210101900848
Ссылка:
http://www.proza.ru/2010/10/19/848
(Иллюстрация по ссылке)
Воспоминания моего отца о войне. Эпизод 5
Нина Измайлова 2
Боевые вылеты в глубокий тыл противника я предпочитал выполнять во вторую половину ночи в расчёте на то, что в эту пору бдительность ПВО противника до некоторой степени усыплена. Наметив вылет на 2-ю половину ночи мой экипаж ожидал вылета. В городе неоднократно объявлялась воздушная тревога.
Нервы личного состава нашего ПВО, как я предполагал, были взвинчены, поэтому у меня возникли опасения, как бы при вылете на задание наша ПВО не приняло мой самолёт за самолёт противника.
Опасение моё оказалось не напрасным. Взлёт я совершил примерно вскоре после полуночи. Линия фронта проходила недалеко от Белостока, доносились звуки артиллерийской стрельбы с фронта. Поэтому высоту приходилось набирать над своим аэродромом. Когда мы набрали высоту 600 метров, начали включаться один за другим прожекторы, направлявшие свои лучи на мой самолёт.
Началась стрельба наших зенитных батарей по нашему самолёту, мы были над городом единственной целью, которая, впрочем, ничем не угрожала нашему ПВО. Возможности меня сбить ничем не ограничивались, на мне были сосредоточены лучи большого количества прожекторов и огонь множества батарей зенитной артиллерии Белостоцкого укрепрайона.
Пришлось на большом неуклюжем самолёте выделывать немыслимые для этого типа самолёта фигуры пилотажа для того, чтобы вырваться из лучей прожекторов и уклониться от обстрела. В конце концов, удалось далеко за пределами города снизиться до минимальной высоты, уйдя, таким образом, от преследования. Было принято решение выполнение задания прервать, произвести посадку на свой аэродром. Боясь обстрела, к аэродрому подкрадывался на минимальной высоте. Посадка была благополучно произведена.
Прибыв на командный пункт, я услышал разговор майора Ваканьи со штабом ПВО. Из штаба сообщили, что только что обстреляли самолёт противника, по их мнению «Юнкерс». На самом деле они стреляли по мне. Оказалось, что у нас был один сигнал «Я свой самолёт», а у ПВО другой. Произошло недоразумение. Когда мы в воздухе с самолёта давали сигнал ракетой «Я свой самолёт», то эти сигналы ещё больше вводили в сомнение ПВО. Они считали, что это самолёт противника даёт наугад ракеты и ещё с большим ожесточением старались его сбить.
Когда с этим недоразумением окончательно разобрались, то представители ПВО заявили, что они очень рады тому, что самолёт не был сбит.
© Copyright: Нина Измайлова 2, 2013
Свидетельство о публикации №213090401694
Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/09/04/1694
Август сорок первого года
Иван Есаулков
К Валдаю, по линии из Старой Руссы,
Шёл поезд. В нём чуть не две тыщи детей
Из Питера с чувством печали и грусти
Поехали в тыл от боёв и смертей.
Во всём эшелоне на крышах вагонов
Большие кресты издалёка видны...
Немало тогда вот таких эшелонов
Детишек везли вглубь Советской страны...
Шёл август, и небо безоблачно чисто –
Казалось, пропахло насквозь синевой.
Но, над эшелоном ползущим фашисты
Проносятся с воем, так тягостен вой!
Ведут планомерно фашисты бомбёжку.
В сердцах же у взрослых набатом звучит:
«Да что ж вы творите! Здесь дети же, крошки!
Неужто не жалко детей, палачи!»
Но снова и снова фашисты бомбили
Утративший скорость тяжёлый состав
И бомбой в передний вагон угодили,
Его опрокинув, как выбив сустав.
Курганы из дерева и из металла
Дымятся. Бери свои жертвы, война!
И белая ночь скорбно всё освещала,
И плакала горько вокруг тишина.
Пожарища дым вверх поднялся клубами,
Закашлялось небо, глотнув этот чад,
А детские души - по-над облаками,
И сверху на поезд разбитый глядят.
Детишек на кладбище, возле Лычкова*,
Всех похоронили... Прошло много лет.
На братской могиле встал памятник новый,
Оставивши в душах собравшихся след.
И память о детях сердца наши сушит,
И падает снова вагон под уклон,
И снова летят в небо детские души,
И вновь под крестами дымит эшелон...
-----
* Эшелон был разбит возле села Лычково Новгородской области.
© Copyright: Иван Есаулков, 2013
Свидетельство о публикации №113112302210
Ссылка:
http://www.stihi.ru/2013/11/23/2210
Другие статьи в литературном дневнике:
