Встретил знакомого, которого давно не видел - он в музее служит, а музеи по случаю войны закрыты. То да се, спрашиваю, ваш музей, ясное дело, закрыт, а вы, наверное, на работу все же выходите, вижу, в музее по вечерам свет в одном окошке горит? Тут он как-то растерянно замялся, как если бы я спросил, который теперь час на Марсе, а потом сказал:
- Работа... Я же был в оккупации.
- А где?
- В Гостомеле... Месяц в подвале.
- ...Как же вы там выживали?
- Не хочу вспоминать! - и тут же немедленно заговорил и не мог остановиться целый час. Обычно он скуп на слова, а тут его словно прорвало. И все то общее и целое, о чем писали СМИ, все это слушал я теперь как личное и конкретное, виденное и пережитое моим собеседником.
Как все началось и бомбили аэродром и ангары авиазавода; как наши держали оборону, сколько могли, - теперь там устроен самодельный мемориал; как пришли фашисты и понаставили своих батарей, танков, бетеэров и беэмпе по дворам так, чтобы прикрыться домами от наших, а в детском садике устроили мастерскую для ремонта своей техники; как горожане научились распознавать типы вооружения и направление стрельбы по звуку, как приспосабливали подвалы для жилья и учились обходиться без света, воды, газа и тепла; как под обстрелами уезжали все, кто мог уехать; как фашисты требовали сообщить, где польский и финский спецназ, и проводили "зачистку" - взламывали или подрывали двери пустующих квартир и осматривали помещения, из которых затем тащили всё, что им понадобилось или приглянулось; как сосед пошел искать свою пропавшую собачку, сам пропал и был найден через несколько дней в каком-то гараже застреленным; как... - как выживали, одни словом.
Но гораздо больше слов говорили его глаза - и, казалось, что никакой рассказ этого не сможет передать. Я слушал его и пытался для себя сформулировать, что же это за тьма в его взгляде - но мой собеседник сам подсказал мне слова. "Не хочу вспоминать, - повторил он, когда мы прощались, - но это же было". Вот что это за тьма - всё уже позади, но в его жизни образовался провал - продолжительностью чуть более месяца, но тогда, в феврале-марте, этот провал казался нескончаемым. Всё могло закончится в любой момент - и не заканчивалось; думаю, это самое тягостное и тягучее ожидание из всех возможных - постоянное пребывание в самом непосредственном соседстве с любой из наглых смертей, подстерегающих человека на войне. Время идет, но оно остановилось - потому что любой миг может оказаться последним. Вот что это за тьма - в ней он бесконечно пробирался вслепую, не зная дороги и пределов тьмы, всего лишь надеясь, что следующий шаг не приведет его к смерти. Это не хочется вспоминать, но невозможно забыть, это - навсегда. Вот что это за тьма.
Когда он заговаривал о действиях и поступках оккупантов, в его голосе появлялась некоторая растерянность. Испытывал ее и я - потому что все это казалось полной бессмыслицей: живет себе обыкновенный человек свою обыкновенную жизнь - и вдруг в нее врывается колоссальная лязгающая смрадная армада, чтобы положить всему этому конец. В этом же нет никакого смысла! - вот потому, я думаю, мой собеседник был растерян. Вероятно, растерянность - это естественная реакция человека, столкнувшегося лицом к лицу с... назовем это геополитикой. Вот так, лицом к лицу, она кажется галлюцинаторным бредом.
- Ты откуда?
- Не скажу.
- А у тебя жена есть?
- Есть.
- А дети есть?
- Есть.
- И ты пришел сюда с автоматом, чтобы убить наших детей?
- .........Нас обманули, мы были на учениях в Беларуси...
Возможно, мой знакомый уцелел в этом бреду, потому что даже тогда в его жизни оставался смысл. Он имел полную возможность уехать, но не уехал: из-за тещи - старушке 99 лет, она в деменции, совсем уже не встает с постели и требует постоянного ухода. То есть она не вставала и требовала - похоронили ее три дня назад. Я именно тут усматриваю спасительный смысл, потому что мой знакомый то и дело об этом упоминал - о чем бы речь ни шла, он вдруг добавлял "тещу ж схоронил в воскресенье". Это, я думаю, стало своего рода финалом его личного стояния в этой войне - финалом логичным, смысловым и жизнеутверждающим: даже в том страшном разорении, которое принесла война, он выполнял свой человеческий долг, и так просто, как если бы никакой войны не было. Он, выходит, эту войну - победил.
...Он закончил свой рассказ, замолчал, а я невольно подался к нему, протягивая руки - и он подался мне навстречу. Мы сделали то, чего не делали никогда прежде, - мы обнялись. Слов было не нужно, слов было бы недостаточно, может, и вовсе нету таких слов - и люди теперь обнимаются гораздо чаще, чем до войны, и со знакомыми, и с незнакомцами; вот уж не думал, что экклесиастово "время обнимать" - это о войне... Да, война - худшее из всех зол, но нашим ответом ей стали объятия. Мы, выходит, её победили.
