Наталья Лясковская
Памяти бабушки моей, Анастасии Кирилловны Лукьяновой, в замужестве Ревенко
«Ой, бедная избушка стояла край села, а в той худой избушке — там вдовушка жила», — так бабушка мне пела, январская метель за окнами кипела… Тверда была постель: между стеной и печкой настил из горбыля, под ним — тайник в дощечках, под тайником — земля тихонечко дышала, пригревшись до весны под тёплым одеялом снежнейшей белизны. А наше-то — отброски, пестрядинка, лоскут, их с каждой смены сёстры под кофтой волокут и складно так сшивают в цветное полотно, что и во тьме играет да радует оно; та, что помладше — Валя, родившая меня, та, что постарше — Надя, крестившая меня. «Шли мимо два товарища, просились ночевать: Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!» И к нам стучались, было, но всем одно в ответ Кирилловна рубила: мол, в хате места нет, и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан... Дед мой родной Иаков и неродной Степан с двух карточек взирали, жалеючи её, на горькие печали, на вдовье житиё... «Простите меня, люди, я с поля поздно шла, я печку не топила, гостей я не ждала…» Да, помню это поле. На тысячи гектар кладбище бабьей доли, болото да угар работы агрегатной меж буряковых гряд, безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад! Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей, скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей, паши, от боли воя, тяни, небога, гуж! Своих-то только двое, приёмных — девять душ. Но без разбору масти, Господь свидетель тут — всех выходила Настя, все мамою зовут. «Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём, мы ночку поночуем, а поутру уйдём!» Поцеловав в затылок, гребла меня тесней к себе… Хоть печь остыла, мне жарко было с ней, ладони, словно тёрки, шершавы и грубы — не разглядишь под коркой извилины судьбы. «А где же муж и дети, где близкие твои? Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!» Всё было — да и сплыло… Один её любил, другого полюбила сама, хоть пил да бил. Она девчонкой-крохой до нашего села из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла. Росточком невелика, сухая как чехонь, и не царевна ликом, да словно в ней огонь, горючей керосину лукьяновская прыть — как Ревенкову сыну такую не любить?! Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так, парадные ботинки пошил, он был мастак: на крашеных подборах, старинных крепежах, в китайках да узорах — иди, пляши, душа! «Ой, в сорок первом годе, как началась война, я мужа проводила, сыночка отдала», — так выпевала горько, что вьюга, как вдова, ломилась в ставень створки, крича печаль-слова… А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж. С одним отличным знаком — всадил сапёрный нож фашист ему под печень молоденький, смеясь. Прикрыться было нечем — вдохнул и рухнул в грязь… «Мне в госпитале тужно», — и через месяц он, кривой, худой, недужный, догнал свой батальон. От Бохумилиц глинных на чешском бережку до самого Берлина дошёл с дырой в боку! Ни орденов, ни прочих… Я как-то не спала — и вдруг в архивах ночью медаль его нашла простую: «За отвагу». На сайте Подвиг.ру. И с этой вот бумагой за пазухой помру… Обычный пехотинец не знал, что он герой. Такой вот украинец был дед Иаков мой. Да ладно бы всё это! Но фриц его убил: дед прожил только лето — рак печени сгубил. Хоть бабушка с развесу корову продала, к профессору в Одессу супруга отвезла, но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал, и даже «цеппелины» трофейные не взял. «Они наутро встали, в светёлочку зашли, подарки доставали, с поклоном ей несли…» Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну — что ж я не задарила тебя за ту войну, добром не закидала! Прости меня, молю… И говорила мало, как я тебя люблю. На память не спросила твой плюшевый жакет, который ты носила незнамо сколько лет, из чёрных штор советских, со вставкой голубой, он счастьем моим детским пропах насквозь — тобой… «Она на них взглянула и вдруг всё поняла: родные к ней вернулись, кого давно ждала!» И я ждала — вот этой ликующей строки: у нашего порога стояли мужики, мужья, отцы и братья, деды и сыновья — как Родина, как мати, всех обнимала я: «Так обними же, женушка, ты мужа своего, Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!» Их невозможным счастьем охваченные, мы дышали тихо, часто в тепле домашней тьмы... Мир замирал посконный. Лишь в тайнике порой меж банок с самогоном шумел мышиный рой, вертелся, грыз орехи, вершил дела свои... А глубоко под стрехой шуршали воробьи.
© Copyright: Наталья Чернавская, 2019.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
