*** Из статьи Игоря Лощилова
Бьет крылом седой петух, Есть в болоте странный мох, Если ты, мечтой томим, Тихо-тихо ночь ступает, Следует обратить особое внимание на то, что в пределах трех стихов по разные стороны от "центра", который приходится на пробел между вторым и третьим двенадцатистишиями, "встретились" два чрезвычайно важных для понимания феномена "Столбцов" слова. Значимость одного из них не вызывает сомнения - это одно из имен Бога в ветхозаветной традиции - Элоим, шестое из десяти Имен, употребляемых в заклинательных формулах Каббалы (Папюс 1992 , с. 80-81). По происхождению оно восходит к форме множественного числа и по-русски иногда передается грамматически противоречивой формулой Он-Боги. Второе слово, получающее в контексте общей композиции и особенно в соседстве со словом Элоим онтологический статус Первоимени - болото, слово-этимон фамилии автора: Николай Заболо<ТС>цкий. 3 В. Мароши проницательно указывает на <...> вплетение имени автора в сюжетику через возможные мотивы-этимоны его имени. Вся прелесть этой метонимизации - в игре своего с чужим, собственного с нарицательным. Очевидная связь с под/внетекстовой подписью или над/внетекстовой надписью в эпиграмматическом сюжете приводит к необходимости признания пунктирного сюжета имени, маркирующего прежде всего края текста, прошивающего важнейшие точки его нарративного, фиктивного и символического поля, персонифицирующего части авторского имени в персонах персонажей. (Мароши 1995, с. 177-178) Слово болото четырежды встречается в тексте "Царицы мух", и "распределение" актуального корня по тексту и его частям подчинено задаче сопряжения макро- и микромира стихотворения. Если принять за строительную единицу текста двенадцатистишный строфоид, то словоформы совершают значимые "перемещения" по четырем "фазам" столбца. В первом строфоиде стих, содержащий интересующее нас слово, венчает первую треть объема - первое четверостишие: " Над болотом пролетает. " Второе буквально "окольцовано", "охвачено" словом болото: "Есть в болоте странный мох" и " На болота влажный туф" - первый и последний стихи двенадцатистишия. В третьем, самом "таинственном" - болото не встречается ни разу: здесь царит слово Элоим. Это значимое отсутствие продублировано в самой форме стиха: "Обратите внимание на чередование мужских и женских рифм в колдовской, необъяснимой "Царице мух": как вместе с ростом тревоги нарастает обилие мужских, как они окончательно вытесняют женские в момент чародейного заклятия и как снова дано возобладать женским - в час рассвета, раз-очарования, успокоения..." (Роднянская 1996, с. 224) Наконец в последней, четвертой "фазе" болото приближается к композиционному центру: стих "Спят печальные болота" открывает срединное четверостишие. Здесь единственный раз оно выступает в роли подлежащего (правда, сказуемое по-прежнему - и не без лукавства - связано с семантикой "пассивности": спят); в первой половине падежные формы слова болото всякий раз выступали во второстепенных синтаксических ролях. Четырехкратность повторения и определенная логика магических перемещений слова болото по "телу" стихотворения связаны - как можно предположить - с мифологией и метафизикой Тетраграмматона, непроизносимого имени Бога в иудейской мистике (Лосев 1999, Флоренский 1996б). При этом наблюдается процесс, обратный описанному Ямпольским в связи с монограммированием имени Esther у Хармса: "Окно также создано из букв, составляющих слово Esther, но свернутых, спрессованных воедино, монограммированных таким образом, чтобы временное измерение этого слова-имени исчезло" (Ямпольский 1998, с. 48). Буква Имени "разворачивается" (метафорически, разумеется) в одну из форм слова болото, а та, в свою очередь (и опять же "нелинейно"), - в один из двенадцатистишных блоков, что находит соответствие в каббалистической практике: развитие, разделение и перемещение букв. Не вызывает сомнений включенность Заболоцкого в общий культурный контекст серебряного века и, соответственно, знакомство с оригинальной "философией имени", активно разрабатывавшейся в первой трети XX века. Споры вокруг Божьего Имени, которые активизировались в 1912-1913 годах в связи с Афонской смутой и оказали влияние на поэтический язык (в первую очередь, на эстетику акмеизма), восходят к прениям между епископом Феофаном (Говоровым) и Иоанном Кронштадтским (Сергиевым), а те, в свою очередь - к Паламитским спорам XIV века об энергиях и сущности Божьей (Сапогов 1995, с. 264; Флоренский 1996в, с. 270-271). Однако Заболоцкому и другим обэриутам эта проблематика "досталась" в первую очередь не через сочинения Лосева или Флоренского, труды русских софиологов или имяславцев, но через оккультные источники. Подобно сочинениям Мартына Задеки (полное название книги которого с видимым удовольствием приводит Ю. М. Лотман в комментарии к "Евгению Онегину") в кругу образованных современников Пушкина, сочинения, подписанные именем д-ръ Папюсъ воспринимались Заболоцким "как курьез, однако были известны" (Лотман 1980, с. 276-277). Наряду с "курьезностью" текста для Заболоцкого важно сопряжение культуры европейского средневековья с национально-специфическим, "русским". Приводя в рукописи, примыкающей к анализируюмому стихотворению, выписку из сочинений Агриппы Неттесгеймского, Заболоцкий сопровождает запись важным замечанием: "Нечто похожее на это курьезное предание я слыхал и в русских деревнях. " (Заболоцкий 2002, с. 696) Воспроизведем полностью статью о Царице мух из "Деревенской магии", составлющей третью часть трехтомника, вышедшего под именем д-ра Папюса (G. Encausse), и - в основном - принадлежащей перу русского переводчика популярной оккультной литературы А. В. Трояновского (Папюс III с. III-VI). Источник выписывания впервые был указан в статье А. Т. Никитаева, посвященной тайнописи Даниила Хармса (1989, с. 99). С точностью неизвестно также, кто является автором наивного рисунка, изображающего "таинственную муху величиной с крупного шмеля" ("определение размера" принадлежит поэту). Очевидно сближение слова Элоим и слова-этимона фамилии автора стихотворения (болото), предназначенного (в неосуществившейся перспективе: стихотворение было впервые опубликовано в 1961 году в "Тарусских страницах") для поэтического сборника, на обложке которого будет стоять имя автора - творца поэтического мира, его демиурга: Николай Заболоцкий. Есть соблазн интерпретировать это сближение в духе православного энергетизма, как "взаимопрорастание энергии индивидуального духа и энергии народного, общечеловеческого разума" (Флоренский 1996а, с. 214). Однако замысел Заболоцкого - другого происхождения. На груди мухи - пентакль чудесный, окруженный сиянием ("весь в лучах"). Слово пентакль означает пентаграмму, "пятиконечный знак, которому приписывается магическая сила" (Заболоцкий 2002, с. 692), но также и одну из мастей колоды Малых (Минорных) Арканов Таро: жезлы, кубки, мечи и пентакли; последние иногда называют колёсами, как, например, в столбце "Звезды, розы и квадраты". Четыре угла пентаграммы по традиции связывают с земным миром и четырьмя стихиями (земля, вода, воздух и огонь), а пятый - со сферой Духа и Квинтэссенцией. Способность к "оборачиванию" и инверсии влечет за собой (в отличие от гексаграммы) мену всех приписываемых пентаграмме значений на противоположные: будучи "перевернутой", она становится эмблемой Дьявола ("Большой Талисман Агриппы", Папюс II, с. 142-143):
|
