Андрей Кончаловский.
О маме.
"У мужчин мама вызывала активный интерес, она нравилась. Один эпизод таких отношений потом вошёл в "Сибириаду". Павел Васильев очень домогался мамы и написал несколько стихотворений, сублимирующих эротическое, сексуальное влечение к ней. Маму это очень расстраивало, между ними никогда не было отношений, какие по этим стихам можно представить. Они оказались вместе в какой-то компании в общежитии Литературного института, мама при всех ему сказала:
- Павел, какое ты имеешь право такие стихи посвящать мне?
Все уже хорошо выпили, было много грузинского вина, Васильев растерялся и от растерянности дал маме пощечину. Мама была в истерике, её отвезли домой.
В двенадцать ночи кто-то позвонил в дверь, все уже были раздеты, ложились спать. Открыла бабушка.
Мама вышла, стоит Павел:
- Наташа, прости!
- Не хочу с тобой разговаривать. Убирайся вон, подлец!
- Прости! Не уйду, пока не простишь!
- Уходи, умоляю! Ненавижу тебя!
Он падает на колени
- Не уйду! Буду стоять на коленях, пока не простишь!
Утром домработница пошла на рынок, Павел Васильев стоит на коленях. Позвали маму, она вышла. "Наташа, неудобно! - ей уже все шепчут. - Стоит же человек!"
- Ну, хорошо. Прощаю.
Это и вошло в "Сибириаду", эпизод, где Устюжанин стоит на коленях перед воротами.
Мама никогда не сидела без дела, никогда не была в состоянии просто сидеть. Либо она писала, либо готовила, либо рукодельничала.
Мама делала либретто для опер, песни для мультфильмов, зарабатывала деньги.
Мама рассказывала, что всех своих детей задумывала. Она с самого начала хотела сына, но первой родилась дочь. Потом, беременная мной, она задумывала, каким я должен быть, какой характер, какая профессия, какая судьба. Она вообще была человеком на редкость страстным. Это я понял очень поздно.
Поздно по причине своего эгоизма. К матери я относился, как впрочем, относятся и все прочие дети, - потребительски и жестоко. Ребёнок всегда чего-то требует и никогда ничего не даёт. Могу судить по своим детям. Они ведут себя, как молодые животные. Чего-то все время хотят, и при этом немедленно.
Мама старилась. Я взрослел. Она начала со мной делиться какими-то своими мыслями. Я очень терпеливо выслушивал все, что она говорила, а ей уже многое хотелось мне рассказать, но слушал её всегда как бы по сыновней обязанности, со скукой. Голова была забита другим - девочками, вечеринками, друзьями, кино.
Годам к двадцати пяти я стал давать маме какие-то творческие советы. Это я познакомил маму с песнями Эдит Пиаф, она потом перевела их, сделала две книги о ней.
Наши взаимоотношения с мамой начинали становиться взаимоотношениями взрослых людей. Очень часто мама говорила, что пишет новый рассказ или стихотворение.
- Сейчас я тебе почитаю.
Это было всегда некстати! В те годы я редко воспринимал всерьёз хоть что-то из того, что делали мои родители.
Когда я уезжал в Америку, сказал маме, что не вернусь. Мы очень много дискутировали об этом, у неё на глазах были слезы, она говорила: "Этого ни в коем случае делать нельзя". Она боялась.
Потом, когда мы с мамой уже после премьеры "Сибириады" сидели в машине, она сказала:
- Ты прав, ты прав... Я не должна тебя осуждать, ведь я сама когда-то вот так же уехала."
Другие статьи в литературном дневнике:
