СвАлексЦМиБорПодберезин
Удивительные читатели у Подберезина: их нет, есть лишь фамилии:
Светлана Герасимова 2 Глава 7 31.05.2020 11:17 авторская страница
Геннадий Вахрушев Не успеть 31.05.2020 10:59 авторская страница
Талгат Зиганшин Память 31.05.2020 10:36 авторская страница
Цыплакова Татьяна Глава 3 31.05.2020 10:35 авторская страница
Пранор 2 Призрак Воланда 31.05.2020 10:32 авторская страница
Надежда Сурикова Золотое сердце России 31.05.2020 09:59 авторская страница
Флориан Роси Медленно и неправильно 31.05.2020 09:56 авторская страница
Владимир Гусаров 2
Изо дня в день вижу, как человек скользит вниз. И редко - вверх.
У Достоевского Иван Карамазов замечает: "Зверь никогда не может быть
так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток".
Да, я подозреваю: мы не хотим об этом слышать, мы не хотим об этом
знать. Но на любой войне, кто бы ее и во имя чего ни вел -- Юлий Цезарь или
Иосиф Сталин, -- люди убивают друг друга. Это убийство, но об этом у нас не
принято задумываться, даже почему-то в школах мы говорим не о
патриотическом, а о военно-патриотическом воспитании. Хотя почему я
удивляюсь? Все понятно -- военный социализм, военная страна, военное
мышление. Но мы же хотим стать другими людьми?
Нельзя так испытывать человека. Человек не выдержит таких испытаний. В
медицине это называется "острым опытом". Опытом на живом.
Кто-то сегодня процитировал слова Толстого о том, что "человек
текучий". В нем есть все.
А я слежу за чувством, а не за событием. Как развивались
наши чувства, а не события. Может быть, то что я делаю, похоже на работу
историка, но я историк бесследного. Что происходит с большими событиями? Они
перекочевывают в историю, а вот маленькие, но главные для маленького
человека, исчезают бесследно. Сегодня один мальчик (из-за своей хрупкости и
болезненного вида мало похожий на солдата) рассказывал, как непривычно и в
тоже время азартно убивать вместе. И как страшно расстреливать.
Разве это останется в истории? С отчаянием занимаюсь ( от книги к
книге) одной и той же работой -- уменьшаю историю до человека.
Мне интересно и тело, человеческое тело, как связь между природой и
историей, между животным и речью. Все физические подробности важны: как
меняется кровь на солнце, человек перед уходом... Жизнь немыслима
художественна сама по себе, и, как это ни жестоко! звучит -- особенно
художественно человеческое страдание. Темная сторона искусства. Вот вчера я
видела, как собирали по кусочкам ребят, подорвавшихся на противотанковой
мине. Могла не пойти смотреть, но пошла, чтобы написать. Теперь пишу...
А все-таки: надо ли было идти? Я слышала, как офицеры посмеивались за
моей спиной : испугается, мол, барышня. Я пошла и ничего героического в этом
не было, потому что я там упала в обморок. То ли от жары, то ли от
потрясения. Хочу быть честной...
-- Послушай, -- начал он, не представившись, -- читал твой пасквиль,
если еще хоть строчку напечатаешь...
-- Кто вы?
-- Один из тех , о ком ты пишешь. Нас еще позовут, нам еще дадут в руки
оружие, чтобы мы навели порядок. Придется ответить за все. Только печатайте
по- больше своих фамилий и не скрывайтесь за псевдонимами. Ненавижу
пацифистов! Ты поднималась с полной выкладкой в горы, шла на бэтээре, когда
пятьдесят градусов выше нуля? Ты слышишь по ночам резкую вонь колючек? Не
слышишь...Нет...Значит, не трогай! Это наше! Зачем тебе? Ты - баба, детей
рожай !
-- Почему не назовешь себя?
-- Не трогай! Лучшего друга, он мне братом был, в целлофановом мешке с
рейда принес... Отдельно голова, отдельно руки, ноги... Сдернутая кожа, как
с кабана... Разделанная туша... А он на скрипке играл, стихи сочинял. Вот он
бы написал, а не ты... Мать его через два дня после похорон в психушку
увезли. Она на кладбище спала, на его могиле. Зимой спала на снегу. Ты!
Ты... Не трогай это! Мы были солдатами ,нас туда послали. Мы выполняли
приказ. Я дал военную присягу. Знамя на коленях целовал.
-- "Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под
именем Моим". Новый завет. Евангелие от Матфея.
-- Умники! Через десять лет все стали умниками. Хотите чистенькими
остаться? А мы - черненькие... Ты даже не знаешь, как пуля летит. Ни разу не
стреляла, автомат в руках не держала. Плевать мне на ваши Новые заветы! На
вашу правду! Я свою правду в целлофановом мешке нес... Отдельно голова,
отдельно руки...Другой правды нет... -- И гудок в трубке, похожий на далекий
взрыв.
Все-таки я жалею, что мы с ним не договорили. Может быть, это был мой
главный герой...
Автор
Для людей на войне в смерти нет тайны. Убивать -- это просто нажимать
на спусковой крючок. Нас учили: остается живым тот, кто выстрелит первым.
Таков закон войны. "Тут вы должны уметь две вещи -- быстро ходить и метко
стрелять. Думать буду я", -- говорил командир. Мы стреляли, куда нам
прикажут. Я был приучен стрелять, куда мне прикажут. Стрелял, не жалел
никого. Мог убить ребенка. Ведь с нами там воевали все: мужчины, женщины,
старики, дети. Идет колонна через кишлак. В первой машине глохнет мотор.
Водитель вылазит из кабины, поднимает капот... Пацан, лет десяти, ему ножом
-- в спину... Там, где сердце. Солдат лег на двигатель... Из мальчишки
решето сделали... Дай в тот миг нам команду - превратили бы кишлак в пыль.
Стерли. Каждый старался выжить. Думать было некогда. Нам же по
восемнадцать-двадцать лет. К чужой смерти я привык, а собственной боялся.
Видел, как от человека в одну секунду ничего не остается, словно его совсем
не было. И в пустом гробу отправляли на родину парадную форму. Чужой земли
насыплют, чтобы нужный вес был... Хотелось жить... Никогда так не хотелось
жить, как там. Вернемся из боя, смеемся. Я никогда так не смеялся, как там.
Старые анекдоты шли у нас за первый сорт. Вот хотя бы этот...
Попал фарцовщик на войну. Первым делом выяснил, сколько чеков стоит
один пленный "дух". В восемь чеков оценен. Через два дня стоит пыль возле
гарнизона: ведет он двести пленных. Друг просит: "Продай одного. Семь чеков
дам". -- "Что ты, дорогой. Сам за девять купил".
О деньгах говорили много. Больше, чем о смерти. Я ничего не привез.
Осколок, который из меня вытащили, - и все. Кто-то брал...Фарфор,
драгоценные камни, украшения, ковры... Это на боевых, когда ходили в
кишлаки... Кто-то покупал, менял... Рожок патронов за косметический набор:
тушь, пудра, тени для любимой девушки. Патроны продавали вареные... Пуля
вареная не вылетает, а выплевывается из ствола. Убить ею нельзя. Ставили
ведра или тазы, бросали туда патроны и кипятили два часа. Готово! Вечером
несли на продажу. Бизнесом занимались командиры и солдаты, герои и трусы. В
столовых исчезали ножи, миски, ложки, вилки. В казармах недосчитывались
кружек, табуреток, молотков. Пропадали штыки от автоматов, зеркала с машин,
запчасти...В том числе и награды...В дуканах брали все, даже тот мусор,
который вывозился из гарнизонного городка: консервные банки, старые газеты,
ржавые гвозди, куски фанеры, целлофановые мешочки... Мусор продавался
машинами. Доллар и вода всегда найдут себе дорогу. Везде. Солдат мечтал...
Боевые трофеи... Ими хвастались... О кишлаках после артиллерийской
обработки, похожих уже не на жилье, а на разрытое поле? Об этом, что ли,
хотят услышать в наших школах? Нет, там нужны герои. А я помню, как мы
разрушали, убивали и тут же строили, раздавали подарки. Все это существовало
так рядом, что разделить до сих пор не могу. Боюсь этих
воспоминаний...Прячусь от них...Отмахиваюсь... Не знаю ни одного человека,
кто бы вернулся оттуда -- и не пил, не курил.
Через десять лет, когда у нас вылезут наши гепатиты, контузии, малярии,
от нас будут избавляться... На работе, дома... Нас перестанут сажать в
президиумы. Всем мы будем в тягость... Зачем ваша книга? Для кого? Нам, кто
оттуда вернулся, все равно не понравится. Разве расскажешь все, как было?
Как убитые верблюды и убитые люди лежат в одной луже крови, их кровь
перемешалась. А больше кому это нужно? Мы всем чужие. Все, что у меня
осталось, -- это мой дом, жена, ребенок, которого она скоро родит. Несколько
друзей оттуда. Больше я никому не верю.
И уже не поверю...
Скоро начали понемногу задумываться: кто же мы? Наши сомнения
начальству не понравились. Тапочек, пижам еще не было, а уже развешивали
привезенные лозунги, призывы, плакаты. На фоне лозунгов -- худые, печальные
лица наших ребят. Они остались в моем сознании так навсегда... Два раза в
неделю -- политическая учеба. Нас учили все время: священный долг, граница
должна быть на замке. Самая неприятная вещь в армии -- доносительство,
приказ доносить. По каждой мелочи. На каждого раненого, больного.
Там жили ненавистью, выживали ненавистью. А чувство вины? Оно пришло не
там, а здесь, когда я уже со стороны посмотрела на это. Там мне все казалось
справедливостью, здесь я ужаснулась, вспомнив маленькую девочку, лежавшую в
пыли без рук, без ног... Как сломанная кукла... После нашей бомбежки... А мы
еще удивлялись, что они нас не любят. Они лечились в нашем госпитале...
Даешь женщине лекарство, а она не поднимает на тебя глаз, она тебе никогда
не улыбнется. Это даже обижало. Там обижало, здесь -- нет. Здесь ты уже
нормальный человек, к тебе возвратились все чувства.
От человека часто оставалось полведра мяса... А мы
писали: погиб в автомобильной катастрофе, упал в пропасть, пищевое
отравление. Когда их уже стали тысячи, тогда нам разрешили сообщать правду
родным. К трупам я привыкла. Но то, что они такие молодые, родные,
маленькие, -- с этим невозможно было смириться.
Привозят раненого. Как раз я дежурила. Он открыл глаза, посмотрел на
меня:
-- Ну, все. -- И умер.
Не уверена, признается ли кто-либо
здесь, а там не от одного слышала: убивать может понравиться, убивать --
удовольствие. Это сильное чувство. Знакомый прапорщик уезжал в Союз и не
скрывал: "Как я жить теперь буду, мне же убивать хочется?"
Работала в инфекционном отделении.
Должно быть тридцать коек, а лежит триста человек. Брюшной тиф, малярия. Им
выдавали простыни, одеяла, а они лежали на своих шинелях, на голой земле. В
трусах. Наголо остриженные, а с них сыплются вши... Платяные... Головные...
Такого количества вшей я себе не представляла... А рядом в кишлаке афганцы
ходили в наших больничных пижамах, с нашими простынями на голове вместо
чалмы. Да, наши мальчики все продавали. Я их не осуждаю..
, наши мальчики все продавали. Я их не осуждаю... Нет... Чаще не
осуждаю. Они умирали за три рубля в месяц -- наш солдат получал восемь чеков
в месяц. Три рубля... Их кормили мясом с червями, ржавой рыбой... У нас у
всех была цинга, у меня выпали все передние зубы. Они продавали одеяла и
покупали анашу
наши войска надежно охраняют границы Родины, оказывают
помощь дружественному народу. Мы стали волноваться -- могут на войну
послать. Чтобы обойти солдатский страх, нас решили, как я теперь понимаю,
обмануть.
Вызывали к командиру части и спрашивали:
-- Ребята, хотите работать на новеньких машинах?
Разумеется, в один голос:
-- Да! Мечтаем.
Дальше следовало:
-- Но сначала вы должны поехать на целину и помочь убрать хлеб.
Все согласились.
В самолете случайно услышали от летчиков, что летим в Ташкент. У меня
невольно возникли сомнения: на целину ли мы летим? Сели действительно в
Ташкенте. Строем отвели в огороженное проволокой место недалеко от
аэродрома. Сидим. Командиры ходят какие-то возбужденные, шепчутся между
собой. Подоспело время обеда, к нашей стоянке один за другим подтаскивают
ящики с водкой.
-- В колонну по два ста-а-а-новись!
Построили и тут же объявили, что, мол, через несколько часов за нами
прилетит самолет -- мы направляемся в Республику Афганистан выполнять свой
воинский долг. Присягу.
Что тут началось! Страх, паника превратили людей в животных -- одних в
тихих, других в разъяренных. Кто-то плакал от обиды, кто-то впал в
оцепенение, в транс от невероятного, гнусного обмана, совершенного над нами.
Вот для чего, оказывается, приготовили водку. Чтобы легче и проще с нами
поладить. После водки, когда в голову ударил еще и хмель, некоторые солдаты
пытались убежать, бросились драться с офицерами. Но лагерь оцепили солдаты с
автоматами, они стали теснить всех к самолету. В самолет нас грузили, как
ящики, нас забрасывали в железное пустое брюхо.
Выпускной вечер в училище. Сын -- офицер. Но я не понимала, как это Юре
надо будет куда-то уезжать. Не представляла ни на миг своей жизни без него.
-- Куда тебя могут послать?
-- Попрошусь в Афганистан.
-- Юра!!!
-- Мама, ты меня воспитала таким, теперь не вздумай перевоспитывать. Ты
правильно меня воспитала. Все те выродки, которых я встречал в жизни, -- не
мой народ и не моя Родина. Я поеду в Афганистан, чтобы доказать им, что в
жизни есть высокое и не каждому хватает для счастья забитый мясом
холодильник и "Жигули". Есть еще что-то... Ты так учила...
Он не один попросился в Афганистан, много мальчиков подавало рапорт.
Все они -- из хороших семей: у одного отец -- председатель колхоза, у
другого--сельский учитель...Мама медсестра...
Что я могла сказать своему сыну? Что Родине это не нужно? А те, кому он
хочет что-то доказать, как считали, так и будут считать, мол, в Афганистан
едут только за тряпками, за чеками. За орденами, за карьерой. Для них Зоя
Космодемьянская -- фанатичка, а не идеал, потому что нормальный человек на
такое не способен.
-- Сразу я себя убедил: "Я все забываю... Я все забываю..."
У нас в семье табу на эту тему. Жена там поседела в сорок лет, у дочери
были длинные волосы, сейчас носит короткую стрижку. Во время ночных
обстрелов Кабула не могли ее добудиться и тянули за косы. А через четыре
года меня вдруг понесло, понесло... Хочу говорить... И вчера зашли случайные
гости, не могу себя остановить... Принес альбом... Показал слайды: зависают
над кишлаком "вертушки", кладут на носилки раненого, рядом -- его оторванную
ногу в кроссовке. Пленные, приговоренные к расстрелу, наивно смотрят в
объектив, через десять минут их уже не будет... Аллах акбар! Оглянулся:
мужчины на балконе курят, женщины удалились на кухню. Сидят только их дети.
Подростки. Этим любопытно. Не понимаю, что со мной творится? Хочу говорить.
Отчего вдруг? Чтобы ничего не забыть...
Я шел по
Арбату и останавливал людей:
-- Сколько лет идет война в Афганистане?
-- Не знаю...
-- Сколько лет идет война...
-- Не знаю, зачем это вам?
-- Сколько лет...
-- Кажется, два года...
-- Сколько лет...
-- А что, там война? На самом деле?
Начну с того, что я там стрелял, и в то же время я уважаю этот народ. Я
даже его люблю. Мне нравятся его песни, его молитвы: спокойные и
бесконечные, как его горы. Но вот я -- буду говорить только о себе --
искренне верил, что юрта хуже пятиэтажного дома, что без унитаза нет
культуры. И мы завалим их унитазами, и построим каменные дома. Научим водить
трактор. И мы привезли им столы для кабинетов, графины для воды, и красные
скатерти для официальных заседаний, и тысячи портретов Маркса, Энгельса,
Ленина. Они висели во всех кабинетах, над головой каждого начальника. Мы
привезли им начальственные черные "Волги". И наши тракторы, и наших
племенных бычков. Крестьяне (дехкане) не хотели брать землю, которую им
дарили, потому что она принадлежит Аллаху, человек не может ее ни дать, ни
взять
Под Баграмом... Зашли в кишлак, попросили поесть. По их законам, если
человек в твоем доме и голодный, ему нельзя отказать в горячей лепешке.
Женщины посадили нас за стол и покормили. Когда мы уехали, этих женщин и их
детей кишлак до смерти закидал камнями и палками. Они знали, что их убьют,
но все равно нас не выгнали. А мы к ним со своими законами... В шапках
заходили в мечеть...
ткровенный разговор... Ведь многие офицеры думали, что тут, как в
Союзе: можно ударить солдата, оскорбить... Их находили убитыми... В бою в
спину выстрелят... Найди -- кто? Пойди -- докажи.
Солдаты... Мальчишки...Они сломленные отсюда выходят, им по
восемнадцать-девятнадцать лет. Дети. Многое тут увидели... Многое... Как
женщина продается за ящик, да где там ящик, за две банки тушенки. Потом
этими глазами он будет смотреть на жену. На всех... Им тут испортили зрение.
Не хватало медикаментов. Зеленки обыкновенной не было. То не успели
подвезти, то лимиты кончились -- наша плановая экономика. Добывали
трофейное, импортное. У меня всегда в сумке лежало двадцать японских разовых
шприцев. Они в мягкой полиэтиленовой упаковке, снимешь чехол -- делаешь
укол. У наших "Рекордов" протирались бумажные прокладки, становились
нестерильными. Половина не всасывалась, не качала -- брак. Наши
кровезаменители в бутылках по пол-литра. Для оказания помощи одному
тяжелораненому нужно два литра -- четыре бутылки. Как на поле боя ухитриться
держать около часа на вытянутой руке резиновый воздуховод? Практически
невозможно. А сколько бутылок ты на себе унесешь? Что предлагают итальянцы?
Полиэтиленовый пакет на один литр, ты прыгаешь на него в сапогах -- не
лопается. Дальше: бинт обыкновенный, советский бинт стерильный. Упаковка
дубовая, весит больше, чем сам бинт. Импортные... Таиландские,
австрийские... Тоньше, белее почему-то... Эластичного бинта вообще не было.
Тоже брал трофейный... Французский, немецкий... А наши отечественные шины?!
Это же лыжи, а не медицинские приспособления. Сколько их с собой возьмешь? У
меня были английские: отдельные -- на предплечье, голень, бедро. На
"молнии", надувные. Всунул руку, застегнул. Кость сломанная не двигается,
защищена от ударов при транспортировке.
За девять лет ничего нового не поставили у нас на производство. Бинт --
тот же, шина -- та же. Советский солдат -- самый дешевый солдат. Самый
терпеливый, неприхотливый. Не снабжен, не защищен. Расходуемый материал. Так
было в сорок первом году... И через пятьдесят лет так... Почему?..
Напутствие замполита перед возвращением домой: о чем можно говорить, о
чем нет. О погибших нельзя, потому что мы большая и сильная армия. О
неуставных отношениях не распространяться, потому что мы большая, сильная и
морально здоровая армия. Фотографии порвать. Пленки уничтожить. Мы здесь не
стреляли, не бомбили, не отравляли, не взрывали. Мы -- большая, сильная и
лучшая армия в мире...
На таможне забрал подарки, которые мы везли домой: парфюмерию, платки,
часы.
-- Не положено, ребята.
Никакой описи не составлялось. Просто это был их бизнес.
У-ух! Война! Я буду воевать. Были, конечно, среди нас и трусы. Один
парень не прошел комиссию по зрению, выскочил радостный: "Повезло!!" За ним
шел другой по очереди, и его тоже не взяли, он чуть не плакал: "Как я
вернусь в свою часть? Меня две недели провожали. Хотя бы язва желудка была,
а то зубы болят" В одних трусах прорвался к генералу: из-за каких-то больных
зубов не берут, так пусть вырвут эти два зуба!
У меня по географии в школе было "пять". Закрываю глаза и представляю:
горы, обезьяны, мы где-то загораем, едим бананы... А было так. Нас посадили
на танки: в шинелях, пулемет -- вправо, пулемет -- влево, задняя машина,
которая замыкает, -- пулемет назад, все бойницы открыты, автоматы высунуты.
Железный еж какой-то. Встречаем два наших бэтээра -- ребята на броне сидят,
в тельняшках, в панамах, смотрят на нас, со смеху давятся. Увидел убитого
наемника, был потрясен. Как тренирован! -- атлет. А я попал в горы и не
знал, как ступить на камень, что начинать надо с левой ноги. Десять метров
по отвесной скале нес телефон... Когда взрыв, закрывал рот, а надо открывать
-- перепонки лопаются. Нам выдали противогазы. В первый же день мы их
выбросили, химоружия у "духов" нет. Каски свои в дукане продали. Лишний груз
на башке, нагреваются, как сковородки. У меня была одна проблема: где
украсть дополнительный рожок с патронами? Выдали четыре рожка, пятый купил в
первую получку у товарища, шестой подарили. В бою достаешь последний рожок и
последний патрон -- в зубы. Это для себя.
Мы приехали социализм строить, а нас оградили колючей проволокой:
"Ребята, туда нельзя. За социализм агитировать не надо, для этого
специальные люди есть". Обидно, конечно, что не доверяют. Говорю с
дуканщиком:
-- Ты неправильно жил. Мы сейчас тебя научим. Будем социализм строить.
Он улыбается:
-- Я до революции торговал и сейчас торгую. Поезжай домой. Это наши
горы. Сами разберемся...
Едем по Кабулу, женщины бросают в наши танки палками, камнями. Бачата
ругаются матом без акцента, кричат: "Русский, уезжай домой".
Приехал домой к деду, больше никого у меня нет. Бабка в плач: внук
любимый без руки остался. Дед на нее прикрикнул: "Не понимаешь политики
партии". Знакомые встречают:
-- Дубленку привез? Магнитофон японский привез? Ничего не привез...
Разве ты был в Афганистане?
Мне бы автомат привезти!
Государственная тайна! Сто тысяч солдат в чужой стране -- тайна.
Даже какая жара в Кабуле -- тайна...
Война не делает человека лучше. Только хуже. Как я могу стать лучше, если я видел... как за чеки покупают у медиков два
стакана мочи желтушника. Выпил. Заболел. Комиссовали. Как отстреливают себе
пальцы. Как уродуют себя затворами пулеметов. Как... Как... Как в одном
самолете возвращаются домой цинковые гробы и чемоданы с кожухами, джинсами,
женскими трусиками... Китайским чаем..
У Валентина Пикуля в романе: "Честь имею (Исповедь офицера российского
Генштаба)" недавно прочел: "Сейчас (имеются в виду позорные последствия
русско-японской войны 1905 года) многие офицеры подают в отставку, ибо
везде, где ни появятся, их подвергают презрению и насмешке. Дело доходит до
того, что офицер стыдится носить свой мундир, стараясь появляться в
штатском. Даже израненные калеки не вызывают сочувствия, а безногим нищим
подают намного больше, если они говорят, что ногу отрезало на углу Невского
и Литейного трамваем, а к Мукдену и Ляояну они никакого отношения не имеют".
Скоро о нас так напишут...
Мне кажется, что теперь я могу даже Родину поменять... Уехать...Раньше любил парады на Красной площади, как идет военная техника.
Любил это... Теперь знаю: восхищаться этим нельзя, такое чувство, что скорее
бы эти танки, бронетранспортеры, автоматы поставили на место, зачехлили.
Скорее бы. Потому что это все для того, чтобы человека уничтожить...В пыль
его! В глину! Такого, как ты... Еще лучше -- пройти по Красной площади всем
афганским "протезникам"... Я бы пошел... Смотрите! У меня обе ноги выше
колена отрезаны... Если б ниже колен... Удача! Я счастливый человек был
бы... Я завидую тем, у кого ниже колен... вчера в газете: защищался до последнего патрона, последним патроном --
застрелил себя. Что такое -- застрелить себя? В бою вопрос ребром: ты -- или
он? Ясно, что ты должен остаться. Но все ушли, а ты их прикрываешь, тебе
приказали или ты сам решил, почти наверняка зная, что выбрал смерть. Я
уверен, что психологически в ту минуту это нетрудно. В той обстановке
самоубийство воспринимается как нормальное явление, на него многие способны.
Их называют потом героями. Это...Тут...В обычной жизни самоубийцы --
ненормальные люди. А там? Там все наоборот.Духи не убьют, так свои прибьют. Я зэку в Союзе потом рассказывал,
он не верил, чтобы свои так издевались над своими: "Не может быть!!!" А он
десять лет отсидел. "духи" делали из тебя
мужчину, а свои делали из тебя гавно. Только в армии я понял, что любого
человека можно сломать, разница только в средствах и в отпущенном времени.
Лежит "дед", он полгода отслужил, пузо вверх, в сапогах лежит и зовет меня:
"Оближи сапоги, дочиста оближи языком. Пять минут времени." Я стою... Он:
"Рыжего - сюда", а Рыжий - тот пацан, с которым мы вместе приехали, дружим.
И вот стоят два козла и Рыжего метелят со страшной силой, я вижу -- они ему
позвонки перебьют. Он смотрит на меня... И начинаешь лизать сапоги, чтобы он
жив остался, не искалечили. До армии я не знал: человеку так можно дать по
почкам, что он задохнется. Это, когда ты один, за тобой никого нет... Тогда
тебя хрен сломаешь.
У меня был друг... Кличка - Медведь, амбал под два метра ростом. Он
вернулся из Афгана и через год повесился. Я не знаю... И никому он не
доверился, никто не знает, от чего он повесился: от войны или от того, что
убедился, какая человек скотина. На войне он вопросы эти не задавал себе, а
после войны стал думать. Мозги съехали... Другой мой друг спился... Он писал
мне, я два письма от него получил...Вроде того, что там, брат, была
настоящая жизнь, а здесь полное гавно, там мы боролись и выживали, а здесь
хрен что поймешь. Я один раз позвонил ему, он был в задницу пьяный.В морге солдаты, которые
принимали убитых, их звали мародерками, они из карманов все вытаскивали.
Лежит парень с дыркой в груди или у него все кишки наружу, а они по карманам
у него шарят. Все подбирали: зажигалку, красивую авторучку, ножницы для
ногтей, потом в Союзе девушке своей подарит. Мама не горюй!
Я столько видел разрушенных кишлаков, но ни одного детского сада, ни
одной построенной школы или посаженного дерева, о которых писали в наших
газетах. (Молчит).У них мужеложство -- это нормально. Зайдешь один в дукан:
"Товарищ, иди... Иди сюда... Я тебя трахну в задницу и за это, что хочешь
возьми. Платок матери возьми..." Фильмов мало привозили, единственное, что
регулярно доставляли - газету "Фрунзенец" в большом количестве. Гарнизонная
газета. Мы ее сразу несли в избу-читальню...Ну...Туда... Иногда удавалось
поймать музыкальную программу, и когда мы слушали Людмилу Зыкину "Из далека
долго течет река Волга", все плакали. Сидели и плакали.
Дома не мог построить нормальную фразу, тут же бля...! Мат-перемат...
Мать первое время: "Сыночек, что же ты ничего не рассказываешь?" Что-то
вспомнил... Мать меня перебивает: "А соседи наши устроили своего сына на
альтернативную службу в больницу. Я бы от стыда сгорела, если бы мой сын за
старухами горшки таскал. Разве это мужик?" -- "Знаешь, мать, -- ответил я,
-- когда у меня будут дети, я сделаю все, чтобы они не служили в нашей
армии." Отец и мать посмотрели на меня, как на контуженного, и уже
разговоров о войне со мной не заводили, особенно при знакомых. Я быстро
сбежал из дома... Поехал учиться... Девушка меня ждала: "Ну -- думаю, --
завалю в первый день... В первый день трахну..." А она руку мою убирает с
плеча: "Она вся у тебя в крови." Так либидо мне и отрезала на три года, три
года я боялся к женщине подойти.
Рассказ женщины:
Мальчишки, кто служит здесь, не
скрывают: "Если я услышу, что девчонка была в Афгане, для меня она
исчезает..." Мы пережили те же болезни, у всех девчонок гепатит был,
малярия... Нас так же обстреливали... Но вот мы встретимся в Союзе, и я не
смогу этому мальчишке броситься на шею. Мы для них все б... или чокнутые. Не
спать с женщиной -- не пачкаться... "А с кем я сплю? А сплю я с
автоматом..." Попробуй после этого кому-нибудь улыбнись...
Моя мама с гордостью объявляет знакомым: "Моя дочь в Афганистане".
Наивная моя мама! Мне хочется написать ей: "Мама, молчи, а то услышишь
такое!" Может, вернусь, все осмыслю -- и отойду, потеплею. А сейчас внутри
сломано, смято. Чему я здесь научилась? Разве тут можно научиться добру или
милосердию? Или радости?
Бачата бегут за машиной:
-- Ханум покажи...
Пошел на встречу
выпускников в школу. Учителя тоже ни о чем не расспрашивают. Мой разговор с
директором школы:
Я:
-- Надо увековечить память тех, то погиб, выполняя интернациональный
долг.
Она:
-- Это были двоечники, хулиганы. Как мы можем повесить на школе
мемориальную табличку в их честь?
Мол, что вы такого героического совершили? Проиграли войну? А кому она
нужна была - Брежневу и военным генералам? Фанатикам мировой революции...
Получается, что мои друзья погибли зазря... И я мог погибнуть зазря... А моя
мама увидела меня из окна и бежала через всю улицу, кричала от радости.
"Нет, -- говорю я себе, -- пусть свет перевернется, но это не перевернется:
герои в земле лежат. Герои!"
В институте старый преподаватель меня убеждал:
-- Вы стали жертвой политической ошибки... Вас сделали соучастниками
- Мне было тогда восемнадцать лет. А вам сколько? Когда у нас там
шкура лопалась от жары -- вы молчали? Когда нас привозили в "черных
тюльпанах" -- вы молчали? Слушали, как гремели на кладбищах салюты и играли
военные оркестры... Когда мы там убивали -- вы молчали? Теперь вдруг
заговорили: бессмысленные жертвы... ошибка...
А я не хочу быть жертвой политической ошибки. И я буду за это драться!
Пусть свет перевернется, но это не перевернется: герои в земле лежат. Герои!
За войну нам удивительно дешево платили: каких-то два оклада, из
которых один переводился в двести семьдесят чеков, из него высчитывали еще
взносы, подписку на газеты, налог и прочее. В то время, как обычному
вольнонаемному рабочему на Саланге платили по тысяче пятьсот чеков. Сравните
с офицерским окладом. Военные советники получали в пять-десять раз больше.
Неравенство обнаруживалось на таможне... Когда везли колониальный товар... У
кого-то магнитофон и пара джинсов, а у кого-то видеосистема и к ней
пять-семь чемоданов длиной с матрац, называли их "мечта оккупанта", солдаты
чуть волокут. Колесики не выдерживали...
истец О. Ляшенко, ответчица С. Алексиевич.
Судья Т. Городничева:
-- Истец, вы утверждаете, что писательница исказила сообщенные вами
факты?
О. Ляшенко:
-- Да.
Судья Т. Городничева:
-- Ответчица, прошу пояснить вас по существу данного вопроса.
С. Алексиевич:
-- Олег, я хотела бы тебе напомнить, как ты рассказывал и плакал, когда
мы встретились, и не верил, что твою правду можно будет когда-нибудь
напечатать. Ты просил, чтобы я это сделала... Я написала. И что теперь? Тебя
опять обманывают и используют... Во второй раз... Но ты же тогда говорил,
что уже никогда не дашь себя обмануть?
О. Ляшенко:
-- Побывали бы вы на моем месте: нищая пенсия, работы у меня нет, двое
маленьких детей... Жену недавно тоже сократили. Как жить? На что жить? А у
вас гонорары... Печатаетесь за границей... А мы, получается, убийцы,
насильники...
Адвокат Т. Власова:
-- Я протестую. На моего подзащитного оказывается психологическое
давление. У меня отец был летчик, генерал, он тоже погиб в Афганистане...
Там все было святое... Это -- святые смерти... Они выполняли присягу...
Родину защищали...
Судья Т. Городничева:
-- На чем настаивает истец?
О. Ляшенко:
-- Чтобы писательница передо мной публично извинилась и мне был
возмещен моральный ущерб...
Судья Т. Городничева:
-- Вы настаиваете только на опровержении опубликованных фактов?
О. Ляшенко:
-- За мою поруганную солдатскую честь я требую, чтобы С. Алексиевич
заплатила мне 50 тысяч рублей.
С. Алексиевич:
-- Олег, я не верю, что это твои слова. Это ты говоришь с чужих слов...
Я помню тебя другого... И ты слишком дешево оценил свое обожженное лицо,
потерянный глаз, сломанную руку. Только не меня надо звать в суд. Ты
перепутал меня с министерством обороны и Политбюро КПСС...
Адвокат Т. Власова:
-- Я протестую! Это -- психологическое давление...
С. Алексиевич:
-- Когда мы с тобой встречались, Олег, это пять лет назад, ты был
честен, я боялась за тебя. Я боялась, что у тебя могут быть неприятности с
КГБ, ведь вас всех заставляли подписывать бумагу о неразглашении военной
тайны. И я изменила твою фамилию. Я изменила ее, чтобы защитить тебя, а
теперь должна этим же от тебя сама защищаться. Поскольку там не твоя
фамилия, то -- это собирательный образ... И твои претензии
безосновательны...
О. Ляшенко:
-- Нет, это мои слова. Это я говорил... Там и то, как меня ранило...
И... Там все мое...
Из судебного иска Екатерины Никитичны Платициной,
матери погибшего майора Александра Платицина
6 октября 1989 года в статье "Мы возвращаемся оттуда..." в газете
"Лiтаратура i мастацтва" были опубликованы отрывки из документальной книги
Светланы Алексиевич "Цинковые мальчики". Один из монологов, как матери
погибшего в Афганистане майора А. Платицина, подписан моим именем.
Полностью этот монолог включен в книгу С. Алексиевич "Цинковые
мальчики".
В монологе, напечатанном в газете и книге, искажен мой рассказ о сыне.
С. Алексиевич, несмотря на то, что книга документальная, некоторые факты
добавила от себя, многое из моих рассказов опустила, сделала самостоятельные
выводы и подписала монолог моим именем.
Статья оскорбляет и унижает мои честь и достоинство...
По кондовому советскому сценарию, Светлана Алексиевич организованно
проклинается как агент ЦРУ, прислужница мирового империализма, клевещущая на
свою великую Родину и ее героических сыновей якобы за два "мерседеса" и
долларовые подачки...
Первый суд так ничем и не закончился, так как истцы -- бывший рядовой
О. Ляшенко и мать погибшего офицера Е.Н. Платицина -- не явились на судебное
разбирательство. Но через полгода было подано два новых иска: от И.С.
Галовневой, матери погибшего старшего лейтенанта Ю. Галовнева, председателя
Белорусского клуба матерей погибших воинов - интернационалистов, и Тараса
Кецмура, бывшего рядового, ныне председателя Минского клуба
воинов-интернационалистов...
Газета "Права человека", No 3, 1993 г.
14 сентября в Минске состоялся суд, где ответчиком выступала
писательница Светлана Алексиевич.
И тут началось самое интересное. "Исковое заявление от матери погибшего
"афганца" И.С. Головневой поступило в суд без даты, -- сказал адвокат
Алексиевич Василий Лушкинов. -- Нам же его копию представили вообще без
подписи и, естественно, без даты. Однако это не помешало судье Татьяне
Городничевой возбудить дело по 7-й статье гражданского кодекса. Вызывает
удивление и то, что само дело было процессуально не оформлено к моменту
суда, то есть в книге регистраций номер его уже существовал, хотя еще не
было вынесено определение о возбуждении гражданского дела".
Однако суд состоялся... на нем председательствовал человек, дело
увидевший, собственно, на самом суде. О том, что судья Т. Городничева
заменена на судью И. Ждановича, Светлана Алексиевич и ее адвокат узнали
только за десять минут до начала заседания.
"Это, скорее, вопрос морали, нежели юридический вопрос", --
отреагировал Василий Лушкинов.
Может быть, и так. Но за столом истцов внезапно появился еще один герой
книги Светланы Алексиевич -- Тарас Кецмур, а перед судьей И. Ждановичем
легло его исковое заявление без подписи и, разумеется, без возбужденного по
этому поводу дела...
Адвокат ответчицы обратил внимание суда на этот нонсенс и заявил
протест. Судебное заседание было перенесено...
Олег Блоцкий
"Литературная газета", 6 октября 1993 г.
Из стенограммы судебного заседания 29 ноября 1993 г.
Состав суда: судья И.Н. Жданович, народные заседатели Т.В. Борисевич,
Т.С. Сороко.
Истцы: И.С. Галовнева, Т.М. Кецмур.
Ответчица: С. А. Алексиевич.
Из судебного иска Инны Сергеевны Галовневой,
матери погибшего старшего лейтенанта Ю. Галовнева
В газете "Комсомольская правда" от 15.02.90 г. опубликованы отрывки из
документальной повести С. Алексиевич "Цинковые мальчики" -- "Монологи тех,
кто прошел Афганистан".
В опубликованном за моей фамилией монологе имеются неточности и
искажения фактов, сообщаемых мной С. Алексиевич, а также явная ложь,
вымыслы, т.е. изложение с моих якобы слов обстоятельств, о которых я не
сообщала и не могла сообщить. Вольная интерпретация моих высказываний, а
также явные домыслы, изложенные от моего имени, порочат мою честь и
достоинство, тем более что повесть документальная. Как я полагаю,
автор-документалист обязан в точности излагать полученную информацию, иметь
записи бесед, согласовывать тексты с интервьюируемым.
И эта книга публикована за границей. В Германии, во Франции... По
какому праву Алексиевич торгует нашими погибшими сыновьями? Добывает себе
славу и доллары? Кто она такая? Если это мое, я рассказала, пережила, при
чем здесь Алексиевич... Поговорила, записала наши рассказы, мы ей проплакали
свое горе...
Имя мое она написала неправильно: Я Инна, а у нее Нина Галовнева. У
моего сына звание старший лейтенант, а она написала -- младший. Это
документальная литература, я дала ей дневник, она должна его опубликовать, и
все. Я понимаю, что документальная литература -- это письма, дневники. Пусть
признает, что это вымысел, клевета... Написанная простым, грубым языком. Кто
так пишет книги? Мы детей потеряли, а у нее слава... Пусть бы она родила
сына и отправила на эту войну...
Другие статьи в литературном дневнике:
