Во всех книгах, справочниках о Нестерове будут писать: Ученик Перова. А он в 18 лет уходит добровольно из Училища и решает ехать в столицу - в Санкт-Петербург в Академию Художеств. Причин несколько. Первая, самая простая, как он сам о ней пишет: «Многие поехали, и я поехал». Несерьезная причина? Но простительная. Нестерову 18 лет. По нынешней, а тем паче по старой классификации, он подросток ( вспомните роман Достоевского, там герою-подростку 21 год). Вторая: после натурного класса туда примут без экзаменов. Третья: Перов стал заметно сдавать по здоровью. Нестеров здесь ни в коем случае не предатель. Но, как описано выше, сама атмосфера Москвы с ее расслабленностью и благодушием, не сильно способствует учебе, благодушие есть - а настоящего успеха нет. Родителей не включаю в число причин, хотя он, как почтительный сын, с ними советовался – но что они могли ему посоветовать? Спасибо, что молчали. Поверх всего перечисленного, как представляется, была одна причина, которую не определить словами, но которая чаще всего в таких вопросах: на что решиться? - бывает самой важной. Причина эта - неясная тоска, душевная неудовлетворенность, требующая выхода. Сердце здесь больше решает, чем разум: надо что-то менять! Сменить место – это самое очевидное решение, первый шаг. Тем паче на столицу, на главный и в то время единственный художественный вуз России. Академия дает высшее образование. Там Эрмитаж, а в Москве только через 33 года откроется музей Александра III, нынешний музей изобразительных искусств имени Пушкина. Кроме того, он еще ни разу не был в Петербурге, в столице империи! Приехали. От Николаевского вокзала с Лиговки пешком пришли на Васильевский остров. Взирая на огромное здание, где на фронтоне написано «свободным художествам», не поверили, что дошли и робко спросили у прохожих: «Скажите, где тут Академия?». «На нас посмотрели как на барнаульцев и сообщили, что мы уже перед ней». Как и обещалось, как и было известно заранее, все - а их было пятеро – были приняты в Академию без экзаменов из натурного класса МУЖВЗ. Вошли с известной робостью. Всё торжественно, парадно, высокие гулкие коридоры, швейцар в красной ливрее.
Ректором живописного, скульптурного , а затем и мозаичного отделений был с 1871 года Федор Иванович (Фридрих Людвиг) Иордан, родившийся в России, в Павловске – городке при Павловском дворце в 5 км от Царского Села,в семье придворного обойщика мебели. Выдающийся мастер гравюры, строгий академист, признанный академиями Берлина и Флоренции. Однако именно о нем Нестеров оставил не самые лестные воспоминания. Был он стар – тогда ему было уже 80 – и появлялся в Академии редко. Когда его небольшая сухонькая фигура, сопровождаемая инспектором П.А.Черкасовым, профессорами и толпой академистов, появлялась в коридорах Академии, все останавливались вдоль стен в поклоне, на которые он благосклонно отвечал. За строгий академизм, когда-то возвысивший его, но нынче казавшийся устаревшим, он перестал оставаться лидером, авторитетом и был в глазах Нестерова словно осколок прошлого. По-настоящему удивляет то, что Нестеров не заметил главного учителя по рисунку - Павла Петровича Чистякова, выдающегося педагога, который был, по выражению В.А.Серова, «единственным в России учителем вечных, незыблемых законов формы». Впрочем, он пишет, что в то время они в Москве о нем даже не слыхали. А Чистяков оставил наследие, которого нельзя переоценить. Считая изучение натуры первоочередной задачей художника, он подчеркивал, что рисунок – основа всего, фундамент. «Кто не понимает его и не признает - тот без почвы. Для художника рисовать – значит мыслить, без рисунка не может быть высокого искусства. Рисунок – это всё мужественное, твердое, устойчивое и благородное в искусстве. Всё нежное, ласкающее глаз, нервы, всё, на первое впечатление сильно нравящееся – выражает собою живопись» - это его подлинные слова. А вот что пишет о нем Нестеров: Этот метод, чистяковский, был нам, перовцам, совершенно непонятен, казался ненужным, отвлекающим вниманье от целого, общего впечатления. Врубель был, например, чистый чистяковец, и мне казались странными приемы его». Педагоги по другим дисциплинам тоже не произвели на Нестерова впечатления: Верещагин, по воспоминаниям Нестерова, показался всем московским однокашникам скучным после яркого темпераментного Перова. Этюды, как понимал и сам Нестеров, писаны были им плохо, ничем он не смог тогда обратить на себя внимание ни Верещагина, ни Валерия Ивановича Якоби, который во второй месяц сменял Василия Петровича. У меня остался от папы-художника, выпускника Художественного института имени Сурикова, академический учебник для вузов издательства «Искусство» 1953 года. «Научиться рисовать, пользуясь учебником, невозможно - первое, что написано во вступлении от авторов, - Лишь под руководством опытного преподавателя можно овладеть профессиональной грамотой». Да, есть профессии, которые можно получить только от учителя, как древние тайные знания и никогда - просто прочитав учебник и выучив параграфы за неделю до экзаменов. Таким путем, как помнится, Нестерову удавалось иногда сдать историю искусств, недаром он потом недолюбливал искусствоведов, о чем имею свидетельство из первых рук и расскажу о нем в своем месте. И вот оказалось, что напрасно он так стремился в столицу. Не было тут того педагога, которому хотелось довериться и который его бы заметил. Чистяков его тоже не оценил. Кажется, это было взаимно. Любовь бывает безответной, а равнодушие и безразличие всегда обоюдно. Вот что пишет сам Нестеров «Душе моей Чистяков тогда не мог дать после Перова ничего. А то, что он давал другим, мне еще не было нужно, я не знал еще, как это будет необходимо на каждом шагу серьезной школы и что я постиг гораздо позже, когда усваивать это было куда трудней». Да, непроработанностью рисунка будут еще укорять Нестерова и критики, и собратья-живописцы. Чистяков ставил руку, учил идти от общего к частному, дабы не терять пропорций. Читатель невольно задастся вопросом: как же юный Нестеров писал уже портреты, и они получались вполне похожими? У Чистякова есть прямой ответ на этот вопрос: «Талант, и не учась, напишет кисть руки или вид ее хорошо, но разве это всё? Нужно изобразить кисть эту так, как она существует и как кажется глазу художника. Кисть состоит из костей, сухожилий, мускулов, покрыта кожей и пр. Чтобы исполнить ее как следует, надо изучить кости, построить их в соответствии в данный момент, написать вид и написать тельно». Творческому рисунку обучать в буквальном смысле нельзя, он сам по себе является итогом полученной художником идейной и профессиональной подготовки. Отсюда следует, что к рисунку можно подходить с двух точек зрения: с точки зрения учебно-познавательной - как средство изучения натуры и с точки зрения творческой, когда рисунок служит средством реалистического выражения творческого замысла. Там огромное число подводных камней: например, линия в зависимости от освещения должна относиться или к голове, или к пространству, ограничивающему эту голову. А еще класс живописи – тут могла бы цитировать из папиного старого, 1939 года, учебника Д.И.Киплика «Техника живописи», но, думается, читатель понимает сложность этого вида искусства в отличие от пианизма, балета, литературы – здесь кроме чисто творческих задач многое зависит от материала – холста, грунтовки, красок, кистей, наконец. Уроки живописи вел Петр Михайлович Шамшин, потомственный художник, родившийся в семье академика живописи Михаила Никитича Шамшина, будущий ректор, «высокий, важный, медлительный старик - было ему тогда 70 лет - сенаторского вида, бритый, наглухо застегнутый, корректный». Он подходил, долго смотрел на рисунок ученика, а затем произносил с прононсом: «Изволите видеть, у нас с вами лодыжка не на месте»… поправлял лодыжку и так же степенно уходил. Его работы, в свое время принесшие ему славу и почести, все эти святые - «Святое семейство», «Святой царь Константин», «Святой Григорий Декаполит», «Святой блаженный Николай», «Святая Ольга», «Святой архиепископ Прокл» - нынче казались как из прошлого века и вряд ли могли вдохновлять его нынешних учеников. Становилось все понятнее, что Перов был прав. А пока писались плохие, как сам Нестеров их беспощадно характеризует, рисунки, такие же слабые этюды. Ни о каких наградах речи не шло. Так прошел первый год в Академии. Летом приехал домой в Уфу. Был всем недоволен, не знал, куда себя деть и недолгое утешение находил, скача на своем Гнедышке – жеребчике, который уже превратился в доброго коня.
Начался второй год в Академии. Врубель получил медаль за «Благовещение», Рябушкин, с которым вместе приехали в Петербург, получил медаль за эскиз. Нестеров, к его чести, не завидует, он понимает, что его эскиз не стоит медали. Тут следует заметить, что до революции Академия выдавала солидные награды. Большая золотая медаль, присуждаемая обычно одному, редко двум, лучшим выпускникам за дипломную работу, давала право изучать западно-европейское искусство за границей в течение от трех до шести лет. Для этого нужно было представить эскиз дипломной работы, как правило, от лучших учеников АХ. Они были обязаны выполнить программу – картину, утвержденную Ученым Советом Академии. Обычно задания давались на исторические темы, дабы получилась сюжетная картина. Допускались и собственные пейзажные, но шанс получить Золотую медаль у них была ниже. Конкуренты оставались в Академии еще на год с предоставлением отдельной мастерской и материалов для работы, а также полным содержанием. Как правило, Большая золотая медаль бывала одна, реже две. Но надо отметить, что формализма в присуждении не было. В 1873 году нашумевшим событием было присуждение сразу пяти золотых медалей.
Золотая медаль имени Элизабет Виже-Лебрен, присуждалась за голову в натуральную величину – Виже-Лебрен была великой портретисткой. Большая и Малая серебряные медали давали соответственно чин классного и неклассного художника. Серебряные медали первого и второго достоинства присуждали на третных ( год делился на трети) экзаменах за рисунок, считавшийся высшим показателем профессиональной подготовки. Выдавались и денежные премии дважды в год в январе и апреле, то есть на Рождество и Пасху. Сумма была от 50 до 100 рублей. Были награды за самостоятельные работы, там полагалось от 15 до 25 рублей. Принцип стимулирования в Академии заключался не в штрафах. Отчисление вообще было редчайшим случаем и лишь с формулировкой «за безобразия в поведении», то есть априори считалось, что бездарности в Академию попасть не могут. Слово «профнепригодность» не существовало вовсе.
Так что же, Нестеров зря потратил время в Академии, и она ему ничего не дала? В Петербурге было то, чего не было в Москве – один из величайших музеев мира – Эрмитаж. Разумеется, каждый ученик Академии имел ввиду Золотую медаль, как высшую цель своей учебы. В Академии было правило: прежде чем писать программу на золотую медаль, нужно было сделать копию в Эрмитаже с одного из великих мастеров. В те времена там много было студентов- копиистов. Нестеров тоже, даже порой пропуская этюдные классы, стал ходить и присматривать, что можно было бы взять для копирования. Выбрал одного из «Золотого века голландской живописи» - знаменитого лейденца Габриеля Метсю ( 1629 -1667), сооснователя Гильдии святого Луки в городе Лейдене, жанрового и религиозного живописца. Копия получалась неплохой. Сам дух великого музея окрылял. А сколько легенд витало в этих стенах! Академик Петр Васильевич Тутукин был одной из них. Когда-то на заре своей юности - родился он в 1819 - он рисовал перспективу Помпейской галереи, воссозданной после пожара 1837 Василием Петровичем Стасовым, архитектором и отцом знаменитого критика Владимира Стасова и созвучной другим покоям, созданным Карлом Брюлловым. Цитирую: «Однажды утром он сидел за мольбертом, погруженный в свою работу. Вдруг услышал позади себя шаги. Какое-то непонятное волнение заставило молодого Тутукина подобраться и затаить дыхание. Шаги смолкли. Кто-то остановился позади художника, волнение которого возрастало с каждой секундой. Он чувствует, как некто наклоняется над ним, слышно его дыхание. Сердце его остановилось. Некто в этот момент произносит: Молодец. Шаги снова раздались. Петр Васильевич поднимает отяжелевшие веки и видит величественную фигуру удаляющегося императора Николая Павловича. Случай скоро стал известен. Молодого художника заметили после этого случая, стали приглашать давать уроки в высокопоставленные дома. И он, такой приятный, скромный, обязательный, стал делать свою петербургскую карьеру художника, закончившуюся долголетним пребыванием старшим хранителем императорского Эрмитажа. Умер Тутукин глубоким стариком, и кто в те времена не знал и не любил этого милого, совершенно седого старичка, галантно шаркающего ножками по великолепным паркетам эрмитажных зал». На этом история с Тутукиным еще не кончена. Нестеров продолжал ходить в Эрмитаж копировать голландцев. И увидел однажды старого генерал – адъютанта. По тому почтению, с которым все с ним раскланивались, становилось понятно, что он важная птица. Ходил он, ходил по залам, подошел и к Нестерову. Спросил, кто таков, откуда. Узнав, что из Уфы, оживился, задал несколько вопросов. На другой день Тутукин сообщил, что был это сам бывший министр иностранных дел Тимашев, земляк! . Было и еще одно, гораздо более важное знакомство. Стали копирующие замечать, что в определенное время появляется важный господин с «министерской походкой», смотрит мимоходом работы учеников и направляется к окну последнего зала, где, как ходили слухи, копирует картину дочь американского посла. Там важный господин оставался подле нее около получаса, и так до следующего визита. Оказалось, что это сам Иван Николаевич Крамской! В один из дней он остановился возле Нестерова, посмотрел его работу, стал расспрашивать, кто сей ученик и откуда. Узнав, что из Москвы, из Училища, ученик Перова, стал с особым вниманием расспрашивать о Москве. Очень тепло отозвался о Перове, что, конечно, не могло не польстить его ученику. А в довершение счастливого случая - похвалил копию и пригласил бывать у него. Разумеется, Нестеров воспользовался приглашением и стал бывать у великого - да, в то время 43 летний Крамской уже был самым знаменитым – художника дома. Именно Крамской посоветовал Нестерову возвращаться в Москву в училище, а что делать дальше – видно будет. Интересно, современного читателя ничего не удивляет в этой истории? Великий художник, дающий уроки особам из высшего общества, приглашает к себе домой неизвестного ученика и дает ему полезные советы. Никакой фанаберии. А Михаил Булгаков верит, что люди не изменились. Увы, еще как изменились! Помня этот совет, решил весной в конце года по дороге в Уфу заехать в столицу и узнать о Перове. Увы, новости были самые мрачные. В первый же день Нестеров узнал, что Перов тяжко болен - скоротечная чахотка, надежд нет. В подмосковных Кузьминках доживал он последние дни. Они успели увидеться, а через несколько дней Перов скончался, ему было 48. Рисунок с покойника сделал Нестеров. Похоронили его в Даниловом монастыре. Похороны были торжественными. Вот как описал их сам Нестеров: «Провожатых было множество. Народ стоял вдоль панелей. Впереди процессии растянулись ученики с венками. Венок нашего натурного класса несли самые младшие из учеников Перова – Рябушкин и я. Видя такие многолюдные похороны, подходили обыватели спрашивать: кого хоронят? - и, узнав, что хоронят не генерала, а всего-навсего художника, отходили разочарованные. Медленно двигалась процессия в Данилову монастырю, куда за много лет по этой же Серпуховке мимо Павловской больницы провожали Гоголя ( а позднее Перов нарисовал «Похороны Гоголя его героями»). Вот показались башни и стены древнего монастыря, о котором летопись говорит так: «Некогда сей монастырь построен был Даниилом князем московским на берегу Москва-реки. Позднее он был разорен татарами и возобновлен великим князем Иоанном Васильевичем Третьим». Данилов монастырь издавна служит местом упокоения многим русским людям, писателям и художникам. В его стенах сном вечным почивают Гоголь, Хомяков, Языков, Николай Рубинштейн, наконец, Перов. У ворот монастыря печальную процессию встретили настоятель и братиею и с песнопениями проводили гроб до могилы.Наступили последние минуты. Из толпы отделился Архип Иванович Куинджи. На могильный холм поднялась его крепкая, небольшая , с красивой львиной головой фигура. Куинджи говорил недолго, говорил от лица старых товарищей- передвижников. Его речь не была ораторской. Но сказал ее Куинджи - автор «Украинской ночи» и «Забытой деревни» - и его благоговейно слушали. Куинджи кончил, толпа раздалась. Явился прямо с поезда запоздалый Григорович. Бледный, взволнованный, он на ходу бросил плащ - плащ концом упал в могилу. Высокий красивый старик Григорович говорил свободно, мастерски, говорил он напутствие другу в далекий путь. Но голос изменил, на глазах выступили слезы, волнение передалось окружающим , послышались рыдания. Вот и последнее расставание. Как тяжело оно нам! Гроб опускают, земля глухо стучит где-то внизу. Всё кончено. Скоро вырос намогильный холм. Все медленно расходятся, мы, ученики покойного, уходим последними. Перова больше нет среди нас. Осталось его искусство. А в нем его большое сердце. Вечная память учителю».
Было это 12 июня 1882 на третий день смерти. Горе для Нестерова было велико не только потому, что теперь не будет наставника, а потому, что любил он учителя самой искренней и бескорыстной любовью. В Уфе, где приняли неудачливого сына с не похожей на прежние встречи холодностью, у него началась чуть не нервная горячка, так он переживал утрату.
В это лето он чуть не утонул. С приятелем Андреем Волковичем, учеником 8 класса уфимской гимназии, пошли на Белую. День тихий, солнечный, жаркий. Решили искупаться, не умея плавать. Взяли срезанные по пути палки, чтобы измерять глубину. Но течение оказалось столь стремительным, что нависла смертельная опасность быть унесенными рекой. Спасли эти палки. Выбрались. Отдышались. Не забыли бога поблагодарить.
Если вернуться к Академии, то следует сказать, что в 1893 был разработан новый устав Академии, в 1894 проведена реформа, обновившая ее преподавательский состав: ушли П.Шамшин, К.Вениг, В. Верещагин. Пришли И. Репин, В.Маковский, А.Кившенко, А. Куинджи. Действительными членами стали В.Суриков, В. Васнецов, В. Поленов, В. Беклемишев, М.Антокольский. По новым правилам после окончания общего натурного класса надо было готовиться к экзаменам для перехода в мастерскую художника- преподавателя. Но это пришлось уже на период учебы Рериха. Так, он писал в дневнике 1895: «на экзамене 28 января за эскиз I разряд, за рисунок II, за этюд III. Осенью встал вопрос о выборе мастерской. Все хотели к Репину. Однако и к Куинджи попасть было не легче». Но я забегаю вперед. В годы учебы Нестерова эта реформа еще только ждала своего часа.
Без Перова, решил, в Училище делать нечего. Нужно возвращаться в Петербург. Второй год в немилой Академии был не удачнее первого. Даже получил официальный выговор за эскиз «Проводы войск на войну в провинциальном городе» . За что же? Не за плохой рисунок или композицию. За дерзость - изобразил самого Шамшина, ректора; профессоров и вахтера! Зато был Эрмитаж. Теперь он копировал Ван Дейка «Неверие Фомы» и опять получалось неплохо, до тех пор, пока не подхватил страшную заразу - брюшной тиф. Лечился долго. Не соблюл режима, заболел возвратным. А приятель, будущий архитектор Павел Попов, с кем делил комнату на пятом этаже на Среднем проспекте Васильевского острова, увы, умер после операции.
Судьба подарила через Крамского еще одно знакомство, перешедшее в долгую дружбу. Однажды, прогуливаясь вдвоем по коридорам Эрмитажа, сын Ивана Николаевича Крамского Николай, молодой архитектор, встретил знакомого и представил того своему попутчику, то есть Нестерову. Так началось знакомство с Александром Андреевичем Турыгиным, будущим архивариусом Русского музея. Забегая вперед, скажу, что последнее письмо ему написано из Москвы в Ленинград 1 февраля 1934, когда тот лежал в больнице и вскоре умер 74 лет от роду. А тогда, в начале знакомства, Турыгин по совету Крамского предложил Нестерову заниматься с ним живописью – хотя Турыгин впоследствии так и остался художником- любителем. Да и занятия их продолжались не более полумесяца. Зато дружба сохранилась на всю жизнь и Александр Андреевич, с которым вскоре перешли на ты, оставался в кругу ближайших друзей. Вот как характеризует его Нестеров: «что нужно сказать об этом умном, честном, своеобычном человеке: Александр Андреевич Турыгин происходил из богатого петербургского купечества, родство именитое – Глазуновы, Елисеевы, Кудрявцевы, Сазиковы - все были в родстве. Композитор Глазунов – его двоюродный брат. Турыгин –дед промышлял лесом. Отец не наследовал ни энергии, ни воли увеличивать капиталы. Он зажил рантье. Сын пристрастился к искусству, стал бывать у Крамского, тот его направил ко мне. Не было у нас с ним ничего тайного. Как на духу, один перед другим, мы прошли всю жизнь. И я рад, что судьба мне послала Турыгина - честного, благородного, умного спутника, по своему флегматичному характеру совершенно противоположного моей вечной подвижности , неугомонности, сангвиничности.»
Так дошел этот учебный год до конца, а весной Нестеров взял свои документы и поехал в Уфу с тем, чтобы более в Академию не возвращаться.
